Текст книги "Земля от пустыни Син"

8

Николай Семенович переезжает к своей новой жене.

Скучно описывать все перипетии, связанные с «квартирным вопросом». Но наконец, после долгих переговоров, предложений и вариантов, после яростного дележа имущества – то есть, телевизора, холодильника, шкафа с книгами, дивана, – когда все уже забыли о соблюдении приличий и в выражениях не стесняются, после сведения финальных счетов, когда каждый персонаж добавляет последние штрихи к автопортрету и портрету другого персонажа, вопрос решается, и бывшая квартира остается все-таки Майе Михайловне и Севе.

Костя едет проведать бабушку на новом месте и возвращается расстроенный.

– Плохо ей там, – рассказывает он Тане.

– Но там, кажется, три комнаты?

– Дело же не в комнатах… Здесь она чувствовала себя хозяйкой.

– А там?

– А там, – Костя тяжело вздыхает, – у нее есть только отведенное ей место… И она просто сидит за столом и молчит. Представляешь, каково это ей?

– Ей запрещают говорить?

– Ну… не запрещают, конечно, но… И отцу тоже, кажется, не развернуться.

– Так что же все-таки происходит?

– Не знаю… Плохо все…

В начале мая, на праздник Победы, жена Николая Семеновича выражает желание видеть у себя Костю и Таню – именно так приглашает их Николай Семенович к себе.

Когда они приходят, в незнакомом доме полно незнакомых людей, которые даже не делают вид, что хотели бы с ними познакомиться: безразлично протягивают руку и тут же отворачиваются, чтобы поговорить друг с другом или с Любой – так зовут новую жену. Костя знает, что девятое мая для отца – это всегда большой праздник: он ушел на фронт добровольцем и воевал до конца. Но здесь собрались, кажется, не для него, а просто потому что праздничный день и хочется провести его весело. И, кажется, лишь родственники и знакомые Любы. Во всяком случае, никого из прежних друзей отца Костя среди них не видит.

Маргарита Петровна незаметно выходит в прихожую и съежившимся комочком замирает в углу, пока Костя и Таня приводят себя в порядок. Потом, когда они готовы войти в гостиную, протягивает руки к Тане:

– Дай, я тебя поцелую, Танечка.

Ее сухие ладошки обхватывают Танину голову и слегка прижимают вниз. Таня всматривается в ее лицо и замечает грустную улыбку.

В гостиной уже накрыто, и стол ломится от яств. Люба постаралась: и салаты, и паштеты, и рыба разных сортов, и заливное, и пироги. Дорогой фарфор, переливающийся радугой хрусталь, серебро, протянутые в кольца хрустящие салфетки, графины с наливкой и водкой. Откуда столько?! У Тани разбегаются глаза от всего, что она видит.

Николай Семенович садится во главе стола и по своему обыкновению уже готов произнести речь. Говорит он всегда медленно, четко отделяя одно слово от другого, хорошо поставленным голосом, и это придает значительность всему сказанному. Видно, что ему и самому нравится то, как это выглядит со стороны. Обычно Таня подхихикивает про себя, когда он начинает тост с любимой фразы: «Я не Цицерон, но…». Но не слушать того, что говорит свекор, невозможно.

Сейчас Николай Семенович поднимает руку с бокалом шампанского и ждет, когда гости наконец займут места.

– Гриша, ты сюда садись, рядом с Тамарой, а тебя, Саша, я прошу сюда, – командует Люба, – Костя с Таней сядут справа, рядом с Маргаритой Петровной сядет Юра… Дети, вы сядете рядом со мной…

Но вот шум немного стихает. И Николай Семенович, стукнув слегка ножом по хрустальному фужеру, обводит присутствующих взглядом.

– В этот торжественный для меня день, – говорит он, – я хотел бы произнести тост не только за тех, кто прошел войну, но и за тех, кто не был на фронте, но так же, как мы все, жертвовал своей жизнью. Я имею в виду…

Таня замечает, что Маргарита Петровна смотрит на него с легкой улыбкой, а ее глаза светятся молодостью. Таня помнит, что в этот день Николай Семенович всегда рассказывает эпизоды из своей военной жизни. Но сейчас, вежливо дождавшись конца тоста, мгновенно осушив бокалы, гости настолько поглощены едой, а женщины выспрашивают у Любы рецепты приготовления блюд, что Николай Семенович, ничего больше не прибавив, тоже молча ест и время от времени разливает напитки в бокалы и рюмки.

– Папа, – обращается к нему Люба, – расскажи что-нибудь из военной жизни, гости с удовольствием послушают.

Николай Семенович, явно довольный тем, что его попросили, не спеша начинает:

– Помню, я пробрался в блокадный Ленинград. В то время Сева был уже в эвакуации с дедушкой и бабушкой, а Маргарита Петровна…

– Кто это такие? – шепотом спрашивает у Тани женщина, которая сидит справа от нее.

– Сева – это старший сын, – так же шепотом отвечает Таня, – а Маргарита Петровна – это мать, старушка, сидит почти напротив вас.

– Таня, положить тебе заливного судака? – кивает на блюдо Люба.

– Спасибо, я потом.

– Мы добрались до Ярославля… – слышится голос Николая Семеновича.

– А тебе? – обращается Люба к Таниной соседке.

– Давай! Только небольшой кусочек…

Николай Семенович вдруг умолкает.

– Продолжай, папа, – оборачивается к нему Люба, – мы слушаем!

– Я, кажется, уже плохо помню, что было дальше, давайте лучше продолжим еду…

Из дневника Николая Семеновича

<<Год 1980

Соло для пулемета

Впереди дорога, огибая поле, заворачивала налево. И там, впереди, головная часть колонны терялась. Колонна, выбивая сапогами тяжелый, глухой равномерный звук, сама собой как бы уменьшалась и уменьшалась, приближая их к конечной цели.

– Ну вот, отвоевались…

– Да уж…

– Капут, значит…

– А кормить будут?

– Щас! О чем спросил… Как приведут, евреев и комиссаров в расход пустят, тогда и покормят.

– Как в расход? А ты откуда знаешь?

– Проходил уже…

Справа темной сырой стеной подступал к дороге позднеоктябрьский облысевший лес, с тонкими изогнутыми березами по обочине, мрачными от осенних дождей елями и мокрой листвой, которая плотно устлала землю.

– Слышишь, Семен, что сержант сказал?

– Ну…

– Ну?

В окружение попали почти сразу – через неделю после того как их часть привезли из Москвы под Наро-Фоминск. Не успели даже вырыть как следует окопы и установить пулемет.

Они записались в ополчение в институте, и его сразу назначили командиром пулеметного расчета, – его одного из всей их группы, потому что в прошлом году он прошел курсы ПВО и «сдал пулемет» на «отлично». По дороге из Москвы, когда эшелон отправляли на фронт, его пулемет тащили поочередно то Ефим, то Борик – он взял их обоих в свой расчет, потому что дружили еще со студенческих лет и учились вместе в аспирантуре. Он тяжести носить не мог из-за грыжи, которую, по счастью, медкомиссия в суматохе не заметила, иначе не пропустила бы. Но устанавиливал его сам, на тендере паровоза, чтобы обзор был и чтобы удобно; поглаживал, осматривал, чистил. И во время воздушного налета пустил в дело – для пробы. По самолету стреляли конечно же все, даже лейтенант из своего «вальтера»:

– Получай, сволочь!

А он, как их учили, предугадав сначала траекторию полета, послал выходящему из пике самолету вдогонку длинную очередь.

Когда налет закончился, лейтенант прибежал на паровоз:

– Будешь представлен к награде!

– За что?

– Самолет сбили!

– Упал?

– Ты что, не видел?

– Мне отсюда не с руки…

– Сбили, понимаешь?!

– Так все ж стреляли…

– Пулемет-то один!..

В тот раз они легко отделались: самолет сбросил бомбу, рядом с тендером упала – и не взорвалась, только грязью обсыпало. Повезло им тогда. Весь расчет бы убило, всех троих.

И вот потом их так просто окружили, они даже не заметили, просто зашли с тыла – и «Хенде Хох!»…

– Соображать надо, Сема.

– А я что делаю?.. Лесок рядом. Видите, как по нужде отходят? И мы сейчас отойдем – по одному, осторожно – вон в те кусты. Сначала ты, Фима, потом ты, Боря. Встречаемся в двухстах метрах от дороги, найдемся, когда колонна пройдет. Ефим, пошел! А тебе, сержант, спасибо за информацию. Я твой вечный должник.

– Осторожно, ребята. Главное – не бегите, спокойно, а то подстрелят. Удачи!

– Может, ты с нами?

– Я соображу потом. Покормят – тогда и уйду, один, без шума. Они пока не сильно стерегут. Много народу в окружение попало. Вы, евреи, вообще чего на фронте? Какие из вас солдаты?.. Ну, давай! Ни пуха!..

Они шли уже четвертый час. Начинало темнеть; сверху мелко-мелко холодно моросило, и похоже было, что вот-вот эта труха может перейти в настоящий дождь. Хотелось есть.

Он вел их через лес на восток в сторону фронта, откуда доносился еле слышный, но понятный гул. Он опять командовал своим расчетом; хотя все они были в одинаковом звании – рядовые, но его слушались.

Погони не было – немцы не заметили, видно. А может, попросту не захотели возиться – мало ли пленных взяли? Одним больше, одним меньше…

Они спустились в овраг, перешли какую-то мелкую речушку, поднялись вверх на пригорок и увидели, что скоро лес должен кончиться: деревья внизу редели, а вдоль опушки шла грунтовая дорога.

Первым еле вылезавшие из земли черные гнилые избы увидел Рывкин.

– Вон деревня! Может, поесть дадут, ребята, хоть хлеба кусок в рот положить.

– Ты что, Ефим, сбрендил? А если фрицы?

– Какие фрицы? Ни машин, ни людей. Пошли!

И они гуськом, на всякий случай пригибаясь, двинулись к ближней избе. Уже на подходе, дверь избы отворилась и навстречу им, вытирая рукавом рот, вышел долговязый немец.

– Русише зольдатен! Хенде Хох!

Бежать было бы бесполезно – за ним выходил второй, и они, послушно подняв руки вверх и следя за направляющим движением пистолета, направились к сараю.

– Ну вот и поели, Фима.

– Чего делать-то будем? Расстреляют утром всех троих как пить дать.

– Не бухти, Боря, соображать лучше давайте, как выбираться отсюда.

– Спички остались у кого-нибудь?

Борис отыскал в кармане гимнастерки коробок, и они зажгли щепу.

– Ну, ребята, кажется, глухо. Замок амбарный, пальцем не откроешь.

– Скоба…

– Что «скоба»?

– Если отбить как-то… Вместе с замком упадет…

– Умный какой… Слышали, как фриц ногой дверь поддал, чтоб прочнее держалась? Завел, а теперь – отбить… Чем отбивать-то будем? Уж точно членом твоим, прямо сейчас и начнем!

– Через крышу попробовать…

– Ты достань до нее сначала…

– Стойте, видели, деревня какая? Гниль одна. Стало быть, и сарай того же качества. Шарим по периметру, ищем гнилые доски.

Они шли всю ночь, осторожно переходя дороги, перелески, все в том же направлении: к нарастающему гулу, прячась от осветительных ракет. В какой-то момент поняли, что переходят линию фронта, потому что по ним начали стрелять, сзади. И уже не думая об опасности, они побежали вперед. На последнем дыхании ввалились в окоп и в изнеможении рухнули.

– Из какой части, ребята?

– Из ополчения…

– Туго вам пришлось, видно…

– Пить дайте!..

– И поесть… Третьи сутки без еды…

Подошел старшина. Они встали. Семен отрапортовал по форме.

– А этот почему лежит, раненый что ли?

– Фим, ты чего? И впрямь кровь… Задело его сейчас, когда бежали, товарищ старшина, не заметили…

Ефим стонал, держась за ягодицу.

– Так, этого в медсанбат, а этих двоих… Дайте им подхарчиться, а потом – в отдел на проверку>>…

На этом месте записи обрывются.

Костя перелистывает страницы тетради, которую случайно обнаружил среди старого хлама, – нет, больше ничего. Так вот, значит, как – отец хотел, оказывается, написать автобиографическую повесть, и так и не закончил…

Он вспоминает, как один раз отец рассказывал ему эту историю и все, что потом с ним произошло, – это было как раз перед Днем Победы, он еще мальчишкой был:

– Ну, потом уже другая полоса пошла… После проверки меня послали уже в регулярную часть, на Волховский фронт. И вот там-то пришлось много кубов земли перелопатить саперной лопаткой. Наступаешь – роешь окопы, отступаешь – опять окопы роешь: война – это не подвиги совершать, это тяжелая работа… Но пулемета больше в руках почти и не держал… Не давали больше – из-за грыжи. Хорошо, что вообще в армии оставили, могли и комиссовать. Только один раз привелось – когда их там всех сразу накрыло и старшина приказал: «К пулемету, быстро!» Через пару дней пришла замена. Пулемет – это, конечно, инструмент… Как вы теперь говорите, – классный. А когда он хорошо налажен, это как настроенный рояль. Старшина хоть и дрючил меня по– черному, но аккуратность уважал. Бывало вызывает: «Не в службу, а в дружбу», и я его стриг, как тебя сейчас. Тогда и научился. А в сорок втором году нас повезли на переформирование через Москву и я взял увольнительную, чтобы зайти в свой институт. Зашел этаким бравым ефрейтором, а вышел капитаном.

– Как это?! – спросил он.

– Вот так, капитаном интендантской службы. Моя кандидатская диссертация по экономике сыграла роль – это тогда очень высоко ценилось. Возвращаюсь в часть, там меня уже хватились, думали – дезертировал. А я показываю предписание – инспектором на Карельский фронт. Все просто ахнули – как это?! – особенно старшина: «Ну ты, Семеныч, даешь. Мне до капитана век не дослужиться. Теперь я тебя – или Вас – вроде бы стричь должен». Подстриг я его на прощание, выпили, обнялись – и в Карелию. Там всю войну и прослужил… Мотался на самолете по всему фронту туда-сюда на сотни километров. Однажды нужно было лететь на соседний Волховский фронт, и самолет немцы подбили. Хорошо, что летчик успел посадить его на своей территории и успели выскочить, пока бак не взорвался. Оказались в какой-то части. Ждем транспорта, а тут звонят из дивизии: «Что там у вас?» Им: «Потери такие-то, комбат-2 ранен, да еще капитан со сбитого самолета тут ошивается, транспорт требует». Командующий: «Требует? Ну-ка давай его к телефону! Ты кто такой? Почему там?» Я отрапортовал. И мне тут же: «Ты – капитан? Принимай командование вторым батальоном!» Я отвечаю: «Я интендант, никогда не командовал». А он мне: «Разговорчики! Под трибунал хочешь?!» Так интендантом батальоном и командовал. Вот тогда опять душу отвел: пулемет в руки взял, никто не мешал.

– А дальше?

– Сначала было горячо, а как только стабилизировалось, подал рапорт – и обратно, в Карелию. Какой из меня командир батальона? Но правда, снабжение я в порядок привел за то время: бойцы моего батальона все получали, что надо, и без задержки, да и для дивизии постарался. Одного типа под суд отдать успел – я же инспектор, у меня рычаги были.

– А потом?

– А потом была еще война с Японией, и меня командировали на Дальний Восток, и потом – в Корею… А уж когда все закончилось, вернулся в Москву. Ну вот стрижка и готова. Тебя каким одеколоном побрызгать? Завтра пойдем с тобой в Парк культуры на встречу ветеранов, хочешь? Может, кого-то из своих бывших ополченцев увижу…

– Может, старшину с Волховского?

– Ну, его вряд ли… Из Сибири он был…

– А орден у тебя – за самолет?

– Нет, за это ничего не дали… Трудно тогда пришлось после плена – не положено было в плен попадать… Так что я хорошо отделался, других в лагеря отправляли… Орден дали, когда временно на Волховском батальоном командовал: все атаки отбили и пулемет мой хорошо поработал. Немцы на нашем участке не прорвались.

– А этот орден за что?

– Этот – особый, корейский, за то, что после войны переводил там экономику на социалистические рельсы.

– А твои друзья – где они теперь?

– Борис с Ефимом? Жизнь разбросала… Борис в конце восьмидесятых эмигрировал в Израиль…

– Это называется репатриировался.

– Для кого-то, может, и «репатриировался», а для меня – эмигрировал. А Рывкин в Петербурге, воспоминания написал, как расчетом командовал и самолет сбил в первые месяцы войны…

– Так это же ты был!

– Ну, людям сочинять не запретишь… Написал, что сначала в лоб стрелял, а потом быстро развернул пулемет на сто восемьдесят градусов и в хвост ему. Ты попробуй разверни пулемет.

– А что, нельзя?

– Почему нельзя? Можно, конечно, но ты подумал, сколько это времени займет? Самолет за горизонт успеет уйти!..

Он помнил и ту встречу ветеранов, к которой отец готовился. Долго начищал пуговицы на кителе: разложил китель на столе, принес линейку с круглыми отверстиями, и просунув в каждое отверстие по пуговице, послюнявив палец и обмакнув в зубной порошок, сначала покрыл их смесью, тщательно круговыми движениями растер одежной щеткой и затем драил, как сапоги, пока пуговицы не заблестели ослепительно ярко и празднично.

И вот что ему еще очень хорошо запомнилось: на той встрече отец долго всматривался в лица, читал транспаранты с номерами частей, стараясь найти знакомых по фронтовой жизни. Они подошли к группе, и отец спросил: «Вы не с Волховского фронта?» Один обернулся, неприязненно глянул на его погоны и, смерив взглядом, холодно ответил: «Мы из ополчения!»

Когда они отошли, он услышал, как тот сказал, обращаясь к группе: «Вот евреи, находили тепленькое местечко: интендантом был! И думает, что воевал!»

Он ничего не сказал отцу, ничего не спросил, потому что стало жутко обидно за него. Он так и не понял, услышал ли отец эти слова. Может, и слышал – громко было сказано, но виду отец не подал и шагу не прибавил – гордый был.

9

Маргариту Петровну увозит «скорая». У нее начинаются боли в желудке, от которых она буквально катается по дивану. Это происходит через несколько месяцев после переезда.

Костя едет в больницу один, потому что Таня беременна, и возвращается с плохой вестью:

– У бабушки рак, метастазы, все безнадежно.

– Переезжать на новое место в таком возрасте опасно, люди с трудом привыкают… – качает головой Танина мама. В этой истории она совсем не на стороне Николая Семеновича. Но старается делать вид, что ничего не происходит.

– И, знаешь, она зовет к себе мать, – рассказывает Тане Костя, когда они остаются наедине.

– Майю Михайловну – к себе?!

– Да. Говорит, что только ее хочет видеть рядом. Она ведь знает, что скоро умрет. И сказала сегодня, что только матери доверяет ухаживать за ней. А вот как мать отреагирует на это?

Но Майя Михайловна тут же собирается в больницу.

– Я отвезу бабушке печеных яблок, – советуется она с Таней. – Она ведь ничего больше не может сейчас есть, правда?

И с тех пор Майя Михайловна регулярно ездит к Маргарите Петровне, а вечером рассказывает, как та провела день.

– В нашей семье у каждого своя биография, и все – интересные, – говорит как-то раз Костя. Он приехал из больницы после очередного посещения Маргариты Михайловны, и они с Таней сидят в кухне.

– А у кого они неинтересные? – отзывается Таня. – Просто у вас очень большая семья была. Каждый – со своей историей.

– Пожалуй, – соглашается Костя. – Но вообще если собрать все истории, получится настоящая сага о Форсайтах.

– И кто же выступает в роли Ирэн?

– Мать!

Таня иронически смотрит на него:

– Что-то я никогда не замечала у нее ничего общего с этим персонажем.

– Не совсем Ирэн, но именно женщина, вокруг которой все вертелось.

– Ну уж! – Таня недоверчиво поводит плечом.

– Ты просто ее недооцениваешь. Она через многое прошла: аспирантура, фронт, рыла окопы, ответственная работа в министерстве. И всегда старалась быть первой, всем помогала.

– А результат? К чему были эти усилия? Я имею в виду не только ее.

– Извини, но они достигли многого, они поднимали страну. Они верили в то, что делали, у них было понятие долга. Так было воспитано их поколение!

– Вот именно – верили. А нужно было головой думать. У нас в семье всегда говорили: «Живи своим умом».

– Хорошо теперь говорить, а тогда… – защищает позиции Костя.

Таня, привыкшая все критиковать и ни с чем не соглашаться, настроена скептически:

– От их поколения остался полинявший флаг, с которым мы в бой не пойдем.

Но Костя не соглашается с ней:

– Бабушка ведь именно о матери могла говорить целый день.

– В покое не оставляла, да.

– Ну… она разное вспоминала, не только то, что мать не хозяйка, – поняв Танин намек на сложные взаимоотношения Маргариты Петровны и Майи Михайловны, пытается объяснить Костя. – Но, конечно, любое напоминание о матери держало ее в форме. Представляешь, один раз бабушка неожиданно слегла. Не знаю, что с ней было, может быть, тогда уже начинался рак, но ходить она почти не могла – целыми днями лежала на топчане в кухне. И я, чтобы заставить ее двигаться, обычно начинал так: «А вот мать вчера сделала…» И как только я произносил эти слова, бабушка срывалась с места и бежала переделывать.

– И вылечил?

– Во всяком случае у нее появлялась энергия, она забывала, что у нее что-то болит, и действительно встала! А после переезда жизнь ее круто изменилась. И все зациклилось на болезни.

– Я не очень понимаю, – говорит Таня свекрови, когда та начинает опять рассказывать про бабушку: что ела, что говорила, о чем спрашивала, – ведь Маргарита Петровна всегда была против вас, а теперь вы ездите к ней в больницу.

Майя Михайловна пожимает плечами, невесело усмехается:

– В том-то и дело, что на самом деле она меня любит.

– Любит?!

– Конечно, а ты как думаешь? Я же ей родная. Любит как родную дочь.

– Но тогда почему она так вела себя, когда вы жили вместе?! Вы же вечно ссорились!

– Понимаешь ты… – Майя Михайловна медлит с ответом. – Понимаешь, это была ее ошибка.

– Ошибка?!

– Конечно, дорогая. И сейчас она призналась в этом.

– Вам?

– Зачем мне? Себе, конечно…

– Вы так думаете?

– Она ведь мать и хотела сделать для своего сына лучше, а получилось…

– Но это – она. А вы?

– А что – я? Я же ее во время войны спасала, когда она лежала в больнице после блокадного Ленинграда. Вот и сейчас должна помочь, понимаешь?

Таня смотрит на свекровь сбоку и замечает, как она вдруг постарела: осела, как-то сразу вниз потянуло ее после развода, стала совсем маленькой, свои пышные волосы перестала красить. Губную помаду, правда, употребляет по-прежнему. Но накрашенные ярко-красные губы еще больше подчеркивают бледность и бесцветность лица. И походка у нее уже старушки, а не женщины на каблучках, которую все так хвалили в министерстве как лучшего работника…

Майя Михайловна поднимает голову вверх, чтобы взглянуть на Таню:

– Для меня ведь бабушка тоже родная, понимаешь?

И Таня думает, вглядываясь в непонятное для нее выражение лица свекрови, что пока не со всем в жизни разобралась и что многое еще предстоит познать.

Помочь бабушке уже никто не может. И она тихо угасает в больнице. Костя, который дежурит у нее в тот день, вдруг замечает, что она больше не дышит.

О смерти Маргариты Петровны извещают тетю Нюру.

– Ну как же без нее? – говорит Майя Михайловна. – Без тети Нюры нельзя.

Тетя Нюра приезжает из деревни, чтобы проводить в последний путь бывшую хозяйку.

– Что же вы ничего не делаете? – вдруг громко произносит она, когда все молча стоят у открытого гроба. – Что никто не воет по Петровне? Не по-русски это! Петь надо!

И начинает по-деревенски голосить:

 
Ой, ты-то, смертушка лютая,
Увела от нас родну бабушку,
Родну бабушку Маргариту!
Лежит наша сударыня
Позакрыты очи ясные,
Сложила рученьки ко белой груди.
Ох, заснула ты сном непробудным,
Сном непробудным, сном зловещим.
Али мы тебя не любили,
Али чем тебя прогневили…
 

– Я, кажется, сейчас, наконец, поняла значение слова «отпеть», – говорит Таня Косте после похорон, – когда тетя Нюра причитала.

– Сказано же у Хлебникова: «Когда умирают люди – поют песни».

– Да? А я не знала… Петь, значит, надо у людей…

– Знаешь, что плохо? – как-то раз раздумчиво говорит Майя Михайловна. У Тани появляется к тому времени маленький Лева, и они со свекровью поочередно катят в парке коляску, нетерпеливо выпрашивая ее друг у друга. – Плохо, что бабушка так и не узнала про твою беременность. Никто ей не сказал, думали, что еще успеем. Ведь она бы обрадовалась, что станет прабабушкой! И тогда, может быть, еще пожила бы какое-то время.