Текст книги "Ветер с Юга. Книга 1. Часть вторая"

Эльма

«Что я сделала не так?»

Серый мышонок забрался на стол и, косясь на Эльму чёрными бусинками глаз, засеменил к куску хлеба, оставшемуся нетронутым. Добравшись до еды, он ещё раз покосился на неподвижную фигуру и весело захрустел.

«Что же я сделала не так?» Мысль настойчиво сверлила мозг днём и ночью, не давая покоя. Снова и снова Эльма прокручивала в голове каждую минуту того дня и каждое сказанное ею слово, стараясь понять, где же она совершила ошибку.

И каждый раз понимала, что никакой ошибки не было. По всем законам Нумерии она, Эльма Гинратус, была права! И любого из представленных ею доказательств с лихвой хватило бы, чтобы признать законным любого наследника в любом из ланов. Если бы только эти законы потрудились исполнить…

Какой же наивной дурой надо быть! Ведь она свято верила, что стоит ей появиться со своими притязаниями, как все эти обличенные властью господа тут же кинутся признавать право на трон за тем, за кем оно и должно быть признано, – за её мальчиком.

Эльма вздохнула, заставив мышонка испуганно притихнуть. Смешно дёрнув носом, он уставился на женщину. Но та больше не шевелилась, поглощённая своими невесёлыми мыслями.

Юнарий не хотел отпускать её, пытаясь убедить, что любая попытка заявить его права на трон неминуемо потерпит крах. Но Эльма ничего не желала слушать – слишком долго она ждала этой минуты. И сын в конце концов сдался. Единственное, на чём он настоял: Эльма поедет на церемонию в сопровождении Суана Дейлопа, друга и главного советника Юнария, который в этом путешествии будет исполнять роль её охранника.

Море в это время года бывало крайне неспокойным, и госпожа Эльма в сопровождении Дейлопа и шести слуг весьма суровой наружности отправилась через Митракию. Уже стоя у повозки и с любовью глядя в хмурое лицо сына, она провела ладонью по его щеке и, пригнув его голову так, что её губы почти коснулись его уха, тихонько прошептала:

– Всё будет хорошо, мой милый! Я сделаю всё возможное и невозможное, чтобы ты занял то место, которое всегда было предназначено тебе. Верь мне, сынок. Я не говорила тебе раньше, но главное доказательство того, что ты – сын Палия, лежит в моей комнате, в шкатулке. В твоей любимой, помнишь её? С дельфинами и рыбками… поверни морскую звезду, чтобы её самый длинный луч смотрел на замочную скважину…

Юнарий удивлённо взглянул на мать, потом наклонился и поцеловал её тонкие холодные пальцы. И долго ещё стоял, провожая взглядом удаляющуюся повозку.

Как она только могла подумать, что эти самодовольные, насквозь лживые господа захотят что-то поменять в своей устоявшейся сытой жизни? Пусть даже её Юнарий несравнимо умней и порядочней этого пропойцы и тупицы Рубелия…

Или… именно поэтому? Конечно же эти напыщенные и разряженные, как стая павлинов, министры просто испугались, что её любимый сын будет справедливым Повелителем и заставит их всех жить по их же законам. И наведёт порядок в прогнившем насквозь, погибающем государстве…

Боги, Боги, о чём это она? Какое ей дело до этого государства, которое кому-то надо спасать? Она сама сейчас оказалась в такой ситуации, что спасать нужно её. Как был прав Юнарий, отправив вместе с ней Дейлопа. Тот наверняка уже добрался до Ундарака, а значит, её освобождение – дело если не ближайших часов, то дней.

Эльма встала и прошлась по комнате. Пять шагов от стены до двери, пять шагов обратно… Холодно… Она уже потеряла счёт часам, которые провела здесь, в сырой камере нижнего этажа Саркела, куда лучи солнца не могли пробиться сквозь толщу камня. Единственным светом, разгоняющим по углам дрожащие тени, был слабый огонёк масляной лампы, стоящей на грубом деревянном столе.

Первые несколько дней её держали в одной из комнат на верхнем уровне, где дневной свет оставлял тусклый след под самым потолком, а свежий воздух умудрялся проникать внутрь через крошечное зарешеченное оконце. Каждый день она в сопровождении молчаливого стражника приходила в Зал правосудия, где Аврус Гентоп с двумя помощниками задавали ей одни и те же вопросы о её связи с Палием, рождении сына и его дальнейшей жизни. И каждый раз она вновь и вновь рассказывала им одно и то же, слово в слово.

Угрюмый писарь изо дня в день записывал её ответы в толстую чёрную книгу, водя по листам тонко заточенным пером. На пятый день, видя откровенную скуку на бледном лице Гентопа, вместо ответа на его очередной вопрос Эльма вдруг спросила:

– Когда вы собираетесь выслушать моих свидетелей, господин судья? За ними уже отправлены в Ундарак ваши помощники?

Лицо Главного судьи застыло, только маленькие глазки испуганно заметались. Он кашлянул и неодобрительно скривился:

– Повелитель Нумерии Рубелий Первый не посчитал нужным выслушивать каких бы то ни было свидетелей, так как нет никаких оснований считать, что сын торговца Пуниса Гинратуса может претендовать на что-то большее, чем лоток с пирожками на Торговой площади Остенвила. Он был рождён торговцем – пусть и остается им в своей Солонии!

– Тогда к чему вы держите меня здесь и задаете эти бесконечные вопросы? Не разумней ли отправить меня в Солонию помогать моему сыну печь эти самые пирожки?

Главный судья презрительно поджал губы и, пожевав их, выдал:

– Повелитель обдумывает этот вариант, но нанесённое ему оскорбление слишком тяжко, чтобы просто так отпустить виновницу такого небывалого скандала.

– Конечно, как же я не догадалась? Ему нужны деньги! Сказали бы сразу, а не морочили мне голову этим спектаклем. Мой сын заплатит любую сумму, которую назовёт Рубелий!

– Повелитель Рубелий! – Гентоп снова пожевал свои бледные губы и внимательно посмотрел на Эльму. – Я передам Повелителю наш разговор, госпожа Гинратус. О результатах я объявлю вам сразу, как только он примет какое-то решение.

Утро следующего дня Эльма встречала с надеждой на скорое освобождение. Когда в замке заскрежетало железо и дверь распахнулась, она была совершенно уверена, что всё решилось и она сегодня же отправится домой, чтобы утешить сходившего с ума от беспокойства сына. Но вместо того, чтобы проводить её на залитый солнцем двор, молчаливый страж подвёл женщину к какой-то двери, и из глубины, куда вели широкие каменные ступени, ей в лицо пахнуло затхлой сыростью и холодом. Не слушая её возражений, стражник жестом приказал ей следовать вниз. Понимая, что этот человек только исполняет отданный ему приказ, она, задавив рвущийся изнутри крик, шагнула на лестницу.

Они вошли в гулкий коридор второго уровня, где из маленьких окошек с толстыми решётками её провожали любопытные взгляды обитателей этой мрачной тюрьмы. Из некоторых камер их приветствовали насмешливые голоса или громкие бессвязные крики, больше похожие на вой, от которых по спине Эльмы бежали мурашки. Вдруг из ближнего оконца в узкое пространство между прутьев просунулась бледная костлявая рука с длинными загнутыми ногтями, и жуткий голос, похожий на шелест ветра в разрушенном склепе, прохрипел:

– Прощай… прощай… прощайся…

Эльма шарахнулась от направленного на неё страшного пальца, отскочив к противоположной стене коридора, где из-за двери на неё глянули дикие глаза другого узника. Тот оглушительно захохотал, обнажив почти голые дёсны с торчащими обломками гнилых зубов:

– Эй, Такин, вонючий придурок! Эт куда ты повёл такую красотку? Давай её сюда! Мы с ней тут славно погреемся!

Такин лениво повернул голову и пробурчал:

– Всё не уймёшься, Хумар? Мало ты на воле баб перепортил, так думаешь, и тут тебе чево отломится… Погоди, вот отведу дамочку на место, зайду к тебе с плёткой, погрею!

Хумар, довольный уже тем, что хоть какое-то событие скрасило его бесконечное одиночество, охотно продолжил зубоскалить:

– Да брось ты, Такин! Дамочке внизу будет ой как одиноко, а тут смотри – парни как на подбор… один краше другого! Заскучает она там, бедняжка, без нашей изысканной компании!

– Угу, убийцы, насильники и разбойники! В волчьей стае спокойней, чем в компании с любым из вас, головорезов!

– Да, стой же ты, титька тараканья! Эт чево же она натворила, чтоб ты её вниз повёл? А с виду, гляди, приличная такая… гладкая!

– Уймись, Хумар, а то, дьявол тебе в печёнку, точно плётки отведаешь! Не твоего тупого ума дело, чево там господа промеж собой не поделили. И не моего тоже. Велено отвести – вот и веду!

– Но там же… – голос Хумара превратился в придушенный шёпот, – там же…

Костлявый палец в окошке напротив дёрнулся, и хриплый голос зловеще прошелестел:

– Смерть… Смерть…

Такин резко обернулся и рявкнул на заключённых:

– А ну, живо все от дверей отвалили! Хватит мне тут дамочку пугать, уроды! Я вам покажу смерть, паршивые ублюдки! Щас вернусь и займусь вашими паскудными душонками… твари вонючие!

Эльма, понявшая из разговора, что стражник ведёт её на нижний уровень тюрьмы, похолодела. Она знала дурную славу Саркела, разнёсшуюся далеко за пределы Остенвила. И то, что человека, попавшего на самый низ, живым уже никто никогда не видел… Неужели Рубелий решится причинить зло ей, дочери бывшего лангракса Солонии и матери нынешнего, благородной даме из знатного семейства Нумерии?

Нет, нет, конечно же он этого не сделает! Не думает же Повелитель на самом деле, что Юнарий молча снесёт обиду, нанесённую его матери? Слишком мало они его знают. Только ей одной сейчас под силу отговорить своего кипящего от негодования сына от поступков, которые могут дорого обойтись Остенвилу.

Спускаясь вниз по скользкой от сырости лестнице, Эльма убеждала себя, что всё это ненадолго. Просто Рубелий, страшно на неё обиженный, решил таким неуклюжим образом показать ей свою власть, чтобы раз и навсегда отбить у неё охоту говорить о каких-то правах её сына.

Точно так же она утешала себя и в первые дни заточения, сидя на набитом свежей соломой матрасе в маленькой сырой комнатке, глядя на дрожащий огонёк плошки. А потом женщина совсем потеряла времени счёт. Она не могла точно сказать, сколько дней провела здесь – минуты медленно сливались в часы, а те – в дни, похожие один на другой, как капли дождя. Время отмечалось только приходом стражников, приносивших ей то ли обед, то ли скудный ужин, состоявший из куска хлеба, миски жидкой каши и большой кружки сильно разбавленного кислого вина.

Мышонок с круглым животом, раздувшимся после обильной трапезы, окончательно осмелел. Усевшись посередине стола, он лениво покосился на шевельнувшуюся на лежанке фигуру, прикидывая своими мышиными мозгами: а не завалиться ли спать прямо тут, возле недоеденного куска?..

Внезапно вся сонная умильность слетела с его мордочки, и грызун, подскочив на месте, помчался по столу, со всей возможной скоростью волоча свой не в меру раздавшийся живот. Дотащившись до края стола, он секунду постоял, встревоженно поводя ушами, и, быстро спустившись по ножке, рванул в угол комнаты, где в стыке между двух камней имелся узкий проход, служивший ему верой и правдой.

Но не в этот раз. Плотный ужин в теле мелкого обжоры не желал покидать гостеприимную комнату, и зверёк, предприняв несколько безуспешных попыток протиснуться в щель, в панике забегал возле стены.

Эльма, не понимая причины такого поведения мышонка, уже несколько дней делившего с ней скромную трапезу, внимательно наблюдала за его всё возрастающим беспокойством. Тот ещё раз попробовал втиснуться в дырку, с отчаянием царапая камень коготками, а потом вдруг припустил обратно. Вскарабкавшись на стол, мышонок заметался по нему, жалобно попискивая и всё время к чему-то прислушиваясь.

Теперь женщина тоже обратила внимание на необычный звук, то нарастающий, то затихающий где-то вдали, за огромной толщины стенами тюрьмы. Словно какая-то мощная, рвущаяся из недр земли сила настойчиво и грубо пыталась втиснуться в узкие щели, оставшиеся после укладки огромных валунов, лежавших в основании Саркела.

Эльма поёжилась. Откуда-то из-под пола потянуло ледяной сыростью, и всё скудное тепло из комнаты мгновенно испарилось. Фитилёк в масляной плошке начал метаться, грозя погаснуть совсем и оставить её один на один с темнотой и нарастающим страхом.

Беспокоящий мышонка звук приближался. И в нём всё отчетливей стал проявляться тяжёлый плеск – стонущее дыхание морских глубин, мечтающих поглотить непокорную сушу. Внезапно из дырки в дальнем углу комнаты вырвалась струйка воды и, сразу же потеряв силу, широко разлилась по полу. Новый всплеск, и новая порция воды образовала в углу небольшую лужицу.

Женщина в ужасе смотрела, как вода, бурля и выплёскиваясь, начала быстро заливать пол. Опомнившись, она подскочила к двери и замолотила в неё руками, громко крича и зовя на помощь. Вода неуклонно поднималась и уже доставала ей до щиколоток, сковывая душу могильным холодом. Эльма продолжала кричать, самым краешком сознания понимая, что никто не прибежит её спасать, даже если её крики и будут услышаны. У Саркела слишком дурная слава…

Ноги заледенели, и, стоя в воде по колено, она в полном отчаянии решила, что нужно попробовать забраться повыше – вдруг неведомая сила, загнавшая сюда морскую воду, ослабеет и ей удастся спастись? Эльма быстро вскарабкалась на стол и, стоя на коленях, стала жарко молиться Богам, всем, каких знала и помнила, о своём спасении.

То ли мольбы не доходили к Богам из-под земли, то ли сама молящаяся не очень-то верила в то, что они кинутся спасать её не слишком благочестивую душу, но вода всё прибывала. Когда она начала лизать край стола, Эльма встала на ноги, подняв в руке плошку с ярко и ровно горящим огоньком. Мышонок, метавшийся по столу, вскарабкался по её платью и уселся на плече, дрожа всем своим жалким тельцем.

Она не знала, сколько времени прошло, чувствуя только, как жуткий холод всё сильнее сковывает её тело, забираясь всё выше и выше. Когда ей почудился шум в коридоре, женщина попыталась закричать снова, но ответом был только плеск неумолимо поднимающейся воды.

Ледяной обруч сдавил грудь, не давая вдохнуть, и Эльма с ужасом поняла, что сейчас, именно сейчас она умрёт. И никогда уже ей не обнять и не прижать к груди своего любимого сына. Она отстранённо заметила, что никак не может вспомнить лица других своих сыновей, перед её глазами был только Юнарий… И он никогда не узнает, что с ней случилось! От этой мысли ей стало так горько, что слёзы покатились по замёрзшим щекам, падая и растворяясь в такой же солёной воде.

Вода уже коснулась её плеч, и мышонок, путаясь в волосах, забрался к ней на голову. Эльма старалась повыше поднять руки с мерцающей плошкой, но от холода они тряслись и почти не слушались, грозя уронить огонёк в воду. Ещё пара минут, и вода стала заливать рот, и ей пришлось из последних сил тянуться вверх, чтобы вдохнуть ускользающий от неё воздух.

Метавшиеся в беспорядке мысли вдруг исчезли, оставив в голове единственную: «Рубелий Корстак и семя твоё! Будьте вы прокляты! Прокляты! Прок…» Судорожный глоток воздуха растворился в лёгких, и в груди нестерпимо зажгло.

Последнее, что Эльма Гинратус увидела в своей жизни, был упавший в воду горящий фитилёк.

Лея

Девчушки испуганно жались к ногам Леи и громко безудержно рыдали, вымочив слезами подол её платья. Она гладила растрёпанные головки младших сестёр, стирала с пухлых щёк крупные слёзы, шептала ласковые слова, но помочь им ничем не могла. Мирцея решила отправить ненужных ей во дворце детей Палия к их родственникам. Первыми уехали к матери в Сенторию Орсула и Марсия, а сегодня настала очередь этих сиротинок.

Сердце сжалось, и глаза защипало от выступивших слёз. Теперь она оставалась во дворце одна – последняя дочь Палия. Последнее бельмо на глазу у нынешнего Повелителя.

Её старшая сестра Мистака уже пять лет, как была счастливой женой Вайдуса Тидора, наследника всех богатств Ланджлании, и готовилась в скором времени подарить ему третьего ребенка. На этот раз все надеялись, что родится мальчик.

Стронтуб Вермокс, поседевший и постаревший за последнее время и растерявший свой щегольской вид, топтался у двери, терпеливо дожидаясь окончания затянувшегося прощания. В душе он был рад не столько тому, что дети его беспутной дочери Кронарии будут воспитываться в его доме, сколько кругленькой сумме с пятью нулями, прописанной в договоре, которую Повелитель обязался отдать за каждой из дочерей Палия в качестве приданного.

Лея опустилась на колени и, вытирая с мордашек безостановочно льющийся поток, зашептала:

– Солнышки мои милые, ну, не плачьте. А знаете что! Я скоро приеду к вам в гости! И привезу в подарок самые красивые куклы, которые только найду в Остенвиле! Скоро штормы утихнут, и кораблики навезут из Солонии много-много разных интересных вещичек. Я обязательно выберу вам что-нибудь очень-очень занимательное…

Старшая Синтия, хлюпая носом и размазывая по щекам откуда-то взявшуюся грязь, пробасила:

– Не хочу я твою куклу! Дай слово, что привезёшь мне маленький меч! Только настоящий, из железа!

Лея удивлённо посмотрела на девочку. Рослая и развитая не по годам, она скорее напоминала мальчишку, для чего-то засунутого в девчачье платье. С вечно ободранными руками и коленями, Синтия терпеть не могла девчоночьи забавы, зато бесстрашно скакала на маленьком пони, доводя до сердечного приступа свою няньку.

«Как же она похожа на отца! – Девушка погладила густые непокорные волосы на круглой лобастой голове. – Они уже начинают темнеть. И упрямая ведь, как отец…» Вздохнув, Лея улыбнулась:

– А меч-то тебе зачем, милая моя? Ты же не воин.

Девочка насупила бровки и зло выпалила:

– Я хочу быть воином! Вот возьму меч, сяду на пони и поеду убивать всех, кто маму мою убил!

Лея вздрогнула. В своей сжигающей всё внутри ненависти к Кронарии она просто забыла, что эта высокомерная холодная стерва, мимоходом растоптавшая её счастье, была для девочек обожаемой мамой.

– А я хочу куклу! – тоненьким голоском, слегка охрипшим от рыданий, заявила Порсия. Одетая в серое дорожное платье, мешком висевшее на её худеньком тельце, она капризно надула губки и топнула ножкой. – Хочу! И чтоб волосы у неё были длинные и кудлявые, а глаза молгали, и она могла плакать! И колона у неё должна быть. Из золота!

«Ну-у, маменька родненькая… Только недавно ведь говорить научилась – и на тебе, „колона из золота“!»

– Будет, будет из золота! – Лея легонько подтолкнула переставших рыдать девочек к деду, который ловко ухватил их за руки и живо вывел в коридор.

Утиравшая глаза Млава показалась из-за ширмы и начала наводить в комнате порядок.

– Боги милостивые, а ты-то что ревёшь?

– Так сиротки ведь… жа-алко… – Прислужница хлюпнула носом. – Несладко, поди, без отца-матери-то…

Лея грустно улыбнулась и отвернулась к окну:

– Тогда и меня пожалей. Я тоже ведь сиротка. Ни матери, ни отца…

Млава ойкнула и испуганно уставилась на девушку:

– Ой! Простите, госпожа Лея! Брякнула, не подумавши…

– За что простить-то? Так оно и есть. – Лея развернулась и пожала плечами. – Погоди, вот сейчас Мирцея за меня возьмётся. Но так просто я ей не дамся! Я не сопливая Порсия, чтобы можно было легко спровадить меня к родственникам матери или к сестре. Это отец мог топать ногами и грозиться выдать меня замуж за первого встречного. А тётка – вот уж дудки! И закон здесь на моей сто роне!

Млава, усердно стирая пыль с каминной полки, бросила на неё косой взгляд:

– Вы бы, госпожа, на законы особо-то не уповали. Кто по нашему Закону должен сегодня на троне сидеть? Вот то-то же, а на деле что получилось? Плюнули на законы те, кому дозволено на них безнаказанно плюнуть, и сидит бедная женщина в тюрьме. А может, и того хуже… – Тут голос прислужницы превратился в заговорщицкий шёпот: – Мне нынче Турт рассказал, ну тот, у которого свояк стражником в Саркеле служит, будто два дня назад был самый высокий прилив за последние полгода. А наутро снизу выволокли чей-то труп и тайком свезли его в долину Туманов…

Лея слушала девушку с колотящимся сердцем. Если это так и Эльмы уже нет в живых, то вряд ли внезапно обретённый племянник простит Рубелию это жуткое злодеяние. Неужели никто здесь не понимает, что тогда Нумерию ждёт война?

Провожаемая удивлённым взглядом прислужницы, Лея выскочила из комнаты и быстро зашагала по коридору, направляясь в читальню. Туфин Бугвист вздрогнул всем телом и пририсовал букве «р» уродливый хвостик, когда она, тяжело дыша, рухнула на стул рядом с ним.

– Боги небесные и земные! Лея! Драгоценная моя! Ты испортила труд всей моей жизни! За тобой что, призрак Железной Дамы гнался? – Книгочей пытался сделать вид, что разгневан, при этом не скрывая своей радости.

– Я уже давно не верю в эти сказки, дорогой Туфин. Думаю, её железная челюсть – это не самое страшное, что нам грозит в скором будущем!

Туфин отложил перо, тщательно осмотрел испорченную букву и, решив, что закорючка – далеко не самый ужасный его грех, отодвинул книгу в сторону. Откинувшись на спину стула и скрестив на груди руки с длинными изящными пальцами, он наконец взглянул на Лею и приказал:

– Рассказывай!

Та торопливо пересказала ему всё только что услышанное от своей прислужницы, сдобрив рассказ изрядной порцией своих умозаключений. Книгочей внимательно выслушал, не перебивая и не комментируя, и его обычно насмешливое лицо постепенно приняло серьёзное выражение.

– Лея, во-первых, я очень прошу тебя быть крайне осторожной! – Девушка, ожидавшая от него других слов, удивлённо заморгала. – Да, да, осторожной! Иначе можешь легко погубить и себя, и своих друзей. Ведь ты ворвалась сюда и начала выдавать мне государственные секреты, даже не убедившись, что мы здесь одни. Палия больше нет, а кроме него, тебя защитить некому!

Второе и самое главное. Я не стану отрицать, что нас ждут непростые времена. Иначе какой, к дьяволу, из меня астролог! А когда они наступают, любая человеческая жизнь, я подчеркиваю – любая! – теряет свою ценность, превращаясь в дорожную пыль. Самый знатный и богатый господин в один миг может потерять всё, что уж говорить о тех, кто не может спрятаться за широкой спиной и переждать бурю… Ну, а если этот слабый, беззащитный человек ещё и владеет множеством чужих секретов… Не пора ли тебе, девочка моя, подумать о замужестве?

Лея сначала оторопела, а затем фыркнула и возмущённо вздёрнула подбородок. Она летела сюда с мыслями о неминуемой катастрофе и надвигающейся войне, а он предлагает ей выйти замуж! Этого ещё только не хватало! Негодование клокотало в ней, не давая словам вырваться наружу.

Туфин внимательно следил за выражением лица девушки и, когда понял, что она уже дошла до высшей точки кипения и сейчас взорвётся, положил ладонь на её руку и тихонько произнёс:

– Это всё для того, чтобы после очередного прилива твоё тело не хоронили в безымянной могиле, девочка. Даже если ты и не любишь Хайрела, это далеко не самый худший вариант, поверь мне!

Лея с пылающим от гнева лицом уставилась на книгочея. Тот весело улыбнулся и кивнул:

– Да, да! И не только звёздам известно, что парень к тебе давно неровно дышит.

– Но, ведь он и Кронария…

Туфин строго посмотрел на неё и отчеканил:

– Я был лучшего мнения о твоих умственных способностях! Слепой, и тот видел, что Кронария, упокойте Боги её грешную душу, крутила хвостом с твоим кузеном Сидраком. Не зря Ортения сразу же отправила этого шалопая с глаз долой. На всякий случай…

Лея молчала. В глубине души она была согласна с доводами Туфина, но даже думать о замужестве ей было противно. Её любовь к Дартону жива, и никто никогда не сможет заменить его.

– Никто и не запрещает тебе его любить. – Туфин как будто прочитал её мысли, и Лея вздрогнула. – Люби, он был достойным юношей. Но услышь меня, девочка! Как бы ни был Дартон смел и хорош, сейчас он не в состоянии защитить тебя. Не дано мёртвым этого, не дано…

Слеза выкатилась и побежала по щеке. За ней вторая, третья, и Лея разрыдалась, как совсем недавно её младшие сестры.

– Поплачь, деточка, поплачь. А когда успокоишься, подумай над моими словами. А чтобы легче думалось, открою тебе ещё один страшный секрет… – Он побарабанил испачканными чернилами пальцами по своему животу. – Рубелий очень тяжело болен. И Лабус считает, что вряд ли он дотянет до праздника Первого сенокоса.

Лея метнула на книгочея испуганный взгляд в слабой надежде, что тот шутит и на его лицо сейчас выпорхнет всегдашняя ироничная усмешка. Но Туфин был абсолютно серьёзен.

– А что это значит, надеюсь, ты понимаешь и сама…

Она понимала. Если дяде её пребывание во дворце было глубоко безразлично, то Мирцея не потерпит её здесь ни одной лишней минуты.

– Что… с ним случилось? Он ведь никогда ничем не болел!

Книгочей молчал. Сказать правду он не мог – это было бы слишком опасно.

– Его отравили? – Лея была настойчива.

Туфин неодобрительно сощурился и буркнул:

– Лабус считает, что это какая-то заморская зараза. Сначала Гульмира, теперь Пальмина, ну эта танцовщица, начала чахнуть. А от неё и Рубелий подхватил… Надеюсь, я не очень тебя шокировал такими подробностями интимной жизни твоего дяди?

Лея отрицательно помотала головой. Её сейчас больше занимало другое.

– Так это значит, что заболеть во дворце может любой?

Книгочей хмыкнул:

– Не думаю. Если только он не будет крутиться у покоев Повелителя… И слишком много болтать!

Последняя фраза Туфина родила в голове новый вопрос, и Лея уже открыла рот, чтобы его задать, но тут открылась дверь, и на пороге возник, пыхтя и отдуваясь, Главный смотритель дворца Кестин Пундор с объёмистым свитком в руках.

Махнув рукой всем в знак приветствия, он рухнул на диванчик и, едва отдышавшись, принялся громко сетовать, что проходившие во дворце чуть ли не каждый месяц масштабные мероприятия уже почти довели его до несварения и нервного срыва. Особенно теперь, когда Мирцея стала совать свой нос туда, куда ей его совать совершенно не следовало. Боги свидетели, как же он устал!

Послушав пару минут рвущие душу стоны и поняв, что закончится это не скоро, Лея кивнула книгочею на прощание и отправилась к себе. То, что она узнала от Туфина, заставляло её всерьёз подумать о своём будущем.

Ей на самом деле не на кого было опереться. Дядя Грасарий явно озабочен сейчас своим весьма шатким положением, и ему не до племянницы. Если Рубелий вдруг умрёт, Мирцея сделает всё, чтобы тут же избавиться от самых близких родственников. И дядюшке придётся спасать свою шкуру… Её новому брату Юнарию, которого Лея никогда не видела и, скорее всего, никогда не увидит, она тоже не нужна – представительница гнусной семейки предателей и убийц.

Но разве можно ей сейчас умирать? Её страшная клятва не исполнена, и душа Дартона всё ещё отомщена. Боль, чуть притупившаяся, снова жарко ворохнулась в сердце.

Хайрел Беркост… Встречались они нечасто, и всегда будто случайно. И чтобы она себе там ни говорила, Лее уже начинали нравиться эти мимолетные встречи. Особенно её смущали всегда грустный взгляд его тёмно-серых глаз и словно извиняющаяся за что-то улыбка.

Молодой человек больше не признавался девушке в любви, но при её появлении в глубине его глаз мгновенно вспыхивало счастье. Он продолжал посылать ей подарки и цветы, которые она, если была в комнате, неизменно отправляла обратно. Но Млава, несмотря на строжайший приказ хозяйки, частенько этого не делала. И, округлив глаза и призывая в свидетели всех известных ей Богов, клялась, что ни сном, ни духом не знает, как они вообще сюда попали.

Вот и сейчас, зайдя в свои покои, Лея обнаружила у двери позолоченную клетку, в которой сидел маленький лопоухий щенок с грустным выражением на лохматой мордочке. Увидев девушку, он начал скакать по клетке и отчаянно скулить, выражая коротким хвостом бурю восторга, внезапно ворвавшуюся в его собачью душу.

Лея охнула и, присев на корточки, вытащила щенка на свободу. Тот сразу забрался к ней на руки и начал, скуля и лая, облизывать её лицо.

– Млава! – Лея, хохоча, уворачивалась от любвеобильного щенка. – Млава! Где тебя бесы носят, непутёвую? Скоро мне в комнату медведя приведут, а ты будешь делать вид, что ничего не заметила!

Прислужница выскочила из-за ширмы и сразу же радостно зачастила:

– Боги милостивые, прелесть-то какая! Да вы только гляньте, госпожа, какой он премиленький! Это ж надо, как он вас любит!

Лея оторвала наконец щенка от себя и поставила его на пол:

– Да он всех любит! А кухарку Гулиду как будет любить! Куда уж мне до неё!

– Смотрите, смотрите, тут ещё и письмо! – Млава отцепила от клетки перевязанный синей ленточкой листок и подала госпоже.

Несколько строк были написаны твёрдым почерком Хайрела Беркоста: «Может быть, хотя бы ему удастся растопить ваше сердце… И покрыть поцелуями ваше прекрасное, но такое холодное лицо. Он слаб и беззащитен, его можно убить или выбросить прочь. Но я верю, вы не сделаете этого… и этот ушастик станет самым преданным вашим другом! А если моя прекрасная госпожа ещё и назовёт его Хайрелом, я буду просто на вершине счастья!»

Лея задумчиво посмотрела на щенка. Тот сидел у её ног и, чуть наклонив голову, преданно глядел на неё круглыми тёмно-серыми глазами.