Текст книги "Мазарини"

Так или иначе, наследство Ришелье оказалось очень тяжелым. На первых порах Джулио приходилось быть весьма осторожным. Он знал, что ему завидуют, знал, что люди перешептываются о том, что королева удостоила его такой чести в ущерб стольким французам. Поэтому он не стал выставлять напоказ и тщательно скрывал свое стремление к власти и богатству, притворяясь весьма непритязательным. Мазарини заявлял, что ему ничего не нужно и что, поскольку вся его родня осталась в Италии, ему хочется видеть во всех приверженцах и родственниках королевы своих родичей. Что он, мол, добивается для себя высокого положения лишь для того, чтобы осыпать их благами. Неудивительно поэтому, что оба принца (Гастон и Конде) первое время не имели ничего против Мазарини и даже оказывали ему покровительство.

Кардинала-министра явно недооценивали. Аристократы-оппозиционеры типа Ларошфуко имели достаточно лестное, но не совсем правдивое мнение о нем: «Он не заглядывал вдаль даже в самых значительных планах, и в противоположность кардиналу Ришелье, у которого был смелый ум и робкое сердце, сердце кардинала Мазарини было более смелым, чем ум». Но последовавшие события показали, что Джулио Мазарини был не менее дальновидным, чем Ришелье, ловко пользовался промахами врагов и умел обходить притязания тех, кто домогался его милостей, заставляя надеяться на еще большие.

Правда, очень скоро некоторые его проделки раскусили. Истинных намерений ведь, как шила, в мешке, не утаишь. Как уже говорилось, Шавиньи было предложено оставить пост государственного секретаря и передать его в руки Ломени де Бриенна. Через некоторое время Шавиньи, однако, пришлось вернуть. Одновременно и у господина де Бутилье отняли заведование финансами. Этот важный государственный пост Мазарини решил контролировать сам с помощью своих ставленников. И именно при нем впоследствии выделились такие незаурядные и известные всей Европе финансисты, как Никола Фуке и Жан-Батист Кольбер. Теперь же сюринтендантом финансов стал президент де Байель, а генеральным контролером – один из людей Мазарини д'Эмери. В 1647 году д’Эмери становится сюринтендантом финансов. Должность государственного секретаря по иностранным делам получил другой верный человек кардинала – Мишель Летелье.

Перемещения в правительстве насторожили многих аристократов, старых служак-бюрократов и титулованных дворян, закаленных в бесчисленных заговорах против бывшего кардинала. Все они, считавшие себя друзьями королевы, сейчас надеялись получить награды и восстановить свои привилегии.

Вскоре при дворе стали все чаще замечать сходство покойного и нового первых министров Франции. Недаром в сентябре 1643 года в Париже появилось в свет сатирическое рондо «Перевоплотившийся Ришелье». Оно начиналось такими словами:

Не умер он, а лишь помолодел,

Наш кардинал, кого весь мир презрел.

Оппозиции сильной власти еще предстояло с немалым интересом в течение ряда лет наблюдать эту странную мимикрию. Столетие спустя в «Новом кратком хронологическом курсе Франции» будет дан небольшой сравнительный анализ основных черт характера обоих министров: «Кардинал Ришелье был более значительным, разносторонним, менее осторожным; кардинал Мазарини был более ловким, умеренным и последовательным; первого ненавидели, над вторым смеялись, но оба были хозяевами государства».

В этом описании не все можно назвать правдой. Джулио Мазарини был не менее разносторонним человеком, чем Ришелье. Впоследствии он вызывал не меньшую, если не большую, ненависть к своей особе во время великой французской смуты, называемой Фрондой.

А сейчас оппозиция начала концентрироваться вокруг фигуры герцога де Бофора, возмущенного тем, что на него не просыпался град всевозможных почестей. Он был явно обманут ласковым обхождением королевы и ее первого министра, в котором поначалу не видел серьезного соперника. На активные действия герцога де Бофора толкала его мнимая влиятельность, но еще больше – общее и малообоснованное представление о его заслугах и доблести. Большинство приближенных королевы примкнуло к герцогу, и с тех пор двор стал разделяться на его сторонников и сторонников Анны Австрийской.

В беседах с королевой герцог де Бофор стал все чаше намекать, что ей надо бы вернуть ко двору ее старинную подругу герцогиню де Шеврез. Многие ожидали, что возвращение герцогини вследствие ее старой дружбы с Анной Австрийской склонит чашу весов окончательно либо в сторону де Бофора, либо в сторону первого министра. Имевшего беседу с королевой Ларошфуко очень поразило, что Анна отнеслась к идее возвращения подруги равнодушно и даже как-то с опаской. Французская королева уже давно целиком поддерживала действия и планы Мазарини. Любовь и жизненный опыт сделали свое дело.

– Я люблю герцогиню по-прежнему, но уже потеряла вкус к развлечениям, объединявшим нас в юные годы. Я боюсь показаться ей изменившейся и знаю по опыту, насколько госпожа де Шеврез питает страсть к интригам, способным нарушить спокойствие Регентства. И полагаю, что она может быть раздражена доверием, которое я оказываю кардиналу Мазарини, – говорила Анна герцогу Ларошфуко, которому было поручено сопровождать герцогиню де Шеврез из Фландрии в Париж. Ему было также приказано научить ее уважению к особе первого министра и помочь ей понять, что многое изменилось с тех пор, как она покинула Францию.

И вот все еще красивая, но несколько суховатая, герцогиня прибывает в Париж. Она хорошо помнит отношения, в которых находилась с королевой до своей ссылки. Поэтому поначалу надеялась, что едва вернется, как получит большое влияние в правительстве. Естественно, благодаря королеве. Но по прибытии герцогини Анна Австрийская встретила ее не только довольно безразлично, но еще и с достаточным высокомерием. Де Шеврез разочаровалась во всех своих надеждах. Стало понятно, что королева более не приблизит ее к себе.

Государственные планы, вынашиваемые герцогиней, были отнюдь не малого масштаба. Она желала сделать первым министром своего бывшего любовника и хранителя королевской печати де Шатонефа. В свое время с ним обошлись еще хуже, чем с ней. Ее сослали, а он десять лет безвыездно провел в Ангулемском замке почти как в тюрьме. Кроме того, мадам де Шеврез хотела повысить в должностях еще нескольких своих друзей.

Через некоторое время Анна несколько смягчилась по отношению к подруге, стала приглашать ее на вечерние обеды и развлечения. А хитрый кардинал даже делал вид, что увлекся герцогиней. В результате госпожа де Шеврез стала рассматривать подольщения Мазарини как доказательства его слабости. Она вообразила, что наступил момент просить Анну о возвращении де Шатонефа. Все оказалось гораздо сложнее.

Королева благожелательно относилась к де Шатонефу. Во-первых, он был высокородным – его мать происходила из дома де ла Шартров. Во-вторых, его здравый смысл и его опыт в делах хорошо были известны: он претерпел суровое заключение, он был тверд, решителен и любил свою страну. Но это был человек прошлого – Шатонеф желал восстановить ту старинную форму правления, которая существовала до Ришелье, другими словами, мечтал помешать укреплению абсолютной монархии. А королева уже многое поняла и всецело находилась под влиянием своего первого министра. Анна пока не отваживалась показать госпоже де Шеврез, что категорически отказывает ей, и вместе с тем не шла наперекор желаниям Мазарини. Со своей стороны, Джулио уже давно догадывался, чего можно ожидать от герцогини, но был терпелив. Он советовал быть также терпеливой и королеве.

Между тем, сама де Шеврез первой стала терять терпение. Ни для нее, ни для ее друзей ничего не делалось, а власть кардинала возрастала день ото дня. А он тешил ее только изъявлениями своей покорности и всяческими любезностями, стараясь заставить ее поверить, что пылко в нее влюблен. Опытная герцогиня уже все понимала. Она быстренько сошлась с группой придворных под главенством герцога де Бофора, называвших себя Важными или Высокомерными. Этот тесный кружок называли так еще потому, что они свысока относились к кардиналу Мазарини и считали, что его легко свалить с поста первого министра. Сюда входили Сен-Ибар, Монтрезор, граф де Бетюн, герцог Вандом, епископ Бове, а главное – генерал-полковник швейцарской гвардии де ла Шартр, который мог послужить основным орудием по удалению первого министра со своего «незаслуженного» поста. В дружеских отношениях с ними состоял и известный нам Ларошфуко, метавшийся между обеими партиями.

Положение дел складывалось отнюдь не в пользу Высокомерных. Во-первых, Джулио своим поведением сумел убедить эту партию, что от него легко можно отделаться. Он искусно пользовался разнузданным поведением госпожи де Шеврез, чтобы исподволь убедить королеву, что герцогиня стремиться ею руководить. Он часто в интимных беседах внушал Анне, что поскольку герцогиню поддерживают Бофор и его клика, честолюбие которых общеизвестно, регентская власть, в конце концов, может сосредоточиться в их руках. Тогда королева окажется еще более зависимой и удаленной от дел, чем при жизни покойного короля. Первый министр также подчеркивал, какое неблагоприятное впечатление на союзников Франции в войне могут произвести перемены в государстве. Ведь ему уже доверяют, а Высокомерных и в грош не ставят.

Во-вторых, Высокомерным не повезло с поддержкой «высокородных». Гастон Орлеанский поддерживал кардинала, который обильно снабжал его денежными средствами для оплаты его непомерных карточных проигрышей. Кроме того, любимец Гастона аббат Ларивьер был очень тщеславен, а Мазарини подавал ему надежду на обретение кардинальской шапки. Гастон, по описанию Ларошфуко, «был малодушен, робок, легкомыслен, прост в обращении и одновременно кичлив».

Известный же политик и оппозиционер принц Конде был уже очень стар, теперь им руководила одна страсть – обогащаться. Его сын герцог Энгиенский успешно делал карьеру и только что (шел 1643 год) покрыл себя величайшей славой, какую может снискать двадцатилетнему принцу победа в битве при Рокруа, где наголову была разгромлена испанская армия. Он с триумфом возвратился в Париж, где его встречали на улицах толпы восхищенного его подвигами народа. Герцог Энгиенский был предан королеве и считал, что пока ему достаточно славы и власти. Он был юн, красив и умен, и пока упоен славой и успехами. Вполне была довольна жизнью и его сестра герцогиня де Лонгвиль. Она была слишком занята самолюбованием и тем неотразимым впечатлением, которое производило ее остроумие на всякого, кто ее видел, чтобы вмещать в себя вдобавок и честолюбие.

В конце концов, оппозиция Высокомерных и надоедливость герцогини де Шеврез, которая стала казаться королеве просто занудой, изрядно надоели Анне и кардиналу. Более того, эта группа все же представляла опасность: никто не знал, чего от них можно ожидать завтра. Надо было вывести заговорщиков на чистую воду. Вскоре удобный случай представился.

Герцог де Бофор, помимо положительных качеств, отличался еще безрассудством и непомерной влюбчивостью. Как раз в это время он был пылко влюблен в госпожу де Монбазон. Джулио с помощью своих людей решил столкнуть лоб в лоб Высокомерных и «высокородных». В один прекрасный день госпожа де Монбазон из-за нездоровья никуда не выезжала. Проведать ее явилось множество знатных особ и среди них Колиньи – потомок знаменитого гугенота адмирала Колиньи – героя религиозных войн во Франции второй половины XVI века. Колиньи являлся сторонником и другом Мазарини и как-бы нечаянно обронил два надушенных пылких письма, написанных красивым женским почерком.

Ни для кого не было секретом, что госпожа де Монбазон и герцогиня де Лонгвиль соперничали в свете. Каждая считала себя более красивой и окруженной наибольшим числом поклонников. Поэтому Монбазон, около которой упали эти письма, не упустила возможности подстроить пакость герцогине де Лонгвиль. Она и герцог де Бофор стали распространять при дворе, что Колиньи потерял письма де Лонгвиль, а это доказывает их близость. Вскоре история получила огласку, и весь род Конде почувствовал себя задетым. И хотя истина была восстановлена – почерки сравнили, и госпожа де Лонгвиль в глазах света была полностью оправдана, ее соперница не принесла ей публичного извинения. По этому поводу возникли долгие препирательства, усиливавшие взаимное озлобление.

Более всех был озлоблен герцог Энгиенский, исполненный негодования по поводу нанесенного сестре оскорбления. Сестра героя не может быть запачканной. Страх перед всем кланом Конде, поддерживаемом королевой и первым министром, заставили госпожу де Монбазон пойти на попятную. В назначенный день и час она прибыла в особняк Конде, где собрались знатнейшие лица королевства, но не присутствовала сама герцогиня де Лонгвиль. Монбазон произнесла речь в оправдание своего поступка, попросив простить ее за содеянное. Анна Австрийская приказала ей некоторое время не являться ко двору.

Герцогиня де Шеврез, герцог Бофор и их соратники сочли, что эта немилость распространяется и на них, и что это – вызов их партии. Они действительно перестали появляться у королевы, решив ускорить устранение кардинала Мазарини и, если понадобиться, дойти и до прямого убийства. Джулио давно через своих шпионов знал о заговоре, об этом также проговорился один из швейцарцев де ла Шартра. Параллельно Анне Австрийской была подброшена записка. В ней говорилось: «Мадам, если Вы не избавитесь от нового кардинала, Вас от него избавят». В Париже на каждом углу говорили о готовящемся заговоре. Только Мазарини не стал дожидаться его развязки.

Убедившись, какое теперь отношение в свете к Высокомерным, кардинал распространил слух, что герцог де Бофор изобличен в преступном замысле против его особы, и что в различных местах столицы, где предстояло проезжать первому министру, его поджидали убийцы. Позднее по воспоминаниям одного из участников предполагавшегося покушения Анри де Шамьона, заговорщики несколько раз были близки к осуществлению своего намерения, но так и не решились совершить убийство. Королева дала свое разрешение на арест заговорщиков.

2 сентября 1643 года глава заговорщиков де Бофор был арестован и помещен в Венсеннский замок. Генерал-полковник де ла Шартр получил приказ сложить с себя должность, остальные Высокомерные были отправлены в ссылку. Герцогиня де Шеврез была выслана в Тур, откуда впоследствии эмигрировала в Испанию.

Так прошел первый и казавшийся Джулио поначалу самым трудным год его министерства. Его противники, заключившие «союз на час», но преследовавшие различные интересы, были на какое-то время утихомирены. В результате подавления заговора Высокомерных кардинал оказался полновластным хозяином положения, а его близость с королевой уже ни у кого при дворе не вызывала сомнений. Пока он наслаждался своим могуществом и удовольствием видеть своих врагов униженными.

Между тем, Джулио знал, что полностью успокаиваться нельзя. Оппозиция была отнюдь не сломлена, а лишь на время притихла. К тому же продолжала ухудшаться год от года экономическая ситуация в королевстве из-за огромных расходов на войну. Пополнять казну необходимо было постоянно.

Он понимал, что финансовое положение очень тяжелое, и мог предполагать, что его вынужденная политика повышения налогообложения не вызовет радостной реакции населения, и так подозрительно относившегося к первому министру-итальянцу. Стороннему наблюдателю начинало казаться, что финансовая политика регентства выглядит крайне неуверенной.

Новые налоги вводились, а после протестов парламента отменялись. Правительство Мазарини пыталось повысить сборы с ввоза в столицу продовольствия, обложить то домовладельцев (которые в ответ повышали квартплату), то вообще всех зажиточных людей, то купцов, то ремесленников. Но повсюду оно сталкивалось с протестами и волнениями, и все новые группы населения начинали видеть в парламентариях защитников своих интересов. В Парижском парламенте звучали речи о том, что всем бедам придет конец, если обложить ненавистных всем финансистов Мазарини, которые удачно воспользовались военным временем, чтобы набить себе карманы. Конечно, они делились с первым министром, и тот знал, что в большинстве своем это нечестные деньги. Но Джулио без меры любил золото и предпочитал этого не замечать. Его постоянно увеличивавшееся богатство начинало многих очень сильно раздражать. «Владычество кардинала Мазарини становилось нестерпимым; были общеизвестны его бесчестность, малодушие и уловки; он обременял провинции податями, а города – налогами и довел до отчаяния горожан Парижа…» – уныло отмечал в своих «Мемуарах» уже почти что с симпатией относившийся к особе кардинала де Ларошфуко.

Да, надо признать, в первые годы своего правления Джулио Мазарини не очень ловко умел управляться с экономикой и финансами вверенного ему государства. Вскоре ему предстояло сильно поплатиться за это и выдержать бурю, которую даже в мыслях не мог представить себе покойный Ришелье. Но тогда все свое внимание и таланты первый министр Франции перенес на внешнюю политику, где проявил себя во всем блеске и достиг наилучших результатов. И подобно многим другим политикам, например, Оливеру Кромвелю в Англии, его авторитет за границей был неизмеримо выше, чем у себя в стране.

Золотые рыбки в мутной воде

Дипломату следует проявлять сдержанность, казаться загадочным и быть себе на уме

Симон Боливар

Поздней осенью 1996 года мне посчастливилось выступать с докладом на международном Конгрессе в Мюнстере, посвященном 350-летию заключения Вестфальского мира. На Конгресс съехались представители почти всех европейских стран, а также США. На это знаменательное мероприятие правительство Германии выделило немалые суммы, и участников очень хорошо принимали: были организованы экскурсии, встречи, обеды, вечерние приемы. Но самым важным для всех нас было умело организованное посещение тех исторических мест, где происходили в свое время жаркие дебаты между политиками и дипломатами на переговорах в вестфальских городах Мюнстере и Оснабрюке.

Лично мне более всего запомнилось посещение здания городской ратуши в Мюнстере, где проходили переговоры между католическими державами и Францией. Помещение оказалось довольно большим – здесь практически свободно могли разместиться до двузсот человек. Однако самыми примечательными показались мне древние и темные стены залы, увешанные портретами тех государственных деятелей и дипломатов, которые представляли здесь свои державы, защищая или, наоборот, предавая их интересы. Эти портреты были написаны еще в XVII веке, многие из них значительно постарели и время от времени проходили реставрацию.

Тогда я особенно внимательно, словно по наитию, вглядывалась в портрет кардинала Мазарини. Это художественное произведение отнюдь не являлось шедевром. Тем не менее, на картине удалось отобразить самые главные и характерные черты первого министра Франции. Они сразу бросались в глаза, можно сказать, прямо «выпирали» из рамок портрета. На лице моложавого и тогда еще довольно стройного Джулио Мазарини были написаны эдакая благожелательная хитрость, бесстрашие, неуемная энергия, алчность и саркастическая усмешка. Обладатель этой, в общем-то симпатичной, физиономии как бы говорил присутствующим: «Я Вас всех здесь заставлю склониться перед Францией, кого подачками, кого обманом, а кого и прямой угрозой». А алчность на лице Мазарини выглядела, скорее, не личной, а государственной. Было заметно, что он стремился больше отхватить не столько для себя, сколько для государства, которое представляет.

Действительно, первый министр Франции в 40-х годах весь свой ум и силы направил на внешнеполитическое поприще. В литературе существует расхожее мнение, что Ришелье был, прежде всего, отличным военачальником, а Мазарини – дипломатом. Мы не будем противопоставлять кардиналов друг другу. И один, и другой (правда, Мазарини до назначения его кардиналом) подставляли себя под мушкетные пули и пушечные ядра. Если 18-летняя власть Ришелье ознаменовалась двенадцатью годами войны, то из 18-ти лет правления Мазарини на военные годы ушло не менее шестнадцати лет. Это при том, что по натуре Джулио был миролюбивым человеком: на всем протяжении своей дипломатической деятельности он, прежде всего, являлся посланником мира.

Сейчас ближайшей дипломатической задачей Мазарини стало заключение мира с Габсбургами и их союзниками на наиболее благоприятных для Франции условиях. В своей внешней политике он не отклонялся от главных задач, поставленных в свое время Ришелье, и частенько повторял мысль последнего о том, что «война в Германии не столько война религиозная, сколько, главным образом, война против чрезмерных амбиций Австрийского дома». Несмотря на победы антигабсбургской коалиции, к заключению мира Мазарини побуждали, в первую очередь, внутриполитические обстоятельства.

Признаки разраставшегося европейского кризиса, начинавшие уже проявляться и во Франции, Джулио заметил еще до того, как стал первым министром. И, выполняя дипломатические поручения Ришелье, он делал все возможное, чтобы привлечь к Франции наибольшее число союзников и умиротворить новые военные конфликты. Ведь все это могло затянуть начало мирных переговоров. К примеру, среди его писем, датированных декабрем 1642 года, мы находим такое: «нейтралитет Генуи задевает наши интересы и радует Мадрид. Надо привлечь эту республику на свою сторону». А 26 декабря Мазарини лично направил письмо знавшему его герцогу Пармы, который на исходе войны развязал конфликт с папой Урбаном VIII. Все содержание письма говорило о том, что кардинал от имени своего короля пытался поскорее уладить это дело миром.

Спустя пять лет противники Мазарини внутри Франции будут обвинять его в том, что он намеренно все эти годы затягивал войну. Однако только обстоятельства, напрямую не зависящие от усилий и воли кардинала, могли помешать более быстрому завершению мирных переговоров. Трудности возникли с самого начала.

В начале 40-х годов Мадрид в лице Оливареса и слышать не желал о мире. Поэтому первый министр Франции решил ускорить развязку. Он нарушил прелиминарное соглашение с императором Фердинандом, заключенное еще при Ришелье, и послал армию в северо-восточном направлении. В 1643 г. французы овладели Эльзасом, действуя согласованно с военными силами Республики Соединенных Провинций, и одержали ряд побед над испанцами в Южных Нидерландах. Но самой радостной и результативной по своим последствиям для французов была победа над испанской армией при Рокруа 19 мая 1643 г. До этого сражения французская и испанская стороны как бы соревновались между собой, выступая друг против друга как драчливые не в меру соперники. После военного успеха у Рокруа Франция кардинала Мазарини могла предъявлять серьезные претензии на господство в Европе.

События разворачивались следующим образом. Еще незадолго до смерти Людовика XIII командующий испанской армией Мело, давно угрожавший перейти границы Франции, форсировал реку Сомму и внезапно повернул в сторону Шампани. Там он осадил город Рокруа, «похожий на бульвар с той стороны, где Нидерланды прилегают к нему». Стратегически город был расположен очень выгодно. С одной стороны простирались почти непроходимые леса, с другой располагалось болото. Его было бы сложно взять, если бы он был достаточно укреплен и снабжен продовольствием. Но ни того, ни другого не было. Перед своей смертью кардиналу Ришелье некогда было думать об укреплении небольшого затерянного в лесах города. Он был больше занят проблемой поддержки каталонского и португальского восстаний и укреплениями крепостей в Артуа, полагая, что до Рокруа испанцы никак не доберутся. Оливарес нашел эту лазейку и сделал свою последнюю ставку на успех, послав к нидерландской границе хорошо вооруженную 30-тысячную армию Мело. Когда испанцы прибыли к городу, один из земляных валов, долго не укреплявшийся, почти обрушился, а незначительный гарнизон Рокруа потерял всякую смелость при приближении врага.

Французам сейчас нельзя проиграть ни одного сражения. Кардинал, Анна Австрийская и главнокомандующий французкой армией маршал де Лопиталь подолгу совещались теплыми весенними вечерами. Но маршал, когда молодой и отчаянный герцог Энгиенский решил прийти осажденному гарнизону на помощь, воспротивился этой вылазке. Герцог не послушался, и был прав. Он приказал одному из своих полководцев Гассиону пройти сквозь лес с небольшим количеством кавалеристов и проникнуть, если возможно, в город. После герцог и сам со своими людьми последовал за ним.

Гассиону удалось проникнуть в город, вступив в лишь небольшую стычку с итальянским полком Мело. Тем временем герцог с 22-тысячной армией маршировал по направлению к осажденному городу. Мело не верил, что герцог Энгиенский осмелиться вступить с ним в бой (французская армия уступала испанской в количестве солдат и качестве обмундирования и снаряжения), и со дня на день ожидал подкрепления из Германии. Однако испанский полководец решил не дожидаться немцев, а самому снискать большую славу. В победе самонадеянный Мело не сомневался. Он покинул линию осады, оставив там незначительное количество солдат, и двинулся навстречу герцогу.

Тем временем французы заняли более удобные позиции. Гассион почти беспрепятственно вышел из города, и еще до прихода герцога обосновался со своими солдатами на самом высоком месте равнины у Рокруа, где предполагалась битва. Вскоре туда подошла и армия герцога Энгиенского. С первыми лучами рассвета 19 мая французская и испанская стороны сцепились друг с другом. Бой был упорным, но солнце било не ожидавшим такой отваги от французов испанцам прямо в глаза и мешало видеть противника. Говорят, что герцог Энгиенский проявил здесь настоящие чудеса распорядительности и отваги: баталия проходила четко, почти без всяких неожиданностей и крутых поворотов. Вся испанская пехота была изрублена в куски, а герцог взял в сражении большое количество пушек, знамен и штандартов врага.

Эта победа была одержана через пять дней после смерти короля. Маршал Лопиталь потихоньку сердился и завидовал, но молчал. Вернувшийся же с триумфом герцог Энгиенский был обласкан Мазарини, к которому тогда хорошо расположился, и Анной Австрийской.

Победа французов у Рокруа означала не только сокрушительное поражение испанской армии, и не только повлекла за собой отставку Оливареса. Известный французский историк Фернан Бродель отмечал, что «наиболее блестящее столетие Испании подошло к концу после поражения у Рокруа…» Рокруа, ставший символом разгрома испанской армии, стал и началом главы, открывающей историю упадка испанской монархии.

Спустя некоторое время на протяжении жизни одного поколения, в правление последнего короля из династии Габсбургов Карла II (1665-1700 гг.) Испания стремительно теряет положение великой державы. Этот последний Габсбург на испанском престоле был умственно недоразвитым уродцем, болезненным и хилым. Он то погружался в тупое безразличие, оживлявшееся только при виде вкусной и обильной пищи, то был обуреваем дикими фантазиями. Испанский король как бы олицетворял упадок своего государства.

Очень красочно, хотя и не без преувеличения, описал Испанию второй половины XVII века английский либеральный историк Маколей. «Между тем, как другие нации перестали быть детьми, испанец все еще и думал, и понимал, как дитя. Посреди людей XVII столетия он был человеком XV столетия или еще более темного периода, с восторгом смотрел на аутодафе и готов был отправиться в крестовый поход». В конце правления Карла II Испания, все еще по-прежнему владевшая огромной колониальной империей, но опустившаяся до статуса второразрядной державы в Европе, становится объектом борьбы других держав, и, прежде всего Франции. После его смерти в 1701 г. начинается вторая европейская война – война за испанское наследство.

Итак, после битвы у Рокруа «золотой век» Испании фактически закончился, хотя она еще некоторое время, до Пиренейского мира 1559 г., конвульсивными усилиями пыталась восстановить свой былой военный престиж. Оливарес ушел в отставку, а многие банки Кастилии потерпели банкротство – ведь ежегодные суммы на содержание армии в Испанских Нидерландах исчислялись тремя миллионами дукатов. Оставшиеся боеспособные войска были заняты борьбой с требовавшими независимости восставшими в Португалии и Каталонии. Мадрид, наконец, согласился участвовать в мирном переговорном процессе.

Это тяжелое, но вынужденное согласие было несомненной удачей дипломатии Джулио Мазарини, подкрепленной успехами на полях сражений и, безусловно, всей предыдущей дипломатии Ришелье, обеспечившей помощь португальскому и каталонскому восстаниям. Новый первый министр Франции особое внимание уделял испанской дипломатии: с 40-х гг. Мадрид был главным врагом Парижа. Наряду с победами в Перпиньяне, Эльзасе, франко-нидерландской границе Джулио не ленился каждый божий день отправлять депеши в Мадрид и не жалел солидные суммы на оплату службы своих тайных агентов в испанской столице. После успеха при Рокруа и падения Оливареса он по-настоящему ликовал.

Читатель может себе представить роскошную и просторную спальню Анны Австрийской: обитые бархатом стены, огромная кровать под балдахином, застеленные пушистыми коврами полы, золоченый туалетный столик. Судя по некоторым неофициальным источникам (наверно, слуги подсмотрели в замочную скважину) после блестящей победы над испанцами Джулио в особом расположении духа посетил королеву. Они были одни, и не помнили себя от радости. Кардинал пригласил королеву на танец, и в течение почти целого часа они танцевали куда в более быстром темпе, нежели это было принято на балах и приемах. При этом они непрерывно говорили и смеялись. Но, может быть, это тоже легенда.

Одновременно в Европе произошло еще одно не оставшееся незамеченным событие. В июле 1644 г. умер папа римский Урбан VIII. Все семейство Барберини оделось в траур – с уходом в мир вечного блаженства Урбана VIII их влияние в римской курии резко упало. Кардинал Антонио горько пожаловался на это в одном из писем к Мазарини. Да и Джулио очень огорчился – в сущности, Урбан VIII был профранцузским папой и неплохо к нему относился. С новым римским понтификом кардиналом Памфили, принявшим имя Иннокентия X, надо было держать ухо востро. Но Иннокентий X, несмотря на то, что являлся выдвиженцем испанской фракции при курии, придерживался мнения о том, что переговоры о завершении войны необходимо провести как можно скорее. Джулио Мазарини он уважал, хотя и недолюбливал. Французский министр не замедлил послать ему письмо с поздравлениями, наилучшими пожеланиями и выражениями готовности прислушиваться к его советам. Среди своих приближенных Иннокентий X называл кардинала не иначе, как «сеньор Джулио».