Текст книги "Котенок Господа Бога. Рождественские истории (сборник)"

И громко говорили:

– Рома, эй! Там Рому спроси!

Художник очень живо представлял себе лестницу, сидящих и лежащих новых жильцов: ступеньки спускались как места в театре, а в лифте восседал на подушке, не хуже чем на сцене, Рома в кожаной куртке и с золотым перстнем на грязном пальце. Но это все не касалось нашего художника, он был занят своей картиной: ему казалось, что любимая семья принадлежит ему, он даже мог каждый день менять выражение лица у девушки – она смотрела на него то полуприщурившись, насмешливо, то радостно и нежно. Слепую собаку он сделал пока что одноглазой, так все-таки было лучше. Котову клетку нарисовал попросторнее и так далее.

В то утро, когда художник, таким образом развлекаясь, сварил последнюю горсть манной крупы и открыл последнюю баночку кошачьего корма с запахом мяса, в окне за решеткой показался Адик. Он терпеливо стоял снаружи и смирно, как голубь, постукивал по ставню ногтем.

Художник подошел, жуя корм, и отрицательно замотал головой.

Адик закричал:

– Пусти! Все, пусти меня! Я обнаружил!

Художник сказал:

– Не проси!

– Твои условия! – крикнул Адик.

– Женись на Вере! Слышал?

– Сошел с ума! А? – опять прокричал Адик.

– Слушай! Здесь запасы еды года на три, газ есть, вода есть, а квартира моя, – гремя голосом как железом, отвечал художник.

– А если женюсь, ты отдашь мне квартиру?

– Ну да!

– Да я женюсь на фиг хоть завтра! Где Верка? – завопил Адик.

– Но квартира будет только ее и без права продажи, понял?

Тут Адик без единого слова спорхнул с подоконника и умотал вверх по крышам.

Из этого разговора художник с ужасом понял, что Вера с родителями не живет у Адика и исчезла неведомо куда.

И он решил их найти. Все забыв, он открыл дверь и вышел вон, собираясь запереть ее, однако тут же обитатели лестницы, как вода сквозь прорванную плотину, хлынули через порог в квартиру. Они врывались в коридор и рассыпались по комнатам – люди с узлами, детьми, перинами, сумками, подушками, самоварами, они не радовались, а гомонили, на ходу ругаясь, споря, видимо, кому где жить, в дальней комнате грянул рояль, кто-то раскрыл его и прыгнул внутрь, наверно, а остальные всем скопом забарабанили по клавишам. Последним в квартиру вошел огромный Рома с подушкой, весь в золоте, в джинсах, в кроссовках, в кожаной куртке и с прилипшим перышком на красной от сна щеке. Он заглянул туда, сюда и исчез в ванной комнате, где по непонятной причине никто не находился.

Только что это была пустая, голодная квартира – а теперь всюду лежали на полу люди, поверх своих матрасов и под своими собственными перинами. Над подушками торчали носы стариков, дети бегали прямо по телам лежащих, из кухни доносился легкий бытовой крик, какой бывает, когда сразу несколько хозяек очень спешат приготовить свой обед. Там звенела посуда, кастрюли, там лилась вода.

– Хочешь кушать? – спросила бедного живописца толстая бабушка, закутанная во многие шали.

– Спасибо, нет, – ответил художник и вернулся в ту комнату, где обычно рисовал. Вокруг его картины толпились дети. Кто-то находчиво открутил тюбики с краской, и результат этого был ужасен: дети стали похожи на маляров, особенно их лица, не говоря о руках, ногах, штанах и волосах. При виде хозяина дети отскочили от картины, которая вся оказалась густо замазана красным, как кровью.

Непоправимо испорчен был драгоценный портрет семьи.

Художник вздохнул и машинально начал писать поверх предыдущей картины. На алом фоне полотна появилось множество глаз – живых, любопытных, горящих детских и прижмуренных стариковских, огромных девичьих и хитроватых женских очей, затем художник нарисовал узлы, перины, красные цветастые юбки и черно-алые шали, окна с нагромождением кастрюль и банок, изобразил медный самовар, уже горячий, стоящий на полу на белой скатерти, и множество красных чашек вокруг него, а также груду золотых баранок, тарелку с малиновой карамелью, банку соленых огурцов, груду нарезанного черного хлеба и заварочный чайник, алый с золотом, литра на три.

На одном полотне разместилась вся бесхитростная, бедная кочевая жизнь, – все было на виду, но еще столько же оставалось внутри.

– А меня, а меня! – вопили дети, и художник щедро рисовал каждого, и население квартиры всем кагалом толпилось вокруг.

Он так увлекся, что не замечал времени.

Когда картина была уже почти закончена, художник услышал за спиной, в отдалении, испуганный плач. Обернувшись, он увидел, что комната, в которой он рисовал, опустела, а в дальнем углу, под стеной, сидит маленькая девочка с младенцем на руках и рыдает. Живописец понял, что она обижена, и тут же нашел место и для этой малышки. Он нарисовал ее юбки, бусы, слезы, черные слипшиеся кудри, худые ручки, которыми она прижимала к животу мирно спящего крошечного младенца, – и его розовые щеки, черные густые ресницы, темный пух на кукольно-маленькой голове.

Когда художник перенес эту пару на полотно, в квартире воцарилась гулкая тишина.

Теперь, вытерев кисти, художник огляделся вокруг. Было пусто. Девочка с ребенком исчезла.

Только в углу еще лежал узел, из которого блестела кружевная крышечка самовара.

Художник, превозмогая себя, нарисовал внизу, в углу, и этот самовар в пестром платке.

Теперь можно было спокойно вздохнуть.

Художник прошелся по комнатам и вдруг обнаружил, что этого последнего платка с самоваром нет на месте.

Видимо, люди умчались и унесли с собой всё. Испугались, что ли, что их рисуют?

Художник сходил проверил, закрыли ли за собой дверь его гости, и для верности еще задвинул внутренний засов.

Квартира была совершенно пуста, валялся только мелкий житейский мусор, да еще из ванной несся знакомый храп со свистом и стонами.

Художник открыл дверцу, увидел там могучего Рому, который спал в ванне на груде перин в полном обмундировании животом вверх.

– Слона-то я и не приметил! – воскликнул художник и помчался писать Рому.

Рома уместился у него на полотне поверх груды узлов над роялем.

Работа шла на удивление легко, десяток мазков – и спящий вождь своего племени предстал во всей своей красе, как бы паря над народом.

Закончив картину, художник заглянул в ванную проверить, все ли получилось.

Высокое ложе Ромы опустело.

Проверив засов на двери, наш живописец убедился, что никто не выходил из квартиры.

На окнах были все те же решетки.

Художник сел на пол и по-настоящему испугался. Кочевой народ ушел в его картину?

Тогда где те, другие, – тетка с батоном на углу Сивцева Вражка, колченогая бабушка в оранжевом халате у дверей булочной? Где семья с пятью собаками и котом? Там, где бродячее племя?

Художник давно подозревал, что те, кого он рисует, как-то растворяются, плошают, выцветают, что ли, после того как картина бывает закончена. Розы вянут, люди бледнеют, небо линяет, оно уже явно не то сияющее небо, которое горело над улицей два часа назад.

И автор тайно гордился, что только на его картинах сохраняется свет, и этот свет всегда можно увидеть, ощутить снова… И семейство с собаками он рисовал, чтобы оставить его жить вечно, и переулочек с булочной, и своих кочевников.

А завтра будет новый день, так он считал раньше, новое солнце и другие обстоятельства, у Бога всего много. Все вернется, не вернется только то, что уже было однажды написано на холсте, всего и забот.

Но теперь, после исчезновения самовара и Ромы, сами собой возникали ужасные мысли и подозрения.

Этот холст и краски – не дар ли страшного Старого Товарища?

Иногда самые безобидные вещи убивают, если ими орудуют злодеи.

Что уж говорить о таком сложном деле, как рисование, с помощью которого живописец может остановить мгновение и сделать бессмертным любого человека! А сам может погибнуть как собака под забором, в позоре, нищете и безумии! Спросите историков – они много знают подобных случаев.

В ужасе смотрел художник на свою картину, и с картины смотрело на него семейство, которое он, может быть, убил.

Печальные черные глаза как будто просили его о чем-то.

Мигом собрав краски в мольберт и прихватив картину, художник помчался как ветер на улицу и дальше, дальше, к знакомому переулку, к булочной…

Он не нашел этого места.

Шел какой-то вселенский ремонт, вместо мостовой зияла как бы преисподняя, везде громоздились механизмы, заборы, кучи земли.

Стоя над этой свежей могилой, в которую ушел его любимый переулок, художник дрожал: он понял, что такое был подарок Старого Товарища. Ничто, нарисованное на холсте, больше не вернется. Всё. Миру приходит конец. Сколько еще таких холстов и мольбертов рассует по магазинам Старый Товарищ, сколько художников по дешевке купит эти орудия смерти…

Значит, нельзя выбрасывать холст и краски.

И художник потащился со своим смертоносным грузом вдаль по городу. Он хотел найти то место, где ему всучили эти опасные дары.

Он шел и шел, то и дело ему преграждали путь свежие развалины, среди которых хлопотали огромные, как звероподобные ящеры, механизмы.

Он хотел встретить Извосю и договориться с этим Старым Товарищем, чтобы тот взял обратно свое «оборудование» в чистом виде, а то, что было нарисовано на холстах, вернул бы в жизнь.

Художник собирался предложить жадному Извосе свою квартиру – все равно нечем платить адвокату.

Или пусть берет тогда жизнь, зачем жить, если хроменькая девушка Вера погибла вместе со своей семьей?

Наконец художнику Игорю показалось, что он добрался до проклятого места – зрительная память у него была прекрасной. Вот здесь кончалась улица, здесь стоял дом и забор… Но теперь тут возвышался настоящий дворец – с башней этажей в пять, с балконами, красной черепичной крышей и глухим забором вокруг, снабженным колючей проволокой. Художник попытался позвонить в железную дверку, вмурованную в стену, но ему ответили только собаки. Сколько раз он нажимал кнопку, столько раз ужасно взлаивали псы, как будто их пытали током.

Дом хранил молчание, все было неподвижно. Машинально, по своей всегдашней привычке, художник Игорь снял с плеча мольберт, установил его, раскрыл, выдавил краску из тюбиков, налил скипидара в чашечку, поставил проклятый холст и начал писать поверх прежней картины.

Он быстро набросал контуры дома с забором, положил холодные голубые тени, горячие пятна света, наметил редкую зелень, цветные пятнышки занавесок на окнах, он не забыл ничего, только не стал писать ворону, которая недвижно сидела на краю крыши. Он боялся убить эту ни в чем не повинную птицу.

В одном окне вдруг дернулись занавески и мелькнуло бледное пятнышко лица с открытым ртом – художник тут же поставил белесую точку с черной запятой внизу – лицо исчезло. В другом окне блеснуло что-то темное – художник и тут мазнул кисточкой. Черный блеск исчез. Похоже, это был пистолет.

Дальше необходимо было писать замок тщательно, прорисовывая все детали, начиная с нижнего ряда окон.

Замок начал растворяться. Башня уже просвечивала, крыша обнажила белые стропила, ворона в ужасе снялась и стала кружить над тающим, как сахар в чае, дворцом…

Тщательно нарисовав забор, который тут же исчез, художник увидел какой-то халат, который держал в руках поводки, готовясь спустить бешено лающих псов…

Делом двух секунд было наметить собак.

Не сделав и шага, они все мирно уместились на картине в своих угрожающих позах.

Художник, разумеется, не писал ни неба, ни леса на горизонте, ни домов по соседству, не говоря уже о маленьком стаде коз и старушке на пеньке.

– Ты! – воскликнул из пустого пространства кто-то без головы, но в бархатном халате и золотых туфлях. Голос шел оттуда, где над плечами вместо головы можно было рассмотреть дальний кустик распустившейся сирени.

– Игорь, друг, давай договоримся! – продолжал Голос.

– Подожди ты, – сказал художник, дописывая эту безголовую фигуру, так что вскоре находившийся во дворе куст сирени проявился без помех в полный рост и засиял своими свежими, темными листьями и яркими, как на цыганской шали, кистями. Сирень художник рисовать не стал.

На картине стоял дворец, в одном из окон которого виднелась маленькая, как запятая, кричащая голова. Тело этой головы возвышалось на переднем плане в роскошном халате и золотых тапочках. Голос из пространства возопил:

– Ну и чего ты добился? Я без фигуры не могу тебе помочь. Я могу только тебя уничтожить, но вот вернуть к жизни твоих друзей я уже буду не в силах. Сотри меня с картины, тогда я сделаю все.

– Давай уничтожай меня, я согласен.

– Ты что, я же твой старый товарищ! – закричал невидимый Извося.

– Хорошо, если ты всех выпустишь на волю, тогда я выпущу и тебя. И чтобы они были здесь сейчас же.

– Это конкретный разговор, – сказал Голос. – Я знаю, ты честный мужик. Ты всегда без единого слова отдавал мне деньги. Теперь я тебе заплачу. Скажи так: чао, чао, бамбино! И первыми оживут последние, остальных найдешь где оставил, клянусь честью!

– Чао, чао, бамбино! – сказал быстро художник.

Тут же картина опустела, возник белый холст, а замок стал на свое место, затем возникла веселая и чумазая орда во главе с Ромой, и все эти поселенцы мигом преодолели бетонный забор и вместе со своими самоварами, перинами и детьми оказались внутри замка. Их лица замелькали в окнах, затем на крыше, и возникший из воздуха хозяин в бархатном халате с криком «убью стерв» кинулся в калитку спускать воскресших собак – однако художник быстро написал его на холсте, и его, и псов, всё по памяти, а память у Игоря была фотографически точная.

В окнах дворца уже вывешены были на просушку простыни и подушки, из трубы валил дым, дети вопили во дворе, трещала ломаемая сирень, все шло как полагается в таборе.

Голос из воздуха печально сказал:

– Ну скажи еще раз: чао, бамбино! Ну скажи! А то так и буду все время звучать у тебя в ушах!

– Звучи, я заткну их, – ответил художник и пустился бегом домой, а оборудование для рисования перебросил через забор, и слышно было, как тут же радостно заорали дети, прыгая по фанерному ящику, и как затрещал раздираемый в клочья холст.

Через полчаса ходу он нашел на тротуаре у своего дома недвижно сидящую на чемоданах знакомую семью – кот и собаки всё еще ели из мисок, а взрослые всё еще кого-то ждали.

Художник спрятался в подъезде и видел, как девушка встала, позвонила по телефону-автомату, коротко поговорила и вернулась к родителям. Лицо у нее было удивленное.

– Адик сказал, – произнесла она громко, – что если я подарю ему квартиру какого-то Игоря, то он, так и быть, на мне женится. Даже не поздоровался, сразу объявил. Сделал заявление: женюсь за квартиру. Печать и подпись: твой Адонис, твоя мечта.

Родители тихо засмеялись.

Девушка, подумав, тоже.

Художник вышел из подъезда и сказал:

– Ваша квартира свободна, вот ключ.

И взял в обе руки по пачке книг.

И семья вдруг похватала чемоданы, Вера собрала с асфальта миски, подтянула к себе собачью свору, и все пошли к лифту.

Дальше, можно уже сказать, все пошло прекрасно, художник в будущем женился на своей прекрасной Вере, но заранее предупредил ее, что он пишет только абстрактные картины, без людей и домов, а этим много не заработаешь. И еще одно: время от времени он слышит укоризненный голос, идущий ниоткуда, и тогда приходится затыкать уши. Такая маленькая странность.

Вера же ответила на это, что ты у меня глупенький и всегда был глупенький.

Анна и Мария

Жил-был человек, который охотно помогал всем – всем, кроме своей жены. Жена его была удивительно добрая и кроткая, и он знал, что она прекрасно справляется со всеми делами одна, и был спокоен.

И однажды он помог одной колдунье, догнал ее шляпу, которую снесло ветром.

И колдунья с улыбкой сказала: «За то, что ты мне помог, я сделаю тебя волшебником. Но с одним условием. Ты сможешь помогать всем. И только тем, кого ты любишь, ты не сможешь помочь ничем».

И она его утешила: «Так бывает. Врач же не лечит своих детей. Учитель не учит своего собственного ребенка. У них это плохо получается».

И она ушла, оставив человека в растерянности.

И скоро настало время, когда у этого новоявленного волшебника стала умирать его любимая жена, нежная, добрая, красивая Анна.

Так случается, что у человека внутри кончается завод, как у часов – все тише тиканье, все реже.

Волшебник дни и ночи проводил около своей жены, дело происходило в больнице – пришлось отвезти Анну туда, чтобы сделать ей операцию.

Волшебник стоял на коленях у кровати, а жена его почти перестала дышать.

Тогда он бросился в коридор к медсестре, но медсестра ему сказала: «Не надо ей мешать, ей сейчас и так тяжело» – и ушла.

Волшебник просто хотел попросить еще один укол для продления жизни жены, но не получилось, как и предсказала колдунья.

А по коридору санитар вез каталку – высокие носилки на колесах, и у женщины, которую он вез, голова была вся забинтована.

Тем не менее женщина еще дышала, хотя тоже довольно редко.

Волшебник понял, что жизнь ее заканчивается, и предложил санитару сигарету.

Санитар охотно закурил и рассказал на ходу историю болезни пациентки, что та попала в автомобильную катастрофу и практически уже живет без головы, и он не надеется ее довезти на второй этаж в операционную, и это жалко, потому что внизу сидит семья этой женщины, в том числе двое маленьких детей.

Волшебник мигом сообразил, что надо сделать, тут его мастерства хватало, и он обменял тело жены на туловище этой умирающей и изо всей силы пожелал выздоровления для бедной посторонней больной: здесь он помочь как раз мог!

Но, видимо, помощь пришла слишком поздно, и санитар погрузил в лифт полный гибрид умирающего тела с умирающей головой – больная почти уже не дышала.

А тем временем на кровати Анны оказался живой человек, только сильно одурманенный лекарствами, – здоровая голова Анны и здоровое тело той, другой женщины.

Волшебник опустился на колени у изголовья своей жены и увидел, что она стала дышать немного чаще, – но при этом Анна начала стонать и жаловаться, что все болит – руки и ноги.

Затем Анна открыла глаза, полные слез, и спросила мужа, долго ли ей еще мучиться.

Муж сообразил, что легкомысленный санитар не все мог знать о состоянии бедной погибающей женщины, что, возможно, и руки, и ноги у нее были переломаны, – но как это лечить сейчас, в данной больнице?

Что скажут врачи, если увидят, что больная лежала-лежала в своей кровати, умирала-умирала – и вдруг оказалось, что у нее сломаны руки-ноги?

Врачи столпятся и будут думать, что налицо какое-то преступление, что больную выбросили, может быть, с четвертого этажа, или она сама выкинулась, что-нибудь в таком духе. Или ее муж побил палкой, мало ли?

И впору бы было вызывать следователя к такой больной вместо лечения – так думал бедный волшебник.

И тут же он сбегал к врачам и попросил, чтобы больную выписали домой: что ей здесь мучиться, пусть лежит свои последние дни дома.

– Не дни, а минуты, – поправила его присутствующая тут же медсестра, – только минуты. Ей осталось жить максимум сорок минут.

И она опять сказала: «Не мешайте ей, ваша жена занята серьезным делом».

– Да, да, – ответил волшебник, – но я ее забираю.

Он взял свою громко стонущую жену под неодобрительными взглядами врачей и отнес ее вниз, в машину, а затем быстро домчал Анну до другой больницы, сказав, что его жена упала с садовой лестницы и ничего не помнит, говорит всякую чушь про то, чтобы ее добили, дали таблетку «от жизни», дали умереть, и что она неизлечимо больна и так далее, вплоть до сообщения диагноза.

Врачи тут же установили, что у больной множество ушибов, но остальное все в порядке, это вопрос двух недель, и Анна, проклиная все на свете, терпела и жаловалась только мужу, хотя по-прежнему громко и со слезами.

Она больше не требовала себя пристрелить как неизлечимо больную, поскольку после первой же просьбы к ее постели был вызван очень ласковый и внимательный врач, который долго расспрашивал ее о детстве, о снах, и не сходили ли с ума ее папа с мамой, и от чего умерла прабабушка, и не в психбольнице ли.

Больная тут же прекратила свои требования насчет того, чтобы с ней покончили раз и навсегда, перестала просить пулю в лоб, а волшебник задумался: очень уж это было не похоже на его родную Анну, на его сильную и добрую жену, которая всегда больше заботилась о нем и жалела его больше, чем себя.

Остальные сюрпризы начались очень скоро – Анна, приехав домой, стала исчезать надолго, возвращалась с прогулок мрачная и все пыталась что-то вспомнить.

На все вопросы она отвечала, что ей снятся какие-то странные сны и вообще тут многое непонятно – куда девался шрам после аппендицита и откуда такие пальцы, почему родинка на плече и все такое прочее.

Анна при этом прятала глаза, не смотрела прямо в лицо, чего прежняя Анна никогда бы не стала делать, она всегда смотрела прямо в самые зрачки мужа своим печальным и ласковым взглядом. В самое его сердце.

Волшебник затосковал и пошел в больницу узнать, когда умерла та жертва катастрофы, и он очень удивился, узнав, что эта жертва нисколько не умерла, а после удачной операции чувствует себя намного лучше, можно сказать, что врачи совершили просто чудо.

Да и семья больной дежурит буквально круглые сутки около Марии – так звали женщину.

Семья – мама, папа и двое маленьких детей – чуть ли не поселилась в больнице, детей приводят поцеловать маму перед детским садиком и после него, и Мария уже может с ними говорить.

Правда, она очень изменилась, но это бывает после операции, а вот семья не изменилась.

Так рассказал волшебнику словоохотливый санитар и пустился с пустой каталкой вдоль по коридору.

Волшебник заглянул в палату и увидел молодую женщину с забинтованной целиком головой (свободен был только рот) под неусыпным наблюдением мужчины в очках, который смотрел на нее не отрываясь, как некоторые родители смотрят на своих маленьких спящих детей.

Волшебник мгновенно оказался в белом халате, в шапочке и с трубочками в ушах, как и полагается доктору.

– Так, больная, – сказал волшебник, – как сон, как страхи, как предчувствия?

Он сел с другой стороны кровати, и Мария вдруг беспокойно зашевелилась и протянула к нему руку.

Волшебник увидел эту знакомую ему до мельчайших подробностей руку, родную руку, и чуть не заплакал, поняв, что больше никогда он не сможет поцеловать эти пальцы.

– Да, – сказала Мария сквозь бинты, – меня мучают сны, что где-то недалеко мой дом, мой любимый муж, мои книги и сад, и мне снится, что я больше никогда туда не попаду. И каждую ночь я плачу.

– Бинты промокают от слез, да, – отозвался ее муж, солидный, крепкий мужчина в очках. – От этого болят раны.

– Да, она, видимо, должна измениться после катастрофы, так бывает, и бывает даже, что люди начинают выдавать себя за других. Это явление ложной памяти, я вам говорю, – сказал волшебник.

– Ничего, лишь бы она вернулась к нам, нам она нужна любая.

Волшебник не отрываясь смотрел на бинты, и ему казалось, что там, под слоем марли, как бабочка в коконе, лежит лицо его любимой Анны, лицо той Анны, которая его любит.

А Анна домашняя, которую он спас, перехитрив судьбу, – она не настоящая.

Тогда волшебник, притворившийся доктором, под беспокойным, страдальческим взглядом мужа начал снимать бинт за бинтом, и внезапно приоткрылось ему совершенно чужое лицо, мелькнуло со всеми своими ярко-красными шрамами и грубыми швами.

Волшебник не стал разбинтовывать до конца эту совершенно незнакомую ему женщину и сказал:

– Еще не все зажило, операцию придется повторить через неделю.

Он уже знал, что это не Анна и что он сможет ей помочь.

– Так бывает, доктор, что даже руки изменились? – прошептал несчастный муж.

– Да, все бывает, полное изменение. Через неделю ее возьмут на операцию и все вернется, не беспокойтесь, – сказал волшебник и удалился.

Внизу, в вестибюле, он прошел мимо испуганной притихшей семьи Марии – двух пожилых людей и двух малышей. Он остановился, сказал им несколько ободряющих слов и тут же почувствовал, что его жена Анна где-то здесь.

Она была тут, она пряталась в больничном саду.

Волшебник отступил, стал неразличимым и только наблюдал, как Анна медленно, неуверенно, как слепая, которую ведут на веревке, движется по направлению к детям, входит в больничный вестибюль, приближается к их скамейке…

Дети встрепенулись, старики зашевелились, подвинулись, и Анна села рядом.

Через несколько минут дети уже стояли, прижавшись к ее коленям, и играли ее бусами, без передышки щебеча.

Старики тоже оживились, придвинулись к Анне, причем старушка то и дело касалась ее рукой.

Стало ясно, что Анна тут сидит не первый раз. Волшебник вернулся домой и стал читать свои книги – те, которые у него завелись после встречи с колдуньей, – но только в одной книге, в самом конце, он нашел ярко светящуюся строчку:

ОБМАНЩИК СУДЬБЫ

Волшебник перебрал всю свою жизнь за последнее время и признал, что действительно схитрил, обвел вокруг пальца свою судьбу, сделал то, чего ему было не дано: ему ведь нельзя было помогать тем, кого он любил, а он помог Анне!

И теперь маялись две несчастные женщины, не понимающие, кто они, и сам он мучился и был глубоко несчастен.

И Анна – это ясно – больше не любила его. Волшебник долго думал, как ему быть, и наконец он пошел разыскивать свою колдунью. Он просидел два часа в очереди в ее приемной среди детей-калек, плачущих старух, суровых мужчин и мрачно настроенной молодежи.

Счастливые сюда не заглядывали!

Очередь двигалась медленно, но никто не возвращался – видимо, существовал другой выход.

Наконец волшебник вошел к колдунье. Она засмеялась, увидев его, и сказала:

– Не обманешь судьбу-то!

Он ответил:

– Что же теперь делать?

Колдунья, однако, пригласила следующего, а волшебнику указала на дверь в противоположной стене.

Он вышел, но вышел куда-то не туда. Он вышел в какое-то поле, пустынное, только горы виднелись на горизонте.

Как ни вертел головой волшебник, он ничего не увидел, даже дома колдуньи.

Наконец ему пришлось пойти к горам (сверху лучше видны окрестности), и он шел и шел, ночью и днем, не чувствуя ничего, ничем не питаясь, и был даже рад, что не сидит дома вдвоем с несчастной Анной, сердце которой, видимо, так и осталось любить своих детей и свою семью…

Он шел, потеряв счет дням и ночам, он не хотел колдовать, он смотрел то на облака, то на звезды, иногда рвал и надкусывал какие-то травинки.

И все больше и больше его тревожила мысль о том, что он исковеркал жизнь многим людям, пытаясь обмануть судьбу.

Он сохранил две жизни, а зачем нам жизнь без наших любимых?..

Однако всему приходит конец, и волшебник взобрался на высокую гору, увидел там дверь – совершенно такую же, как в доме колдуньи, вошел в эту дверь и через минуту выбрался на улицу своего города и пошел к себе домой.

Он никого там не обнаружил, нашел только многодневную пыль и засохшие цветы. Кроме того, со стены исчез портрет Анны, а из ящика стола все ее фотографии.

У волшебника сильно билось сердце, как от страха.

Он помчался в больницу, нашел санитара, угостил его хорошей сигаретой и узнал много нового: оказывается, семья той молодой женщины, которая попала в автокатастрофу, заявила жалобу, что им подсунули совершенно не того человека, и они прекратили сидеть у постели больной, как только с нее сняли бинты.

Мало того, ее муж тут же нашел себе другую и увез ее.

В жалобе было указано, что больная целиком и полностью не похожа на их больную – ни лицом, ни фигурой.

Эти люди ушли очень быстро и даже не узнали, что пациентка почти слепая: именно поэтому она не узнала своих детей и мужа, и ее тоже никто не пожелал узнавать.

– А где она? – спросил волшебник.

– Да кто ее поймет, – ответил санитар, – ее выписали два месяца назад… Говорят, она сама не знала, куда идти, все твердила про какие-то сны, что нужно искать сад и библиотеку… Повредилась в разуме, что ли… На другой день она вернулась и стояла около кухни, и я вынес ей каши с хлебом… Но нам же нельзя кормить посторонних. Больше она не приходила.

Волшебник мчался домой, к своим книгам, и твердил: я не знаю ее, я ее не люблю, не люблю!

Он прибежал к себе в библиотеку, раскрыл нужную книгу и начал читать, и прочел про скамейку в соседнем парке, про женщину в мятой, грязной одежде, которая медленно копалась палочкой в урне, про то, как она близко поднесла к глазам корочку хлеба, разглядела ее и так же медленно, машинально положила в карман…

– Я ее не люблю, – громко сказал волшебник, – я могу ее вылечить!

Он схватил хрустальный шар и послал в самую его середину луч света. В центре шара задымилось, показалось дерево, под ним скамейка, на скамейке, спиной к волшебнику, скорбная, застывшая фигура с палочкой в руке…

Но все погасло.

Он опять послал луч света в свой шар.

– Не может быть, все должно получиться! – закричал волшебник. – Я ее не знаю! Я ее просто жалею, ничего больше!

Внутри шара опять задымилось – и погасло. Тогда волшебник схватил со стула шаль Анны, ее желтую шаль, которую она сама, своими руками когда-то связала и которую не взяла с собой в другую жизнь, потому что перестала быть Анной.

Волшебник помчался в парк и нашел ту скамейку.

Он накинул желтую шаль на плечи совершенно чужой женщины, и она, обернувшись, подхватила шаль знакомым движением своей худой, бледной руки и так подняла брови и с такой жалостью и добротой посмотрела на волшебника, что он заплакал.

Но она его не разглядела, а протянула к нему руку и погладила по щеке.

– Не знаю, как тебя звать, но это неважно, – сказал волшебник.

– Мария, – ответила ему Анна своим тихим голосом.

– Пойдем домой, – сказал волшебник. – Здесь сыро, ты простынешь.

И они пошли домой.