Текст книги "Война, блокада, я и другие… Мемуары ребенка войны"

 
Кому об этом рассказать?
Да и поверит ли мне кто-то?..
Я утром в очередь брела
И вдруг споткнулась обо что-то…
 
 
Передо мною на тропе
Валялся голенький ребенок…
И ужас охватил меня,
Не рассчитав моих силенок…
 
 
И в этой жуткой тишине
Внезапно подкосились ноги…
И ни жива, и ни мертва —
Свалилась тут же на дороге…
 
 
Малыш, лежавший предо мной,
Был кем-то весь обезображен…
Всё мясо срезано с костей…
Я заорала… Крик был страшен…
 
 
И помрачнел рассудок мой…
И силы не было в коленках…
Скорей… скорей… от боли той
Я поползла на четвереньках…
 
 
И Хлеб в тот день не лез мне в рот…
И я металась на подушке…
А тот малыш – в ногах стоял,
С водой протягивая кружку…
 

 
Сошла ли я тогда с ума
Иль просто грезила в горячке?
Я всюду видела его
В той смертной, непробудной спячке…
 
 
Как долго я болела им —
Тем, неестественным виденьем…
И тяжко памяти моей…
И нет вопросам разрешенья…
 
 
Я содрогаюсь до сих пор…
Болею тем далеким страхом…
И не закрыть глаза на зло…
И память не стереть единым взмахом…
 
 
Что мне, поверят или нет?
Кому отчет давать за детство?
За страх? За голод? За судьбу?
Мне память страшная оставлена в наследство…
 
 
И недоверием не вытравить ее…
Безверьем вспять не повернуть, не сбросить…
И пусть досужие ханжи
В меня решатся камень бросить!
 
 
Зачем мне лгать самой себе?
Но я хочу, чтоб не забыли,
Что с нашим городом случилось…
Где столько Душ в блокаду загубили!
 

 
Как он тяжел, недетский Крест
И на Голгофу восхожденье…
И кто поможет в горький час?
На долго ль хватит жизни тленья?
 
 
В тщедушном теле чуть жива,
Но все же теплится Душа.
За жизнь цепляюсь, как могу,
И перед всеми я в долгу…
 
 
И обрету ли я покой?
Так много горя за спиной…
В начале иль в конце пути?
И что еще там впереди?
 
 
И донесу ли я свой Крест
До тех благословенных мест,
Где повзрослевшая Душа
По жизни поведет меня?..
 
 
Минуй, блокадная Голгофа…
Мой Крест, меня не придави… —
Ведь я еще в начале жизни,
В начале долгого пути…
 

Тетка

Это еще одна трагическая история моего блокадного детства.

До войны у нас жила старшая из сестер отца. Она училась в техникуме. Потом она переехала жить в общежитие, но часто бывала и у нас. Было ей тогда лет 20–22.

В блокаду она тоже приходила, но не очень часто. Далеко было ходить. Она жила на Васильевском, а мы за Нарвскими воротами. Однажды она пришла, взяла у меня продуктовые карточки и сказала, что пойдет их отоваривать. Я долго ждала возвращения тети, но она так и не вернулась. Бабушка Даниловна горько сокрушалась, и мы решили, что с тетей что-то случилось.

Вряд ли я тогда осознавала всю трагичность случившегося, ведь мама, находясь на казарменном положении, приходила домой редко. Все же через несколько дней тетушка появилась, но без карточек и без продуктов. На этот раз мама была дома. Тетка долго от всего отказывалась. Она говорила маме, что я сама куда-то их подевала или потеряла. Но бабушка Даниловна все видела и все знала и стала ее стыдить. Тогда она призналась, что выменяла карточки на белые фетровые боты. Мама плакала, ругала тетку и все причитала и причитала одно и то же: «Боже, хоть бы ребенка пожалела! Хоть бы о ребенке подумала… Убийца!..» До сих пор помню это мамино отчаяние, как она хваталась за голову и раскачивалась из стороны в сторону. А Даниловна стояла у холодной печки и вздыхала…

После этого тетка у нас больше не появлялась, и мы о ней ничего не знали. До получения карточек бабушка Даниловна и тетя Ксения подкармливали меня и делились, чем могли. Только благодаря им я и дожила до следующих карточек. У тети Ксении были две лайки, и они съели их. Иногда и мне перепадало несколько ложек горячего собачьего бульона. Это было так вкусно! И этого, к сожалению, было так мало! Но и эта малость спасла меня от неминуемой смерти. Разве такое забудешь.

А с теткой мы встретились только в конце апреля – начале мая 1942 г. в Горьком у бабушки, после того как нас вывезли из Ленинграда по Ладоге.

Мама надеялась найти там пристанище. Но нас не приняли… Нам сказали, что они сообщили отцу на фронт, что мы сдохли в Ленинграде от голода. Наверное, это теткины происки. Наверное, это она привезла бабушке новость, что мы сдохли. И тогда мама поехала в эвакопункт получать разрешение на поездку в Сталинград к своей старшей сестре.

Пока мамы не было, тетка зачем-то собрала соседей по бараку и у них на глазах сломала замочки на нашем чемодане и стала выкидывать из него наши вещи и все кричала, что мы не должны были выжить и что мы должны были только сдохнуть. Она швыряла в меня вещи и фотокарточки, а я сидела на высоком сундуке, поджав ноги, в ужасе смотрела на весь этот разгул и так испугалась, что у меня началась сильная рвота ничем, так как живот был пустой. Я ничего не ела и была очень голодной. До теткиной выходки я с нетерпением ждала маму. Она должна была привезти что-нибудь из еды, которую нам выдавали по эвакоудостоверению.

Мы поехали в Сталинград. Брата нам не отдали. Да и мама была так слаба, что вряд ли справилась бы с нами обоими.

А тетушка и сейчас не считает себя виноватой в краже карточек. Ей очень хотелось иметь белые фетровые боты, какие до войны носила мама и которые в блокаду мама на что-то выменяла.

А моя мама, когда-то веселая певунья, знавшая много песен из репертуаров Вертинского, Петра Лещенко, Ляли Черной, Кето Джапаридзе, Изабеллы Юрьевой, Вяльцевой, Паниной и «разных прочих шведов» и аккомпанировавшая себе на гитаре, красивая, всегда праздничная и нарядная, в ту очень холодную зиму от нестерпимого голода еле шаркала ногами в огромных валенках с черными кожаными заплатками на пятках. У нас никогда таких не было, и я не знаю, где она их раздобыла. Вместо модной шляпки она, как старушка, завязывала голову платками так, что видно было одни глаза, которые были где-то глубоко-глубоко, далеко-далеко.

У взрослых странные взаимоотношения. Может, тетя позавидовала маме, может, еще что-то, только вот время было выбрано жестокое. И хотя мы «должны были только сдохнуть», мы не сдохли. Почему – не знаю. Хотя «сдохнуть» было абсолютно реально. Наверное, все это сказалось и на здоровье. У меня постоянно болит и кружится голова, темнеет в глазах, и я могу внезапно потерять сознание. Шумит в ушах, часто болят кишки, и, как у старухи, ноют все косточки. И все время мучительно хочу спать, спать, спать. Мерзну даже в теплые дни. Периодически меня даже освобождают от переводных экзаменов. Я что, я держусь. Я стараюсь быть как все. Но меня пугает моя взрослая будущая жизнь, если буду все так же болеть.

Недавно у тетки родилась дочка. Ей только годик, и ее тоже зовут Милочка. Как бы она теперь чувствовала себя, если бы с ее ребенком поступили так, как она поступила со мной? Во всяком случае, отношения с ней не складываются, хотя она у нас бывает часто. Маму она не любит, а с отцом ругается, что он, как старший брат, ей не помогает. Я стараюсь общаться с ней как можно реже. Я не знаю, о чем с ней говорить.

Но у меня есть с чем сравнивать ее проступок. Чужие люди, просто соседи – бабушка Даниловна и тетя Ксения – спасли меня от верной смерти, когда родная тетушка обманом умыкнула у меня карточки в самое трудное, самое голодное время, да еще отцу на фронт сообщила, что мы сдохли. Значит, была убеждена, что я без карточек наверняка сдохну, а за мной и мама. А вот мамина старшая сестра, моя сталинградская тетушка, меня любила всегда, и хотя она мне как-то сказала: «Ты у нас в родне самая некрасивая, но в тебе море симпатии», я даже не обиделась. От этого не умирают.

 
Мой репродуктор – черная тарелка,
Односторонний собеседник мой…
То мне Берггольц стихи читала тихо,
То будто разговор вела со мной…
 
 
То Левитан сурово и жестоко
Мне сообщал потери на фронтах
О раненых, пропавших и убитых
И о разрушенных и павших городах…
Мне часто сообщали о налетах…
И вой сирены душу раздирал…
 

 
И отмеряя мне минуты жизни,
Из той «тарелки» щелкал метроном,
Расстреливая в лоб прямой наводкой,
Размеренным, безжалостным щелчком…
 
 
И с каждым стуком сердце обрывалось…
И с каждым стуком уходила жизнь…
И с каждым стуком съеживались мысли…
Я кожей ощущала свой трагизм…
 
 
И цепенела, глядя отрешенно,
На обвалившийся от взрывов потолок…
И стыла кровь… и леденели мысли…
И смерть глазела через мой порог…
 
 
Глазела и стучала метрономом,
Как будто торопила в дальний путь,
Топталась у холодного порога,
Но не осмелилась через него шагнуть…
 
 
Мой черный страж – убийца и спаситель,
Он все же с жизнью связывал меня…
Не умолкая, в комнате холодной
Напоминал, что я еще жива…
 

Артистке радио Марии Григорьевне Петровой посвящается

 
Марья Григорьевна, здравствуйте.
Заморыш блокадный ваш вырос…
Меня Вы, конечно, не знаете,
Но Вы помогали мне выжить…
 
 
В постели сырой и холодной,
В совсем опустевшей квартире
Из тела Душа уходила…
А Вы что-то ей говорили…
 
 
А Вы «Мойдодыра» читали…
Вы что-то ей пели с детсадом…
Вы, кажется, даже рыдали…
Мне даже казалось, что рядом…
 
 
Я помню, я знаю – так было…
Я голос Ваш всюду узнаю…
Я плач Ваш из черной «тарелки»
Как плач обо мне вспоминаю.
 
 
Здравствуйте, Марья Григорьевна!
Вы больше не плачьте о нас.
Мы выжили! Выжили! Выжили!
И голос запомнили Ваш…
 

 
Как одиночество свое
Мне пережить в лихой юдоли?
Спаси меня и сохрани,
Пошли мне Хлеб, щепотку соли
И кипятку… Ах, Боже мой,
Подай и сжалься надо мной…
 
 
Пошли людей с душою доброй.
От злых и жадных охрани.
Пошли надежду и терпенье
И, Боже, маму сохрани.
 
 
Пошли мне мужество и силу,
Преодоленье мук своих…
И укрепи в ребенке душу
Для бед бесчисленных моих…
 
 
Не отними рассудок хрупкий…
И жизни нить не прерывай,
Могильной тишины не страшно,
За ней, быть может, правда, Рай…
 
 
Но ты продли мне дни земные,
Ведь я еще и не жила…
Пошли терпенье и прощенье,
Благослови на жизнь меня…
 

Тетя Ксения

Зойкина тетя была старая дева. У нее жили две собаки – лайки Белка и Шишка и кошка Мурка.

Тетя Ксения сторонилась людей и редко появлялась на кухне, а когда отец был дома – не выходила вообще. Иногда она приглашала к себе нас с Зойкой. У нее были прекрасные альбомы с блестящими замками-защелками, со сказочно красивыми открытками. Но прежде чем дать их нам, заставляла вымыть руки и давала нам совершенно чистое полотенце, чтобы убедиться – чисто ли вымыты руки или мы их только намочили. Листы в альбомах были толстые, с золочеными краями-обрезами, и мы переворачивали их осторожно, подолгу рассматривая открытки. Были там красивые барышни в удивительных нарядах, пухлые, розовые амурчики, ангелы, корзины с роскошными цветами и пасхальными яйцами, очаровательные малыши… Всего и не перечислишь. И еще у нее был альбом со всеми русскими царями и царицами. Тогда она нам говорила, что это сказочные цари из разных сказок. Конечно же, я ей верила, и только теперь я узнаю в них совсем настоящих русских царей. В учебниках не встретишь царских портретов, но в старых книгах да кое у кого в семьях можно их увидеть, особенно где еще живы бабушки и дедушки старых времен. Так что альбомы можно было рассматривать до бесконечности. Мы сидели тихо и восхищались шепотом, так как тетя Ксения всегда что-то писала. После войны я узнала, что она все время писала конспекты по истории ВКП(б). И сколько я ее знала до войны и после войны, она все писала и писала эти конспекты. Она была членом партии, и там все время надо было что-то конспектировать. Эта вечная писанина и постоянная обязательность так меня поражали, что вызывали у меня странное чувство страха, непонятной зависимости перед чем-то невидимым, но безжалостным и суровым. Я тогда еще решила, что никогда в жизни, ни за что на свете не пойду в это ВКП(б). Хотя тогда я не знала, что такое это ВКП(б). Отец – беспартийный по родовому статусу, но и он теперь постоянно конспектирует эту историю ВКП(б). И чувство этой неотвратимой зависимости пугает меня и сейчас. А тут еще у отца не приняли документы в Академию тыла и транспорта, потому что он беспартийный.

Я никогда не подозревала, что эта скучная, необщительная, молчаливая и строгая женщина так по-доброму отнесется ко мне в блокаду. Можно даже сказать, спасет меня от смерти, а после войны она станет совсем другой.

Еще у тети Ксении была игра «Блошки». В красивой круглой коробочке лежали небольшие выпуклые кружочки четырех цветов и четыре таких же, но побольше. Мы их называли «пуговками». Играющие выбирают «блошки» одного цвета, располагают их на определенном расстоянии от коробочки, и большой пуговкой надо нажать на краешек маленькой так, чтобы она подпрыгнула и влетела в коробочку. Иногда нам давали поиграть. А вернее, когда с нами садилась играть тетя Ксения. Игра вызывала много эмоций, а значит, и много шума. И уж тогда мы от души шумели, спорили, смеялись, прыгали, и с нами прыгали и лаяли собаки. Это было до войны, а когда начался голод, тетя Ксения как-то принесла нам с мамой миску горячего бульона и крохотулечный кусочек мяса. Это когда у нас украли карточки. Мы глотали ароматный бульон, торопливо жуя мясо, а тетя Ксения глядела на нас и плакала. А ведь дружбы между родителями и тетей Ксенией не было. И только после того, как мы все съели, она призналась, что это одна из ее собак. Не знаю, что она сделала со своими собаками, заморозила или засолила, но иногда она приносила мне чуточку бульона, пока мы не получили новые карточки на следующий месяц. А кошка Мурка пропала, и дома сказали, что ее кто-то поймал и съел.

Вообще, если бы не бабушка Даниловна и тетя Ксения, я бы не выжила, оставшись без карточек и одна. Мама была на казарменном положении и домой приходила редко. Тетя Ксения дома появлялась чаще. Иногда она что-то приносила, и мне порой перепадало тоже, хотя могла не давать мне ничего. Я была ей совсем чужая, просто соседка. А голод был жуткий. Каждая крошка была на вес золота. И все же эти крохи иногда перепадали и мне. И я выжила…

 
С любовью вспоминаю вас,
Мои соседи по квартире.
Тогда, блокадною зимой,
Вы, как могли, меня хранили.
 
 
Ах, тетя Ксенья, тетя Ксенья,
Кто мог тогда предполагать,
Что ты в блокадном лихолетье
Мне, не кляня, заменишь мать…
 
 
Прости, Даниловна, меня,
Что жизни я не понимала…
Ты – умерла, а я – жива…
Прости, Даниловна, меня…
 
 
Спасибо, что меня храня,
Куском делилась и Душою,
И хоть бранила иногда,
Надежно было мне с тобою.
 
 
Живу твоим благословеньем,
И? память добрую храня,
Несу в своих воспоминаньях
Частицу твоего тепла…
 
 
Где ты, веселая подружка,
Беспечных довоенных лет?
Ты помнишь голубей над крышей?
Ни голубей… ни Дома нет…
 
 
Как беззаботна жизнь была!
Как невесомо мы порхали!
И наши детские дела
Нас постоянно окрыляли…
 
 
Сломала жизни нам война…
Мы очень быстро повзрослели…
И голод скрючил нас с тобой…
И вши блокадные заели…
 
 
Но мы назло судьбе – живем!
Хоть память горькая тревожит…
А кто без памяти живет —
Тот нам судьею быть не может…
 

Зойка

Зойка до войны училась в школе и была пионеркой. Она носила галстук, скрепленный значком с горящим костром. Мне он очень нравился. Я завидовала ей и гордилась, что у меня такая подружка. Я не скажу, что она нянчилась со мной. При случае могла и обидеть, но все же часто брала меня на свои пионерские сборы. По выходным ходили в кино, на экскурсии, гулять в «Сад 9-го января». Мы бегали по крышам сараев и дружно играли вместе с другими ребятами в «чижа», «лапту», «прятки», «палочку-выручалочку» и пр. в нашем дворе. А сколько было веселья, радости, восторга и визга, когда через весь двор туда и обратно мы скакали друг через друга, играя в чехарду. Это была одна из самых любимых наших игр.

А еще мы любили делать «секреты» или, как мы их еще называли, «кино». Где-нибудь в укромном месте в земле выкапывали ямку, устилали ее обертками от шоколада и фантиками от конфет, цветными стеклышками, цветами, веточками и прочими детскими сокровищами, закрывали все это осколком стекла и засыпали землей. Потом в земле делали маленькое окошечко и смотрели в свое собственноручное детское кино. У нас с Зойкой было общее «кино», и у каждого был еще и свой секрет. Но разница в возрасте все же часто сказывалась. Иногда она заступалась за меня, а иногда и сама обижала. Но война сделала нас Родными.

После смерти бабушки мы как-то сразу повзрослели. Зойка стала старшей в полном смысле слова. Она теперь сама отоваривала свои карточки, ломала на дрова то, что можно было сломать и порубить. Уступала мне лучшее место у топящейся буржуйки, укутывала меня в постели, ругала меня, когда я пыталась съесть сразу весь Хлеб, иногда читала мне свои книги. Теперь она была мне всем, и я старалась помогать ей, чем только могла. Я щипала ножом лучинки для растопки буржуйки. Я срезала почти все ребра у мебели – у кухонных столов и шкафчиков, с дверей в уборной и в кухне. Они тогда были не нужны. Я срезала края у подоконников и везде, где можно было хоть что-то срезать. Я заправляла коптилку, подметала и складывала сэкономленные дровишки около буржуйки. Я кипятила чайник и ставила греться утюги для постели. Если в буржуйке оставались угольки, я вытаскивала их шумовкой и клала их в угольный утюг и тоже ставила его в постель. От этого наши матрасы и одеяла были прожжены. И почему мы вообще не сгорели, это просто чудо. Но нам так хотелось подольше сохранить это такое ненадежное тепло в тех невыносимых условиях, что о худшем уже и не думалось. На мне лежала забота о воде. Воды в наших краях нигде не было, и я ходила собирать снег. Мы его растапливали, и это была наша вода. Но собирать снег было очень сложно. Найти чистый снег было трудно. Уборные нигде не работали, и люди все нечистоты выливали на улицу… Надо было идти куда-нибудь подальше от домов. Но я была не одна такая охотница за чистым снегом, и ближний снег был уже весь выбран вдоль протоптанных тропинок. Но куда денешься, шла и искала. Я набивала снегом сумку и волокла ее по снегу домой. Дома Зоя пересыпала снег в ведро и ставила его на горячую буржуйку, а я, немного передохнув, шла снова и снова, пока ведро не наполнялось растопленной водой. Ведра нам хватало на несколько дней. Мы использовали ее только для чая. Разыскивая чистый снег, случалось видеть мертвых людей, у которых были вырезаны куски мяса или без каких-нибудь частей тела. Я никак не могла привыкнуть к этому зрелищу… Было страшно… В животе становилось холодно, а в груди было так больно, словно на меня навалили тяжелую плиту. Все это было непонятно, и вначале я думала, что это крысы их объели, как бабушку, когда она лежала на кухне мертвая. Потом узнала, что это. Стало еще страшнее, и я просто цепенела, когда выходила на улицу одна. Я стала бояться людей. Но надо было жить, и я старательно обходила стороной все подозрительное. Хотя и не очень-то обойдешь. Снег не убирался, и только протоптанные тропинки могли куда-то привести или те дороги, по которым еще могли пробиться машины…

Переделав все свои нехитрые дела, забирались в постель к теплым утюгам, если они не успели остыть от ледяной постели, и вспоминали «до войну». Только вскоре тетя Ксения увезла куда-то мою Зойку. Это было зимой 1942 г. Я осталась одна…

Мама приходила редко и ненадолго. Она сначала была вся очень опухшая, а потом стала очень худой, с полупрозрачной кожей и опухшими ногами. Она еле двигалась, почти не разговаривала. Приходила домой, ложилась и мгновенно засыпала, не дождавшись даже кипятка. Сейчас, вспоминая те дни, мне кажется, что она стала совершенно безразличной, отупевшей. Я радовалась ее приходу, торопилась затопить буржуйку, согреть воды и утюги к ее ногам. Я заглядывала ей в лицо, но не находила отклика. Из меня что-то уходило. Не знаю, что именно. Теперь мне кажется, что это умирала Душа, надежда, и больно сжималось сердце, когда я глядела на маму. Она уходила, и я снова одиноко лежала в ледяной постели, в нетопленной комнате и ничего уже не хотела. Не было сил даже ходить за Хлебом. Спасла меня тетя Ксения. Придя как-то домой и увидев меня в таком состоянии, она растормошила меня, натопила буржуйку, нагрела воды, дала кусочек Хлеба, наверное, из своего пайка, положила к ногам горячие утюги, отоварила мои карточки. Я не знаю, была она на казарменном положении или нет, но ночевала у себя на работе. Работала она в Кировском Доме Советов или в Исполкоме – точно не знаю. Но домой она приходила чаще, чем мама, когда жива была еще Даниловна и была дома Зойка. Когда бабушка умерла, а Зойку увезли, она перестала ходить домой. Вот я и осталась одна. Тетя Ксения пообещала, что теперь будет приходить домой почаще. Она вытянула меня с того света. Уже одно присутствие в доме живого взрослого человека придавало сил. Ждать тяжело, но когда некого ждать и нечего – это просто невыносимо…