Текст книги "Одна смертельная тайна"

– Отдыхающий? Охотник?

– Нет. Терпеть не могу стрелять в зверей, – любезно ответил Данилов. – Просто решил провести некоторое время на природе. Проветрить голову. Остановился в частном секторе.

– А сюда вас что привело?

– Я же сказал. Человеколюбие. Я, как джентльмен, не смог оставить даму наедине с возможной опасностью, поэтому согласился проводить ее сюда и вместе дождаться вашего приезда.

Этот человек врал. Саша не просила его о помощи, потому что не собиралась возвращаться в поместье. Это он ее вынудил, потому что ему не терпелось посмотреть на место преступления своими глазами. Что он делал наверху, когда Саша спустилась вниз, и он остался в комнате один? Только смотрел или что-то делал? И кому он звонил?

Впрочем, не стала торопиться выводить Данилова на чистую воду Саша. В конце концов, интерпретировать, как они здесь оказались, можно и таким образом.

– Ладно, пошли, осмотрим место преступления. Я потом с вами поговорю, – мрачно сказал следователь.

Разумеется, ничего не изменилось, когда Саша поднялась туда в третий раз. Все так же, устремив мертвые глаза в потолок, лежал Олег Якунин, висела на одной петле отломанная правая створка ставен, валялись оторванные доски и гвоздодер. Нет, похоже, Игорь Данилов ничего тут не трогал.

– Вы ничего тут не трогали? – словно прочел ее мысли следователь.

Саша покачала головой.

– Нет. Я только проверила пульс. Подумала, что господин Якунин может быть еще жив и ему нужна помощь. Больше я ничего не трогала.

– Господин Якунин? Вы что же, были знакомы с убитым?

– Да. Мы познакомились вчера. На охотничьей базе. Но я знаю только, что его зовут Олег Якунин и он – бизнесмен из Москвы. Все.

– Но ведь вы, как я понял, живете не на базе.

Саша покорно повторила свой рассказ о том, как очутилась в Глухой Квохте, не смогла остановиться в комфортабельном номере или домике и была вынуждена снять комнату.

– А вы убитого знали? – спросил следователь у Данилова.

– Видел издали. Но представлен не был, – коротко сообщил тот.

– Все это крайне подозрительно. Вы оба приезжаете в Глухую Квохту в сезон охоты, но не на охоту. Останавливаетесь в частном секторе. Но порознь. Что вы тут забыли в такое время года? Купаться сейчас нельзя. Охотой вы не увлекаетесь. Грибов и ягод пока нет.

– Я пишу диссертацию. Ее тема связана с этими местами, – пояснила Саша. – Поэтому я приехала сюда, чтобы поработать здесь. В этом нет ничего странного.

– Ваша диссертация связана с охотой?

– Нет. С берестяными грамотами. Три года назад в Глухой Квохте была найдена одна. Датируемая двенадцатым веком. Во время строительства базы. Может, вы слышали.

– Не слышал, – сообщил Конопелько.

На его лице отразилось, что он сомневается в существовании людей, которые могут интересоваться берестяными грамотами двенадцатого века. Саша его понимала.

– А вы?

– А я просто отдыхаю. Диссертаций не пишу. Про берестяную грамоту слышал, но отношения к этому не имею. Снял комнату у местной жительницы, гуляю по лесам и полям, дышу свежим воздухом, много сплю, поправляю организм, измученный нарзаном.

Саша опять всей кожей ощущала, что он врет. И про берестяную грамоту знает. Откуда? Он как раз не похож на человека, которого могут интересовать такие находки. Этот человек казался Александре Архиповой все более подозрительным. Она кинула на его лицо острый взгляд, словно пытаясь проникнуть внутрь черепной коробки, чтобы понять, что скрывается за этой безмятежной невозмутимостью. Данилов перехватил этот взгляд и неожиданно для Александры ей подмигнул.

* * *

– Ой, лихо-лишенько, – тетя Нюра причитала, суетясь вокруг большого стола, на котором стоял самовар и подносы с пирогами, накрытыми веселенькими цветастыми вафельными полотенцами. – Что ж такое делается? Опять убийство. Да еще и неслучайное. Кому же этот бедолага помешать-то мог? Или, может, за ним специально сюда приехали, чтобы убить? А что? Проследили от самой Москвы и убили.

Что ж, версия вполне возможная. Вряд ли среди пенсионеров Глухой Квохты можно было найти людей, желающих смерти Олегу Якунину. А вот среди его партнеров по бизнесу таковые наверняка имелись. И избавиться от конкурента вдалеке от Москвы с ее правоохранительными органами – вполне разумная идея. В то, что следователь Конопелько может раскрыть дело, Саша, признаться, сомневалась.

А какие еще есть варианты? Хороший сыщик никогда не упирается только в одну версию. Саша, обожавшая читать и смотреть детективы, об этом прекрасно знала. Что ж, личную неприязнь тоже нельзя списывать со счетов. Находясь на охотничьей базе, Якунин мог повздорить с кем-нибудь из постояльцев, да так крепко, что его выследили в заброшенной усадьбе и убили.

Вот только что Якунин там искал? А он ведь искал, судя по гвоздодеру и оторванным доскам пола. Старинный клад? Ящики с оружием? Наркотики?

– Анна Ивановна, а раньше у вас тут ничего странного не происходило? – спросила Саша у тети Нюры, которая наконец закончила резать пироги, взгромоздила их на тарелку, поставила перед гостьей и села напротив, тяжело отдуваясь. – Ну, такого, что можно было бы связать с убийством.

– А как наши странности с ним свяжешь? – удивилась хозяйка. – Этот бизнесмен тут в первый раз в жизни появился.

– То есть странности все-таки были? – Александра Архипова не зря была ученым, она умела вычленять главное в любом тексте. Хоть письменном, хоть устном, хоть написанном на бересте.

– Да в том-то и дело, что были, – махнула рукой тетя Нюра. – У нас тут шесть лет подряд неизвестные деньги на улицах раскидывают. В аккурат перед Рождеством и Благовещением Пресвятой богородицы.

– Какие деньги? – не поняла Саша.

– Да какие. Обычные деньги. Российские рубли. Тысячные и пятитысячные купюры. Подбрасывают их нам, понимаешь?

Нет, Саша не понимала.

– Что значит подбрасывают? Просто раскидывают, что ли?

– Нет, пачки оставляют. На видных местах. В первый раз на крыльце магазина нашли пачку тысячных купюр. У нас тогда еще в деревне магазин работал.

– Пачку или корешок? – уточнила Саша.

– Что? – не поняла собеседница.

– Это разные термины. У меня мама всю жизнь в банке проработала. Так что упаковка из ста банкнот одного номинала, такая, знаете, бумажкой перехваченная, это так называемый корешок. А бумажка называется бандероль. А вот десять корешков, упакованные в полиэтиленовую пленку, это уже пачка. В ней тысяча купюр одного достоинства. А десять пачек – это уже кассета. В ней десять тысяч купюр. Так у вас-то что нашли?

Тетя Нюра помолчала, видно, что думала.

– По-твоему, получается корешок, – наконец ответила она. – Сто купюр там было. В рублях сто тысяч. Для нашей деревни, сама понимаешь, целое событие. Тут тогда домов больше жилых было, чем сейчас. Семей пятьдесят круглогодично жили, потому и магазин работал.

– И кто эти деньги нашел?

– Петруша, сын мой, – вздохнула тетя Нюра. – Он у меня честный был, чужое не мог взять. Ни копеечки. Поэтому сразу шум поднял. Мол, кто потерял. Перво-наперво подумали, что Клавдия, продавщица, значит. Выручку посчитала и выронила невзначай. Потом-то поняли, что выручки в сто тысяч в нашем магазине и за месяц оборота не набегало. Откуда тут такие деньги. Петруша полицию вызвал. Те опросили всех жителей, ну, разумеется, никто не признался, что деньги его.

– Почему разумеется? Что плохого в том, чтобы свое забрать?

– Да в том-то и дело, что никто из наших не мог сто тысяч взять и потерять. Это ж какие деньжищи.

– И куда они подевались?

– В райцентр забрали. Пытались по банковской упаковке определить, из какого банка деньги, чтобы понять, кто их снимал. По бандероли, значит. Но не нашли. Деревня тогда недели две гудела, все обсуждали, откуда такая находка взялась. И было это в сочельник, 6 января. В 2019 году, значит.

– И что дальше было?

– А ничего. Про тот случай все забыли. А потом, год спустя, в 2020-м, уже в апреле, на Благовещение, значит, снова эта история повторилась. Карантин тогда был. Вся страна взаперти сидела. Нас-то, деревенских, это мало касалось. Хотя в райцентре школу тогда закрыли, в которой я работала, и магазин Тонькин тоже, и фотосалон, в котором мой Петя охранником трудился. Дома мы сидели. И вот иду я из Куликово, от фермера тамошнего, у которого молоко и творог беру, а на самом повороте на Рябиновую улицу пачка денег лежит. Прямо на дороге.

– Опять корешок?

– Нет. Газетный сверток, а в нем десять пятитысячных бумажек. Пятьдесят тысяч, значит. Я скорее по соседям побежала. Нет, никто не терял. Опять полицию вызвали, ну, тут прошлогодний случай и вспомнили. Деньги опять забрали, но народ шушукаться начал. Мол, кто-то их специально оставляет. Местным в помощь, значит. Мол, раз карантин, работы нет, то это поддержка такая. Социальная.

– Не бывает такой поддержки, – не выдержала Саша.

– Вот и Петруша мой сказал, что не бывает, – вздохнула тетя Нюра. – Еще через год, снова на Благовещение, Миша деньги нашел. На их Кленовой улице, там, где тропинка в поле выходит, в сторону поместья то есть, был кол вбит, а на нем пакет висел. Обычный такой, из магазина «Пятерочка», а в нем снова бумажки пятитысячные. Двенадцать штук.

– «Пятерочка»? У вас же ее нет.

– В райцентре есть. Даже две. Ну, Миша уже в полицию сообщать наотрез отказался. Петя мой настаивал, потому что, говорю же, он у меня очень честный был. Считал, что чужое до добра не доведет. Но Миша сказал, что глупо это – отказываться от денег, которые в руки плывут. Мол, предыдущие два раза полиция их забирала, а отгадку, откуда они берутся, так и не нашла. Мол, раз их в третий раз оставляют, значит, хотят, чтобы они жителям Глухой Квохты в руки попали, а не полицейским. Понятно, что нашлись те, кто Мишину точку зрения поддержал. К тому моменту многие уже из деревни уехали. Работы тут совсем не стало. Кто помоложе и с детьми, те снялись с места. Осталось дворов двадцать. В дележе, конечно, не все участие принимали. Петя, к примеру, отказался. А некоторых, кто одинокий да старый совсем, их и не спрашивали.

Миша – сын Антонины Евгеньевны, стало быть. Лаврушкин, кажется.

– Это, получается, в двадцать первом году было? – уточнила Саша, во всем любившая точность.

– Получается, так. Вскоре после этого как раз базу начали строить. А спустя год, в двадцать втором, деньги Харитоновна нашла. У своего забора.

– Харитоновна?

– Да, через дом отсюда жила. В прошлом году померла, а тогда еще скрипела, хотя и еле-еле. Ноги у нее плохо ходили, глаза почти не видели, но пачку с деньгами она как-то углядела. И там девяносто семь тысяч было. Такое вот неровное число. В полицию сообщать Мишка снова запретил. Сказал, что наши это деньги. Единственное, на чем Петя смог настоять, так это опросить гостей базы. К тому моменту ее уже построили и открыли. Первая весенняя охота как раз в самом разгаре была. Понятно, что там нашлись умники, которые пытались заявить, что это они деньги потеряли, но описать, как упаковка выглядела и сколько именно денег там лежало, не смогли. Так что деньги опять поделили. И я взяла на этот раз, хоть Петруша и ругал меня. И как оказалось, прав был. К беде были те деньги.

– Почему?

– Да потому что назавтра его в лесу и подстрелили, – голос тети Нюры упал до шепота.

Она отвернулась и вытерла рукавом повлажневшие глаза. Саша опять почувствовала себя неловко, но все, что рассказывала квартирная хозяйка, было так интересно, что остановить мучительный для старушки разговор она не могла.

– Так может быть, убийство вашего сына как-то связано с этими деньгами? – воскликнула она.

Тетя Нюра покачала головой.

– Так как же связано? В тот год деньги уже в четвертый раз, получается, подкинули. И потом, в прошлом году и в этом снова мы свертки с деньгами находили. Только уже не в апреле, а опять на Рождество, как и в первый раз. Правда, денег уже меньше было. Двадцать пять тысяч в прошлом году и пятнадцать в этом. Мишка уж очень расстраивался, что так мало.

– И что, за шесть лет никто так и не понял, откуда берутся эти деньги?

– Нет. А как поймешь? Одно ясно. Какой-то добрый человек это делает. Помогает жителям, которые выживают, как могут.

– А это не может быть владелец охотничьей базы? Этот, как его, Аржанов, кажется.

– Александр Федорович? Не знаю. Но он только в двадцать первом году тут землю купил и строиться начал, а деньги впервые появились за два года до этого.

Мутная была история с этими деньгами. Вот и все, что Саша могла сказать по данному поводу. Мутная, но с убийством Якунина вряд ли связанная. И что он все-таки искал в поместье? Она сама не заметила, как задала этот вопрос вслух.

– Так про поместье разные слухи ходили, – пожав плечами, принялась охотно рассуждать тетя Нюра. Саша понимала, что одинокой старушке за счастье поговорить за чаем с пирогами. – Бабка моя сказывала, что последняя владелица усадьбы, барыня Румянцева, там ценности какие-то спрятала. Мол, она в фамильных бриллиантах блистала, а когда в хозяйский дом большевики пришли, ничего при обыске не нашли. А через пару дней большой пожар в имении случился. Только господский дом и остался, хотя частью тоже пострадал, а все остальные постройки сгорели. И флигель для прислуги, и амбары, и беседки, и каретник.

– А хозяйка что говорила? Куда драгоценности делись? – Саше неожиданно стало так интересно, что даже кончики пальцев зачесались, как бывало всегда, когда она нападала на след какой-нибудь интересной исторической находки.

Все-таки она была ученым, а это даже не призвание, это состояние души.

– А что хозяйка? Бабушка рассказывала, что ее еще до пожара выселили с детьми из усадьбы. Там сельскохозяйственную коммуну организовали. Старуха Румянцева как села на высоком холме, вон том, который справа от господского дома виден, так и не сошла с того места. Дня четыре там просидела без еды и питья, да там и померла. Старшая ее дочь к тому моменту замужем уже была, врачом в округе работала, а потом в 1920 году к сыну своему уехала в Ленинград, да так оттуда и не возвратилась больше. Натальей ее звали. Натальей Алексеевной Никитиной. Это по мужу, значит.

– А остальные дети? Сколько их вообще было?

Саша и сама не знала, почему ее вдруг заинтересовал род Румянцевых, про которых раньше она и слыхом не слыхивала. Впрочем, в ее расспросах тетя Нюра не видела ничего необычного. Охотно рассказывала дальше.

– Младший сын, Федор Алексеевич, в Глухой Квохте остался. Поселился на нашей Рябиновой улице. Дом стоит такой отремонтированный, но сейчас нежилой.

Саша хотела было сказать, что видела дым из трубы этого дома и мужчину за окном, но не стала перебивать старушку.

– Жил он впроголодь, видать, к хозяйству приучен не был. Как остался без кухарок и горничных, так и опустился совсем. Ходил оборванным, грязным, годами в бане не бывал. Книги и вещи выменивал на картошку. У него двое детей было. Младшая дочь, Ниной звали, сделалась душевнобольной после того, как ее бывшие солдаты изнасиловали. Сначала жила вместе с отцом, а потом умерла. Тихо и незаметно. Ну а сын Федора, Алексей, уехал куда-то на север. Там его встретил наш деревенский парень, Ванька Матвеев, когда в командировку в леспромхоз ездил. Вернувшись, рассказывал, что бывший баринов сын встретил его случайно, в гости пригласил, про Глухую Квохту расспрашивал, чаем поил с сахаром. Рассказывал, что устроился неплохо, по крайней мере, намного лучше, чем в деревне. Это уж, почитай, перед самой войной было. Петруша бы мой тебе лучше это все рассказал. Очень он историей семьи Румянцевых интересовался, даже в архив областной ездил.

В детях, внуках и прочей румянцевской родне Саша к тому моменту совершенно запуталась.

– Вот ведь закавыка какая, – задумчиво проговорила вдруг тетя Нюра. – И как это я сразу-то об этом не подумала.

– О чем, Анна Ивановна?

– Да бизнесмен-то этот, которого убили… Ты сказала, Якунин его фамилия?

– Да, Олег Якунин, – подтвердила Саша. – А что?

– Да то, что он-то, похоже, корнями своими отсюда. Из Глухой Квохты.

– Почему вы так думаете?

– Да потому что Петя, когда из областного архива вернулся, рассказывал мне, что жила здесь женщина. В середине девятнадцатого века это было. Марфой ее звали. И прозвище у нее было «утеха снохача». А все потому, что свекор мужа ее в ученики приказчика в город упек, а сам с невесткой жить начал, почитай в открытую. И старшую дочь свою она не от мужа, а от свекра родила. По этому поводу даже слушание какое-то проводили. То ли церковное, то ли судебное, я уж не упомню. Петруша рассказывал, да я, признаться, не особо слушала. Двое остальных детей уже от мужа были, а старшая, Глафира, – от свекра.

Саша вздрогнула от неожиданного совпадения. Ее лучшую подругу, писательницу Северцеву, звали Глафирой, а дочку свою та назвала Марфой. Почему-то Александре показалось это хорошим предзнаменованием. Чего? Она и сама не знала.

– И что? – поторопила она тетю Нюру, которая опять замолчала, погруженная в свои думы.

– Да и то, что Глафира эта, даром что незаконнорожденная была, выросла такой ослепительной красавицей, что в нее влюбился помещик Румянцев. И мало того, что влюбился, так еще и смог пойти против общества и после смерти родами своей первой супруги на Глафире официально женился. Она и была та самая старая барыня, которая после того, как ее из дома выгнали, на холме умерла. Глафира Румянцева. Это ее драгоценности так и не нашли, сколько ни искали.

– А убитый бизнесмен тут при чем? – все еще не понимала Саша.

– Так как же при чем? – снова всплеснула руками старушка. – Девичья фамилия Глафиры-то была, знаешь, какая?

Саша молчала, потому что знать ей об этом было совершенно неоткуда.

– Якунина! – торжествующе провозгласила тетя Нюра. – И Марфа, утеха снохача, Якуниной была, и старшая дочь ее Глафира, пока замуж не вышла, и все остальные дети тоже. Вот я и думаю, а что, если этот убитый бизнесмен им был родственник.

– Потомок, – задумчиво поправила Саша. – В генеалогии это называется словом «потомок».

– В генеалогии, думаешь? – голос тети Нюры теперь звучал растерянно.

– Да. Так называется систематическое собрание сведений о происхождении, преемстве и родстве семей, отслеживание родословных и семейных историй.

– Да знаю я. – Старушка, похоже, оскорбилась, и Саша прикусила язык, вспомнив, что тетя Нюра работала учительницей. – Петруша страсть как генеалогией интересовался. И генеалогическое древо Румянцевых рисовал. Мне показывал, да я не стала смотреть. Я в такие времена выросла, когда историю своей семьи лучше было не знать, не то что вслух говорить. Сослать за это могли. Туда, куда Макар телят не гонял. Бабушка моя всю жизнь в страхе прожила, и он в гены и в кожу въелся. Так, что и не вытравишь. Вы-то уже другие. И Петруша мой был другой. Да что теперь говорить…

Тетя Нюра махнула рукой, снова утерла глаза платком и начала убирать посуду со стола. Чтобы не расстраивать ее еще больше, Саша предпочла скрыться в своей комнате и, открыв ноутбук, вернуться к диссертации. Из-за нервотрепки, связанной с трупом, она и так сегодня потеряла много времени.

1841–1860

Марфа

Полгода позор Марфы был тайным. Нет, в деревне, конечно, догадывались, откуда у нее вдруг появились яркие сарафаны, расшитые кружевом, цветастые платки на голову и ленты в густых косах. Проходящие мимо на улице бабы то и дело бросали ей в спину презрительные смешки, а молодые парни пели ей вслед обидные песни. Ну так что ж с того, стыд не дым, глаза не выест.

Она старалась как можно реже выходить с якунинского двора на улицу, тем более что и повода для этого особо не было. Полоскать белье на речку теперь ходила Василина, с которой младшая невестка просто поменялась местами. Единственное домашнее дело, которое теперь поручалось Марфе, – это мытье посуды.

Василина бесилась, швырялась всем подряд, пыталась щипать Марфу, оставляя багровые пятна, но после того, как Григорий Никифорович отходил ее вожжами, да так, что жена старшего сына неделю сидеть не могла, да и до туалета доходила с трудом, охая и хватаясь за бока, трогать Марфу она перестала.

Василина от такой жизни даже подурнела, спала с лица, вся ее броская красота, на которую еще совсем недавно заглядывалась Марфа, словно сошла на нет. Сама же она, наконец начав полноценно питаться, а может, став женщиной, регулярно получающей порцию положенных утех, наоборот, расцвела, налилась пышностью и яркостью, да так, что половина деревенских мужиков сворачивала ей вслед голову, когда Марфа все-таки шла по улице. В церковь или проведать родителей.

Поначалу она страшилась, что родители или братья выгонят ее из дома, но отец старательно делал вид, что ничего необычного в жизни старшей дочери не происходит. Мать отводила глаза. А братья, Артем и Федот, – остальные были еще слишком малы, – считали, что все она делает правильно.

– Никиты нет, непонятно, когда он вернется, да и вернется ли вообще, – рассудительно заметил Артем, с упоением поедая пряник, который принесла в качестве гостинца Марфа. Пряники у нее теперь не переводились. – А тебе так работы поменьше, еды побольше и отношение хорошее. Ты теперь по-настоящему «за мужем», а кто именно тебе муж, младший Якунин или старший, так какая разница. Многие так живут.

Жили так действительно многие. Марфа знала семьи, где царил такой же блуд. Разумеется, это было возможным там, где сыновья со своими женами оставались жить с родителями. У Поповых и Степановых даже присутствие в доме законного мужа не являлось препятствием для свекров, которые желали своих невесток и получали их, не встречая отпора. Сыновья привыкли подчиняться воле отца и слушались его беспрекословно.

Еще в нескольких дворах сыновей забрили в рекруты, так же как Степана, мужа Василины. В деревне закрывали на это глаза. Что ж поделать, если служба длится долгих двадцать пять лет. Не пропадать же бабе одной без мужского воспитания и ласки. Что ж такого, если роль мужа возьмет на себя свекор.

Те молодые мужчины, которые не уходили в солдаты, частенько уезжали из деревни на отхожий промысел. Так, как Марфин Никита. И опять молодая жена оставалась одна в чужом для нее доме, где некому было встать на ее защиту. Ну не свекрови же жаловаться. Та и сама бесправна.

Марфе еще повезло. Григорий Никифорович, получив желаемое, стал с ней ласков и внимателен. Не бил, работать не заставлял, залезая на полати, был даже нежен. Да, вторые полгода замужества, пожалуй, были для Марфы счастливыми и безоблачными. И длилось это до тех пор, пока она не поняла, что беременна.

Рожать ей, по всем подсчетам, выходило в августе. К тому моменту исполнится почти год, как ее законный муж Никита не появлялся в Глухой Квохте. Сделать вид, что это его ребенок, не выйдет. И до этого редко покидающая дом Марфа стала и вовсе затворницей. Появляться на глаза людям с растущим животом стыдилась, но и скрывать свое интересное положение слишком долго не смогла. По деревне поползли слухи.

Несмотря на то что на снохачество предпочитали закрывать глаза, слишком во многих дворах оно процветало и слишком уважаемыми людьми поддерживалось, церковь это явление не одобряла. Более того, захоти Никита, вернувшись, развестись со своей порченой женой, снохачество – достаточное основание для расторжения церковного брака, после чего жизнь Марфы стала бы совсем беспросветной.

К концу лета 1841 года она родила девочку, которую назвала Глафирой в честь единственной своей подружки, живущей по соседству, не торопящейся замуж, поскольку ее отец мог себе позволить содержать незамужних дочерей. Она регулярно забегала в гости и знала о непростой для Марфы ситуации.

– Батюшка, поди, запрещает тебе со мной дружить, – со слезами на глазах говорила Марфа подружке, пришедшей посмотреть на младенца.

Та независимо дернула точеным плечиком.

– Вот еще. Батюшка мне ничего запретить не может. Я сама решаю, с кем мне дружить. Да и с Григорием Никифоровичем у него торговые дела. Не захочет он того злить. А малышка-то какая у тебя. Хорошенькая.

Девочка действительно уродилась пригожая. Личико гладкое, глазки ясные, синие, материнские. Уже понятно, что вырастет редкостной красавицей. Да что с того. Кабы красота гарантировала счастье да безбедную жизнь, так ведь нет же. Только хлопоты от нее и сплошные неприятности.

Как и опасалась Марфа, из-за рождения Глафиры на семью Якуниных обратил внимание священник церкви Петра и Павла, в которую ходила вся деревня. Он и жалобу властям написал, доведя до их сведения, что Марфа, жена Никиты Якунина, состоит в предосудительной прелюбодейной связи со свекром своим, Григорием Якуниным, от которого и родила младенца женского полу.

Узнав про жалобу, Марфа всю ночь проплакала. Получалось, что в том, что с ней произошло, виновата она одна, а Григорий Никифорович и ни при чем. В деревне долго рядили, направить дело в волостной суд или нет, но закончилось все сельским сходом. Именно здесь должна была решиться судьба Марфы, ее брака с Никитой и ее ребенка.

Сход состоялся в начале октября, и на нем жители деревни постановили, чтобы Григорий Никифорович отделил сына со снохой, другими словами, выселил их из своего дома, построив или купив отдельную избу. Хоть и скрипел Якунин-старший зубами, хоть и сверкал глазами из-под косматых бровей, а поделать ничего не мог. Против решения крестьянского схода идти себе дороже, да и перед судом представать не хотелось.

Строить избу на самом конце Глухой Квохты, на околице, откуда открывался вид на помещичий дом, закончили к следующему лету. Никита в строительстве не участвовал, по-прежнему жил в городе, получая образование и профессию. Так и вышло, что в мае 1842 года, спустя два года после свадьбы, Марфа Якунина переехала в новый дом без мужа.

Изба была небольшой, с якунинской не сравнить. Чем-то она напоминала маленький домик Аграфениных, родителей Марфы, но она уж и тому была рада, что стала в нем единственной хозяйкой. Омрачало ее радость только то, что дочку Глафиру, красавицу и кровиночку, Григорий Никифорович Марфе не отдал, оставил в своем доме.

Имея трех сыновей и похоронив нескольких дочерей, в девочке он души не чаял. Баловал ее безмерно, подолгу качал вечерами на коленях, тетешкал и обнимал, ничуть не стыдясь веселого недоумения соседей. При взгляде на Глафиру суровый и в чем-то жестокий Якунин-старший становился мягче воска, растекаясь от детского лепета и топота маленьких ножек.

Так и жили на два дома. С утра Марфа быстро управлялась с небольшим своим хозяйством, после чего собиралась и уходила на весь день к Якуниным, к дочери, возвращаясь к вечеру, после того как дочка легла спать. К порочной любви свекор ее больше не принуждал, после рождения дочери полностью утратив к Марфе интерес. Вся его любовь и нежность теперь сосредоточились на Глафире. А может, он просто боялся, что невестка понесет во второй раз, и этого общественность и церковь ему уже не простят.

Что бы ни было тому причиной, но Марфа теперь жила спокойно. Новых нарядов и лент она лишилась, но еды у нее было вдоволь. В благодарность за рождение Глафиры свекор на еде не экономил. В 1845 году, спустя пять лет после своего отъезда, возвратился из города Никита. Устроился приказчиком в поместье Румянцевых помогать управляющему.

Им был приехавший из-за границы агроном, плохо знающий русский язык. И Никита с его пятилетним опытом службы в городской лавке и знанием крестьянского быта стал для того настоящим спасением. Управляющий Никиту Якунина ценил, да и крестьяне его слушались. Он был один из них, свой, отличаясь от остальных жителей Глухой Квохты грамотностью, трудолюбием, недюжинными организаторскими способностями, сообразительностью и смекалкой.

Марфа возвращение мужа встретила со страхом. Тот был нутряной, животный, поднимающийся откуда-то из глубин тела. Что скажет муж, узнав о том, что жена нагуляла ребенка от его же отца? Что сделает? Устроит вывод из дома? Разведется? Изобьет смертным боем или поднимет отца на вилы?

Ничего из вышеперечисленного Никита делать не стал. Рассказ Марфы, сопровождавшийся воем, выслушал спокойно. Ни один мускул не дрогнул на его возмужавшем, ставшем даже красивым лице. К своим восемнадцати годам Никита наконец-то созрел. На свою красавицу-жену смотрел с искренним мужским интересом, а тому, что с ней случилось, посочувствовал, заявив, что в этом отчасти есть и его вина.

– Будем жить, как мужу и жене положено, – сказал он, как припечатал. – Попрекать тебя прошлым я не буду, но новых измен не потерплю. Это ты учти. Бить не стану. Не дело это. На мне – забота о достатке, на тебе дом. А отец… Бог ему судья. Он все и управит.

К концу того же 1845 года у Якуниных родился сын, названный в честь любимого Марфиного брата Артемом. Спустя пять лет на свет появилась дочка Ангелина, и в том же 1850 году скоропостижно скончался от удара Григорий Никифорович Якунин. После его смерти Арина Петровна в ультимативной форме потребовала забрать из ее дома Глафиру. Восьмилетняя девочка так и не стала ей родной. Ревнивая женщина не называла ее иначе чем приблудышем и, если при жизни мужа не решалась открыто высказывать свое недовольство и уж тем более не смела тронуть девочку даже пальцем, терпеть же дальше ее присутствие рядом не собиралась.

Марфа, робея, обратилась к мужу, и Никита согласился забрать дочь жены и своего отца. Так в маленьком домике на окраине деревни их стало пятеро. Никита, правда, целыми днями пропадал в поместье, домой приходил только ночевать. Он выполнял не только функции собственно приказчика или, как его еще называли, объездчика, с кнутом верхом на лошади объезжающего окрестные угодья, организуя полевые работы и наблюдая за их исполнением, но и конторщика, то есть человека, отвечающего за всю деловую переписку.

Помещик Румянцев составил для Никиты Якунина специальную инструкцию, в которой значился сорок один пункт. Никита имел обширные полномочия, в которые входил суд и даже расправа над крепостными, однако правом своим не злоупотреблял. Будучи человеком мягким, повинности распределял справедливо, всегда входил в положение, и крестьяне его любили.

То ли учеба пошла Якунину-младшему впрок, то ли ухватистым он был с рождения, но сельскохозяйственное производство в имении Румянцевых процветало. Количество проданного хлеба увеличилось на четверть. Только за рожь, овес и ячмень поместье выручало ежегодно до пяти тысяч рублей, а еще на продажу шли мука, поросята, индейки, ягоды, грибы и другие продукты. А в 1860 году Никита настоял на строительстве сыроварни.

Стоит ли говорить, что и семья его процветала. Доступ к продуктам у приказчика Якунина был открытый, да он еще и заработок получал. И если приказчик в городе мог рассчитывать на двадцать-тридцать рублей в месяц, то Никите за его старание и таланты платили пятьдесят.