Текст книги "Дьявол кроется в мелочах"

«Простуженный» портрет был последним, нарисованным через «дверной глазок». Потом Санек опять рассматривал ее из окна.

Соня немного напряглась и вспомнила, что, пожалуй, именно в начале прошлой весны Борис Авенирович Галактионов начал устраивать соседям скандал, что они залепляют ему глазок жвачкой. Тогда это казалось Соне, да и всем остальным в подъезде бредом не совсем адекватного человека. Но сейчас Соня задумалась над тем, почему Санек перестал смотреть на Соню через дверь. Надоело, а для отца он придумал, что глазок «не работает»? Но ведь скандалил старший Галактионов, который, зная об особенностях сына, должен был проверить его слова. Получается, что глазок действительно кто-то закрывал? Но зачем?

Сонина голова напряженно работала. Больше всего на свете ей хотелось сейчас показать тетрадь кому-нибудь еще. Например, Денису. Или его боссу, Феодосию Лаврецкому. У того были очень умные живые глаза, и Соне отчего-то казалось, что вдвоем с ее братом они точно во всем разберутся.

Она посмотрела на часы. Начало двенадцатого ночи. Денис сейчас заканчивает свою смену. Он устал, хочет домой и спать. А Лаврецкому звонить и вовсе неприлично, да и телефона своего он Соне не давал. Пожалуй, придется потерпеть до завтра. Впрочем, понравится ли Дениске, что полоумный сосед на протяжении длительного времени подсматривал за его сестрой? Во всем, что касалось Сони, Денис был ужасно щепетилен. Впрочем, Саньку его ярость уже не могла ничем помешать.

Вздохнув, она перевернула следующий лист и уже в который раз подпрыгнула от неожиданности. С тетрадной страницы на нее смотрело лицо профессора Ровенского. Было в выражении этого лица что-то суровое и очень неприятное. По крайней мере, таким Соня профессора никогда не видела. Рисунок сопровождался стихотворением:

 
В ярость друг меня привел – гнев излил я, гнев прошел.
Враг обиду мне нанес – я молчал, но гнев мой рос.
Я таил его в тиши в глубине своей души,
То слезами поливал, то улыбкой согревал.
Рос он ночью, рос он днем. Зрело яблочко на нем,
Яда сладкого полно. Знал мой недруг, чье оно.
Темной ночью в тишине он прокрался в сад ко мне
И остался недвижим, ядом скованный моим.
 

Это было одно из самых знаменитых стихотворений Блейка, но сейчас эти строки казались Соне отчего-то зловещими. Получается, что Саша Галактионов считал Ровенского врагом? Или он был врагом его отца, Галактионова-старшего? Но почему? Что связывало Сониного научного руководителя с ее соседями? Если они были знакомы, то почему за столько лет она ни разу не видела, чтобы Николай Модестович приходил к Галактионовым в гости? Но раз Санек его нарисовал, значит, все-таки приходил и, судя по одежде на рисунке, примерно весной прошлого года. Эту куртку с бархатными вставками Ровенский привез из Лондона, куда ездил (Соня в уме повспоминала даты), точно, в апреле прошлого года. И примерно тогда же, в апреле, она видела Бориса Авенировича и Санька в последний раз, когда они возвращались из магазина.

У Сони не было медицинского образования, но базовые знания по школьному курсу биологии имелись. В школе она училась хорошо, да и читала много. Судя по состоянию тел отца и сына Галактионовых, погибли она довольно давно, вполне возможно, что весной прошлого года. Получается, что произошло это почти сразу после того, как им нанес визит профессор Ровенский. От этой мысли Соне стало нехорошо.

Она нетерпеливо стала листать тетрадь дальше и с облегчением обнаружила, что визитом ее научного руководителя тетрадь не обрывается. Впрочем, в ней оказалось еще всего две записи.

Первая оказалась очень сложным рисунком, выполненным все в той же карандашной графике, что и все остальные, но отличавшимся более сложным сюжетом. Фактически это была картина, на которой мужчины и женщины спускались в глубокое ущелье в скале. И картина эта что-то Соне смутно напоминала.

Отложив тетрадь в сторону, она ринулась к своему компьютеру, включила его, открыла поисковик и защелкала пальцами по клавишам. Спустя две минуты на весь экран у нее был выведен рисунок, сделанный в начале девятнадцатого века Уильямом Блейком. Назывался он «Сошествие людей в Долину Смерти» и был до мельчайших деталей воспроизведен рукой Саши Галактионова. Под рисунком стояла, разумеется, стихотворная подпись:

 
Я перо из тростника
В то же утро смастерил,
Взял воды из родника
И землею замутил.
И, раскрыв свою тетрадь,
Сел писать я для того,
Чтобы детям передать
Радость сердца моего!
 

О какой такой радости мог писать Санек под иллюстрацией Долины Смерти, Соня не понимала.

На следующем листе, последнем из содержащих записи, рисунка не было совсем, зато посредине листа аккуратным, как будто торжественным почерком стояли очередные стихотворные строчки, принадлежащие перу великого английского поэта, кстати, как помнила Соня, при жизни считавшегося безумным. Совсем как Санек.

 
Перед часовней, у ворот,
Куда никто войти не мог,
В тоске, в мольбе стоял народ,
Роняя слезы на порог.
Но вижу я: поднялся змей
Меж двух колонн ее витых,
И двери тяжестью своей
Сорвал он с петель золотых.
Вот он ползет во всю длину
По малахиту, янтарю,
Вот, поднимаясь в вышину,
Стал подбираться к алтарю.
Разинув свой тлетворный зев,
Вино и хлеб обрызгал змей…
Тогда пошел я в грязный хлев
И лег там спать среди свиней!
 

Больше в тетради ничего не было.

* * *

Внутри что-то зудело и покалывало, словно душа чесалась. Такое состояние Феодосий знал и особенно не любил. Оно означало, что он что-то пропустил, оценил недостаточно серьезно, а значит, не принял мер, что впоследствии было чревато неприятностями. За двадцать лет, которые он занимался бизнесом, это ощущение возникало несколько раз и каждый раз приводило к крупным потерям либо денег, либо времени, либо нервов.

Зуд в груди появился и примерно за полгода до развода, а потом накануне известия о смертельной болезни отца. Позже Феодосий каждый раз анализировал, откуда появлялось противное ощущение в груди, и каждый раз приходил к выводу, что предвестники грядущих неприятностей были заранее, и он их подсознательно отмечал, вот только не обращал внимания.

В случае развода такими предвестниками стало вдруг необычное и ничем не объяснимое спокойствие жены. За несколько лет до этого Феодосий привык к атмосфере постоянных скандалов и недовольства, как со стороны Нины, так и со стороны тещи. А тут внезапно стало тихо и практически спокойно, вот только за грудиной чесалось невыносимо. Оказывается, все это время его жена уже встречалась со своей подругой и строила хитроумные планы развода, а потому и молчала, чтобы Феодосий ей нечаянно не помешал. Она же не знала, что мешать он не собирался.

Когда заболел отец, оказалось, что в течение года Феодосий так же подсознательно замечал и его внезапную худобу, и осунувшееся лицо, и гримасы внезапной боли, и непривычную растерянность в глазах. Замечал, но не заострял внимания, а потом стало слишком поздно.

То, что он тогда непозволительно долго медлил, Феодосий Лаврецкий не мог простить себе до сих пор. Мама простила, и ему, и себе простила, потому что сконцентрировалась на заботе о внучке и сыне, к которым переехала жить. А Феодосий так и не смог и втайне от матери каждый месяц ездил на кладбище, один ездил и подолгу сидел на могиле у отца, просил у того прощения.

Сейчас в груди кололось и чесалось после довольно долгого перерыва, и Феодосий был убежден, что в этот раз не может сплоховать, а потому должен найти источник беспокойства и устранить его до того, как тот принесет настоящие неприятности. Именно поэтому вот уже час он сидел за своим рабочим столом и, вместо того чтобы разбирать ворох документов на столе (счета нужно было отправить на оплату, договоры подписать, об инвестиционных соглашениях подумать, ряд предложений принять, а другие отклонить), напряженно анализировал события последних дней, чтобы понять, какое из них стало сигналом будущего бедствия. На ум ничего не приходило.

Дни были обычными, дела рутинными, неприятности (куда ж без них) мелкими и быстро устранимыми. Единственное, что выбивалось из привычного набора действий, касалось любимого сотрудника Дениса Менделеева, а уж если быть совсем точным, его сестры Софьи.

Почему-то Лаврецкий то и дело возвращался мыслями к тому моменту, как доставал ее из ванны, укутанную в пушистый махровый халат. Ее наготу он не мог вспомнить, как ни старался. А он старался, и ему было неловко за это свое старание, как будто он был школьник, застуканный за подсматриванием под окнами публичной бани. Он помнил только, что ее тело показалось ему совершенным, и все. Никаких деталей, никаких подробностей, только ворс халата, смешно щекочущий ему шею.

Он был уверен, что эта самая Софья Михайловна, которую он, кстати, нанял на работу, вляпалась в большие неприятности. И отчего-то его это тревожило, хотя жизнь отучила Феодосия совать нос в чужие неприятности. Учить и лечить без запроса он считал недопустимым и неправильным, и помогать без запроса тоже. Но вот поди ж ты.

Софье Менделеевой грозила опасность, это Лаврецкий чувствовал, что называется, спинным мозгом и был уверен, что именно это предчувствие вызывает у него щекотку в груди. Кто или что именно ей угрожает, он не знал, но пообещал себе, что обязательно выяснит.

Конечно, по уму нужно было рассказать о своих подозрениях Денису, который относился к сестре с серьезной и обстоятельной нежностью, какую нечасто встретишь в отношениях, но оглашать вслух ничем не обоснованные страхи, вся объективность которых заключалась в мурашках за грудиной, он считал глупым. Да и волновать Дениса понапрасну не хотел. А значит, придется разбираться самому, пожалуй.

Телефона Софьи у него не было. Как-то не пришлось, к слову, попросить. Впрочем, Феодосий точно знал, что она уже подписала контракт на два вечерних занятия в неделю: по понедельникам и средам. Во вторник и четверг у нее были курсы в университете, и это не считая обычной преподавательской нагрузки. Она еще и репетиторством занималась по выходным, и почему-то Феодосию было неприятно, что она так много работает, хотя и ее брат работал тоже много, и этот факт Феодосия как эксплуататора рабочего класса совсем не напрягал.

Да и сам он работал с утра до вечера, не особо взирая на выходные. И из командировок не вылезал, потому что его рестораны по франшизе работали во всех уголках страны, и, чтобы запустить их, обязательно нужно было личное присутствие. Он мог неделями ночевать в гостиницах, поездах, самолетах, не появляясь дома, спать по три-четыре часа в сутки и при этом прекрасно себя чувствовать. Единственное, что Феодосия при этом беспокоило, – это тот факт, что он мало видит дочь.

Собственный трудоголизм, а также выжимание масла из подчиненных было нормой жизни, а вот тень постоянной усталости на симпатичном личике Софьи Менделеевой его огорчала. Осознав этот факт, Феодосий громко рассмеялся.

– Признайся честно, ты влюбился, – сказал он вслух, и негромкий его голос, отразившись от стен кабинета, вдруг наполнился эхом: – ся-ся-ся… Хотя нет, не так. Признайся себе, что впервые за два года нашлась женщина, которая вызвала у тебя не сиюминутное желание, понятное и незатейливое и проходящее так же быстро, как появилось, а живой и неподдельный интерес. Ты уже думал, что этого никогда не произойдет, что тебе никогда больше не захочется никого оберегать и ни о ком заботиться, что для этих целей тебе вполне достаточно мамы и дочери, а все остальные женщины существуют исключительно для здоровья и отправления физиологических надобностей. И вот на тебе, ты случайно узнал, что все-таки нормальный.

Он снова засмеялся, потому что озвученная вслух мысль казалась ему смешной, как, собственно, и сам факт, что он разговаривает сам с собой в тиши пустого кабинета.

Дверь отворилась, и на пороге появилась секретарша, лицо которой выражало полную готовность исполнить любой его каприз. Как всегда, и иногда он этим пользовался.

– Вы меня звали, Феодосий Алексеевич?

– Нет, Света. Это я по телефону разговаривал, – соврал зачем-то он.

– То есть вам ничего не нужно?

Она призывно улыбнулась, но сейчас Феодосию совершенно не хотелось отвечать на этот немой призыв. Снова вспомнилось прикосновение махры к шее и теплое дыхание на ней. И было это в десять, нет, в сто раз эротичнее, чем томный Светин взгляд и чуть приоткрытые пухлые губы.

– Абсолютно ничего, – сказал он.

Теперь секретарша улыбнулась чуть обиженно и скрылась в приемной. Аккуратно приотворенная дверь выглядела так красноречиво, как если бы Света громко ею хлопнула. Женщины подобными трюками владели в совершенстве, это Феодосий помнил со времен своей семейной жизни.

Итак, что все-таки происходило вокруг Софьи Менделеевой? Кому понадобилось убивать ее соседей? А в том, что их именно убили, Феодосий даже не сомневался. Пожалуй, надо с ней еще раз поговорить, узнать все пообстоятельнее. Причем сделать это незамедлительно, не дожидаясь понедельника, до которого еще долго. За это время может произойти что угодно. Взять ее телефон в отделе кадров и позвонить. Да, именно так он и поступит.

Соня (про себя он уже решил звать ее именно так, как зовет Денис) трубку не взяла, что Феодосия неприятно изумило. Ах да, у нее наверняка занятия, как же он не подумал. Ладно, попробует вечером, когда у нее закончатся курсы. Время терпит.

Скорее по привычке доводить все намеченные дела до конца, чем из горячего желания, он заставил себя вернуться к делам и погрузился в работу.

Ее было много, так много, что Феодосий забыл обо всем на свете, в том числе и о том, что ничего не ел. Только почувствовав, как от голода противно начинает кружиться голова, он посмотрел на часы и увидел, что уже половина девятого вечера.

Черт, опять он приедет домой, когда Наташке уже будет пора отправляться спать. И Соне он так и не перезвонил, хотя намеревался. И есть хочется невыносимо.

Телефон у него зазвонил, и Феодосий, не глядя, взял трубку. Ему часто звонили по вечерам и даже по ночам, потому что рестораны работали до последнего клиента, и разруливать ситуацию самому приходилось довольно часто. Что поделаешь, бизнес есть бизнес, и, если ты хочешь, чтобы он был успешным, все нужно делать самому.

– Да, – сказал он в трубку, решив, что прямо сейчас, пожалуй, встанет и доедет до «Бурраты», где съест приготовленный Денисом стейк с кровью из мраморной говядины. – Лаврецкий слушает, говорите.

– О-о-о-о, это вы, – из трубки послышался голос человека, похоже, пребывавшего в шоке от того, что его собеседником оказался именно Феодосий. – Извините, просто вы мне звонили. У меня на телефоне ваш непринятый звонок… Я не знала чей… Я думала, что-то срочное… Это Менделеева… Соня Менделеева… То есть Софья Михайловна… То есть сестра Дениса…

– Соня, как же здорово, что вы мне перезвонили. Я действительно хотел с вами переговорить. Хотел узнать, что нового слышно про это происшествие на вашей лестничной площадке?

Ему показалось, или из трубки дохнуло вдруг арктическим холодом.

– А вы почему интересуетесь, Феодосий Алексеевич?

Ну надо же, она знает его отчество, значит, специально спрашивала о нем у Дениса. Или в Интернете смотрела. Неважно. Важно, что она о нем думала.

У Феодосия вдруг резко повысилось настроение.

– Мне не нравится то, что произошло, – честно признался он. – Видите ли, Соня, я в молодости служил в армии, в спецподразделении, поэтому привык заранее ощущать возможную опасность. То есть я не хочу вас пугать, ничего страшного не случилось. То есть случилось, конечно, но, к счастью, не с вами, а с вашими соседями, и я просто хочу, чтобы с вами, наоборот, не случилось. – Он вконец запутался и замолчал, чувствуя себя идиотом.

Господи, что она про него подумает? Что он трех слов связать не может?

– Да, действительно происходит что-то очень странное, – согласилась Соня. – Я даже хотела вам позвонить после того, как вы позавчера ушли, просто было уже поздно, и мне стало неудобно. Мне нужно было с кем-то это обсудить, и почему-то я подумала про вас, хотя это и глупо. И вчера утром, между парами, я приезжала в ваш офис, чтобы подписать контракт, но мне было неудобно вас отвлекать.

Теперь Феодосий расстроился от того, что мог ее увидеть и не увидел.

– Соня, ну, что значит «неудобно», – вскричал он с энтузиазмом. – Конечно, вы должны все мне рассказать, потому что если что-то случится, то Денис очень расстроится. А ему нельзя расстраиваться. Он очень много работает, он – творческий человек, работа которого зависит от его настроения, и вообще ему нужно к конкурсу готовиться. Поэтому давайте мы с вами встретимся и поговорим.

– Денис? Да, он, конечно, всегда за меня переживает. – Ее голос теперь звучал отчего-то уныло. – Но вы не думайте, Феодосий Алексеевич, я сама вполне могу во всем разобраться. Извините за беспокойство.

– Соня, подождите. – Он всполошился из-за того, что она может повесить трубку. – Не надо самой. Это опасно. Да и вообще, мне же интересно. Соня, вы уже закончили работу? Давайте съездим в ресторан и там поговорим. Я как раз собирался поужинать в «Буррате», съесть знаменитый Денисов стейк. Присоединитесь?

Она вдруг засмеялась. Смех ее журчал серебряным колокольчиком у Феодосия в ухе.

«Динь-динь-динь. Динь-динь-динь. Колокольчик звенит. Этот звон, этот звон о любви говорит», – некстати вспомнилась ему песня, которую очень любила напевать мама.

Вообще-то ее исполняла любимая мамина певица Евгения Смольянинова, но и мама пела прекрасно, да.

– Вместе заявиться в ресторан к Денису – это лучший способ не заставлять его волноваться, – сказала Соня сквозь смех. – Вы в этом действительно уверены, Феодосий Алексеевич?

Он тут же снова почувствовал себя идиотом. И как этой женщине удается заставлять его усомниться в своих умственных способностях? Хотя надо признать, что поехать вместе в «Буррату» – действительно дурацкая затея. Тем более что не так уж сильно ему хочется есть. Тем более стейк с кровью. Б-р-р-р, нет, совершенно точно, он не сможет проглотить ни кусочка.

– Тогда знаете что, – принял решение Феодосий, – приезжайте в офис, если можете. У нас тут на первом этаже прекрасный семейный ресторан. Конечно, шеф-повар здесь – не чета Денису, но я вас уверяю, что отравить нас точно не отравят. И поговорить мы сможем. Вы же хотели что-то мне рассказать?

Он просто физически ощущал, как она колеблется, принимая решение.

– Да, хотела. – Голос Сони звучал нерешительно. – Видите ли, я сделала глупость. Точнее, я думаю, что я сделала глупость. Я захватила из соседской квартиры тетрадь. Очень странную тетрадь. Точнее, дневник Санька. То есть младшего Галактионова. Мне кажется, вы должны на нее посмотреть.

– Конечно, я посмотрю. Она у вас с собой?

– Нет, дома. Но это неважно. Наверное, я могу сначала рассказать вам про то странное, что я нашла в этой тетради, а уже потом вы сами решите, нужно на нее смотреть или нет. Поэтому, Феодосий Алексеевич, если вы не против, то я действительно приеду и все вам расскажу. Хорошо?

– Конечно! – воскликнул Феодосий, пожалуй, с излишним восторгом в голосе.

Она сейчас приедет, он накормит ее ужином, выслушает ее историю, а потом у него будет повод поехать к ней домой, чтобы познакомиться с какой-то дурацкой тетрадью. Замечательный план, лучше даже и быть не может.

– Тогда я выезжаю. – В голосе Сони уже не было сомнений.

Похоже, решение она приняла и менять его не собиралась.

Феодосий нажал на кнопку отбоя, откинулся на спинку кресла и блаженно улыбнулся. В его скучную размеренную жизнь, кажется, входило приключение.

* * *

Чувства, которые испытывала Соня, назывались смятением. Ее мучили страшные подозрения, что профессор Ровенский, научный руководитель, бок о бок с которым она проработала последние двенадцать лет, каким-то образом причастен к смерти отца и сына Галактионовых. Иначе как объяснить, что портрет достопочтенного Николая Модестовича появился в дневнике Санька, да еще сопровожденный строками о враге и погубившем его яде?

После того как Соня прочитала дневник, она ночью не сомкнула глаз, пытаясь понять, скрывался ли в строках Блейка какой-нибудь смысл или стихи были выбраны наугад, только потому, что нравились Саше Галактионову? Какие мысли крутились в его одурманенной недугом голове? Не были ли они плодом больного воображения?

С другой стороны, профессор был изображен, как и все остальные персонажи, включая Соню, практически с фотографической точностью, значит, как минимум Санек должен был его видеть. Когда? Где? При каких обстоятельствах?

Ответ на эти вопросы сейчас мог дать только сам Ровенский, поэтому, прокрутившись ночь на постели, вдруг показавшейся страшно неудобной, и на автопилоте прочитав лекцию на первой паре (совершенно неожиданно даже для самой себя Соня сбилась на творчество Уильяма Блейка, хотя изначально предмет обсуждения был совсем иной), она с огромным трудом дождалась перемены.

Еще утром она выяснила в расписании, что у Николая Модестовича сегодня занятия начинаются со второй пары, а это означало, что ей нужно было подловить его на кафедре, да еще желательно в отсутствие других преподавателей. К чему такая секретность, Соня и сама не знала.

Действительно, когда она зашла в кабинет, профессор был уже там. Как всегда, с иголочки одетый, с обязательным шелковым шарфом под рубашкой, аккуратно причесанной бородкой и надушенными усами, он поливал стоящий на окне цветок, за которым следил с маниакальной тщательностью. Никто не имел права подходить к растению и уж, тем паче, поливать его. Никто и не пытался, поскольку Ровенский слыл человеком вспыльчивым, обидчивым и злопамятным.

К счастью, кроме них двоих, в кабинете никого не было.

– Доброе утро, Николай Модестович, – поздоровалась Соня, отчаянно нервничая.

Он повернулся, благожелательно оглядел ее с головы до ног, чуть дольше положенного задержав взгляд на высокой Сониной груди. Мгновение, не больше, но и оно заставило ее щеки порозоветь.

– Здравствуй, Сонечка. Как спалось? Что-то ты бледна.

В разговорах с ней он все время переходил с «вы» на «ты», и эта его манера почему-то Соню страшно раздражала. Уж определился бы. Вообще-то в институте было принято ко всем студентам обращаться на «вы», и это правило преподаватели соблюдали неукоснительно. В ее студенческие годы профессор поступал так же, не изменив манеру общения и тогда, когда Соня сначала стала его аспиранткой, а потом и коллегой. И только в последнее время иногда позволял себе фривольности, словно намекая на то, что между ними возможны иные, более близкие отношения.

– Николай Модестович, а вы были знакомы с Галактионовыми? – Она проигнорировала его обращение к ней, хотя, возможно, это было и невежливо.

Ее вопрос же вызвал эффект разорвавшейся бомбы. По крайней мере, с лица профессора схлынули все краски, челюсть отвисла, выражая крайнюю степень изумления, причем явно неприятного.

– Кого? П-п-простите. О чем вы говорите, Сонечка?

О-о-о, он снова перешел на «вы», восстанавливая нарушенную дистанцию. Но свой шаг назад Соня делать не намеревалась.

– Я говорю о Галактионовых. Борисе Авенировиче и его сыне Саше. Вы их знали? Я имею в виду, так близко, чтобы бывать у них дома?

Похоже, Ровенский постепенно приходил в себя. Лицо его постепенно розовело.

– Ну, разумеется, мы знакомы. Конечно, не общались уже много лет, но я не понимаю, какое… – Он протер внезапно вспотевший лоб платочком, ослепительно-белым, вытащенным из нагрудного кармана сюртука. Да-да, благообразный профессор предпочитал носить не пиджаки, а сюртуки. – …какое это имеет значение? С чего бы вдруг вам интересоваться нашим знакомством? Я не понимаю, Соня.

Голос его начал повышаться и чуть ли не перешел в фальцет.

– Николай Модестович, я никогда не видела вас в нашем доме, хотя Галактионовы жили со мной на одной лестничной площадке. До вчерашнего времени мне даже в голову не могло прийти, что вы знакомы.

– Почему вы говорите об этом в прошедшем времени? – Теперь в глазах Ровенского плескался ужас, граничащий с безумием.

– Потому что вчера я была понятой, в присутствии которой полицейские зафиксировали смерть Галактионовых. – Отчего-то Соне было совсем его не жалко, хотя жестоким человеком она вовсе не была.

– Они умерли? Борька умер? Его больше нет? Господи, помилуй. Когда это случилось?

– Судя по состоянию их тел, около года назад.

– Что-о-о-о?

– Николай Модестович, у меня есть все основания полагать, что незадолго до того, как их убили, вы были у Галактионовых дома.

– Убили? Да кому был нужен этот старый дурак с его еще более придурковатым сыном? Хотя… Этого не может быть. Боже мой, я об этом не подумал.

– О чем именно вы не подумали? – спросила Соня.

Она совершенно ничего не понимала.

– Неважно. Это совершенно неважно. Господи, если бы я знал, что так выйдет.

– Что выйдет, Николай Модестович?

– Неважно, Сонечка, поверьте, для вас это совершенно неважно. Что же теперь делать-то, боже мой. Ведь она так и лежит там. Или этот человек забрал ее? Боже, почему я тогда недодавил? Ведь все могло получиться.

– Что там лежит? – Соня невольно повысила голос. – Кто тот человек, который это забрал? Вы что-то знаете о смерти Галактионовых, Николай Модестович?

Он дико посмотрел на нее.

– Что? Я? Нет, я ничего не знаю, – забормотал Ровенский, словно в горячке. – Откуда я могу знать, если вы сами мне только что… Боже мой, боже мой, надо же что-то делать, пока полиция не узнала…

Он резко повернулся на каблуках, выхватил с вешалки у входа свою велюровую куртку и выскочил из кабинета, прежде чем Соня успела сказать еще хотя бы слово. Тяжелая дверь захлопнулась с оглушительным стуком.

И что теперь делать? Соня окончательно убедилась в том, что между смертью ее соседей и Николаем Модестовичем есть какая-то связь. Профессор так странно себя вел. Такое чувство, словно он знал, что в доме Галактионовых хранилось что-то ценное. Дорогая вещь, ради хранения которой пришлось поставить двойные бронированные двери. Но почему тогда отец и сын жили так бедно, практически в нищете? Что именно они оберегали от посторонних глаз?

Что бы это ни было, ради этой вещи можно было пойти на двойное убийство. Хотя Соню, к счастью, это совершенно не касается. Она решила выкинуть из головы все тайны, связанные с Галактионовыми, и ей это почти удалось.

Домой она вернулась достаточно рано – не было еще и четырех. Со следующей недели в это время у нее будут начинаться занятия в фирме Феодосия Лаврецкого, но эта среда пока еще свободна, и Соня собиралась провести ее, побаловав себя хотя бы немного. После бессонной ночи и ужасов вчерашнего дня ей нужен был релакс.

Она приняла ванну с душистой пеной, нанесла на тело, лицо, волосы и вообще на все, до чего дотянулась, различные кремы, выпила бутылку красного вина, порезала привезенный Денисом из-за границы кусок сыра с плесенью, который любила и берегла, чтобы растягивать удовольствие на подольше, но сейчас решительно съела весь и завалилась в спальне на кровать, включив шведский детективный сериал. Скандинавские детективы она обожала.

В девять часов вечера Соня уже безмятежно спала, к счастью, без сновидений, поэтому утром четверга чувствовала себя прекрасно выспавшейся.

В университете выяснилось, что профессор Ровенский не пришел на работу, а потому ей придется взять на себя его лекцию. Зав. кафедрой сообщил, что профессор сказался больным. Но, стоя за преподавательской трибуной, Соня нет-нет да и возвращалась мыслями к тому, что именно могло его так взволновать и расстроить.

Несмотря на дополнительную лекцию, она все-таки успела перед курсами сбегать в любимое кафе, уселась за столик у окна, за которым уже робко хозяйничала весна.

Снег под ногами прохожих таял, как масло на бутерброде. Начинал не вовремя стекать то с одного, то с другого бока колдобин. Тротуары в этом году в их городе чистили особенно плохо.

Солнце, неяркое, из показной скромности прятавшееся в вуаль легкого тумана, все-таки уже грело по-настоящему, и сидеть за стеклом было тепло, пожалуй, даже жарко.

Соня блаженно щурилась, подставляя лицо солнечным лучам. Она могла сидеть так бесконечно, но сегодняшний вечер, в отличие от вчерашнего, у нее был занят, поэтому нужно было торопиться.

Она собиралась уже допить кофе и рассчитаться, как неожиданно за ее столик плюхнулись две молодые нимфы. Настя и Аглая, студентки, посещающие ее курсы английского.

Девочки Соне нравились, потому что были серьезными и старательными. Именно к Насте Соня позавчера обращалась за помощью, чтобы заставить полицейских обратить внимание на нехороший запах из соседской квартиры. Точнее, помогла не сама Настя, а ее мама.

Господи, это же всего-навсего позавчера было, а кажется, что целую вечность назад.

– Здравствуйте, Софья Михайловна, – затараторила та, что помладше, Аглая Молчанская. – Мы с Настей правильно вычислили, что вас тут найдем. Поговорить надо.

– Давайте, если недолго. – Соня с радостью ухватилась за возможность выпить еще чашку кофе. – О чем, девочки?

– О ваших соседях, – бухнула Настя, и Соня от неожиданности подпрыгнула на стуле.

– О чем?

– Софья Михайловна, выслушайте меня, пожалуйста. – Девушка говорила тихо, но решительно. – Мне очень важно расследовать, что именно произошло в квартире ваших соседей. Я не могу объяснить вам зачем, это сложно. Скажем так, это для меня вопрос профессиональной чести. Я – будущий юрист, и моя работа будет зависеть от того, смогу я распутать это дело или нет. Поэтому помогите мне, пожалуйста.

– Я? Как именно, Настя?

– Расскажите мне все, что вы знаете об этих людях. Быть может, было что-то странное, предшествовавшее их смерти. Быть может, вы что-то видели или слышали, или заметили в их квартире, когда были там понятой. Я прошу вас, Софья Михайловна.

Она молитвенно сложила руки на груди.

Все понятно, девочка решила поиграть в детектива. Скорее всего хочет что-то доказать своей знаменитой маме. Все-таки экзамен по возрастной психологии Соня в свои студенческие годы сдала на «пять», да и не надо было быть психологом, чтобы понять, в чем тут дело. Так что причины, подвигнувшие Настю на расследование, совершенно понятны, вот только идти у нее на поводу Соня не собиралась. Слишком опасно это было. Убийство – не игрушки.

Настя спросила, заметила ли она что-то странное.

Да это странное можно было черпать большим половником. Двойные бронированные двери в квартире, странный дневник, портрет Ровенского, его невнятные объяснения и следом за этим внезапная болезнь…

Соне ужасно хотелось все это обсудить, но не с Настей же. Впрочем, глядя на насупленное лицо девушки, она понимала, что та не отстанет.