Текст книги "Перо архангела"

– Не беспокойся обо мне, душа моя, всё будет хорошо, – ответила Анна улыбаясь.

– По городу одна не ходи, прошу тебя, – целуя жене руки, добавил Константин. – Шимон Моисеевич, завтра пришлю человека с продуктами. Мне уже на сегодня выдадут паёк, – пытаясь приободрить Анну, подмигивая, сказал Константин.

– Паёк – это замечательно. Это обнадёживает и, признаться, радует! – воскликнул Гринберг, довольно кивая в ответ и отряхивая перчаткой своё пальто. – Старайтесь, батенька, но и о себе не забывайте. Мне бы хотелось видеть вас живёхоньким на свадьбе вашего первенца, дорогой мой зять! – пошутил Гринберг, подняв правую руку, крепко сжимающую перчатки на манер вождя революции.

* * *

Октябрьским вечером, когда мелкий осенний дождь, радостно встречая своего закадычного друга-братца мороза, сыплет мелкими каплями, переходящими в изморозь, в природе всё начинает костенеть от озноба и сырости. Деревья, сбрасывая разноцветную листву и обескураженно стесняясь своей наготы, ветками прикрывают себя, стараясь спастись от стыда. Только сосны и ели, наливаясь влагой и силой в ожидании зимних метелей и морозов, ликуют, расправляя на ветру свои вечнозелёные сарафаны. Небосвод, сплошь затянутый непроглядным пологом облаков, прячет улетающие на зимовку птичьи стаи, и лишь прощальные крики гусей да журавлей какое-то время доносятся до земли после их стремительного входа клином в серые облака. В такое время всем живым существам требуется тепло и уют.

– Вот если бы я могла изменить своё прошлое, наверняка было бы другим и моё настоящее, и уж, конечно, – моё будущее, – с грустью сказала Милка, вернув старшую сестру из её мыслей. – Как считаешь, Аня, если б можно было изменить прошлое, как бы развивались события в настоящем?

– К чему все эти досужие рассуждения, дорогая? Ты бы лучше занималась английским. Вот придёт твой педагог, а ты так ещё и не выучила двести неправильных глаголов, – улыбаясь, ответила Анна, сидевшая возле открытого огня круглой печи, оформленной железом и называемой «голландкой».

Печь такая требовала много дров, а тепла давала мало. Вот и приходилось поддерживать тепло в комнате, постоянно подбрасывая в топку по два-три полена. Анна полюбила вот так сидеть возле открытого огня. Ей это напоминало уютные кронштадтские вечера у камина, когда вся семья после лёгкого ужина собиралась в гостиной на долгое чаепитие. Тогда всё было иначе: были гости, веселье… Покойная мама музицировала, весело кивая в нужный момент, разрешая вовремя вступать с песней или танцем. «Такое прекрасное было время, – думала Анна, – детство! Детство так много даёт человеку! Радость и счастье, защиту старших и уверенность в себе! Учит правилам поведения и развивает ум и смекалку…»

– Бог мой, что я дам своим детям? – вдруг неожиданно сказала она вслух. Вздохнув глубоко и подкинув в печку очередное полено, Анна продолжила свои размышления…

– Тебе, моя дорогая, совершенно нельзя думать о тяжёлом и задавать себе такого рода вопросы! – менторским тоном выдала Милка, занятая уроками. – Вот я считаю всё, что происходит, – всё хорошо. Ведь могло быть куда хуже! У нас есть дом, одежда, еда, а другие голодают и живут, где придётся. Даже мои занятия мне тоже нравятся. Если б как раньше в Кронштадте до переезда в Новочеркасск, то мне бы пришлось посещать гимназию и заниматься французским с этой ужасной мадам Фике! Знала бы ты, какая она вредина!

– Не говори так о том, кого рядом нет. Это не красит человека! – строго заметила Анна младшей сестре.

– Ну да, конечно! Только эта мадам Фике жуткая! Возможно, она уже умерла, отравившись собственной ядовитой вредностью, – пробормотала упрямая Милка.

– Ты неисправима! Тебе скоро семнадцать, а ведёшь себя как избалованный ребёнок.

– Это всё потому, что я родилась в холодную и морозную погоду, так мне няня говорила. Определённо, это так и есть. Временами мне хочется рвать и метать. А ещё – так бы и прибила кого!

– Прекрати болтать глупости! Такие слова нельзя говорить. Будь сдержаннее, – советовала Анна разбушевавшейся Милке. – Время сейчас такое: если человек хоть раз позволит гневу и мести взять верх над своим разумом – пропал человек!

– Да я всё понимаю! Просто мне хотелось сказать, что из-за одного нелюбимого преподавателя можно возненавидеть и предмет, и гимназию!

– Ты права, Милочка, порой так бывает. Но нужно хорошо поразмыслить, принять во внимание все обстоятельства и только тогда сделать вывод.

– А вот заниматься английским языком с нашим новым знакомым мне определённо нравится! Жаль, что наши занятия проходят не так часто, как хотелось бы.

– Это хорошо, что тебе нравятся уроки. Но ты уясни себе, что Майкл не учитель. Он, как и все сотрудники Американской миссии, очень занят гуманитарной помощью населению.

– Я знаю, знаю! Они квакеры, филантропы. Майкл рассказывал мне об их христианской организации, и я считаю их дело абсолютно святым, если так можно сказать.

– Да, американцы и англичане много делают для спасения детей и взрослых по всей России. Видишь ли, есть ещё среди людей такие, которые думают не только о себе. Мы об этом часто говорим с Константином. У них очень много работы, поэтому старайся самостоятельно заниматься английским, а Майкл будет направлять тебя в нужное русло. Так будет верно. Не думай, что он должен вложить эти знания в твою голову, сама добывай их и пополняй свой багаж. А он поможет, направит, – спокойно посоветовала сестре Анна.

– Уже весной я планирую вступить в их движение и заняться спасением бездомных детей, – резонно заявила Милка. – Правда, в семнадцать меня могут и не взять, но я придумала, что сделать! Я прибавлю себе пару лет. Все ведь отмечают мои серьёзность и взрослость не по годам, так что никто и не заметит этого небольшого обмана ради доброго дела.

– Не спеши, дорогая, рваться в бой! Придёт весна – будет виднее, – посоветовала Анна. – Старайся сохранять покой в душе, не стремись создавать дополнительные трудности, чтобы их потом геройски преодолевать. Это нерациональный путь развития личности. Набирайся знаний и ума.

– Ну, я же так и делаю, – тихо прошептала Милка, вновь погрузившись в книгу.

* * *

– Шимон Моисеевич, позвольте на минуту, есть разговор! – зайдя в приёмный кабинет Гринберга, сказал Алексей Петрович Минх, взволнованно глядя на доктора.

– Да-да, Алексей Петрович, я к вашим услугам! Чем могу быть полезен?

– Вы, Шимон Моисеевич, давно знаете меня, – начал издалека старший врач больницы – коренастый мужчина лет шестидесяти с узкой бородкой и интеллигентной залысиной, уходившей на затылок от высокого умного лба. – И, вероятно, догадываетесь о сути моего визита, – сделав паузу, продолжил он.

– Простите, не могу знать, я весь внимание! – учтиво сказал доктор Гринберг.

– Ну-с, дорогой доктор, тогда я буду прямолинеен, как пуля! – попытался устранить некое напряжение доктор Минх. – Видите ли, у нас в больнице, ввиду сложившихся обстоятельств, освободилось место стоматолога-хирурга, – внимательно глядя в глаза своему собеседнику, продолжил Минх. – Вот мы с Сергеем Ивановичем Спасокукоцким и подумали, а не соблаговолите ли вы, дорогой Шимон Моисеевич, взяться за это дело? Дело новое и архиважное, признаю-с! – слегка волнуясь и совершенно переходя на светский стиль общения, сказал он. – Организованный Сергеем Ивановичем Травматологический институт также готов принять вас в число своих сотрудников, – добавил Минх, внимательно глядя на Гринберга.

– Алексей Петрович, дорогой мой, я польщён! – ответил Шимон Моисеевич. – Да вот смогу ли? Безусловно, я приложу, так сказать, все силы и опыт… А как же мои пациенты? Как же текущий приём? – сбиваясь с мысли, озадаченно спросил доктор Гринберг. – Ну, а с другой стороны, это такая возможность! Позвольте мне подумать! Мне нужна одна ночь, – вдруг резко попросил он.

– Разумеется, дорогой Шимон Моисеевич! – схватив обеими руками правую руку Гринберга, радостно воскликнул Минх, будто получил однозначно положительный ответ. – Челюстная хирургия должна развиваться! Это непаханое поле в медицине. Как вы смотрите на то, чтобы завтра встретиться и обсудить кое-какие организационные вопросы с профессором Спасокукоцким? Это он рекомендовал вас, и я, признаться, очень этому рад. Я уже подумал над размещением вашего будущего отделения… Ну-с, я очень рад, чрезвычайно рад! Позвольте откланяться, пациенты зовут меня. Да и у вас в коридорах не пробиться. – Элегантно поклонившись в знак уважения и почтения, Минх удалился.

Для доктора Гринберга открывалась новая дверь в жизни и судьбе.

* * *

Осень вошла в свои права. Наступил промозглый ноябрь с обильными дождями и ночными заморозками. Дни стали короткими, а ночи тёмными. Долгожданное время для воров всех мастей и преступников и труднейшее время для блюстителей порядка и обывателей, ибо опасность поджидала на каж дом шагу. Суровый двадцатый год двадцатого столетия стремился к своему завершению. На всей земле российской от Крыма до Сибири хозяйничал голодомор! Труднее всего приходилось районам рискового земледелия Среднего Поволжья – Самарской и Саратовской губерниям. Война и неурожай сделали свое дело, крестьянство оказалось на грани вымирания. Рабочие и служащие, получавшие скудные пайки на рабочих местах, опасаясь нападения обезумевших от голода людей, передвигались по улицам городов небольшими группами.

Социальная катастрофа привела к случаям людоедства и вызвала массовый рост беспризорности и голодной проституции. Газеты перестали скрывать действительные масштабы российской трагедии, ставшей следствием нескольких революций и войн и в итоге – крушения царской империи в начале двадцатого века.

Новости о двадцати пяти миллионах погибших уже после окончания Гражданской войны на территории Центральной России, бурном росте заболеваемости, сокращении срока жизни и других бедствиях в Российской Федерации облетели весь мир. Правительство молодой Советской Республики было вынуждено обратиться к мировому сообществу за помощью в борьбе с голодом и эпидемиями тифа и холеры, поразившими территории более тридцати пяти губерний, Южную Украину, Крым, Башкирию, Казахстан, Южное Приуралье и Западную Сибирь.

Первым европейским государством, оказавшим гуманитарную и медицинскую поддержку нуждающимся в Поволжье, была Чехословацкая Республика, отправившая через Чехословацкий Красный Крест эшелоны с продовольствием, одеждой, лекарствами, сельскохозяйственной техникой. Именно Чехословакия была единственным и ближайшим иностранным государством, принявшим детей из голодающих областей.

На борьбу с голодом в Европе и в России откликнулась и Америка во главе с президентом Вудро Вильсоном, по распоряжению которого в феврале девятнадцатого года была создана организация «Американская администрация помощи» для волонтёрской работы в особо пострадавших от голода и эпидемий регионах.

Американцы чётко обозначили правила помощи детям и тяжелобольным. Согласно этим правилам, гуманитарную пищу в российских столовых могли получать дети в возрасте до четырнадцати лет, прошедшие медицинское обследование и признанные голодающими. Каждый ребёнок, прикреплённый к столовой Американской миссии, должен был иметь специальную входную карточку, в которой делались пометки о посещении столовой. Горячий обед выдавался в строго определённое время. Порцию нужно было съедать только в столовой, уносить еду домой не разрешалось. Это были жёсткие условия, порой невыполнимые для многих страждущих. К этому времени сельское население обнищало настолько, что у большинства не было тёплой обуви и одежды, чтобы в холод добраться до миссии. И всё же, несмотря на эти трудности, миссия кормила в России миллионы человек, а Американское общество квакеров – сотни тысяч голодающих в Поволжье…

Откликнулись и другие международные организации, работавшие с Советской Россией и спасавшие детей и взрослых от голодной смерти и эпидемий. Основной поток помощи пошёл после активной общественной кампании, лично организованной норвежским учёным, мореплавателем и полярным исследователем Нансеном. Вместе с единомышленниками-филантропами знаменитый исследователь Арктики учредил специальный Нансеновский комитет, активно и безвозмездно помогавший народу России.

Весь мир наконец-то начал осознавать создавшуюся катастрофическую ситуацию. Помощь в Россию шла отовсюду вплоть до лета двадцать третьего года, когда специальным решением правительства Советского Союза были признаны ошибки, допущенные в руководстве страной, и принят курс на новую экономическую политику. Но это произойдёт ещё только через два года! А пока…

* * *

Поздним декабрьским вечером после скудного ужина, состоявшего из пары картофелин и кипятка на всю семью, доктор Гринберг, откинувшись на спинку, медленно покачивался в кресле-качалке, закрыв глаза. Младшая дочь увлечённо занималась английским языком, время от времени листая массивный англо-русский словарь. Анна, внешне изменившаяся за последние месяцы, что-то вязала для будущего ребёнка, уютно устроившись в уголке старого дивана с круглыми валиками подлокотников и высокой спинкой, набитой конским волосом. Она с детства любила рукоделие, умела вязать на спицах и крючком. Всюду в этой комнате, приспособленной под гостиную, спальню и кабинет Шимона Моисеевича, были белые кружевные салфетки, а в углу, на старом и узком комоде, красовалась и радовала глаз накрахмаленная, ажурная вазочка, связанная минувшим летом ещё в Кронштадте.

Константин и Анна жили вместе с Гринбергами в предоставленном им жилье. Понимая состояние беременной жены и разумно подходя к вопросу совместного проживания, Константин не настаивал, чтобы Анна оставила семью и перебралась к нему в выделенную в коммунальной квартире комнатку на окраине Саратова. Он редко приходил ночевать домой. Обстановка в городе требовала от руководящих работников губисполкома повышенного внимания, времени и отнимала почти все силы. Константин был уверен, что Анна в безопасности под присмотром отца, спокойна и не голодает. Любовь его была крепкой и нерушимой. Иногда в минуту покоя, закрыв глаза, он вспоминал её улыбку. Счастливая, в голубом нарядном платье… Так он впервые увидел и сразу полюбил свою будущую жену. Лёгкий ветерок теребил чёрные кудрявые волосы Анны. А она, не замечая, как восторженно на неё смотрит Константин, одной рукой элегантно придерживала летнюю шляпку, а другой – убирала выбившиеся из-под шляпки пряди со своего нежного лица. Глубоко вздохнув, Константин мысленно говорил себе в такие минуты: «Всё будет хорошо, дорогая! Надо немного потерпеть, и всё скоро наладится!» Это были его слова для любимой, а то, что он говорил сам себе, было совсем другого содержания.

За несколько месяцев работы в Саратове бывший моряк Лазовский столько всего насмотрелся! Голод, грабежи, преступность… И не было этому конца и края! В последние недели измождённые и оборванные женщины из близлежащих деревень приносили к дверям здания губисполкома своих превратившихся в скелеты детей со вздутыми от голода животами и оставляли полуживых, обессиленных малышей просить у проходивших мимо них корочку хлеба. Город, наводнённый беспризорниками по всем окраинам, превратился в опасное для обывателей место.

Константину ежедневно приходилось выезжать с вооружённой группой сотрудников народной милиции с рейдами по домам, где обезумевшие от голода, убивая своих детей, а то и прохожих, расчленяли их, варили и ели. Коммунист Константин Лазовский, много повидавший на своём веку, не мог без приступов тошноты вспоминать эти ежедневные события. При подготовке рапортов руководству для отправки в Москву ему приходилось подробно описывать зафиксированные случаи каннибализма, охватившего Саратов и его пригороды. В декабрьские морозные дни участилось воровство трупов с кладбищ и из мест их временного хранения. Казались невообразимыми объяснения тех, кто промышлял этим. Сравнение человечины со свининой, пояснения по разделке и приготовлению… Лазовский часто испытывал непреодолимое желание мгновенно расправиться с этими поражёнными людоедством и поеданием мертвечины человекообразными особями с обезумевшими глазами и безобразными грязными лицами. Но закон требовал соблюдения норм и не допускал самосуда! Арестованные каннибалы уже не могли стать теми людьми, которыми они были раньше. Теперь в них не было ни богобоязненности, ни человечности, в затуманенном сознании преобладали лишь дикий животный страх и желание выжить.

Константин изо всех сил старался сохранить свой разум и не переступать дозволенных границ при исполнении своих должностных обязанностей. Чтобы ненароком не поделиться жуткими эмоциями с беременной женой, он всё чаще оставался ночевать на службе, расположившись на старом кожаном диване в своём маленьком кабинете.

Каждый раз, когда он приходил к Гринбергам, принося продукты, выданные ему в виде служебного пайка, Константин просил жену не выходить одной из дома и не отпускать Милку на улицу за керосином. Анна выполняла поручения мужа, осознавая опасность сложившихся обстоятельств. Однако сидеть дома целыми днями – то ещё испытание! Иногда, закутавшись в шаль, она выходила из докторского дома, где они проживали, и, прогуливаясь вдоль городской больницы, наслаждалась морозным воздухом. Казалось, что ничего необычного и опасного нет, и все истории, рассказанные Константином и отцом, преувеличены.

Неподалёку от больницы, в трёх кварталах, располагалось двухэтажное здание, занятое квакерами, ещё летом прибывшими в Саратов для борьбы с голодом и эпидемиями тифа и холеры. В середине сентября Анна и Милка зашли в это учреждение и познакомились с замечательными людьми, объединёнными благородной идеей спасения голодающих детей. С того самого дня завязалась добрая дружба между сёстрами Гринберг и представителями американского пацифистского Религиозного общества друзей – Хелен Штраус и Майклом Стивенсоном, искренне верящими, что присутствие в каждом человеке божественного сознания делает всех людей братьями. Спустя время дружба переросла во взаимные симпатии и уважение на основе общности философских и религиозных взглядов.

Понимая своё состояние, Анна не решалась на полную занятость в работе квакеров, но могла быть полезной в их деятельности. Разумом и душой она искренне стремилась к этому необходимому и важному делу. Так сложилось, что объём работы для Американской миссии квакеров оказался во много раз больше, чем предполагалось. Необходима была помощь местного населения. Для подготовки списков беспризорников и больных нужны были грамотные сотрудники. С разрешения отца и Константина Анна, а затем и Милка подключились к оказанию такой помощи. В скором времени они были приняты в состав группы российских сотрудников, которым полагался паёк за работу. Сёстры были горды тем, что их мечты о пользе родине начинали потихоньку сбываться.

Вскоре беременность стала доставлять Анне определённые неудобства и посещения миссии ей пришлось прекратить. Милка, несмотря на свои неполные семнадцать, проявляла себя ответственно и самоотверженно. Рос и развивался её интерес к медицине и биологии. Укреплялась день ото дня дружба с Майклом – американским квакером, оставившим учёбу в университете и приехавшим в далёкую Россию для спасения детей и женщин от болезней и голода. Милка всё больше увлекалась изучением английского языка и убеждала отца и сестру, что её индивидуальное образование под руководством носителя языка – это лучший способ, который она, по возможности, будет практиковать и в будущем.

* * *

Время шло своим чередом. Приближался еврейский праздник Ханука, а за ним и католическое Рождество. Анна увлечённо готовила приданое для своего будущего малыша, который должен был родиться в марте. Почему-то морозные декабрьские дни её радовали всё больше и больше, несмотря на разруху. Может, благодаря белому пушистому снегу, за одну ночь преобразившему всё вокруг, закрыв ноябрьскую грязь и серость своим покрывалом? А может быть, оттого, что с самого детства это время было связано с праздником Ханукой?

Для евреев зима всегда считалась благословленным временем, в какой бы стране они ни жили, потому что именно зимой выпадают осадки, необходимые для распределения питьевой воды. Люди молятся об обилии осадков, даже если проживают в местах с избытком пресной воды, ведь вода – это жизнь. У всех народов есть свои обычаи. Есть они и у евреев-ашкеназов, которые пронесли сквозь века свои национальные и культурные ценности, как вот и этот замечательный праздник – Ханука. Главное слово этого праздника – «свет» во всех его проявлениях! Когда на небе загораются первые звёзды, на специальной ритуальной подставке-подсвечнике ханукии по древней еврейской традиции зажигают свечи. В первый день – одну, во второй – две, в третий – три и так все восемь дней. Еврейская мудрость гласит: «Немного света достаточно для того, чтобы рассеять большую тьму». Огонь ханукальных свечей в доме являет собой символ света духовного, света знаний от Священной книги, света, победившего мрак и принёсшего с собой обновление всему живому.

Борьба еврейского народа за существование – извечная тема. Каждый помнит о чуде и свято верит, что оно свершится именно тогда, когда он будет больше всего в нём нуждаться. Однако заслужить его можно лишь чистыми и светлыми помыслами, разумными и добрыми делами. «Проверяя нас на прочность, Бог посылает испытания, которые нам по плечу. Поэтому ничто не сможет сломить волю человека, если в его сознание с рождения заложены справедливые принципы, ценности и убеждения. А исполнение заповедей отличает его от зверя. Надо с искренней любовью относиться ко всему, что создано Богом. Стремиться быть достойным звания Человек! И тогда Бог будет оберегать тебя», – так рассуждала Анна, сидя возле камелька и довязывая очередную кофточку для ребёнка из ниток, которые они с сестрой бережно смотали в клубок, распустив старенький отцовский шарф.

Для своих дочерей Шимон Моисеевич всегда был готов пожертвовать чем угодно. А они в ответ платили ему сторицей. Дороже отца в их жизни не было никого. Даже муж Константин для Анны был будто чуть поодаль от их троицы. Вот и сейчас, заканчивая рукоделие, с еле заметной светлой улыбкой на лице она подумала о крепости кровных уз и духовном единении с родными.

– Аня, я считаю, нам нужно что-то придумать для небольшого веселья. Например, пригласить Хелен и Майкла к нам на праздник.

– Разумно ли веселиться в такое время, дорогая, когда такой ужас вокруг? Это же будет как пир во время чумы. Не думаю, что это хорошая идея! – возразила сестре Анна.

– Но, Анечка, так хочется немного радости! И разве это грех, когда люди в светлый праздник, хоть на короткое время, «выключают» мысли о грустном? – расстроенно вздохнув, отозвалась Милка.

– А как гости будут возвращаться ночью от нас, ты об этом подумала? Даже если они придут всего лишь на чашку чая. Видишь, как быстро темнеет? В такое время быть на улице крайне опасно! Мы ведь не можем предложить им остаться у нас, в наших стеснённых обстоятельствах. Я понимаю тебя, но нужно всё хорошенько обдумать, раз тебе так хочется праздника. Может быть, днём организовать чаепитие? Или просить Константина о сопровождении? Но второе – слишком обременительно. Ты же знаешь, как много он работает! – пояснила Анна, на минуту отложив вязание и глядя на сестру.

– Скоро мой день рождения. Мне исполнится уже семнадцать! Праздновать мы, естественно, тоже не сможем, – с грустью, ещё громче вздыхая, сказала Милка.

– Знаешь, праздник должен быть в душе. Не думай раньше времени, что и как будет. Верь в лучшее! Я вижу твои платц ды гарц (сердечные страдания – идиш). Тебе нравится Майкл? Я права? – предположила Анна.

– Я люблю его! – задумчиво и откровенно ответила Милка.

– О, дорогая, какая чудесная новость! А что он? – поинтересовалась Анна.

– Не знаю, я ничего не знаю! Я знаю наверняка только одно: я влюблена… И, когда он рядом, моё сердце готово выпорхнуть из груди, как бабочка! – взволнованно ответила Милка. – Я бы всё отдала, только бы быть с ним всегда вместе!

– Дорогая, это прекрасно, – подойдя к сестре и обняв её, сказала Анна, – только всё отдавать не нужно, не спеши! Я знаю, как ты бываешь горяча, и понимаю, что первые серьёзные чувства сдерживать непросто! Но постарайся спокойнее относиться ко всему, что с тобой происходит. Надеюсь, это взаимно? Пусть это было бы взаимно, тогда я была бы искренне рада за вас. Я так прошу счастья для тебя, моя родная! – Анна ласково поцеловала сестру в лоб.

– Как же мне научиться сдерживать себя? Это странное чувство не похоже ни на мою любовь к отцу, ни на любовь к тебе. Оно переполняет меня! Когда я думаю о Майкле, мне становится тяжело дышать…

– Пришла первая любовь, она такая! Главное, будь уверена, что ты счастливый человек, потому что не всем дано познать это чувство. И как хорошо, что в официальный брак в нашей стране девушке можно вступать с шестнадцати лет. По крайней мере, в этом смысле у тебя не будет преград.

– Только я прошу тебя, не говори об этом отцу. Придёт время – я сама ему всё расскажу, – попросила Милка, слегка успокоившись и повеселев оттого, что её поняли и разделили с ней это новое и пока тревожное ощущение радости и счастья.

* * *

Девятнадцатого декабря, в православный праздник святителя Николая Чудотворца, называемый в народе Миколой Зимним, доктору Гринбергу предстояла сложная челюстная операция. Накануне он долго обдумывал её этапы. Забывшись сном лишь под утро, Шимон Моисеевич взволнованно проснулся от колокольного звона…

Растопив за ночь остывшую печь, он, поглощённый своими мыслями, задумчиво смотрел на полыхающие дрова. Вдруг во входную дверь громко и настойчиво постучали. Не желая разбудить дочерей, Шимон Моисеевич быстро направился в прихожую.

– Кто там? – негромко, но внятно спросил он.

– Откройте! Помогите! Прошу вас! – ответил женский голос.

Сняв щеколду и открыв внутренний замок, он распахнул дверь. На пороге стояла растрёпанная миловидная женщина с ребёнком на руках.

– Доктор, помогите! Он умирает!

– Голубушка, я не принимаю пациентов на дому! Пожалуйте в больницу.

– Я не могу туда, меня туда не пускают.

– Как же так? Такого не может быть!

– Помогите, доктор! Это мой сын. Мне нельзя оставлять его у себя! Он совсем ослаб. Возьмите его, спасите, прошу, Христа ради! – переходя на рыдания, умоляла она.

– Да что ж такое-то?! Вы в себе ли? Отойдите от двери! – решительно отодвинув женщину в сторону, Шимон Моисеевич захлопнул перед ней дверь и повернул ключ. – Чёрт знает, что такое! – нервно произнёс он. – Ни в какие ворота не лезет, кошмар, – тщательно моя руки под краном, возмущённо бормотал он.

В дверь снова постучали.

– Не открою и не подойду! Пусть идёт в больницу. У меня тут не лазарет, в конце-то концов.

– Что случилось, отец? – спросила Анна, выходя из второй комнаты. – Я слышала стук в дверь. Подумала, что ты уже ушёл и вот вернулся.

– Нет, какая-то сумасшедшая принесла ребёнка и требует его взять. Ребёнок, вероятно, болен. У него может быть тиф либо ещё чего, – нервно ответил Гринберг.

– Так, а почему не в больницу, а к нам? – удивлённо спросила Анна.

– Да шут её знает. Вся растрёпанная, будто бежала от кого. Да и её ли это ребёнок? Мало ли всякого сейчас творится.

– Хочешь, я наберу Константина по коммутатору? Отец, как-то странно всё. А вдруг это бандиты выведывают, кто дома? Скажи, что нам делать? – волнуясь, спросила Анна.

– Да, надо сообщить в милицию и Константину, – решительно сказал Шимон Моисеевич.

– Хорошо, посмотри через щёлку, что там, на улице, а я позвоню. – Анна торопливо пошла к висевшему на стене телефону. – Константина Лазовского будьте добры! – попросила она в трубку. Через минуту продолжила: – Костя, здравствуй! Нет, ничего не случилось, у нас всё в порядке. Однако к нам в дверь недавно рвалась женщина с грудным ребёнком, просила его взять. Сказала, что её не впускают в больницу. Да, вот, пожалуйста, передаю ему трубку. – Протягивая трубку отцу, Анна отошла в сторону.

– Константин, приветствую вас! Да чёрт её знает! Мне пора на работу, у меня совершенно нет времени. Да, запомнил, конечно, опознаю. Прошу покорнейше, разберитесь! Да, до позднего вечера! К сожалению! Да! И дрова, и вода, и еда – всё имеется, благодарю. До свидания!

Шимон Моисеевич повесил трубку и на мгновение задумался. Затем, словно вспомнив что-то очень важное, похлопал себя по верхним и нижним карманам и поспешил к одёжному шкафу.

– Анна, я никого не вижу. Мне пора на службу. Может быть, я зря разволновал тебя. Прости, душа моя!

Надевая пальто и шляпу, привычно поправив очки быстрым движением правой руки, отец поцеловал старшую дочь в лоб и, осматриваясь, вышел на улицу. На снегу возле входной двери отчётливо виднелись следы приходившей недавно женщины. Других следов не было. Махнув рукой смотревшей на него из окна Анне, доктор Гринберг поспешил в больницу.

Морозное утро и безоблачное небо сулили солнечный день. Подложив в печь дров, Анна поставила на примус маленький железный чайник, насыпав в него щепотку сухой тёртой моркови и смородиновых листьев. В доме было тихо и почти тепло. За окном вдруг послышался хруст снега от торопливых шагов, и затем всё снова стихло. Утреннюю тишину города изредка нарушали далёкий вой и неистовый лай дерущихся за добычу одичавших собак, чудом избежавших съедения и приспособившихся жить в дальних частях городских кладбищ, неохотно делясь добычей с озверевшими от голода людьми.

Через несколько минут в закрытое ставнями окно постучали. Анна притихла и насторожилась. Стук повторился увереннее и настойчивее. Анна решила не отзываться, а снова позвонить мужу. «Входная дверь укреплена железными пластинами, она должна быть надёжной, но ведь и надёжные двери поддаются умелым грабителям», – пронеслось в её голове.

– Милочка, проснись! У нас, кажется, грабители! Вставай скорее! Я звоню Константину и затем в милицию, – прошептала взволнованно Анна и поспешила к телефону.

– Аня, я никак не соображу, что случилось? – обувая валенки на босые ноги, переспросила Милка.

– Не знаю. Странное утро: то в окно стучат, то в дверь… Полчаса назад отец открыл дверь, а там женщина с ребёнком рвалась к нам. Он её не впустил, велел идти в больницу. Больше не знаю ничего…

– Девушка, ещё раз Лазовского, пожалуйста, срочно!

Раздался сильный и настойчивый стук в дверь…

– Костя, к нам кто-то ломится в дверь и в окна! Что делать?

– Аня, смотри, она убегает… – позвала Милка, глядя в окно через небольшую щёлочку между уличными ставнями, наглухо закрытыми ещё с августа.