Текст книги "Вблизи холстов и красок. Дневник жены художника. Январь – июнь 1996 года"

Домой на Ленинградский я приехала в 8 вечера. Полубольная. С утра уже у меня болело горло (обычно выбегаю на улицу звать Ваську без пальто и платка). Дома горло горело, насморк. Напилась чаю. И долго комбинировала большое покрывало для дивана на Таганке – пришивала к старому плюшевому коврику куски от старой скатерти. Легла спать в час ночи.

В мастерской на Таганке Петя жаловался Гене, что лет через 8 умрёт (?). Хвастался, что ему якобы звонили из немецкой Академии художеств, брали данные для какого-то художественного справочника. Потом к ним в мастерскую пришёл Шульпин, Петя сразу ушёл. Шульпин тоже просил прощения у Гены, принёс три жёстких блина с колбасой. Гена оставил его в доме, а сам пошёл чистить снег во дворе «Канта». Дворник Валера теперь оставляет широкую полосу снега у нашего палисадника (так как Гена не разрешил ему сгребать снег к забору). Потом ещё Гена с Шульпиным пили кофе, смотрели ТВ. Шульпин всё мучал Гену разговорами о политике, ушёл уже в 12 ночи.

26 февраля. Понедельник

Я ночевала дома на Ленинградском. Проснулась в 9-м часу утра полубольная: простуда, горло, насморк. В квартире холодно. Надо бы поголодать денёк, но поняла, что не смогу. В 9 уже ушла в отдел субсидий. В коридоре в очереди была второй, приём там с десяти. Но когда явился начальник (якут), то не смог открыть свой кабинет для приёма граждан: кто-то сломал ручку на его двери. И он посоветовал всем разойтись, мол, приём начну ещё не скоро. Я пошла в Общество инвалидов (близко, через дорогу), хотела заплатить взносы за Гену, но там оказалось закрыто. Поехала на Таганку.

В мастерской была уже в 11-ом часу утра. Гена только встал, сел названивать… Опять звонил в ГАИ насчёт брошенного фургона, стоящего у наших окон. Не дозвонился в Академию художеств (хотел узнать, о каком справочнике говорил вчера Чусовитин). Звонил искусствоведу Мише Соколову (который писал о нём в «Огоньке» ещё в 1987 году), сообщил ему о получении звания заслуженного художника. Миша ему в ответ: «Да я бы тебе сразу народного дал!» Миша объяснил Гене, что насчёт справочника надо звонить в словарную группу Академии художеств. Гена туда позвонил – ответили, что до буквы «Д» они ещё не дошли…

После завтрака Гена пошёл в зал работать над «Коммуналкой». Позвал меня, спрашивал совета: не слишком ли «папаша» на картине, размахивающий партбилетом, карикатурен? Я сказала, что главное, чтобы все образы были выразительны и понятны. Потом Гена попросил меня разобрать хлам на электрической плите и освободить раковину в зале, чтобы повесить умывальник, греть воду и мыть там кисти. Рассказывал о вчерашнем хвастовстве Чусовитина: «Знаешь сколько у меня похвальных грамот! Моё имя упоминается 25 раз в месяц! Умножь на 12 месяцев и потом ещё на 25 лет!» (Так он якобы ответил звонившему ему, просившему сведений для художественного справочника.)

Васька уже совсем освоился в доме и носился по коридору и комнатам, как когда-то носился по квартире на Ленинградском проспекте. Я, простуженная, легла у Гены в спальне, он меня заботливо укрыл. И я проспала почти 3 часа сладким выздоравливающим сном. Сам он писал картину в зале. Окно в сад заслонил картоном: оказалось слишком много света.

После обеда – после пяти – Гена лежал, отдыхал. А я начала разбирать в его рабочем зале плиту и раковину. Потом Гена сооружал подставку под умывальник и повесил его, но очень высоко – брызги во все стороны. Занялся электрической плитой – чистил, подключал. Я уже ушла на кухню: готовила и суп, и картошку, и кабачок, и печёнку. Заварила себе девясил от простуды, фильтровала воду, сушила сухарики. Гена запускал Марту, кормила её. Потом он сам решил погулять, мол, сегодня ещё не выходил. Ушёл. И стал вдруг снимать двери у брошенного фургона, который по-прежнему стоял у фасада нашего дома. Затащил их в мастерскую, якобы пригодятся для пола. И говорит: «Мне кажется, что с этим фургоном связана какая-то трагедия, убийство…»

Гена вернулся с улицы. Смотрели вместе по ТВ какой-то страшный фильм, пили чай. И я долго пришивала кольца к шторам для окна в рабочем зале. Гене звонил Петя Чусовитин, он нашёл старое письмо из Германии, где у Пети просят сведения для справочника «Лексикон». Потом Петя с Геной обсуждали Шульпина, Петя его считает слегка ненормальным, так как Шульпин уверен, что Ельцин читает его письма и пользуется его советами.

Спать собрались около двух. Глядя во двор из ночного окна спальни Гены, хотелось петь «Лунные поляны…», так хорошо, уютно. Да и весь день сегодня какой-то уютно-патриархальный (спала, варила, ели, смотрели ТВ). Спрашиваю Гену: «Ты хочешь опять на Столешников?» – Он: «Ты же знаешь, как я его любил, как рвался туда, пока там что-то было. А теперь… как будто его опустили в могилу, его больше не существует для меня…»

Перед сном опять наслаждалась «Лужиным» (Набоковым). Думалось, что и моя жизнь полна оригинальных мистических подробностей. Мучилась бессонницей. Уснула в 5-м.

27 февраля. Вторник

Проснулась в 11. Гена встал пораньше, чистил тротуар. Я наметила сегодня голодать и поехать домой на Ленинградский, чтобы сходить там в отдел субсидий. Кормила Гену, кормила зверьё, бегала в булочную. Гена уже рисовал картину, прилёг отдохнуть. Я собралась и ушла около двух.

В проулке увидела, что соседи наши из стройконторы набросали к нашему забору горы снега и льда с крыши. Вернулась в дом, подняла Гену, и пошли с ним вместе к соседям в строительную контору разбираться. Но начальника не было (или занят был), а секретарша убедила нас не волноваться, мол, «всё уберём». Гена пошёл обратно в мастерскую, а я – на метро.

Приехала на «Белорусскую». Сначала зашла в Общество инвалидов, уговорила их принять взносы от Доброва 630 рублей. Приёмный день у них четверг, поэтому штампика «уплачено» (для инвалидного удостоверения) не оказалось. Потом пошла в отдел субсидий (там рядом). Инспектор разыскала мои документы, подтвердила ошибку (не учли невыплату мне зарплаты на работе). Обещала пересчитать и выдать справку через неделю.

Домой на Ленинградский пришла около четырёх. В почтовом ящике письмо Гене из Польши – приглашение участвовать на выставке в Майданеке. Дома я почувствовала небольшую головную боль и побоялась голодать, поела. Стала делать подставку для умывальника (для неудобных случаев отключения горячей воды). Долго возилась, но сделала, конструкция получилась удачной. Успокоилась. Звонил Слава Леньков – что дважды был у нас на Таганке и не достучался. Я дала ему телефон. Звонила я своим сотрудницам по работе – Александре Петровне Девятериковой (рассказала о мастерской на Таганке) и Лене Рогожиной (она: «А я только что о тебе думала»).

Около 10 вечера стала заниматься своими записями. В 12-м уже звонил Гена с Таганки – велел мне найти его справку об инвалидности. Я нашла, а в ней дата следующего посещения ВТЭК – 2 марта. Значит, надо срочно сдавать анализы и проч. Гена из мастерской днём звонил в Москомзем, ему сказали, что в четверг на заседании утвердили нам участок с припиской о проведении капитального ремонта фасада дома и наведении порядка во дворе. Теперь это пойдёт на подпись префекту ЦАО Музыкантскому. Ещё Гена звонил своей школьной подруге Гале Шабановой, её дочка Настя прислала ей из Италии 3 000 долларов на ремонт квартиры, которую они после ремонта хотят сдавать. Потом Гена звонил Эльзе Хохловкиной, тоже училась с ним в МСХШ. Эльза рассказывала про выставку современных работ выпускников МСХШ 50-х, в которой она участвует (Гена участвовать не захотел). Звонил он Гале Котельниковой (подруге Эльзы ещё со школы), она едет в ЮАР к сыну, который там работает и скучает. Звонил ещё художнику Борису Овчухову, тоже из МСХШ, звал его к себе в гости в мастерскую. Борис ждал звонка из художественного комбината (салона), где его картину «Самовар и селёдка» продали за 800 $, а ему хотят уплатить лишь 300 $. Днём без меня Гена работал над картиной, вечером смотрел ТВ, перед сном читал…

Я дома легла спать около двух.

28 февраля. Среда

Я ночевала дома на Ленинградском, Гена – на Таганке в мастерской. Звонила ему, будила (долго читал ночью). Договорились встретиться на Пушкинской площади – я отдам ему справку об инвалидности и страховой полис. Сегодня пойдёт по врачам – скоро предстоит плановый ВТЭК. Я дома пила чай, выносила мусор, разговаривала с соседками Валей и Оксаной. В 10:30 уехала на Пушкинскую. С Геной, как и договаривались, встретились в переходе. Я отдала ему справку, полис и вчерашнее письмо из Польши.

Потом Гена пошёл в психдиспансер (недалеко от Пушкинской), получил направление к врачам (для ВТЭКа) и поехал в нашу районную 39-ю поликлинику. Там прошёл флюорографию, записался к терапевту, завтра утром надо нести анализы и сдавать кровь.

Недалеко от нашей поликлиники, где был Гена, находится городок художников. И Гена вдруг захотел навестить Бориса Овчухова, который недавно получил там мастерскую. Пошёл в этот большой дом на Верхней Масловке, из вестибюля позвонил домой Лере Овчуховой и расспросил, как найти комнату-мастерскую Бориса. Нашёл. Борис там ждал натурщика. Оставил Гену в мастерской, сам ходил на уколы, вернулся. Пили чай, вспоминали свою МСХШ, где жили вместе в интернате, сделали друг с друга наброски на память. Борис всю жизнь работал в живописном комбинате, писал в основном по заказам, получал зарплату. Показал Гене свои работы. Одну из них Гена видел не раз в его ещё старой мастерской в Дмитровском переулке – инвалид без ноги рядом с женщиной (ракурс со спины). И Борис тогда всё искал подходящий фон для них. Теперь они стоят уже почему-то среди скал…

Во дворе этого большого дома Гена, когда уходил, встретил Мишу Кугача, учились они вместе в художественной школе и в Суриковском институте. Гена поздравил его со званием академика. Тот: «Да я этим званием не горжусь, мне всё равно…»

Я после встречи с Геной на Пушкинской площади заезжала в «Инкомбанк», сняла 500 000 руб. Расстроилась, что с марта там уменьшится ставка до 62 процентов годовых…

В мастерскую на Таганку приехала в 12 дня. Приводила в дом, кормила Марту, она носилась, играла с мячиком. Я возилась на кухне, звонила Вере Николаевне, у неё судороги, лежит. Гена мне звонил от Овчухова, поняла, что приедет не скоро. Читала газету «Московский комсомолец» о Глазунове и его картине «Распятая Россия». Картины Глазунова и его рассуждения всегда переполнены информацией, но… во всём какая-то отталкивающая одномерность и простота.

Ходила в булочную, в магазин на Большой Андроньевской. Будоражит весна. Очень нравится мне наш новый район, вызывает ностальгические чувства, будто уже жила здесь в детстве. Какой-то странный Музей общепита в удивительном старинном доме в Большом Рогожском переулке. В другой стороне недалеко столовая (тоже редкость теперь). И каждый раз у меня всё новые открытия…

Вернулась в мастерскую. Опять ждала Гену. Читала Андрея Белого «Котик Летаев», уснула сидя. Потом сооружала лампочку над диваном.

Гена пришёл уже в 7 вечера. По дороге он заходил в нашем Товарищеском переулке в редакцию журнала «Наука и религия». Там уже не хотят печатать в своём журнале рисунки Гены (как обещали ещё недавно). Сказали, что «не хотят пугать читателей». Гена кушал, рассказывал про Бориса Овчухова, он весь седой. Потом рубил кости Марте. Рисовал в своей «Коммуналке» – справа над раковиной – несколько кранов (видел сегодня в мастерской у Бориса). И в 9 вечера поехал домой на Ленинградский, так как завтра утром надо идти там в поликлинику.

Я ещё возилась на кухне, занималась записями и легла спать почти в 2 ночи.

29 февраля. Четверг

Я на Таганке ночевала одна. Утром в 7.30 звонила домой, будила Гену – он понёс анализы в поликлинику. Потом поехал в мастерскую на Таганку.

В начале 11-го часа, когда он вернулся, я так крепко спала, что он не мог достучаться в дверь. Тогда он через забор залез в сад и стал стучать в моё окно с веранды. Я встала, открыла ему дверь.

Гена опять стал звонить в ГАИ насчёт бесхозного фургона у наших окон в Товарищеском переулке (не дозвонился). Грел ноги на масляном радиаторе, читал газету «Московский комсомолец». Я возилась на кухне – кормила Марту, Ваську. Потом завтракали сами, и Гена лёг с грелкой на диван. Но уснуть ему не удалось: позвонил Тактыков, что они с женой Антониной Ивановной нашли подвал для её мастерской. Спрашивал, как теперь его оформить в Союзе художников. Гена стал объяснять, возбудился, сон прошёл…

Потом читал мне (я тоже прилегла на диван) «Московский комсомолец» – про неравные браки с целью захвата жилплощади. Ещё звонил он в редакцию «Московского художника» – оказалось, что недавно вышел только 1-й номер газеты в этом году, опять обещал Наталье Николаевне написать статью о судьбе Виктора Никифорова, бывшего владельца нашей мастерской. Потом всё-таки задремал…

Я уже возилась на кухне. Позвонила Нинка, жаловалась на полосу несчастий: то камаз наехал на её троллейбус, да так, что стёкла повылетали, то коркой подавилась…

Гена опять сел за телефон – дозвонился в словарную группу института Академии художеств. Старушка-руководительница сказала, что до буквы «Д» они дойдут, наверно, только в конце года. Снова лёг, смотрел «Книгу символов» Рудольфа Коха, которую купил сегодня по дороге в мастерскую в редакции журнала «Наука и религия».

Я в 3-м часу поехала за мёдом на ВДНХ. Как всегда, от ярмарочного разнообразия дороги (от метро к выставке) много впечатлений. Какое-то хорошее весеннее настроение, во всём чувствуется поворот к обновлению. Реклама для глаз, реклама для ушей: «Приглашаем сфотографироваться в последний зимний день – карточки выдаём через 1 минуту!» Ряды художников и картин любого содержания. А за монументальным входом на ВДНХ открываются уже чистые просторы безоблачного голубого неба и белые поля заснеженных газонов. Весёлая музыка, шашлычные… Гена просил купить жидкий мёд, пришлось немного постоять в очереди.

На обратном пути в метро читала брошюру о Диогене. На Таганке по дороге в мастерскую хотела зайти в библиотеку (посмотреть газеты, не напечатан ли приказ о присвоении звания заслуженного художника Доброву). Но библиотека оказалась закрытой. В мастерскую вернулась в 6 вечера.

Пока меня не было, Гена так и лежал – спал, дремал… Обедали. О художнике Глазунове говорили, Гена: «У него тенденция к осуждению других, будто ему недодали чего-то». Смешно вспоминал татарскую парочку в вагоне, когда ехал в Красноярск, как они смотрели в окно, ждали заката солнца, чтобы помолиться. По дороге жена всё покупала пуховые платки (их носили торговки по вагонам). Стучит снизу мужу в верхнюю полку: «Тафай деньги… Говорил, что любишь, – тафай деньги, платок куплю». – «Ты же уже купила?!» – «Я другой хочу, а тот сестре подарю… Тафай деньги…»

Я делала сырники (Гене с собой). И он поехал в 8 вечера домой на Ленинградский – завтра утром ему идти к терапевту.

Весь вечер провела на кухне. Варила гороховый суп, овощи для винегрета, кисель. Делала солянку, фильтровала воду. Приводила, кормила Марту. Насилу дозвалась Ваську со двора. И слушала Александра Панченко по радио «Свобода» – беседы о русской религиозности. Он рассказывал о Борисе и Глебе. Они не были христианами и убиты были не за веру, а из-за распрей. Убиты совсем молодыми. Но для русских они всё равно святые. Как у Достоевского: их жалко, они несчастненькие. Это чисто русская черта. Так было, есть и будет. И слава Богу! (Я заслушалась… какой молодец… какая интонация…) Легла в час ночи.

Гена дома смотрел ТВ – фильм за фильмом…

1 марта. Пятница

Я ночевала в мастерской на Таганке одна, Гена спал дома. Утром в 8.15 будила его по телефону, он пошёл в поликлинику к терапевту на ВТЭК. Плохая новость: в его моче опять обнаружили сахар и дали направление на понедельник – сдавать кровь из вены. Он вернулся домой и решил съездить в психдиспансер – отдать заключение врачей. Поехал. Там ему назначили собеседование на 11 марта. На обратном пути домой в переходе Пушкинской площади он встретил Леонида Млечина (ездили вместе в Афганистан), теперь Млечин зам. главного редактора «Известий». Поговорили, Млечин сказал, что на следующей неделе по российскому каналу на ТВ будет передача об Афганистане, мол, «снимем твои рисунки», взял телефон мастерской на Таганке.

Я тоже после кормёжки Марты и Васьки, в 11 часов, поехала домой на Ленинградский (как и планировала) – стирать, мыться и проч. Приехала – вскоре и Гена вернулся домой из психдиспансера. Озабочены новой вспышкой его диабета. Разволновалась до головной боли, так что решила сегодня уже не голодать (как собиралась с утра). Ели пельмени. Гена лёг спать (смотрел сегодня фильмы по ТВ полночи, почти не спал). Я мыла посуду, ванну, рылась в своих тряпках (каждая вещь одежды – отзвук в памяти, отрывок из жизни…).

Гена поспал, встал, мылся. Звонил он в Красноярск, в редакцию «Красноярской газеты» – оказалось, что Тамара Фёдоровна ещё и не посылала нам газету, снова взяла наш адрес. (14 февраля они опубликовали мою статью о юбилее Михаила Фёдоровича, отца Гены, – «Сердечная привязанность»). Гена уехал на Таганку в мастерскую около 6 вечера. Я после него с головой погрузилась то в стирку, то чинила, то шила, то мылась… Легла уже в 4-м часу утра.

Возле двери мастерской Гена обнаружил… богохульство – «шуточки» над скульптурой Льва Толстого у входа. Расковыряли ему глаза – прицепили чёрное пенсне. Расковыряли рот – засунули сигарету. На голову натянули «шляпу» из картона. Дежурная Ольга Ивановна сказала, что это их шутники из «Канта» забавлялись. (Гена позвонил мне, хотел было жаловаться их начальнику, но я отговорила.)

Он опять весь вечер смотрел кино по ТВ.

2 марта. Суббота

Гена был в мастерской, я ночевала дома. С утра я опять по хозяйству, ушла в 12:15 – поехала на Таганку. По дороге в мастерскую заходила в магазины и в библиотеку (приказа о присвоении звания заслуженного художника Доброву пока нет – ни в газете «Культура», ни в газете «Российские вести»). Когда подходила к мастерской, как раз подъехала милицейская машина, Гена опять им показывал бесхозный фургон. Край нашего забора у дома весь обклеен объявлениями (как похудеть… устроиться на работу… электронный говорящий словарь за 290 $…).

В мастерской Гена в ожидании меня работал, как обычно, над своей картиной «Воспоминания о коммуналке». Нарисовал арку вдали коридора. В центре новую фигуру поставил – психопатка рвёт платье на груди, за ней забинтованный «Колька», кот Васька у входа… (Позже он ещё набросок сделал в карманном альбомчике – я у плиты и Марта). Звонила ему Галя, дочка душевнобольной татарочки Розы, которая жила когда-то на 2-й Брестской ул. в одном доме с Геной. И эта Галя с ужасом рассказывала, как её в метро на Академической забрали в милицию из-за попытки проезда по чужому студенческому билету. Ночь она провела в милиции, где её избили, оштрафовали и написали, что она якобы сопротивлялась и сквернословила. Галя в отчаянии: что делать, кому жаловаться на новую жестокую власть?..

На кухне на столе я увидела банку недоеденного, побелевшего от плесени винегрета и очень разозлилась – неужели так трудно было убрать винегрет в холодильник? Столько времени готовила его! Стала кричать: «Ты совсем расслабился, ничего не делаешь, только фильмы смотришь по телевизору!» Гена обиделся, ушёл в свой кабинет. Вскоре психоз мой исчез, и я пошла к нему подлизываться. Тут и Васька ходит, мяукает, есть хочет, и Марта лает за окном. В общем, театр. Я давай скорей готовить, всех кормить. К бахаистам решили сегодня не ходить, хотя они и очень приглашали.

После обеда я ездила за яблоками на «Пролетарку». На обратном пути заходила в овощной магазин и в булочную в Большом Рогожском. Снова зима, всё замело – такая благодать! Стояла, любовалась местом, уже родным, на противоположной от дома стороне. Гена чистил тротуар, крутилась Марта (пока меня не заметила), а перед глазами будто XIX век! Современных домов не видать, только фургон у нашего дома мешает. И вдруг – звон колоколов! Просто кино! Гена, видно, тоже чувствует восторг: «Где твой фотоаппарат?» – «Да я тоже только что о нём подумала…»

Гена вдруг стал звать меня к Андроникову монастырю на лыжах – «хотя бы раз за зиму, чтоб потом вспоминать». Зашли в дом. Я отогрела ноги, надела валенки, закуталась в новый пуховый платок. Гена взял лыжи – и в 8-м часу вечера уже пошли с Мартой к Андроникову. Ребятня там с горок катается, визг, смех… Гена встал на лыжи, поскользил… Я скатилась прямо на шубе с небольшой горки. Экстаз, как в детстве и как… когда-то летом при купании в «Крылатском»! К Марте всё лезла какая-то овчарка по имени Граф, она пряталась за нами. Мне думалось: и 100, и 200 лет назад здесь так же катались с горок…

Потом мы обошли (Гена на лыжах) заброшенный Дом культуры «Серп и молот» (по соседству). Всё тут напоминало о 30-х годах – как тогда, наверно, было многолюдно, весело по вечерам. Ту жизнь уже не вернёшь, и та молодёжь не вернётся… Гена мне: «А скольких из живших тогда теперь уж нет? Да вот и нас скоро не будет… Сначала меня, потом тебя…»

На обратном пути уже совсем стемнело. Я: «Мы как будто в другом городе побывали…». Гена: «Я ещё как-то не привык к этим местам». Я: «Ну да… Тебе же для этого нужно здесь всё зарисовать, ощупать глазом, карандашом…»

Марта самостоятельно перебегала дорогу прямо под машинами (ужас). Мы приметили бесхозную старую скамейку недалеко от трамвайных путей. Вернулись потом (уже без Марты), притащили в свой сад. Ужинали. Звонила тётя Нюра Фатина (родная тётя отца Гены), приглашала меня завтра к ним приехать. Гена лёг, смотрел опять кино по ТВ. Я занималась починкой и записями. Легла в 3.

3 марта. Воскресенье

Ночевали в мастерской. Гена встал раньше меня, ушёл убирать снег у дома, во дворе ругался с дворником Валерой, который опять сгребал снег к нашему забору палисадника (мол, так завхоз Николай Дмитриевич велел). Гене пришлось эти огромные сугробы перетаскивать за ворота в переулок, вернулся в дом весь мокрый в 12-м часу. Я уже встала, возилась на кухне. Но Гена опять ушёл – долбить лёд у нашей калитки. И вдруг… там к нему подошла жена этого дворника Валеры с угрозами: «Если будете мучать мужа моего – башку оторву…» – Гена ей: «Ладно, не буду…»

После завтрака дрессировал в доме Марту – мячик приносить, но она глуповатая, плохо понимает. Он снова ушёл на улицу. А я позвонила Фатиным, что еду к ним, и ушла в час дня на метро (взяла немного мёду для гостинцев). От «Парка культуры» шла к ним пешком.

Они дома оказались вдвоём – тётя Нюра и Галя (двоюродная сестра Михаила Фёдоровича). Галина дочь Олечка с сыном вместе с мужем-бизнесменом Володей уехали за границу (у мужа командировка). Усадили меня сразу обедать, расспрашивали о Гене и Михаиле Фёдоровиче. У тёти Нюры сильные головные боли, плохо слышит, ей уже под 90. Попросила меня постирать коврик из искусственного меха и прополоскать белую рубашку. Мёд мой сунули мне обратно и ещё добавили подарков и гостинцев полную сумку. В общем, как всегда. Тепло расстались. И я – обратно на Таганку.

Вернулась в мастерскую в 5-м часу вечера. Гена без меня был во дворе – притащил длинные доски, рамы – приготовил всё для создания стеклянной стены на широкой веранде. Я стала готовить обед, Гена продолжал возиться во дворе. Потом вернулся в дом, обедали. Звонил ему художник Максин, читал свою статью из газеты «Завтра», он борец, обличитель, хочет «слить вместе» (разоблачить) – и Московский союз художников, и Российский. После обеда Гена с Мартой опять отправились во двор.

Я разбирала свою сумку-тележку, целая гора получилась: и одежда, и постельное бельё, и сыр, и гречка, и чай, и грецкие орехи, и картошка, и желатин, и прополис, и мыло, и духи какие-то… Ещё наждак, тройник, ножницы для кустов… Звонила Фатиным, благодарила их за подарки и гостинцы. И пошла во двор помогать Гене.

Он уже убрал забор у широкой веранды. Заставил меня нарезать проволоку, а сам стал таскать брёвна для стоек. Притащил пять брёвен, укреплял их рядом с металлическими опорами. Потом соединяли, сбивали их длинными досками. Звонил Шульпин (я как раз в дом зашла), хотел прийти, но я сказала, что Гена поедет домой ночевать. Стемнело. Поставили обратно забор, но появились большие щели, так что Марта теперь могла сквозь них пролезть во двор «Канта».

Я ушла в дом, готовила. Вернулся и Гена с улицы. Кормила его, собирала. Напомнила ему, что завтра 4-е число, наш праздник. Но он сказал, что устал и нарисует мне традиционный рисунок-подарок потом. Уехал домой он в 8.30 вечера. Из дома он звонил Шульпину. Шульпин, оказывается, хотел приехать в мастерскую, чтобы посмотреть у нас по ТВ фильм «Африка». Гена дома вечером смотрел этот прекрасный гуманный фильм.

Я после Гены хозяйничала на кухне: варила щи, делала подливку, чистила картошку и пекла цитрусовый торт (из пакета) в честь нашего праздника завтра. 4-е число – день нашего знакомства – 4 апреля 1973 года, мы стараемся отмечать его каждый месяц. Легла около двух.

4 марта. Понедельник

Я ночевала на Таганке одна, утром в 7.30 звонила домой, будила Гену. А он, оказывается, и не спал уже, так как в 5 утра его дважды будил странный телефонный звонок «по ошибке»: «Люду можно? Андрей, ты не узнал меня?» (Больше Гена не спал.)

Утром он ходил в поликлинику, сдал кровь из вены. Вернулся домой, звонил мне, что записался и снова пойдёт в поликлинику к трём часам к врачу ухо-горло-нос, так как стал плохо слышать последнее время. Жаловался на головную боль (не выспался). Захотел вдруг в соседнем доме в подвальчике у частников, где теперь отоваривается весь наш дом, купить молока. Взял бутыль, ходил, стоял там в очереди, купил, вернулся домой. Хотел поспать, но звонила ему тётя Нюра, ругала за диабет, за то, что любит есть сладкое. Сам Гена звонил Борису Овчухову домой, просил взять с собой книгу «Майн кампф» Гитлера, когда поедет в свою мастерскую. Гене эта книга нужна для сюжета в картине, и он обещал зайти к Борису в мастерскую за этой книгой сегодня, когда пойдёт в поликлинику, там недалеко.

Около двух часов Гена отправился за книгой к Борису в мастерскую на Верхнюю Масловку. Небольшой портрет Гены, который Борис раньше писал маслом на картонке, он уже перенёс на холст. Попросил Гену немножко попозировать ещё (Гена посидел). Потом Гена заходил в соседнюю мастерскую к Алику Парамонову. Алик не изменил «модерну»: на мольберте у него стоит картина с людьми, написанными… вверх ногами. Во дворе этого большого дома художников Гена встретил Костю Чуракова (бывшего нашего соседа по мастерской на Столешниковом). Костя ему: «Я рад встрече» (это после-то всех прежних конфликтов и пожара…).

Потом Гена был у врача ухо-горло-нос, пробки в ушах не нашли, всё нормально. И он поехал на Таганку в мастерскую.

Я после утреннего звонка Гене ещё спала, видела красивый сон: полная комната ночных бабочек, а в потолке щель, их гнездо, и бабочки постепенно исчезают в этой щели. И вот уже остались бабочки сосем маленькие… Встала в 12-м. Кормила Ваську, пошла звать Марту, а она таки пролезла в щель забора и бегала во дворе «Канта» у машин. Кормила её. Искала – не нашла ключ, который Гена вчера потерял у забора, где строил. Потом ходили с Мартой за хлебом в Большой Рогожский. Один мужик идёт навстречу: «Ах, какая красивая собачка, да ещё и с колокольчиком!» (Мне было приятно.) Марта ждала, бегала за домом, пока я была в булочной. Вернулись в мастерскую, я дала ей кость. Сама пила чай и наблюдала за Мартой и Васькой – любят они сидеть напротив и смотреть друг на друга. Умора! Тут и боязнь, и взаимный интерес…

Гена мне звонил из дома, рассказывал о вчерашнем фильме «Африка» – и сам вчера плакал, и у меня вызвал слёзы. Я просила его привезти из дома фотоаппарат. А сама около трёх пошла на Таганскую площадь за фотоплёнкой. Была там в нескольких магазинах – и в книжном, и в большом бывшем гастрономе (теперь там разное продают), но фотоплёнок нигде нет.

Вернулась в мастерскую около пяти, следом идёт и Гена. Обедали. Я делала обиженный вид из-за того, что не получила «подарочного» рисунка. Но Гена мне весело: «Знаю, знаю, я тебе уже два рисунка должен». Он придумал брать Марту за передние лапы и танцевать с ней, она возбуждается и становится совсем бешеной. А Васька часто сидит серьёзный, слушает приёмник и крутит головой – не может понять, откуда голоса…

После обеда мы – во двор. Ставили рамы на дальней широкой веранде (я её назвала «амбар-оранжерея»). Сначала прибили горизонтальную доску, потом на неё поставили и сбили по краям пять рам, появился «стиль». Марта бегала и за ворота, и везде. Мёрзли, ходили греться, Гена чай пил. И снова на улицу. Пришли в дом уже в 10 вечера.

Я жарила камбалу, картошку. Гена ещё чистил тротуар от снега. Ужинали. Говорили о художниках: почему одни пишут картины, а другие – только пейзажи и портреты. Гена вспоминал художников одной картины и композиторов одной оперы. Рассказывал о композиторе Бизе, который совсем молодым покончил жизнь самоубийством, не выдержав хулы на оперу «Кармен»…

Уже в 1-м часу ночи мы с тележкой ездили к Факельному переулку, где на свалке Гена ещё днём видел старые двери. Ездили три раза, привезли две двери и куски старого линолеума, Марта тоже увязалась за нами. Окончательно вернулись в дом уже в 3-м часу ночи. Гена вскоре лёг спать, но жаловался на головную боль (перевозбудился). Я ещё возилась по хозяйству, легла в 3.

5 марта. Вторник

Гена встал раньше, привёл в дом Марту, чтобы меня разбудить и поднять. Встала в 11. Звонил он в президентскую комиссию (узнать, когда выдадут удостоверение заслуженного художника), но ничего не узнал. Звонил в Министерство культуры Ивану Борисовичу Порто, что хочет отблагодарить его коньяком за содействие в получении звания, договорились на завтра на 11 утра. Я звонила в книжный магазин на Малой Никитской (на ул. Качалова) – сказали, что сборник российских законов № 5–6 к ним ещё не поступал. Потом всех кормила (сама решила сегодня голодать). И в 12:40 пошли с Геной на метро.

Гена был весёлый, смешил меня. Я ему: «Руки замёрзли, потрескались от работы, болят…» Он: «Протри мочой бегемота…» Проходили у Факельного переулка мимо книжного магазина, я: «Позвони, скажи Пете Чусовитину, что в этом магазине продаются четыре книжки Василия Розанова». Гена: «Ещё чего! Я не писатель, я смотрю, как краски сочетаются…» А в вагоне метро потом молодой парень сосредоточился над электронной игрушкой, Гена мне: «Смотри, какой умный, ты бы в него влюбилась… в твоём вкусе».