Текст книги "Мазарини"

Заметим, впрочем, что во время процесса Сен-Мара Мазарини осторожно пытался выступить в защиту де Ту. Джулио не любил публичные казни и в своей жизни очень редко пользовался этим средством для устрашения врагов.

Среди многочисленных посетителей первого министра, которых он обычно принимал между мессой и обедом, чаще других стали замечать кардинала Мазарини. Уже тогда было известно, что Ришелье считает его преемником. Что же касается самого Джулио, то он вынес из заговора Сен-Мара важные для себя уроки. Он окажется достойным учеником великого министра, превзойдя его в подавлении более серьезных внутренних смут.

Не стоит оставлять в стороне также и то, что на неуспех заговора Сен-Мара повлияли военные победы Франции и всей антигабсбургской коалиции. Новому императору Священной Римской империи не удалось использовать неудачу шведского похода на Регенсбург. Протестанты по-прежнему владели инициативой. На смену умершему весной 1641 года Банеру из Швеции прибыл человек, которому было суждено положить предел всяким иллюзиям Фердинанда на более благоприятный исход войны. То был граф Леннарт Торстенсон, воспитанник Густава Адольфа и продолжатель лучших традиций шведской военной мысли. Ф.Шиллер в своем историческом труде «История Тридцатилетней войны» так описывал Торстенсона: «Разбитый подагрой и прикованный к носилкам, он побеждал всех своих противников быстротою. Тело его было обременено тягчайшими из оков, но его планы обладали крыльями. При нем перемещается театр войны, и устанавливаются новые принципы, предписанные необходимостью и оправданные успехом. Земли, из-за которых до сих пор сражались, обнищали окончательно, а Австрийский дом, чьи отдаленные владения остались нетронутыми, не чувствует бедствий войны, под гнетом которых истекает кровью вся Германия. Торстенсон первый… насыщает шведов всем, чем изобилует Австрия, и швыряет факел пожара к самому трону императора».

С прибытием нового полководца все усилия шведов были направлены на вывод из войны Саксонии – сейчас главного внутриимперского союзника Фердинанда III. Чтобы спасти положение, император решился на отзыв своего полководца Пикколомини из Нидерландов. Но это не помогло: 2 ноября под Брейтенфельдом, на тех же полях, где Густав Адольф нашел великую славу, шведы вторично одержали победу над армией Пикколомини. Вслед за тем капитулировал Лейпциг, и Иоганн Георг Саксонский, не в силах более продолжать войну, пошел на перемирие со шведами. Затем Торстенсон огнем и мечом прошелся по Силезии и Моравии, что резко ухудшило положение Империи и побудило Фердинанда предпринять первые шаги к миру.

Еще раньше, на своем первом рейхстаге в Регенсбурге в 1641 года император понял бесперспективность затягивания конфликта: никто уже не хотел воевать. Протестантов нейтрализовать не удалось, а католики не проявляли большой военной активности. Фердинанд II являлся политическим банкротом: Габсбурги были истощены. Это было ясно императору, но еще не ясно испанскому министру Оливаресу.

Французский полководец Гебриан в начале 1642 года совершил молниеносный рейд в Саксонию на помощь Торстенсону и, захватив на обратном пути Кельн, вернулся в Эльзас и далее развивал успех на Рейне. В Испанию Фердинандом III был послан генерал Франческо Коретто – решительный и серьезный человек, неподатливый на прессинг Оливареса. Он без прикрас обрисовал испанскому первому министру реальное положение вещей и потребовал новых денежных субсидий. Коретто прямо добивался корректировки внешнеполитического курса Мадрида. В конце концов, скоро он окажется в рядах придворной партии, потребовавшей отставки Оливареса, который не без его участия в 1643 году покинет королевский дворец.

Не добившись ничего от Мадрида, император послал своих людей в Гамбург для переговоров со шведами и французами. В итоге в декабре 1641 года была достигнута предварительная договоренность между Фердинандом III, Оксеншерной и Ришелье о начале в 1643 году многосторонних переговоров. Тогда по указанию больного Ришелье Джулио составил письменные инструкции графу д’Аво для будущих переговоров в Мюнстере. Однако явное нежелание Испании торопиться с миром в расчете на будущий военный успех затягивало открытие мирного конгресса.

И зря. 28 июня французская эскадра под командованием племянника Ришелье маркиза де Мейе-Брезе разбила в трехдневном морском сражении в Лионском заливе последние силы испанцев в Средиземном море, пытавшиеся пробиться с десантом к осажденному Перпиньяну. Перпиньян был взят 9 сентября. Зять Ришелье герцог Энгиенский объявил этот город владением короля Франции. Спустя шесть дней французы овладели Сельсом – последней испанской крепостью в Руссильоне.

Несмотря на это, Оливарес по-прежнему не сдавался. Главная французская победа над Испанией была еще впереди.

За всеми этими бурными событиями начала 40-х годов и связанными с ними хлопотами малозамеченным прошло известие о смерти 3 июля 1642 года в Кельне всеми забытой Марии Медичи. Говорили, что она мечтала об одном – умереть после Ришелье. Но даже в этом последнем утешении ей было отказано судьбой. Джулио Мазарини был одним из тех, кто отметил для себя новость о смерти королевы-матери как важну дату. Он не питал к Марии Медичи, как вскормленный ею Ришелье, должного уважения. Джулио рассматривал эту особу исключительно в качестве государственного врага Франции. Возможно, он интуитивно предчувствовал, что в будущем ему предстоит встретиться с немалым количеством таких противников.

Бывший папский дипломат старался быть как можно более гибким и осторожным в это время. Но с самого начала пребывания во Франции Мазарини никак не рассматривал себя в качестве парвеню, единственная цель которого заключается в преследовании своих собственных интересов. Джулио Мазарини, прежде всего, видел в себе человека, который хочет достичь власти, уважения и процветания именно благодаря службе французской монархии.

Горько-сладкий вкус власти

Чем больше набираешься ума-разума, тем больше необычных людей встречаешь. Обычный человек не видит различия между людьми.

Блез Паскаль

Каким в нашем воображении представляется древний житель Италии? Как правило, это воинственный, гордый и высокомерный римлянин, покоривший весь тогдашний цивилизованный мир и навязавший ему свою волю. А каковы итальянцы сейчас? Большинство скажет: мафиози, певцы, модельеры и кулинары. В своей массе это чрезмерно говорливые, подвижные, не в меру размахивающие руками невысокие, черноволосые и симпатичные в общем люди. Надо сказать, что представления об итальянцах раннего нового времени отличались от этих двух почти противоположных характеристик, но все же были ближе к последней.

Итальянцы эпохи Мазарини в глазах современников – это, прежде всего торгаши, авантюристы и отравители. Пожалуй, еще блестящие дипломаты. Не очень лестное мнение, не правда ли? А особенно не любили итальянцев французы, которым пришлось пережить правление двух итальянок из дома Медичи – Екатерины и Марии. Те времена были одними из самых тяжелых в истории французского королевства: непрерывные внутренние смуты и народная нелюбовь к правителям-итальянцам.

По иронии судьбы прекрасной Франции предстояло пережить еще одно итальянское правление. Оно также было нелегким, но стало переломным и необходимым для дальнейшего государственного развития Франции.

Середина XVII столетия стала тяжелым для всех европейских государств временем. Ощущение внутренней нестабильности начало появляться уже с середины 30-х годов, в начале четвертого периода Тридцатилетней войны. На протяжении второй половины 30-х годов Францию потрясали мощные антиналоговые крестьянские выступления, превратившиеся в настоящие внутренние войны. Ришелье умел побеждать и в этой обстановке.

Существует мнение, что в войнах абсолютных победителей не бывает. Тридцатилетняя война, поглотившая экономические и людские ресурсы, политическую и духовную энергию многих государств, способствовала в той или иной степени временному ослаблению как побежденных, так и победителей. Экономический и финансовый кризис, ускоренный и усиленный войной, непосильное, но вынужденное налогообложение, людские потери, ужесточение внутренней политики и неумелая дипломатия правительств ряда стран могли породить ощущение нестабильности и дисбаланса, необходимости перемен и реформ, приводящей к выступлению против существующих властей. Так мы нашли нить, на которую можно нанизать бусины – политические потрясения в различных странах Европы, дабы получилось достаточно красивое и практичное колье. Это нитью явилась именно Тридцатилетняя война – одна из причин, катализатор и проявление в международной сфере европейского кризиса XVII века.

Люди, живущие в середине XVII века, вполне осознавали, что они живут во время кризиса. В Германии кризис связывали, в первую очередь, со страшными опустошениями, нанесенными обеими воюющими сторонами. В сонете «Слезы отечества» (1636 год) замечательный немецкий поэт Андреас Грифиус писал:

 
Огонь, чума и смерть… Вот-вот нас жизнь оставит.
Здесь каждый божий день людская кровь течет.
Три шестилетия. Ужасен этот счет.
Скопленье мертвых тел остановило реки…
 

А венецианский посол в Мадриде так описывал состояние испанской монархии за последние несколько лет: Португалия и Каталония восстали, Восточная Индия с Бразилией потеряны с Португалией, Вест-Индия захвачена голландцами, королевская казна опустошена, друзья стали врагами… В исторических мемуарах и памфлетах, вышедших в Италии, Франции, Голландии и Англии падение Испании сравнивали с падением всей Европы. Сто лет спустя великий французский просветитель Вольтер в своих «Рассуждениях о природе и духе наций» расширил ареал кризисных явлений вплоть до Марокко, Турции, Индии и Китая.

В политической жизни европейский кризис отражал потрясение основ существующих государственных режимов, потребность в их трансформации или вовсе уничтожении. Уже в 1640 году начались восстания за независимость в Португалии и Каталонии, охотно поддерживаемые Францией. Это существенно ослабляло боеспособность испанской армии и расшатывало позиции Оливареса. А к концу Тридцатилетней войны антигосударственные движения в форме смут, восстаний и даже революции охватили Англию, Шотландию, Ирландию, Францию, значительную часть Германии, Чехию. Кризис распространился и на Восточную Европу – на Украине антипольское восстание поднял Богдан Хмельницкий, Московское государство и Османскую империю сотрясали народные выступления.

Это были крупные движения в масштабе всей страны. А мелких крестьянских и городских восстаний было неисчислимое количество. В Провансе во Франции на XVII век приходится 400 крестьянских волнений. Из этого количества 66 вспыхнули в пятилетие между 1648 и 1653 гг. – во время пика французского кризиса. В Аквитании из 500 волнений за столетие более половины происходило между 1653-1660 гг. Очень часто на восстания крестьян подстрекали сами сеньоры, землевладельцы. Так, в 1644 г. интендант де Корберон, человек, преданный Мазарини, доносил из Лиможа, что господин и госпожа де Помпадур подстрекали своих подданных выступить против политики правительства. Такую картину можно обнаружить почти везде.

Современники этих событий терялись в догадках о причинах, вызвавших такое потрясение общественных основ. Чаще всего, конечно, ссылались на волю божью. Но приводили и другие причины: к примеру, ученый-иезуит Джованни Баттиста Риччиоло писал о влиянии на землю изменений числа солнечных пятен. По его мнению, так проявлялся промысел господень. Последователи этой теории находятся и наши дни. Они пытаются доказать зависимость уменьшения числа пятен на солнце и числа неурожайных лет, которые влекут за собой народные движения.

Причины ухудшения жизни пытались искать и в отдельных личностях, правителях, королях и их министрах – непосредственных исполнителях воли божьей. Такой фигурой во Франции до 1642 г. являлся кардинал Ришелье, после 1642 г. – итальянец-кардинал Джулио Мазарини. Его национальность и происхождение совсем не помогали ему на высоком, но таком шатком и нелегком посту.

Великий кардинал умер через два месяца и двадцать два дня после того, как послал на смерть Сен-Мара и де Ту. Ларошфуко описывал его кончину в таких тонах: «Завоевание Руссильона, падение Главного и всей его партии, непрерывная череда стольких успехов… сделали имя кардинала Ришелье одинаково грозным и для Испании, и для Франции. Он возвращался в Париж, словно справляя триумф. Королева боялась проявлений его раздражения, и даже сам король не сохранил достаточно власти, чтобы защитить своих собственных ставленников… Здоровье короля с каждым днем ухудшалось, болезнь кардинала была безнадежной, и он умер 4 декабря 1642 года… Эта потеря нанесла существеннейший ущерб государству… Никто лучше его не постиг до того времени всей мощи королевства, и никто не сумел объединить его полностью в руках самодержца… Такое величие в его замыслах, такая ловкость в осуществлении их должны взять верх над злопамятством частных лиц и превознести его память хвалою, которую она по справедливости заслужила». Так оценивал жизнь Ришелье один из активнейших участников аристократической оппозиции. А что же могли сказать его сторонники?

В XVII и XVIII столетиях в жизни видных особ ни одно событие не бывало вполне приватным. Даже акт испражнения нередко совершался на людях, и тех, кого ранг наделял такой «привилегией», короли и принцы удостаивали приема и беседы, сидя на стульчаке. Болезни и самые деликатные формы лечения протекали столь же публично. Известно, что клизмы Людовика XIV обсуждал весь двор, а его состояние его фистулы, или анального свища, влияло на решение государственных дел. Поколением раньше так же обстояло дело и с мучительной болезнью кардинала Ришелье – геморроем. В сочетании с другими немощами он отнимал у него все силы, а известия об этой болезни проникали в самые глухие уголки королевства. Кардиналу отовсюду слали соболезнования и предлагали самые немыслимые средства – изобретенный одним капуцином порошок, излечивающий также и от бесплодия, мощи ирландского отшельника седьмого века, другие средства. Ришелье боролся до конца и испробовал их все на себе, но в свои последние годы жил, скорее всего, благодаря железной воле.

Резкое ухудшение здоровья кардинала наступило 28 ноября. У него, помимо других мучений, открылся гнойный плеврит – болезнь, которую тогда было почти невозможно вылечить. Система постоянных кровопусканий, принятая тогда в среде врачей-костоправов, лишь до предела ослабила больного. Будучи в сознании, Ришелье все же пытается отдавать последние распоряжения.

Своего первого министра посещает Людовик XIII, затем его сменяют посланцы Анны Австрийской и Гастона Орлеанского. Кардинал их навеки приручил. Считается, что Ришелье рекомендует перед смертью оставить на своих постах государственных секретарей Шавиньи и Нуайе, а своим единственным преемником называет Джулио Мазарини. Слова умирающего звучали так: «У Вашего Величества есть кардинал Мазарини, я верю в его способности на службе королю».

Все же надо заметить, что Джулио, несмотря на то, что достаточно выслужился перед монархом, кардиналом и своей новой родиной, не имел настолько прочных позиций, чтобы сразу по праву занять место Ришелье. Ему еще предстояло побороться.

Узнав о смерти кардинала-министра, папа Урбан VIII воскликнул: «Если существует Бог, Ришелье за все заплатит. Если Бога нет, ему повезло». Как оказалось, Его Святейшество был недалек от позиций атеизма. Тогда казалось, что повезло многим – изгнанным аристократам-оппозиционерам, выступавшим против политики Ришелье, повезло всем остальным недовольным, кто желал занять его место подле короля, повезло державам, надеявшимся на изменение внешнеполитического курса Франции. Но это только казалось.

Едва Джулио, сидя под Седаном, узнал о новой и затяжной болезни Ришелье, он сломя голову ринулся в столицу. Затянувшаяся осада порядком ему надоела, он ел и пил одну пищу с солдатами, изрядно исхудал и заскучал. Но приказ короля – есть приказ. Теперь же Мазарини почувствовал всеми фибрами своей души, что он нужен в Париже, что смертный час его патрона и благодетеля пробил.

Уже в день смерти Ришелье Людовик XIII вызвал к себе Мазарини и объявил, что назначает его главой Королевского Совета. В провинции и парламенты городов было отправлено королевское уведомление, в котором говорилось: «Богу угодно было призвать к себе кардинала де Ришелье. Я принял решение сохранять и поддерживать все установления его министерства, продолжать все проекты, выработанные при его участии, как во внешних, так и во внутренних делах, не внося в них никаких изменений. Я сохранил в моем совете тех же людей, которые мне там уже служили, и призвал к себе на службу кардинала Мазарини, в способностях и верности которого я имел возможность убедиться…»

Смерть настигла Ришелье в тот момент, когда у него после стольких лет напряженной работы забрезжила впереди надежда увидеть плоды своих усилий, как во внутренней, так и во внешней политике. Фактически он продолжал править и из своей могилы. Ларошфуко, прибывший в Париж сразу же после кончины великого кардинала, застал двор в кипучем волнении и все еще во власти его влияния. «Его родственники и ставленники сохраняли все дарованные им преимущества, и король, который ненавидел кардинала, не осмеливался отступить от его предначертаний…»

Джулио Мазарини обуревала целая палитра чувств. В первую очередь, он испытывал уважение и благодарность к его умершему последнему «падрони». Но не слишком сожалел о его кончине – он был уже давно готов к ней. И еще он испытывал невероятное чувство радости от достигнутого величия, прибавившегося к его солидному состоянию. Как замечал д'Артаньян, «его состояние было столь колоссально, что богатства многих государей никогда даже и не приближались к нему; также никогда не существовало человека, кто бы так кичился тем постом, куда был помещен. Однако достойно удивления, как он мог сопротивляться огромному числу врагов и завистников, каких он немедленно нажил своим высокомерным поведением; но еще более удивительно… как народ, всегда любивший свободу так, как наш, мог терпеть, оказавшись жертвой его скупости».

Да, с тех пор, как Джулио начал наживать состояние, он стал невероятно скуп. А ведь ему только стукнуло сорок. Он был еще довольно молод, красив и любим прекрасной и величественной женщиной, а главное – обладал огромной властью.

Мазарини был очень горд всем, чего он достиг. Но он был также очень проницателен, за плечами у него была уже до краев наполненная событиями жизнь, в которой он прекрасно разбирался. Новоиспеченный министр понимал, что его положение сейчас шатко, как и его состояние – деньги ведь имеют привычку течь сквозь пальцы. «Если я вновь стану богат, и даже более того, я буду очень ценить это», – говорил он в свое время Шавиньи. И еще Мазарини видел, какое тяжелое наследство оставил ему покойный кардинал.

Между тем здоровье короля ухудшалось. В воздухе носились слухи, что предвиделись широкие гонения на родственников и ставленников кардинала Ришелье независимо от того, кому достанется регентство. Людовик XIII выпустил на свободу целый ряд заключенных, которых в свое время Ришелье приказал арестовать как врагов государства. Среди них были прекрасный дипломат маршал де Бассомпьер и граф де Кармен. Они сидели в Бастилии уже десять лет и вряд ли бы увидели свет, если бы Ришелье не умер. Некоторые оппозиционеры осмеливались возвращаться из заграничной ссылки. А те, кто еще испытывали страх, как госпожа де Шеврез, только подбирались поближе к Франции. Герцогиня уже выехала из Англии и поселилась в Брюсселе.

Все дела в королевстве между кончинами Ришелье и короля вершились Мазарини, Шавиньи и Нуайе, с которыми Джулио обходился пока крайне осторожно, ибо они тоже являлись ставленниками умершего кардинала. К тому же Шавиньи был сыном сюринтенданта финансов при Людовике XIII Клода де Бутилье. Любые перемены могли быть чреваты для всех троих опасностями, вплоть до ссылки или физического уничтожения. И каждый из этих троих стремился обезопасить себя от них.

Нуайе, например, внушал королеве мысль склонить находившегося на смертном одре супруга с помощью его духовника к утверждению ее единоличной регентшей. Мазарини и Шавиньи, не исключавшие внезапного выздоровления короля, приняли меры иного рода. Они предложили Людовику XIII подписать декларацию, согласно которой при королеве учреждался Непременный совет в целях ограничения ее власти регентши и недопущения к государственным делам подозрительных лиц. Какая осторожность! Король, тоже надеясь на свое выздоровление, не хотел давать на это согласия. Он по-прежнему считал свою жену шпионкой и подозревал ее в связях с герцогиней де Шеврез, а через последнюю – с испанцами. Но на этот раз Людовик ошибался.

Надо заметить, что предложение Мазарини и Шавиньи шло вразрез с интересами королевы и было выдвинуто без ее ведома. Анна, узнав об этом, могла страшно разозлиться. Но у Джулио и государственного секретаря были различные позиции.

Анна Австрийская была сильно раздражена против тех, кто в свое время помогал Ришелье ее преследовать, и среди этих людей был Шавиньи. Тот безуспешно старался добиться после смерти кардинала ее расположения. Хитрый Мазарини не упускал случая подставить Шавиньи. Мало того, что государственный секретарь мог стать его политическим соперником. Джулио его не любил потому, что Шавиньи фактически был единственным человеком, предоставившим ему помощь, видевшим его в нужде и знавшим почти все его недостатки. Мазарини не мог выносить и вида Шавиньи после того, как достиг благополучия, но долго и тщательно скрывал это под маской благодарности. Лишь впоследствии, уже став первым министром при Анне Австрийской и основательно укрепившись, он лишит его должности государственного секретаря под тем предлогом, что кардинал Ришелье назначил Шавиньи лишь после того, как несправедливо лишил этого поста графа де Бриенна.

Сам-то Джулио чувствовал – в этом он имел возможность убедиться – что королева слишком широко распахнула перед ним душу и любит его. В это время последнее обстоятельство было уже несомненным фактом.

Никто до сих пор не располагает точными данными, когда конкретно Анна Австрийская стала возлюбленной Мазарини. Ряд историков предполагают, что это произошло еще в 1640 или 1641 годах во время заговора Сен-Мара. Другие – после того, как королева стала регентшей: тогда же Мазарини и Анна якобы вступили в тайный брак. Об этом есть сведения в мемуарной литературе. А вот вездесущий д'Артаньян, наоборот, полагал, что у королевы с кардиналом, кроме добрых взаимоотношений, ничего не было: «… не было ничего такого, на что бы он не пошел, лишь бы завоевать расположение особ, близких к королеве, он даже притворился влюбленным в одну из ее камеристок по имени Бове… находившуюся в самых лучших отношениях с ней. Бове, настолько любившая всякую лесть, …сделала подле своей государыни все, что он хотел. Она молила ее не только устранить Шавиньи, но еще и содержать в секрете все обещания, данные ей кардиналом Мазарини».

Было такое. Джулио действительно одно время притворялся влюбленным в хорошенькую и распутную Бове, но только чтобы возбудить ревность Анны и заставить ее простить ему все то, что, по его мнению, могло ей не понравиться. Несомненно, Мазарини и королева уже давно любили друг друга, независимо от того, когда они реально вступили в любовную связь. Дневников, где бы Джулио описывал свои чувства к Анне, он не оставил. Сохранилась только его переписка. В письме герцогу Пармскому в декабре 1642 года Мазарини бросает такую фразу: «Сейчас я летаю, как на крыльях. И виновата в этом прекраснейшая из женщин».

Джулио Мазарини был не только исключительно ловок и прозорлив, но также, несмотря на свой сан и пост, бесконечно услужлив. Он постоянно заверял Анну в своей любви и преданности, что чрезвычайно нравилось королеве. Подобно многим женщинам, она любила не только слепое подчинение, но еще и лесть.

Поэтому вышло так, что у Мазарини оказалось достаточно времени, чтобы оправдаться перед ней как при посредстве друзей, которых он уже сумел приобрести, так и во время тайных бесед. Об этих встречах Анна не ставила в известность даже своих давних приверженцев. Оскорбительную для нее декларацию Джулио изобразил как важную услугу и единственное средство, способное склонить короля согласиться предоставить ей регентство. Он также постарался убедить королеву в том, что, в сущности, ей должно быть безразлично, на каких условиях оно ей достанется, лишь бы это было с согласия короля. В будущем она не ощутит недостатка в способах упрочить свою власть и править единолично.

Болезнь Людовика XIII настолько усилилась, что его выздоровление уже никому не казалось возможным. Д'Артаньян, находившийся при его особе, так описывал своего монарха: «его тело не было больше ничем иным, как настоящим скелетом, и хотя ему шел еще всего лишь сорок пятый год, он был доведен до такого беспомощного состояния, что истинный Король, каким он и был, желал бы смерти всякий день, если бы это не было запрещено ему, как христианину».

Все произошло согласно плану Мазарини. Король мучился, а кардинал смелее прежнего предлагал принять его декларацию, чтобы лучше всего обеспечить спокойствие государства. «Ваше Величество всегда знали, кому надо доверяться,» – непрерывно заверял его первый министр. Король, лишь бы избавиться от всего земного, так мучившего его, наконец, решился согласиться с навязываемым ему документом. Он лишь повелел добавить особый пункт, воспрещавший герцогине де Шеврез возвращаться во Францию. Не все зависело от одной доброй воли и завещания Людовика XIII. Длительное угасание короля умножило тайные происки тех, кто желал упрочить свое положение и власть.

Под конец жизни Людовик XIII уже плохо воспринимал реальный мир. Он день за днем давал свое согласие на возвращение в Париж бывших оппозиционеров: герцога Вандома с сыновьями, герцогов Эльбефа и Бельгарда, графа де Шатонефа и многих других. Вскоре весь двор заполнился теми, кто пострадал при кардинале Ришелье. Каждый из них верил, что займет достойное место при королеве после смерти супруга. Ведь она должна и в счастливые времена сохранить к ним те же чувства, что и в дни злоключений.

Самые большие надежды на это возлагали герцог Бофор и епископ Бове. Герцог Бофор был издавна связан с королевой прочными узами. Участник многих заговоров против Ришелье и к тому же обладавший великолепной внешностью и отвагой, он вполне мог рассчитывать если не на любовь Анны Австрийской, то на ее расположение. Епископ Бове не был удален от двора, но рассчитывал вместе с Бофором свалить Мазарини, который, выражаясь словами Ларошфуко, «с все возраставшим успехом завладевал душой государыни». Но Анна была уже не та и находилась во власти совсем иных чувств.

Хотя она доверила Бофору попечение о своих детях, под влиянием Мазарини отношение королевы к герцогу и епископу Бове постепенно ухудшалось. Но пока Джулио не мог ничего противопоставить, кроме самого себя и питаемых к нему со стороны Анны Австрийской чувств, желанию самых высокопоставленных людей Франции – Гастона Орлеанского и принца Генриха Конде – захватить власть. В свою очередь, те имели союзника в лице Парижского парламента.

Смерть короля, наступившая 14 мая 1643 года, взбудоражила французскую столицу. «Король умер, да здравствует король!». Новому французскому монарху Людовику XIV тогда еще не было и пяти лет. До его совершеннолетия страна должна была управляться регентом. Многие современники предрекали драматические события. Это не удивительно – ведь испокон веков подданные любой монархии боялись регентства при царствовании малолетних королей. Это могло привести к нестабильности политической ситуации, новым смутам и беспорядкам. На фоне европейского кризиса и обессиленной налогами страны такие предчувствия были очень реальными.

На следующий день после смерти короля Анна Австрийская привезла своего сына в Париж. Тогда же была оглашена декларация – завещание покойного монарха. Согласно ему при регентше-королеве создавался Совет. В него должны были войти Гастон Орлеанский, принц Конде, кардинал Мазарини, канцлер Сегье, господа де Нуайе и де Шавиньи. Декларацией предусматривалось, что королева не вправе принимать какие-либо решения без их ведома и одобрения.

Итак, настало время регентства Анны Австрийской с неизбежным ослаблением авторитета центральной власти. Права регента вообще всегда считались ограниченными, и всегда на него кто-то претендовал влиять. В настоящее время Гастон Орлеанский и принц Конде желали сами, без мнения Совета с несносным Мазарини, влиять на королеву. Поэтому, два дня спустя после смерти Людовика XIII, с согласия и одобрения этих двух высокородных лиц парламент кассировал завещание покойного короля и провозгласил Анну Австрийскую регентшей с почти неограниченными правами. Теперь, полагали при дворе, королева может избавиться от итальянского выскочки. Однако вечером того же дня Анна назначила кардинала главой своего Совета и первым министром.

Можно предполагать, что королева, достигнув, наконец, реальной власти и величия, напрямую столкнулась с государственными проблемами, которые решить была не в силах. Она выдвинула кардинала-итальянца не только из-за сильного чувства любви к нему, но и потому, что Мазарини был единственным нейтральным человеком в стране с ослабленным авторитетом власти после смерти Ришелье и к тому же обладал умом европейского масштаба. И рука об руку вплоть до самой смерти первого министра королева и кардинал вместе переживали тяжелое время для Франции и вместе радовались ее успехам.

Описываемая современниками реакция на возвышение Джулио Мазаринии была очень противоречивой. Ларошфуко отмечал: «… легко представить себе, как эта новость удивила и потрясла противную ему (т. е. Мазарини) партию». А вот мнение д'Артаньяна: «Выбор королевы Его Преосвященства на должность первого Министра ничуть не огорчил ни герцога д'Орлеана, ни принца де Конде, с кем Ее Величество решила находиться в добрых отношениях, чтобы не подавать повода для омрачения счастливого начала правления ее сына. Кардинал утвердил ее в этой решимости и приспособился к ней сам из страха, как бы не посадить их обоих себе на шею».

Вообще при дворе ожидали, что наследник Ришелье быстро опустит руки. Он казался хотя и неглупым, но политически слабым, т. е. наиболее изолированным от всяческих группировок членом старой администрации. Кардинал был человеком вне партий и, как многие думали, вне сильной поддержки в самой Франции. Исключая королеву, конечно.