Текст книги "Золотой идол викингов"

Глава 9
Разговоры в подворотне

В доме все теперь только и говорили, что про убийство.

Обсуждали, конечно, в основном ссору Соловьевой и Трапезникова, которая перед тем произошла.

Оказывается, собрание в пятницу, которое Вера пропустила, было посвящено пресловутому переустройству двора. Как Вера и предчувствовала, мэрия не хотела брать все расходы на себя и предложила жильцам скинуться, чтобы сумму увеличить. Это было подано под тем соусом, что, если уж благоустраивать, так и деревья надо во дворе хорошие посадить, и клумбу развести. В общем, снос помойки и новые контейнеры мэрия берет на себя, а вот заплатить Зеленстрою предлагалось жильцам.

Подробности про собрание Вере рассказали Валя Пашутина и Неля Королева, с которыми она встретилась, как всегда, случайно, при входе во двор.

Говорила, конечно, в основном Валя, а Неля реплики вставляла. Она теперь Веру узнала, конечно, но была не слишком разговорчивой – такая от природы.

Валя Пашутина рассказала, что на этом собрании много было споров – не все соглашались платить. Зарплату на большинстве предприятий подолгу задерживали, многие едва сводили концы с концами, дополнительные поборы были очень некстати.

– Я через этот двор от силы два раза в день если пройду. И мне все равно, есть там деревья или нет, – говорил хмурый Трапезников. – Окна комнаты у меня на улицу Ленина выходят, так что я этих деревьев и не увижу. На заводе не платят уже три месяца, детям скоро будет жрать нечего. Что они, деревья ваши будут жрать или клумбы? Того и гляди завод вовсе закроют, откуда деньги? Пусть, у кого окна во двор, тот и платит. Если они так хотят на цветочки глядеть. А мне не до цветочков!

– И чего это Соловьева с ним спорить стала? – удивлялась Валя. – Окно у нее, конечно, во двор, однако не думала, что она такая сторонница озеленения… Да и с третьего этажа не очень-то она будет цветочки разглядывать…

– А что она сказала? – спрашивала Вера.

Она тоже удивилась, что Светка так активно вела себя на собрании – в спор ввязалась… Вообще-то в детстве она была тихой, даже забитой. И что-то такое в ней и сейчас оставалось.

– В том-то и дело… вначале просто была перепалка, а потом она ему грозить стала. Мол, знаю про тебя такое, что в тюрьму ты сядешь, и надолго. Мол, вспомни, как в восемьдесят восьмом году, еще при советской власти, вы с братом ларек грабанули и сторожа грохнули?! Ты думал, не знал никто?! А я знаю, я видела! Вы в моем трамвае тогда домой возвращались пьяненькие и хихикали, что удачно дельце провернули! Я эти слова, говорит, запомнила: «Удачно мы это дельце провернули. Как ларек грабанули – столько всего! И сигарет, и пива надолго хватит». А на другой день узнала, что на той остановке как раз, где вы сели, ларек ограбили – сигареты и пиво сперли ящиками. А сторожа пристукнули насмерть. Детей каких-то арестовали потом… Сумели, говорит, вы с братцем из воды сухими выйти. Представляешь? Там все аж примолкли, про благоустройство-то забыли.

– Господи! – ахнула Вера. – А Трапезников что?

– А Трапезников испугался, показывает нам, что, мол, она того… У виска крутит. А потом пошел и убил. Должно быть, правду она сказала.

– Господи! – Вера и слов-то других не могла подобрать от таких страстей. – Что это на нее нашло? Почему вспомнила? Из-за клумбы, что ли?

– В тихом омуте черти водятся! – Это Неля вставила.

А Валя пояснила:

– Не только из-за клумбы. Она там расходилась еще раньше, стала требовать, чтобы трубы в квартирах заменили. А это ж про двор только собрание, дом никто ремонтировать, конечно, не собирается; кто ж ей трубы будет менять?

Вера вздохнула. Да, трубы в их подъезде оставляют желать… Ну, менять их сейчас, конечно, никто не будет. Это дохлое дело. Ремонта у государства сейчас просить умный человек не станет, не до того ему.

– Ну, это она зря, – сказала Вера вслух. – Царствие ей, конечно, небесное, но сейчас у государства чего-то просить бесплатного… бессмысленно – и ежу это понятно.

– Так ведь Соловьева в коррекционной школе училась, – усмехнулась Неля.

– Что-то, в общем, ее занесло тогда, в пятницу, – подтвердила Валя.

– Что, конечно, Трапезникова не оправдывает, – подвела итог Неля.

В общем, разговоров было много. Хотя криминальная обстановка в городе в целом была плохой, в их доме это было первое убийство за тридцать лет. Или даже сорок прошло?

Да, более тридцати лет не было в доме убийств – говорили и старожилы. Когда девушку молодую убили в первом подъезде… Как же ее звали?.. Нерусское какое-то имя.

– Стелла! – подсказывала Лопухова. – Ее звали Стелла!

– Да-да. – Неля Королева тоже помнила Стеллу. – Она в пединституте на историческом училась! Ее мама с моей вместе работала, они дружили. Я помню, как она приходила к маме и сокрушалась, что плохую профессию выбрала дочь – трудную и неблагодарную… в пединституте эта Стелла училась. Тетя Катя, это ее мать, умерла рано, дочери лет восемнадцать было… А вскоре и ее убили.

Между тем, в вину Трапезникова верили не все.

В понедельник, когда Вера возвращалась с работы, ее окликнул Толик Рассветов, Надин одноклассник.

Моросил мелкий дождик, и они зашли опять под арку.

Толик казался серьезным и озабоченным.

– Лопухова, извини, что я тебя по фамилии называю, но ты на Надьку похожа, мне все тебя хочется Надькой назвать, поэтому лучше Лопухова. Ты вправду встретила Сашку Трапезникова, когда он из квартиры убитой выходил?

– Встретила. Только не из квартиры, а из подъезда. Проскочил как ошпаренный мимо меня. А ты был на том собрании, где они с Соловьевой поругались?

– Ну, был… Дурацкое собрание получилось, там все только переругались и не решили ничего. Соловьева, конечно, отличилась особо.

– Да, я слышала… Странно. Она ведь, помнишь, в детстве тихая была, даже затравленная немного. Кстати, ее именно близнецы Трапезниковы тогда очень дразнили. Может, она вспомнила это и потому на Сашку накинулась?

– Вряд ли она через столько лет вспомнила, что Сашка ее дразнил. Чего ж раньше не вспоминала. Я ее, честно сказать, в детстве почти не замечал. Как и тебя. Вы ж маленькие были: старшие обычно маленьких не замечают.

Вера улыбнулась – так и было. Однако не время сейчас для воспоминаний.

– Так вот, – продолжила она, – Трапезниковы ее дразнили: «Косая!» – она в детстве косила сильно. А они хулиганы были, мы боялись их… Светка от них убегала, они в нее снежками кидались, а летом и камень могли кинуть. Я помню, потому что иногда с ней тоже убегала – чтобы поддержать ее.

– И ты считаешь, что убийство – продолжение той детской неприязни? Дурь какая-то. Я, честно сказать, не очень верю, что ее Сашка убил.

Вера только пожала плечами. На том и расстались.

Глава 10
Решение судьбы Золотой Бабы

После совершенного волхвами обряда Фари продержался еще три дня. Это было большое везение и, как потом оказалось, даже счастье: благодаря этому небольшому отпущенному времени удалось спасти Сиггурд.

А умри Фари сразу, могло кончиться ужасно. Медведь был еще слишком молод, до него не сразу дошли возможные последствия.

Смерть главы рода викингов нередко влекла за собой страшную гибель его домочадцев: их могли отправить в нижний мир вместе с умершим главой, чтобы ему не было там одиноко.

Об этом обычае напомнил Медведю Вячко.

Когда Медведь, вернувшись домой, нашел брата возле риги и сообщил, что со сватовством придется подождать, так как Фари тяжело болен.

Вячко, резко сбросив с плеч рогожу с зерном, повернулся к нему:

– Медведь, если ты не хочешь потерять Сиггурд навсегда, необходимо забирать ее в наш дом немедленно! После смерти Фари она будет полностью зависеть от брата, а он может повести себя по-всякому.

На следующий день стало известно, что брат девушки заболел тоже, как и некоторые слуги. Тем более надо было спешить: Сиггурд оставалась вовсе без защиты.

Очень быстро Вячко сумел сделать почти невозможное: Сиггурд перешла в дом Вячковых, стала женой Медведя.

Свадьбы не было, так как к этому времени в городище имелись больные уже почти в каждом доме.

Фари оказался последним знатным горожанином, которого хоронили еще торжественно, сообразуясь с обычаем. Его тело было погружено в ладью совместно с телами других умерших родственников: женой и сыном.

Если бы жена Фари была жива, ее, скорее всего, убили бы, чтобы отправить в нижний мир одновременно с мужем.

В данном случае все совпало – Фари, его жена и сын почти одновременно покинули жизнь естественным путем и отправлялись вместе.

Младшую дочь Фари Агнету, остававшуюся в доме, ее нянька уже готовила к насильственной смерти, чтобы отправить в погребальной ладье вместе с родителями и братом.

Но Вячко, Медведь и Сиггурд пришли за девочкой. После недолгих переговоров ее отдали – ведь Медведь стал наследником семьи.

Мышебора, который после ухода старших хозяев неотрывно находился возле Агнеты, ластился к ней и мурлыкал, Медведь забрал к себе тоже.

Похороны пришлось организовывать Медведю. В ладью с телами умерших погрузили необходимые им в загробном мире вещи: запас еды, драгоценности, одежду, оружие. Медведь все время помнил о Золотой Бабе.

Накануне похорон, когда большая семья Вячковых обсуждала, все ли необходимое положили в похоронную ладью, он сказал:

– Нужно непременно отправить Золотую Бабу в нижний мир вместе с ее владельцем Фари! – и посмотрел на собравшихся.

Сиггурд молчала. Молчали, нахмурившись, братья Медведя – Ярополк, Лис и Добрыня.

А старший, Вячко, сказал:

– Медведь, я понимаю твое желание похоронить родственников Сиггурд как можно лучше. Многое потребуется Фари в нижнем мире, чтобы его новая жизнь была богатой и счастливой. Но ведь мы и так все сделали для этого: ладья почти доверху заполнена расшитыми дорогими одеждами, кухонной утварью, самым лучшим оружием, дорогими украшениями… Нужна ли там еще и эта вещь? Потребуется ли в нижнем мире мужественному, знатному, мудрому викингу Фари чужое божество, предмет поклонения далеких от его верований и чуждых ему югорийцев? А в этом мире мы смогли бы ее продать – она стоит дорого. Ты знаешь, что наши семьи растут, нам необходимо постоянно расширять хозяйство. У вас с Сиггурд тоже будут дети, а дирхемы на земле не валяются…

Медведь опустил голову, подумал, прежде чем ответить.

Все ждали.

– Вячко, – наконец начал он. – Ты старший, ты самый умный из нас. Я всегда слушался тебя. Ты знаешь, как я тебе благодарен… Это ты спас Сиггурд, сделал возможным наш брак. Но тут… Вячко, Золотая Баба принесла несчастье в дом Фари! Это не простая статуэтка – ты правильно заметил, что это божество далеких и чуждых нам людей. Ушкуйники, отобрав у вогулов Золотую Бабу, причинили им большое горе. На этой фигуре кровь многих. Это она принесла к нам в Свинечск страшную болезнь. Я всегда слушался тебя. И сейчас будет так, как ты скажешь, Вячко. Но подумай хорошо, прежде чем решить.

Все замолчали.

Неожиданно для всех заговорила Сиггурд:

– Чем больше проходит времени, тем лучше я понимаю, что история покупки этой золотой статуэтки была очень странной. Отца почти вынудили ее купить. Золотую Бабу он купил перед самой своей болезнью, по случаю. Продал Остромысл необыкновенно дешево – в десять раз дешевле, чем в первый раз просили, почти даром отдал. И отец сразу после этого заболел. Мне кажется теперь, что не случайно Остромысл так дешево запросил: он хотел избавиться от нее побыстрее. Медведь прав: проклятие лежит на этой Бабе. А тогда мы радовались удачной покупке, один Мышебор не радовался, он ее сразу возненавидел. Коток ведь не простой зверек. Он чувствует то, чего и мы не видим…

– А как ты узнала, что Мышебор ее не любит? – спросил насмешливо Лис. – Коток не умеет разговаривать!

– Еще как умеет! – возразила Сиггурд. – Давайте опять его спросим, что он сейчас скажет?

Принесли Золотую Бабу. Поставили на пол. Мягкий свет исходил от сидящей в непринужденной позе женской фигурки. Золотые отсветы легли на чисто выметенный пол. Сложив руки на животе, Баба смотрела в глаза каждому – прямо, открыто. Завораживающим был ее взгляд.

– Ах, какая! – воскликнул Добрыня. – Не может она зло принести!

Тут Агнета внесла серенького котка, опустила на пол.

Увидев фигурку из золота, Мышебор тотчас распушил шерсть на загривке и зарычал. Теперь он казался большим и страшным.

– Что ты, Мышебор? – спросила Сиггурд. – На кого ты сердишься?

Мышебор, рыча, подползал на брюхе к Золотой Бабе. Шерсть он распушил настолько, что увеличился в размерах вдвое. Страшные клыки на его оскаленной морде пугали. Уши были прижаты к спине. Хвост тоже распушился, он волочился за ползущим котом, повторяя движения его тела.

Золотая статуэтка по-прежнему сияла мягким, радостным светом. Казалось, Баба смотрит на взъерошенного серого зверька с насмешкой.

Вдруг он кинулся на статуэтку, вцепился в нее когтями передних лап и начал рвать.

Медведь хотел взять его на руки, но побоялся: коток превратился в страшного зверя, он был почти невменяем.

– Мышебор, Мышебор, за что ты ее так? – успокаивала Сиггурд.

Но разъяренный коток не слушал: мощными ударами лап он опрокинул Золотую Бабу и покатил в угол.

Никто не смел помешать зверю.

– Мышебор, ну ее, оставь ее… – Агнета протянула руку и погладила зверя по взъерошенной шерсти.

Коток еще раз грозно фыркнул, но Агнету не тронул, прижал еще сильнее уши и сел у ног девочки. Он продолжал шипеть на поверженную в углу Золотую Бабу, однако шерсть его постепенно приглаживалась, ее ворсинки приходили из вертикального состояния в более привычное горизонтальное.

– Он что-то знает, вы с Медведем правы. – Вячко обращался к Сиггурд. – Что ж, пожалуй, и впрямь стоит отправить Золотую Бабу с Фари в нижний мир – там она не сможет причинить вреда.

Глава 11
Былое и думы Углова

Отца Владимир Углов помнил смутно. Ему было пять лет, когда отец ушел на войну, с которой не вернулся. Город уже в июле начали бомбить, эвакуироваться они с матерью не успели. Помнил, как рвал на Соборном дворе крапиву на щи, как разбомбили их дом на Рачевке – последние месяцы перед приходом наших жили с матерью в полуразрушенном подвале…

А в сорок четвертом город начали восстанавливать, мать пошла на стройку. Строители тогда были очень востребованы, и им дали комнату в доме на Ленина: мать на его восстановлении и работала.

Жили бедно, и он после седьмого класса не стал продолжать учебу, в пятнадцать лет выучился на каменщика, работал на стройке, как и мать. В подростковом возрасте он был хулиганом, курил лет с восьми, позже и пить с ребятами пробовал. Мать сердилась, да ведь все матери сердятся. Она умерла, когда ему еще не исполнилось семнадцати. Без нее совсем плохо стало. Может, и спился бы, но случай остановил. Звали тот случай Стелла.

Девушка с таким необычным именем жила в соседнем подъезде. Как и Вовка – его тогда все во дворе звали Африка, – она жила вдвоем с матерью, медсестрой. Отец у нее тоже погиб – да половина их ровесников росла без отцов. И мать у нее умерла почти одновременно с матерью Вовки, на два месяца раньше.

На этом сходство кончалось. Стелла была старше Африки на год. Ко времени смерти матери она перешла на второй курс института, теперь училась заочно, работала там же лаборанткой. Африка же был всего лишь дворовым хулиганом – вначале школьником-второгодником, потом каменщиком в кирзовых сапогах и заляпанном цементом ватнике.

Стеллой Африка привык любоваться издали. Живя в одном дворе, они, конечно, знали друг друга с детства, даже иногда перекидывались парой слов, но было очевидно, что никакого общения получиться у них не может.

И тем не менее они подружились.

Случилось это накануне гибели Стеллы. Вечером Африка стоял один в подворотне, курил. Это был его день рождения, семнадцать стукнуло. И было ему очень, очень грустно. Друзья все куда-то подевались. Они и не помнили, что у него день рождения! Домой идти не хотелось – без матери комната стала совсем пустой.

Уже начало смеркаться (летом поздно смеркается), когда через двор с большой сумкой протопала Стелла. Поздоровавшись с Африкой, она неожиданно остановилась, как бы раздумывая.

– Что, уезжать собралась? – спросил Африка, сплюнув.

Папироску (он как работать пошел, стал «Беломор» курить – разбогател) в пальцах мусолил, прятал. При Стелле он и курить стеснялся, хотя ни за что бы в этом не признался.

– Нет, к знакомым просто иду, – покачала головой девушка.

Но уходить не спешила, стояла рядом с Вовкой, тяжелую сумку даже поставила. Она знала, что у Африки умерла недавно мать, и сочувствовала ему. И он о ее потере помнил. И сочувствовал.

«Что бы такое сказать?! Чтобы она еще постояла…» – лихорадочно размышлял он.

Ничего подходящего в голову не приходило. И неожиданно ляпнул именно то, о чем думал:

– У меня сегодня день рождения, – сказал нарочито равнодушно. – Семнадцать стукнуло!

– Ну, так тем более – надо отмечать, а не в подворотне стоять! – улыбнулась Стелла.

И осеклась: с кем он будет отмечать?

– А я и отмечаю! – ответил он с вызовом. – Пирожных бисквитных купил! Сейчас покурю на воздухе и чай с пирожными пить пойду.

Кроме пирожных он купил еще поллитровку и консервы «Килька в томате» – закусывать. Нынче вечером он напьется до бессознательного состояния, иначе слишком тяжело. Но об этом он девушке говорить не стал.

– Завидую! – ободряюще улыбнулась Стелла. – Чай с бисквитными пирожными – это вкусно.

– Могу угостить!

Африка, конечно, и в мыслях не держал, что она согласится. Сказал просто так, поскольку этого требовал разговор. Он во время разговора смотрел на себя ее глазами и старался соответствовать.

Удивительно, но она не колебалась ни секунды.

– Ну что ж… Если приглашаешь, от пирожных не откажусь!

Это был лучший день рождения в его жизни. Они пили чай с пирожными (про водку и кильку Африка, конечно, даже не упоминал), разговаривали.

Сидели почти два часа. Потом Стелла пошла домой. А утром он узнал, что в ту ночь ее убили.

Его задержали, он провел в СИЗО два дня. Улик не было никаких, кроме того, что накануне убийства ее видели с ним. Но соседи видели и то, что она ушла, пошла в свой подъезд, а Африка остался дома. Коммуналка – великое дело.

Соседи видели, как после ухода Стеллы он мыл посуду на кухне, как потом отправился в свою комнату, долго курил, прежде чем заснуть: дым клубами просачивался через хлипкую дверь, соседи постучались, попросили не накуривать так сильно на ночь… Он тогда открыл форточку, чтобы им не сильно досаждать, в форточку стал курить.

Впоследствии это ночное курение и небольшая перепалка с соседями сделали ему алиби – соседи подтвердили: был дома всю ночь. Его отпустили.

Вернувшись из СИЗО домой, он не запил. Он выбросил в дощатый дворовый туалет бутылку водки, купленную и не использованную на тот день рождения.

При мысли об убийце Стеллы лоб у него делался горячим, а сердце холодело. Он пытался сотрудничать со следствием, узнать, как продвигается дело, узнать детали, но в милиции от него вначале отмахивались, а потом стали вновь подозревать: почему так интересуешься, парень? Может, все же замешан в этом деле? Может, напрасно мы тебя отпустили?

Убийцу Стеллы не нашли. До армии оставался год.

Углов еще успел сдать экзамены в вечернюю школу, в которой учился, а вернувшись из армии, пошел работать в милицию. К началу девяностых он стал начальником убойного отдела.

Убийство гражданки Соловьевой произошло почти через сорок лет.

В субботу, когда обнаружилось преступление, Углов с утра не был на месте – находился в командировке. Вернувшись и познакомившись с делом, был поражен его сходством с тем давним убийством… И способ – удушение, и комната в первом подъезде их большого дома точно такая же – только у Стеллы была на втором этаже. В такую комнату удобно зайти прямо с площадки, без свидетелей. И открыли обе сами.

Углов продолжал жить в том же доме. Соседи по коммуналке давно получили собственную квартиру, и полковник остался в отдельной трехкомнатной.

Его устраивало. Он жил там с женой, дочь была замужем, поселилась теперь отдельно, в квартире мужа. Иногда они на несколько дней забирали внучку: и Владимир, и его жена Татьяна во внучке души не чаяли.

Всех фигурантов по делу он знал в качестве соседей, но близко не был знаком ни с кем.

Соловьева, Трапезников принадлежали к другому поколению, были моложе его лет на двенадцать. Он помнил их с детского возраста, но близко ни с кем из них не общался.

Трапезников сидел в СИЗО уже двое суток. Помимо видевшей его выходящим из подъезда Лопуховой, против него свидетельствовали отпечатки пальцев в комнате погибшей. Правда, имелись они только на ручке двери.

Следствие шло уже три дня, а дело не прояснилось. С Трапезниковым нужно было решать: или предъявлять обвинение, или отпускать.

В среду после летучки Углов попросил капитана Зубарева остаться.

– А вас, Зубарев, попрошу остаться, – так и сказал он.

Когда остальные сотрудники вышли, полковник продолжил:

– Вы, конечно, поняли, что я хочу поговорить о деле Соловьевой. Что там у нас с Трапезниковым?

Зубарев, пригладив левой рукой светлые пряди, правой протянул полковнику папку.

– Вот, я захватил протокол допроса, товарищ полковник. Знал, что вы захотите посмотреть.

– Доложите устно, – приказал Углов, небрежно кладя папку на стол рядом с собой.

– По-прежнему все отрицает, товарищ полковник. К Соловьевой пришел, чтобы поговорить начистоту – мол, не брали они с братом ни разу в жизни никакие ларьки. Хулиганили, да, но уголовщины, мол, не было. Пошел к ней вечером, чтобы спросить ее, почему она их подозревает. Говорит, что перепутала она что-то, он и хотел прояснить. А застал ее уже убитой. Испугался сильно и ушел.

– Я то дело восемьдесят восьмого года поднял, – кивнул полковник. – Отправили в колонию по тому делу троих. Все трое малолетки были, во всем сознались. Один вышел уже. Я с ним беседовал, вызывал сюда. Он и сейчас подтверждает, что они виноваты, не было тут следственной ошибки. А тогда зачем Трапезникову Соловьеву убивать?

– Мог убить просто в пылу ссоры. Свидетельница Лопухова, правда, утверждает, что впечатления пьяного он не производил, когда она его встретила. Но сам он признался, что стопку выпил, перед тем как к Соловьевой идти.

– Ну, что ему одна стопка?! – усмехнулся полковник. – Такое развитие сюжета могло бы быть, если они с Соловьевой потом вместе выпили… Но этого, насколько я понимаю, не было. Никаких следов пьянки в комнате не обнаружено.

Зубарев вздохнул:

– Нет, там все чисто, – и упрямо добавил: – Однако с чего-то же появилось у Соловьевой это обвинение! Может, все же взяли они ларек? Тогда имеется мотив убийства Соловьевой.