Текст книги "Девочка по имени Магда. Повесть"

Девочка по имени Магда
Повесть
Людмила Островая

© Людмила Островая, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

Порой реальная жизнь оказывается интереснее и драматичнее придуманных историй и закручивает такие невероятные сюжеты, что не осилить даже самому богатому воображению. Все события, описанные в этой книге, происходили на самом деле много лет назад. Героиня повести, слава богу, живет и здравствует. Ее непростая судьба достойна пера великого писателя, но поскольку рядом такового не оказалось, поведать эту историю миру придется мне. Решение вызревало постепенно и достаточно долго. Сначала я просто с большим интересом слушала её рассказы, иногда в девяносто девятый раз, затем посоветовала написать мемуары или обратиться за помощью к опытному журналисту. Но как-то все эти предложения тормозились разными обстоятельствами и не получили развития. Наконец, наступил тот переломный момент, когда я настолько прониклась ее воспоминаниями, что пришло твердое убеждение: эту книгу я должна, просто обязана написать сама. Повествование ведется от первого лица, чтобы передать размышления и настроение героини как можно точнее, но в чем-то, конечно же, проявилось и мое собственное восприятие тех далеких событий.

Индиго

С самого раннего детства я ощущала себя чудаковатой, непохожей на других. И это ощущение подпитывалось отзывами окружающих детей и взрослых. Как только меня не называли! «Белая ворона» и «чудо в перьях» – самые безобидные из моих прозвищ. Я не пыталась исправиться, чтобы соответствовать общему знаменателю, и не особенно-то комплексовала по поводу своей несуразности. Ну не как все, ну и что!

Уже взрослой я прочитала статью на тему психологии про детей «индиго» и поняла – это про меня. После статьи появилось какое-то двойственное чувство, вроде как успокоило то, что не одна я с приветом, а с другой стороны, даже немного задело, что, оказывается, встречаются в природе подобные типажи, и я не такая уж уникальная личность. Надо сказать, все точно совпадало с моим характером в детстве. Я росла маленькой бунтаркой, крайне любопытной, очень упрямой, скрытной и неусидчивой. Когда я еще не умела читать, мама, чтобы разучить со мной стишки, садилась на стул посреди комнаты, вслух читала, а я бегала вокруг нее и повторяла. Минута простоя для меня казалась невыносимой. Я не капризничала и не озорничала. Все мои поступки подстегивались исключительно любопытством и желанием испытать свои силы: смогу – не смогу.

С детсадовского возраста меня посещали философские умозаключения. Я смотрела, как прыгают и смеются дети, и думала с осуждением: «Какие же они глупые, веселятся, а ведь жизнь так коротка». Для своих лет я была слишком серьезной и рассудительной. Воспитатели часто привлекали меня в помощники, и я, как надзирательница, следила, чтобы дети во время тихого часа не разговаривали и лежали с закрытыми глазами. Пословицы и поговорки я перевирала по-своему, придавая им новый смысл в своем понимании. Мои первые афоризмы: «утро вечера утренее», «век живи – век лечись».

Мне легко давались предметы по точным наукам. Я даже помогала решать задачи по физике и математике своим друзьям старше меня на один-два класса. Мне нравилось ковыряться в различных механизмах, начиная с будильников и заканчивая двигателями. Став постарше, малость остепенившись, я стала много читать, читала взахлеб при любой возможности. В гостях, первым делом, спрашивала разрешения порыться в книжном шкафу. В одном из школьных сочинений, за которое получила оценку «отлично», я процитировала слова Базарова «искусство делать деньги или нет более геморроя». Мама прочитала мое творение, усмехнулась и спросила, знаю ли я, что такое геморрой? «Нет, – говорю, – не знаю, но думаю что-то революционное». Тайком от всех сочиняла стихи и вела дневник. Мама не одобряла мою наклонность к чтению, считала баловством, но не препятствовала.

Как все настоящие «индиго», я страдала обостренным чувством самоуважения и справедливости. В первом классе произошел такой случай. В диктанте я допустила ошибку, написала «ку-ре-ца». Учительница прочитала мою работу перед классом, и все дружно посмеялись, а потом еще и дразнились: «Эй, ты, куреца!» Я пришла домой и сказала маме: «Ты можешь меня убить, но я в эту школу больше не пойду». И моя строгая мама, которую я боялась как огня, поняла, что в этот раз ей меня не сломить, на следующий же день забрала документы и отнесла в другую школу. В новой школе ко мне отнеслись более лояльно и одноклассники, и учителя. Если вдруг я пролезала под партами через весь ряд, чтобы взять у кого-нибудь карандаш, то наша классная руководительница Галина Федоровна, которую мы между собой любовно называли Галифе, говорила: «Дети, сидите тихо! Пожалуйста, не наступите на Кондратьеву!»

Я не играла в куклы, больше водилась с мальчишками. Могла постоять за себя и за других, кидалась на обидчика как кошка, не взирая на перевес сил противника. Но сама первой никогда не задиралась. Я была дворовой атаманшей, и все малявки бежали ко мне жаловаться и просить защиты. В детстве мне постоянно хотелось подпрыгнуть, куда-нибудь залезть, пробежаться. Энергия во мне бурлила и искала выхода. Казалось, руки как крылья, стоит взмахнуть, и я полечу. Однажды какая-то необъяснимая и непреодолимая сила заставила меня забраться на высоченную акацию. Залезть-то залезла, а спуститься не могу. Уже вечер, пора домой, помочь некому. Делать нечего, обняла ствол руками и ногами, да и съехала вниз. Дерево старое было, кора толстая, грубая, в общем, я неделю ходила, раскорячив ноги. Страха не было совершенно. Все мои бесчисленные cсадины и синяки ничему меня не учили, боль быстро забывалась, и я опять, как одержимая, принималась за старое. В травматологическом пункте меня уже встречали как знакомую: «Опять Кондратьева! Что на этот раз?» Во время перевязки пожилой доктор Владимир Иванович грозно поглядывал через толстые линзы очков и предупреждал: «Будешь пищать – усы зеленкой нарисую».

Единственное, чего я боялась, так это маминого наказания. Воспитывала она меня строго, даже, можно сказать, сурово. Частенько поколачивала. Не помню, чтобы она хоть раз обняла или сказала ласковое слово. Почему так сложилось? Для меня до сих пор нет ответа на этот вопрос. Может быть, одной из причин был неудачный брак с моим отцом. Волей-неволей я постоянно напоминала маме о нем. Мы никогда не выясняли отношений и не говорили на эту тему. Я уверена, что у нее и не было чувства вины передо мной. И хотя я всегда старалась для самоуспокоения найти маме какое-то оправдание, тлеющая обида где-то в глубине души так и осталась.

Моя семья

История моей семьи тоже необычная и запутанная. Моя мама была эстонка. Все называли ее Мета, и в паспорте стояла запись: Мета Рудольфовна, хотя ее настоящее имя – Мееда. Мамины родители эмигрировали из Эстонии в город Карс, что на cевере Турции, в поисках лучшей жизни. В двадцать пятом году надумали вернуться на родину. Маме тогда исполнилось девять лет. В одном из перевалочных пунктов на пути их следования, под Армавиром, стряслась беда. Один местный парень стал домогаться маминой старшей сестры, ей было шестнадцать лет, преследовал её по пятам, проходу не давал. Она избегала его, боялась. Однажды, когда она гуляла с полуторагодовалым братиком, он подкараулил их и обоих зарезал ножом. Бабушка не смогла пережить несчастье, вскоре умерла, а мама с дедом добрались до Таганрога, так и осели здесь. Все эти географические перемещения нашли отражение в маминой речи. Она разговаривала очень своеобразно: смесь эстонского акцента с южнорусским. Видимо, пережитое семьей горе повлияло на мамин характер. Возможно, она обращалась со мной слишком жестко, тревожась за мою жизнь. Да и поводов для беспокойства хватало: я была резвым ребенком, вечно с разбитыми коленками и царапинами. Хотя мама и держала меня в ежовых рукавицах, конечно, она заботилась обо мне. Ее строгость я воспринимала тогда как должное, а наказания считала справедливыми. Она была для меня всем, и я страшно боялась ее потерять. В детском саду я говорила воспитательницам: «Я никому не доверяю, только своей маме».

Отца своего я совсем не помню. Фотографий тоже не сохранилось. Мама о нем никогда не рассказывала. Только иногда, после моей очередной выходки восклицала в сердцах: «Вот ведь кондратьевская порода!» Говорили, что он был красивый, высокого роста. У него была страсть – карты, которые его и сгубили. Интересно, что мои родители встретились на Дальнем Востоке, хотя оба были из Таганрога. Мама поехала туда в командировку по направлению завода метеоприборов, а отец отбывал там наказание в колонии-поселении за свои картежные дела. Он работал на предприятии, жил в общежитии, ему запрещалось покидать поселок. Скорее всего, мама сначала ничего и не знала о криминальной стороне дела. Отец был обаятельный, наверное, как все картежники. Маму он тоже заприметил не случайно: на такую девушку нельзя было не обратить внимание. Большие голубые глаза, пышные, волнистые волосы пшеничного цвета, никто не верил, что это натуральные кудри, думали перманент. Она хорошо шила, со вкусом одевалась, была стройной и долго оставалась моложавой. Когда я уже подросла, нас часто принимали за сестер. В пожилом возрасте она подсмеивалась сама над собой: «Сзади – пионерка, спереди – пенсионерка!»

Видимо командировка была продолжительной, потому что они там же расписались, в Таганрог мама вернулась уже в положении и поселилась у его родителей. Отец через некоторое время освободился, но вскоре опять попался, на этот раз в тюрьму. Больше его никто не видел, через несколько лет он там, в тюрьме, и умер. Бабушка рассказывала, что у него были математические способности и умелые руки, но он пошел по скользкой дорожке.

Кондратьевы относились к маме и ко мне хорошо, помогали, чем могли. Бабушка занималась знахарством. Люди обращались к ней за помощью, очевидно, лечение давало положительный результат. Она собирала и сушила травы, делала какие-то настойки и втирания, лечила заговорами. На летней кухне, постоянно что-то варилось, булькало, как в алхимической лаборатории. Приятно пахло ромашкой и чабрецом. Бабушка, маленькая, щупленькая, в белом ситцевом платочке, проворно сновала от одного чана к другому, помешивала кипящий отвар, что-то процеживала свозь сито, растирала в ступке. На крючках под потолком висели пучки сушеных трав, корешков, цветов. Полки заставлены разнокалиберными пузырьками, баночками. Бабушка разрешала мне наблюдать за лечебными сеансами и поощряла мое любопытство. Она часто повторяла: «Вот подрастешь, передам тебе свои секреты». Однажды пришел мужчина с распухшим большим пальцем на руке. Бабушка дала ему пшеничный колосок и велела зажать в кулаке. Что-то нашептывала. Потом стала в воздухе делать движения, словно вытягивала невидимую нить из больного пальца. И вдруг из пальца показался тонкий, как волос, длинный червяк. Бабушка подцепила его палочкой и бросила в печь. Целительницей я так и не стала, но несколько раз экстрасенсы, к которым я обращалась в разные периоды своей жизни, говорили мне: «Зачем Вы пришли? Вы сами можете других лечить!»

Отчим

Отчима своего я помню очень хорошо, хотя мне было всего три-четыре года. Звали его Василий Гуров. Высокий, сероглазый, с черными вьющимися волосами. Василий служил в НКВД, носил форму. Но даже в гражданской одежде по его выправке можно было догадаться, что он человек военный: подтянутый, четкий. Когда он приходил с работы, я с щенячьей радостью выбегала к нему навстречу, он снимал фуражку и надевал мне на голову. Возле порога оставлял свои сапоги с высокими голенищами, и тогда в них залезала я. Василий подшучивал: «Под мышками не жмут?» В таком виде, в сапожищах сорок пятого размера и фуражке, я отправлялась к соседям по квартире и, приставив ладонь к козырьку, отдавала воинскую честь. Соседи улыбались: «Здорово, командир!» Василий меня любил и относился с теплотой. Всегда приносил гостинчики и заступался, если мама уж череcчур строго наказывала.

Мне нравилось, когда он подбрасывал меня на руках. Я заливалась смехом и просила: «Еще, еще!» Однажды он не рассчитал траекторию полета, и я ударилась головой о потолочную балку. Реву было на весь дом! А Вася качал меня, прижав к груди и виновато приговаривал: «Не плачь, маленькая, ну прости меня дурака!» У Василия, как у главы семейства, было постоянное место за столом, а сидел он на табуретке весьма оригинальным вывертом: одну ногу подкладывал под себя, а другую поджимал коленом до подбородка. В конце ужина Василий говорил: «Надя, наколоти-ка мне чаю». Это означало, что нужно положить в стакан с чаем сахар и размешать. С самым серьезным видом он объяснял, что чай будет слаще, если водить ложкой строго в одном направлении по часовой стрелке. Я преданно заглядывала ему в глаза и с удовольствием выполняла все его просьбы.

Иногда он показывал один и тот же фокус с монетами. Я просила у мамы мелочь. Василий сначала немного торговался, набивал цену, говорил, что с полтинником работать легче, чем с пятаком. Затем согнутую руку ставил локтем на стол и начинал энергично втирать в нее монету другой ладонью. При этом он уверял, что ему очень больно, делал страдальческое лицо, закатив глаза и закусив губу, и даже немного покряхтывал. Потом резко убирал ладонь, показывая, что ничего нет, и предлагал потрогать руку, убедиться, что монета волшебным образом внедрилась под кожу. Я осторожно надавливала пальцем указанное место, он опять очень правдоподобно изображал мучения от моего прикосновения. Потом, случалось, я находила монеты на полу, это вызывало у меня какие-то смутные подозрения, но все равно, не смотря ни на что, я продолжала верить Василию.

Как-то Василий пришел раньше обычного, мамы дома не было. Он лег прямо на пол и говорит: «Что-то я приболел. Кажется, у меня жар. Неси градусник». Я принесла. Он поставил термометр, подержал, потом посмотрел и говорит: «Маловато. Принеси-ка спички. Щас сделаем температуру». Я вприпрыжку за спичками. Принесла. Он зажег спичку и стал разогревать градусник, да, видно, близко поднес пламя. Стекло лопнуло, мелкие бусинки ртути разлетелись по всему полу. Мы ползали на коленях, пытаясь собрать их обрывком газеты. Я с восторгом глядела, как подвижные жидкие металлические шарики, соприкасаясь, сливаются в крупные блестящие капли. Часть ртути все-таки просочилась сквозь щели между половицами. Потом мама устроила нам разнос.

Когда я заболела желтухой и лежала в инфекционном отделении, он каждый день забегал в больницу. Посетителей внутрь здания не пускали из-за карантина, только принимали передачу. Дети в больничной одежде, кто в пижаме, кто в халате, как маленькие арестантики, выглядывали из окон в ожидании своих родственников. Однажды Василий все-таки пробрался в отделение через черный вход. Увидев его, я так обрадовалась, бросилась ему на шею. Потом вдруг отстранилась и побежала назад в палату. Он кричит: «Надюша, ты куда?» А я быстренько сгребла свои вещички и снова к нему, как своему спасителю: «Забери меня отсюда!» Он прямо в лице переменился, так растрогался. Завернул меня в полушубок и собрался уходить, но тут прибежали медсестры и нянечки, давай его увещевать и стыдить: «Папаша, ну разве так можно! Ребенка надо лечить!» Наш дерзкий побег сорвался. Василий вернулся домой расстроенный, мама на кухне лепила вареники, он сел напротив, прямо на стол с мукой положил руки, опустил голову и… заплакал. Эти подробности я узнала после выписки из больницы, мама рассказывала подруге, а у меня как всегда уши торчком, уж очень хотелось узнать, что там взрослые обсуждают. Василий был хорошим человеком, совестливым. Я думаю, он прекрасно понимал, что происходит в НКВД и в стране. Помню, как он иногда жаловался маме: «Мета, боюсь, я больше не выдержу!» Для такой работы у него был слишком добрый и мягкий характер.

В Таганроге

Мое детство и юность прошли в Таганроге. Спокойный приморский город. Много зелени. Частые сильные ветра. Жаркое лето и совсем не по-южному морозная зима. Через город в одноименных балках протекали две речки: Большая и Малая Черепаха. Это сейчас их почти полностью загнали под землю в ливнесточные коллекторы. В балке Большой Черепахи раскинулась дубовая роща, некоторые деревья сохранились еще с петровских времен.

Для меня центром мира был наш двор. Он объединял сразу несколько домов. Посреди двора росла огромная шелковица. Ствол был такой толстый, что два человека не могли его обхватить. Извилистые корни, как щупальца спрута, расползлись в разные стороны на поверхности земли. Раскидистая крона затеняла весь двор. Я любила залазить на дерево, есть сочные ягоды и раскачиваться на толстых ветках, за что неоднократно получала от мамы нагоняй.

Во дворе стояли две качели: лавка-качалка для малышей и подвесная, на прочных канатах, для детей постарше. С этими качелями связаны яркие эпизоды моего детства. В нашем доме жила Клавдия Семеновна, она работала кассиром на заводе. Семьи у нее не было. Обычная тетка лет пятидесяти, но если в праздники Клавдия Семеновна выпивала, то проявляла буйный темперамент. Один раз она раздухарилась не на шутку: взобралась на большие качели и так раскачивалась, что боковые опоры скрипели и ходили ходуном. При этом она голосила песни, в основном, патриотической направленности. Платье развевалось, мелькали голубые панталоны. На бесплатный концерт собрались зрители, одни глазели из окон, лежа на подоконнике, другие сидели на лавочке во дворе и щелкали семечки. Кто-то пытался ее урезонить: «Клава, ну хорош! Упадешь ведь!» Она с гордым вызовом отвечала: «Упаду, так на советскую землю, и советские врачи меня спасут!» Активная фаза сменилась депрессивной. Клавдия Семеновна уселась за стол, где мужики играли в домино, начала лить слезы и жаловаться на все подряд: одиночество, непонимание, несправедливость. Высказав все претензии человечеству, она побрела домой, грустно поникнув головой. А на следующее утро, как ни в чем не бывало, бодро помахивая красным ридикюлем, шагала на работу.

На маленьких качелях отличилась я сама. Качались с подружкой, она на одном конце лавки, я на другом, все как положено, вверх-вниз по очереди. Подошел пацанчик постарше, подружку согнал, а сам с разбегу как скакнет на край качели! Меня резко подбросило вверх, я не смогла удержаться и брякнулась с качели прямо в песочную кучу. Рыхлый песок смягчил удар, но подбородок я все-таки разбила. Домой побоялась идти, новое платье в крови и грязи, пошли к подружке, ее мама постирала мое платье, смазала ссадину йодом. Только когда одежда высохла, я пошла домой.

Мы жили в коммунальной квартире на втором этаже. Детский сад летом закрывался на ремонт. Как-то мама ушла, а меня заперла на ключ от греха подальше. Погода теплая, во дворе ребятишки шумят, а дома одной скучно. Недолго думая, я вылезаю в открытое окно и по узкому карнизу лицом к стене, приставными шагами продвигаюсь к соседскому окну. А оно закрыто! Только небольшая форточка распахнута. Что же делать? Назад идти боюсь, вниз прыгать – слишком высоко, в три года это я уже соображала, ухватилась одной рукой за край форточного проема и стала звать соседку: «Тетя Оля! Тетя Оля!» Соседка в это время находилась на кухне, услыхав мой голос, кричит мне в ответ: «Потерпи, мама скоро придет». Я опять: «Тетя Оля, идите скорее сюда!» Она поняла, что происходит что-то неладное, стала стучаться к нам. А дверь-то закрыта на ключ! «Надюшка, что случилось? Ты где?» Кричу: «Да, здесь я, у вас!» А сама еле держусь, вот-вот сорвусь. Она вбегает в свою комнату и видит меня за окном, повисшей на форточке. Соседка не растерялась, сразу хвать! меня одной рукой, другой открыла шпингалет и затащила в комнату. Когда маме доложили о случившемся, она была так поражена, что единственный раз в жизни не стала меня наказывать. Она привела наглядный пример. Подвела меня к окну и бросила вниз яйцо. Яйцо разбилось и разбрызгалось в разные стороны, а мама сказала: «Вот видишь, если бы ты упала, от тебя бы тоже осталось только мокрое место».

По соседству, в отгороженном от нашего двора доме, жили пожилые супруги Розенсон. Рахиль Евсеевна – бывшая учительница, а Наум Григорьевич еще работал инженером на железной дороге. Они, казалось, совсем не подходили друг другу, ни по внешности, ни по характеру. Она – высокая статная дама, спокойная и приветливая. У нее были белоснежно-седые волосы, уложенные в витиеватую прическу, черные, очень выразительные глаза и необыкновенно добрый, ласковый взгляд. А он чуть ниже нее, коренастый, плотный живчик, балагур и острослов, все время придумывал какие-то шутки-прибаутки. Когда Наум Григорьевич работал у себя в саду, то вытирая потную лысину носовым платком, глубокомысленно изрекал: «Труд создал человека, труд его и угробит». Они иногда обращались к маме с просьбой что-нибудь помочь по хозяйству. Когда приезжали их дети с внуками, они накрывали стол в саду и заводили патефон. У них были удивительно нежные, заботливые взаимоотношения. Он ее просто боготворил и говорил, что муж – это мужчина, угнетенный женщиной. А она снисходительно улыбалась и смотрела сквозь пальцы на все его юморизмы. По вечерам она, накинув белую вязаную шаль, выходила за ворота встречать его с работы, они обнимались, как сто лет не виделись, и в обнимку шли по тропинке в дом. Никто не слышал, чтобы они когда-нибудь ссорились или даже голос повысили друг на друга. Наум Григорьевич признавался: «Ну, что вы! Конечно, ругаемся, только шепотом и под одеялом».

И вот к таким замечательным старикам я залезла в сад через дыру в заборе и сорвала яблоки. Яблоки были крупные розовые, но недоспелые, твердые и кислые, я их надкусанные тут же и побросала. А вечером пришла Рахиль Евсеевна обсудить с мамой свои дела и пожаловалась, что первый год, как появились яблоки, новый сорт, еще не успели попробовать, и кто-то оборвал. Мне соседку жалко стало, такая хорошая женщина, и, желая ее как-то утешить, чтобы она зря не огорчалась, говорю: «Да они совсем невкусные, одна кислятина». Словом, спалилась. Мама от стыда вся покрылась красными пятнами и, едва сдерживаясь, стала извиняться перед соседкой. Рахиль Евсеевна поняла, что грядет буря, и деликатно удалилась. Как только дверь за ней закрылась, мама развернулась ко мне и, задыхаясь от возмущения и гнева, угрожающе прошипела: «Какой позор! Моя дочь – воровка!» Схватила веник, стоявший рядом в углу, и отлупила меня этим веником, как сидорову козу, причем рукояткой, и приговаривала: «Вот тебе, получай, воровка!» После физического наказания последовало выяснение мотива и обстоятельства преступления. Мама еще некоторое время пошумела, повозмущалась, я уже с облегчением подумала, что на этом дело и закончится, ан не тут-то было, она еще взяла и вытолкала меня на улицу: «Иди, извинись и поклянись, что больше не будешь!» Я плачу: «Я боюсь, уже темно!» Но мама была непреклонна: «Ничего, дойдешь! Пока не попросишь прощения, домой не приходи, не пущу!» Я все-таки немного схитрила, не стала идти к воротам, а пошла проверенным путем, через знакомую дырку в заборе. Хорошо, что соседи еще не спали, в окнах горел свет, и дверь на веранде была открыта. Розенсоны меня великодушно простили, выразили уверенность, что такое больше никогда не повторится, и даже усадили пить чай с абрикосовым вареньем, а потом проводили домой.

Летом мы, компанией дворовых ребятишек, часто бегали на море купаться. Одно из самых прекрасных впечатлений детства и, пожалуй, всей жизни – закат на море. Это захватывающее чувство необъятного простора, свежий ветер, яркие краски заката, опрокинутые в море! На фоне заходящего солнца виднелись розовато-серые облака, похожие на огромного, по всему горизонту, коня на полном скаку с развевающейся гривой и хвостом. Этот облачный конь появлялся каждый вечер, из года в год. А может, мне так просто казалось? Я рано научилась плавать и очень полюбила это занятие. Могла часами находиться в воде и с удовольствием ныряла. У нашего берега морская вода была опресненная, поблизости впадала река. Однажды какие-то взрослые парни на пляже заметили, что я долго не выныриваю, и предложили соревнование: кто дольше продержится под водой. Я отказывалась, но они пообещали мороженое, и пришлось согласиться. Один был судьей, другой нырял. Я вынырнула гораздо позже и дальше своего соперника и честно заработала свою награду. Плавать меня никто не учил, я сама разобралась, как правильно двигаться и регулировать дыхание. Особенно мне нравилось лежать спиной на воде, раскинув руки и ноги, качаться на волнах и смотреть в небо. Однажды я даже уснула в таком положении. Проснулась от душераздирающего крика: «На-а-дя, На-а-дя!» Поднимаю голову, а это друзья мои на берегу кричат: «Фу-у, как ты нас напугала! Мы думали, ты утонула и всплыла!»

Был у меня на море один «подвиг». Это уже постарше, лет в девять. Как-то, во время купания, брат моей одноклассницы решил развлечься тем, что незаметно подплывал к девчонкам и хватал их за ноги и другие места. Доставалось и взрослым женщинам. Меня он не трогал, я тогда была худышкой и привлекательными формами не отличалась. Парень – здоровенный амбал, девятнадцать лет, его уже перед армией побрили. Белобрысый такой: и брови, и ресницы белые. А лицо красное и в конопушках. Связываться с ним никто не хотел, боялись. А тут он добрался до моей подружки Светки. Тискает ее, она визжит, а отбиться от него не может. Я, ни секунды не раздумывая, бросилась выручать и стала изо всех сил колотить его кулаками по спине. А ему, как слону дробина. У подружки от щекотки уже началcя нервный смех со всхлипываниями. Тогда я запрыгнула ему на спину, обхватила руками его голову и сдавила пальцами глаза. Как он взвыл! Я такого вопля никогда не слышала. Женщины кричат: «Молодец, так ему и надо! Не будет лапать!» Пока он орал благим матом, закрыв ладонями глаза, и приходил в себя, мы со Светкой кинулись к берегу, быстро похватали свои пожитки и бегом босиком по горячему песку домой. Как я додумалась до такого изуверства, сама удивляюсь! Надеюсь, что не сделала этого альбиноса инвалидом, и все обошлось.