Текст книги "Авантюры Прантиша Вырвича, школяра и шпика"

– Пусть ваша милость, многоуважаемая панна, только вымолвит свою просьбу, и я выполню ее самым тщательным и совершенным образом, не медля ни мгновения ради прекрасных глаз ясной панны, ради пылкого желания моего сердца служить госпоже!

Речь Прантиша текла как мед, он даже загордился собой. Но панна такого меду пробовала, как видно, не ложками, а кувшинами, поэтому только нетерпеливо нахмурила черные бровки.

– Ясная панна хочет, чтобы пан взял у нее письмо и передал лично в руки воеводы полоцкого Александра Сапеги, который сейчас пребывает в Слуцке, а за это пан получит от меня десять дукатов, и, может, еще что-нибудь от щедрости пана Александра.

Прантиш почувствовал укол разочарования: тот Сапега, похоже, был поклонником панны Полонейки, а быть посыльным в амурных делах – это же совсем другое, чем крутить амуры самому… Панне, очевидно, не понравились колебания парня, поэтому она сморщила носик и презрительно проговорила:

– Пан боится русских или Геронима Радзивилла? Если так – то…

– Никого я не боюсь! – поспешно воскликнул Прантиш, сообразив, что дело скорее не в амурах, а в политике, от которой Вырвичи хотя были и в стороне, но все же магнатов, которые якшались с россиянами, Вырвич-старший не любил, сравнивая их с собакой, которую прикормил вор, чтобы без опаски залезть на хозяйский двор. – Я с превеликим удовольствием выполню волю панны…

Полонейка с сомнением взглянула в слишком честные голубые глаза Прантиша, достала из-под корсажа сложенный вдвое конверт и отдала собеседнику.

– Только лично в руки пану воеводе! И смотри, пану Герману Ватману ни слова – это тот, кто меня сопровождает. Он очень опасный человек.

Вырвич вопросительно взглянул на воеводскую дочь, взвешивая на ладони бумажку… Девица прибавила к конвертику самое важное – мешочек с монетами. Потом, видимо, сообразив, что теперь с посыльным, который владеет ее тайной, следует быть нежнее, улыбнулась, от чего у Прантиша будто елеем по душе помазало, и даже приложила к устам и отняла пальчики, намекая на возможный поцелуй… С самой Полонеей Богинской! А почему бы в таком случае бравому школяру не получить аванс? Прантиш рванулся к панне, но двери захлопнулись перед самым носом Вырвича.

– Сперва – услуга, потом – благодарность! – проговорил за дверью девичий голосок.

Если бы у людей могли вырастать крылья, Прантиш почувствовал бы за спиной их хлопанье, он едва не отрывался от пола… У приключения будет продолжение! Подумаешь, в Слуцк! Да хоть бы в страну мавров!

Между тем на лестнице послышались тяжелые шаги и бряцание шпор… Подымался, очевидно, не Лёдник, и Прантиш быстренько юркнул в свою комнату. Там он протанцевал из угла в угол мазурку и повалился на кровать, прижимая к лицу конвертик, который сохранял запах дорогих духов. Вот будет чем похвастаться Лёднику! Хоть нет, нечего раскрывать слуге тайные дела господина – пусть только подивится, что тот раздобыл за утро десять дукатов, и имеет кое-какие важные, связанные с первыми лицами королевства, дела! На это стоит, конечно, намекнуть… Вот только где тот лекарь пропал? Может, с Адэлей мурлычет? Теперь Прантиша это не обижало. Корчемница – слуге, воеводская дочь – господину! Вот так!

Лёдник обещал раздобыть еды… Корчма уже во все просмоленные стены гудит, и перед глазами стоят во всей немилосердности своего аромата горячие клецки, политые сметаной…

Прантиш убедился, что страшный неизвестный Ватман заперся с опекаемой им дочерью воеводы, путь свободен, и двинулся вниз.

Сперва он еще сверху увидал Адэлю, которая молча стояла у лестницы, спрятав руки под передник, будто они у нее замерзли. Достаточно было одного взгляда на ее лицо, чтобы понять – случилось что-то ужасное. Лицо было застывшим, вроде даже и с улыбкой, но с такой, которую затюканный школяр адресует цензорам, стоящим у позорной скамьи с розгами в ожидании, когда он спустит штаны да удобненько приляжет.

Сойдя еще на несколько ступенек, Прантиш увидел и тех, кому Адэля униженно-покорно улыбалась. Трое были в мундирах коронного войска, один в парике и черном камзоле, с такой напыщенной, презрительной харей, что вокруг сразу представлялся зал очередного сейма, голоса которого куплены заранее. Здесь же, как крыса вокруг ловушки с куском сала, крутился и шпик, которого Прантиш высмотрел вчера в корчме.

А самое неприятное, что между двух коронных жолнеров-стражников стоял Лёдник. Спокойно так стоял, скривив губы и понурив голову, будто уже распрощался с белым светом. Длинные темные волосы свисали по сторонам его худого лица, как будто владелец хотел отгородиться ими от своих беспощадных соседей.

– А это его ассистент! – вдруг заблажил шпик, показывая на Прантиша пальцем с длинным желтым ногтем. – Тоже чернокнижник!

Вырвич остановился на нижней ступеньке лестницы, готовый ринуться наверх.

– Этот мальчишка ни при чем! – горделиво закинул голову Бутрим. – Я его только вчера по дороге встретил, уговорил подзаработать. Он обо мне толком ничего и не знает…

– Кто клятвам ведьмака верит, наверное, каждое утро дурману себе в чай добавляет, – сурово молвил похожий на худого петуха пан в черном камзоле. Повернулся, обшарил глазами Прантиша, еще больше скривился. – Ты кто?

– Я – шляхтич, Прантиш Вырвич герба Гиппоцентавр, – торжественно объявил Вырвич, еще немного подвигаясь назад. Чего-чего, а удирать школяр научился так, что ноги сами за него думали.

– Гиппоцентавр? – недоверчиво протянул важный пан в черном. – Вырвичи пользуются гербом «Далега».

– Мы – старшая ветвь, из Подневодья, имеем право на оба герба, – с достоинством объяснил Прантиш. – Мы с отцом – последние из рода. А что плохого сделал этот… человек? Он же просто лекарь! У него и диплом есть!

Важный захохотал, будто по орехам каблуками прошелся.

– Лекарь! Тело, может, он и вылечит, а душу загубит! Чернокнижник он!

– Здесь свои доктора имеются! – взвизгнул шпион. – С соответствующими бумагами, которые здешних клиентов принимают по согласованию с властями! Ян Гутник, Людвиг Высоковский… Вы, уважаемый пан судья Юдицкий, Высоковского должны помнить, он вам еще чирей на бедре прижигал, когда вы с охоты возвращались… А этот гицель добросовестных докторов заработка лишает!

Вот оно что… Значит, Лёдник по наущению Прантиша просто влез на чужую территорию! Это же только кажется, что достаточно навыки иметь, да нужду в хлебе насущном… А попробуй даже на базаре с шапкой нищенской присесть – тут же «законные» нищие налетят, по шее «захватчику» надают. А не дай Бог, тому еще пара копеек от милостивых прохожих перепадет…

Лёдник, видимо, тоже это понимал, потому что не сделал даже попытки защитить себя, засвидетельствовать своею высокую квалификацию и европейское образование, а только тоскливо изучал запорошенный грязной соломой пол, будто спину безнадежно больного.

– А может, мы просто компенсируем уважаемым докторам убытки, которые невольно, не желая того, им нанесли? – проникновенно сказал Прантиш. Носы шпика и жолнеров сразу повернулись к школяру, будто на запах жареного кабана. Ага, деньги все любят! Прантиш белозубо улыбнулся, хотя от мысли, что придется потерять только что приобретенные дукаты, даже душа переворачивалась, сминая перья только выросших крыльев…

Но пан в черном сюртуке, печально известный судья Юдицкий, которому Радзивиллы поручали самые грязные дела, был непоколебим, и это означало, что он надеется получить намного больше в другом месте, нежели от недоученного школяра да бродячего лекаря. Пан хищно всмотрелся в лицо Лёдника.

– Компенсации здесь маловато… Такой богомерзкий облик не забудешь. Тебя, дорогой, десять лет назад я видел в Черновчицах при дворе несчастного князя Мартина Радзивилла, среди других чернокнижников, которые дьявольским искусством свели его с ума. А его княжеская милость пан Героним Радзивилл этих колдунов приказал ловить и в узилище к нему везти.

Лёдник хоть и не пошевелился, но побледнел. Попасть в подвалы Радзивилла Жестокого – все равно что в пекло… Никто оттуда не выходил живым, узники разных званий гнили живьем. А пана еще и подбадривали крики и стоны заключенных – поэтому пыточное мастерство ценилось в его замках выше даже поварского.

– Если васпан меня помнит, то должен помнить и где меня нашли, когда пан Героним захватил замок своего брата, – мрачно проговорил Лёдник. – В подвале я сидел, на цепи. Потому что как раз отказался по приказу пана чернокнижием заниматься.

Юдицкий только покривился.

– Это суд определит. Вот нюх у меня на чернокнижников… Недавно из Полоцка одну колдунью забирал, также лекаршей себя называет. Книжками торгует, тьфу! И ясно какими, если сошедший с ума брат пана Геронима у ее отца книжки заказывал. Ученая баба! Куда мир катится!

Лёдник вдруг как-то встрепенулся, зыркнул темными глазами – это было как будто из потертых, неброских ножен на мгновение показался непревзойденно острый, смертельно опасный клинок – один из солдат невольно – сработал инстинкт старого вояки – даже ударил пленника по спине, правда, тот будто и не заметил.

– А не припомнит ли пан имя той лекарши?

– А тебе зачем? – Юдицкий довольно погладил длинные усы. – Не все ли равно, кому соседняя петля достанется? Соломея ее зовут, Реничевна.

– Честного человека ослепила саламандровыми слезами! – угодливо подсказал шпик. – Страшной силы ведьма!

– Что за бред! – на щеках Лёдника даже проступили красные пятна – так вскипел. – Саламандровыми слезами называется обычный раствор карбонада натрия, от него никакого вреда быть не может…

– Ты о себе подумай! – оборвал его Юдицкий. – Своих грехов хватает. Все, время отправляться! – солдаты сразу же схватили Лёдника подмышки и толкнули к выходу из корчмы. Адэля старалась не смотреть на алхимика, да и остальные свидетели забились по углам так, что не видно, не слышно. Кому охота попасть под подозрение? Вчера же ведьмак многих лечил…

Юдицкий на прощание холодно кивнул Прантишу.

– Пусть пан в следующий раз осмотрительнее выбирает себе знакомых.

Лёдник же даже глаз не поднял. Вороненок когда-то так же покорно шел в карцер, даже взглядом не прося о сострадании и спасении. Суд… Какой там суд? Ясно, судья продаст алхимика Герониму Радзивиллу, а тот в своей вотчине что хочет, то и делает. А жить как с этим? Единственный выход… Вырвич взлетел по лестнице в их комнату… Потом – кубарем – назад. С бумагой в руках. На минуту показалось, что дверь соседней комнаты приоткрылась, и сверкнул в щели любопытный голубой глаз.

– Стойте! Лёдник не может быть наказан! Он мой слуга, холоп мой, мне принадлежит! Я ему приказал – вот он и лечил… У него ничего своего нет! Только я имею право его наказать!

Судья взял бумагу, внимательно прочитал, его оттопыренные губы шевелились, как две бледные гусеницы… Прантиш встретился взглядом с Лёдником и вздрогнул. Столько застарелой боли, стыда, униженного достоинства… Вырвич осознал, что этому человеку легче было бы пойти на пытки и в петлю, чем прилюдно услышать о своем рабском положении. Правда, вид у алхимика стал еще более чванливый, чем у судьи.

Юдицкий свернул шуршащую бумагу и вернул хозяину.

– Здесь юридический казус: с одной стороны, упомянутый Лёдник зависит от воли пана и его имущество принадлежит пану Вырвичу. Но это положение было достигнуто по доброй воле самого Лёдника, за невыплаченный кредит. А в соответствии со Статутом Великого княжества Литовского, глава двенадцатая, артикул девятнадцатый, когда вольный человек в голодные времена продает себя в неволю и дает на это соответствующий документ, даже тогда не может стать полностью бесправным. И, уж во всяком случае, должен сам отвечать за свои поступки! Если же пан Вырвич признает, что тоже причастен к его злодеяниям…

– Да не слушайте вы глупого мальчишку! – взорвался Лёдник, чье спокойствие сдуло, как соломенную труху. – Я – лекарь, я был у Мартина Бешеного, я лечил в этой корчме, на что, между прочим, согласно клятве Гиппократа и своему диплому, выданному в Лейпцигском университете, имею полное право. А с ним, с этим пацаном – я говорил – мы вчера только встретились! Он ко мне имеет отношение не большее, чем сабля к сапогу!

– Лекарь – в моей власти! – не сдавался Прантиш. – Пан Агалинский передал мне право взыскать с него долг в двести дукатов. Пока не получу этих денег, лекарь – только в моей власти!

– Вот как… Практичный молодой человек, хвалю, – Юдицкий демонстративно задумался. – Но будем честными – пан Вырвич заплатил за этого чернокнижника никак не двести дукатов. А… сколько?

– Сколько имел при себе! – абсолютно правдиво ответил Прантиш. Судья растянул бледные губы в улыбке.

– Большая, наверное, сумма… Так вот, сделаем все по закону. Я заплачу пану за его слугу двадцать дукатов, он лишится этого опасного соседства и сам может быть абсолютно свободным.

Предложение, о котором Прантиш вчера только мечтал. Но сейчас выкрикнул изо всей силы:

– Мой слуга не продается!

Лицо судьи покрылось пятнами.

– Тогда пан Вырвич отправится вместе с нами и будет отвечать за участие в колдовских ритуалах!

Лёдник рванулся из рук солдат, испепеляя глазами своего господина.

– Тебе иезуиты хоть немного здравого смысла оставили, парень, или все розгами выбили? Соглашайся на предложение судьи!

– Нет! – уперся Прантиш, в очередной раз пожалев, что не имеет сабли. – Доктора не продам! Он ничего плохого не сделал!

Юдицкий растянул губы в противной усмешке.

– Тогда поехали в Слуцк!

Вдруг Лёдник затрясся от какого-то странного смеха, солдаты, которые держали его, даже переглянулись – не спятил ли? А тот проговорил:

– Похоже, я не только себе несчастья приношу, но и всем, кто со мной свяжется… Предлагаю использовать меня в качестве совершенного оружия! Передайте меня, пан Юдицкий, своему злейшему врагу.

Прантиш тоже хихикнул, а Юдицкий покраснел от злости, это сразу заметили его жолнеры и, как по команде, поспешили наградить нахального чернокнижника пинками.

Вырвич горделиво вскинул голову, поправил шапку с облезлым соболиным мехом… Все равно в собственную скорую гибель он не верил, как не может поверить молодая плотвичка в то, что где-то на свете есть место без воды. На лестнице послышались тяжелые шаги и бряцание шпор. Прантиш повернулся и увидел здоровенного, как медведь, человека со странно белыми волосами, бровями и ресницами, от чего его розовое лицо, исполосованное шрамами, с перебитым носом, казалось неестественно огромным, будто надутым. Глаза пана были тоже светлые, белесо-голубые, но время от времени становились темными, чудовищно багровыми и бездонными. На незнакомце красовались дорогой камзол с серебряными галунами, черная шляпа с высоким верхом и ботфорты, ножны его сабли-серпантины блестели драгоценными камнями… Такие особо изогнутые сабли турецкой работы выбирались только для смертельных дуэлей. И хотелось быть как можно дальше от этого воина, который, похоже, может раздавить любого, как козявку, даже за недостаточно покорный взгляд. Представлялись вокруг грохот орудий, уланы, которые летят в атаку, да остекленелые глаза убитых жолнеров, всматривающиеся в небо с запоздалым вопросом: «Стоило ли оно того?»… Прантиш сразу смекнул, что звериного вида пан не кто иной, как Герман Ватман, спутник дочери воеводы.

Юдицкого передернуло, как охотника, осознавшего, что заряды в ружье закончились, а медведь точно знает, кого валить.

– Пан Герман Ватман! Верный пес Богинских!

– Пан Юдицкий! Верный пес Радзивиллов!

Паны ощерились, изображая приветственные улыбки. Ясно было, что не имея специального приказа хозяев, драться они не будут. У магнатов, как известно, свои счеты: то сговариваются, то враждуют, то снова вместе обделывают какие-то делишки, а потом натравливают друг на друга своих клевретов. Ватман окинул темным взглядом двух преступников, взятых под стражу.

– Богатый улов, Юдицкий!

– Дело касается колдовства, Ватман. Не лезь.

– Была бы охота.

– А твой господин все не решится королю кукиш показать?

– Мой господин о своей присяге помнит. А твой все с русалками селедок рожает? – отрезал Ватман, напоминая об одной известной байке, которые так любил рассказывать о себе владелец Несвижа Кароль Радзивилл Пане Коханку.

– Зато никому зад не лижет. Ни русским, ни саксонцам, – не сдавался судья.

Судейский «крючок» Юдицкий и ландскнехт Ватман поедали друг друга глазами, наступила такая тишина, что слышно было, как зудит последняя осенняя муха. Наконец Ватман скривил рот.

– Не потеряй парик по дороге, судья!

Развернулся и пошел наверх, от чего не только Юдицкий, но и жолнеры со шпиком не сдержали облегченного вздоха. С деревянных ступеней от каждого шага сыпалась пыль. Сверху опекун дочери воеводы еще раз оглянулся, Прантишу показалось, что на этом их знакомство не закончится.

Глава четвертая
Как Прантиш и Лёдник не доехали к Радзивиллам на бульон

«Путь коротенький. Сладкое древо к горькому не пристанет, к человеку путь не пристанет…» – приговаривала когда-то старая Агата, Прантишева нянька, когда выправляла молодого господина в далекую дорогу.

Ничего хорошего от той дороги простые люди тутошних земель не ждали. Все, что нужно рачительному хозяину, есть и на месте, вон от того болота и до этого гая… А дальше – иной мир, непонятный, даже из деревни за лесом девицу взять – век чужачкой проживет, высмотрят соседи у бедняги не те обычаи: не так сидишь, не так похлебку варишь… И уж совсем пропащий человек, коли от собственной хаты сам тянется в дорогу, как старец или погорелец… Только в родной избушке дух очага Сопуха живет, перед которым следует крестом класться… В родной хате милочка-коханочка даже печь-глиняночка, а в чужой хате и живая да горячая женщина не согреет.

И если уж беларусин соблазнился да в дорогу потянулся, и удержу ему нету, то нечего удивляться, что путь его одни зайцы перебегать будут, да тоскливый осенний дождь в лужах перед ним плясать станет.

В карете для перевозки особо важных и родовитых преступников было тесно, как в клетке для кур. Запертая на огромный замок решетка, которая отделяла место для узников от места для их тюремщиков, это сходство усиливала, и Прантиш знал, что судьба его и его слуги не сильно разнятся от судьбы вышеупомянутой глупой птицы… Одна надежда – шляхетское положение Прантиша не позволит по-тихому сделать из арестованных начинку для пирогов, потому что шляхтича может судить только шляхетский суд, и законы для него особенные… Не случайно же их с лекарем не погрузили на телегу, не погнали, избави Пресвятая Богородица, пешком, а посадили в эту карету… Если что – так не плети и тюрьма шляхтича ждут, а заключение в башню. Более всего беспокоило сейчас Прантиша – чтобы снова не начали обыскивать. Дукатов, конечно, жаль… Но если найдут письмо воеводиной дочки? Вырвич успел перепрятать его вместе с дукатами в сапог… Жаль будет, если и записи Вороненка заберут – правда, лекарь тоже не первый год на свете живет, должен был тоже куда-нибудь сунуть подозрительные бумаги…

А через решетки на окнах кареты, как назло, светило ласковое солнышко – будто старая дева-осень еще надеялась сверкающими фальшивыми улыбками заполучить залетного жениха… Кто-то из жолнеров, которые ехали верхом по обе стороны кареты, завел шуточную песню с довольно печальным для пленников смыслом:

 
Ехаў мазур да млына,
Ехаў мазур,
Лiгiцiгi-лiгiрулi, вой ды з мазурамi,
Да млына.
Здохла ў яго кабыла,
Здохла ў яго,
Лiгiцiгi-лiгiрулi, вой ды з мазурамi,
Кабыла.
Як стаў мазур дзялiцi,
Як стаў мазур,
Лiгiцiгi-лiгiрулi, вой ды з мазурамi,
Дзялiцi.
Са скуры будзе ёй шуба,
Са скуры будзе,
Лiгiцiгi-лiгiрулi, вой ды з мазурамi,
Ёй шуба.
З грыўкi будзе ёй каўнер.
З грыўкi будзе,
Лiгiцiгi-лiгiрулi, вой ды з мазурамi,
Ёй каўнер[4]4
  Ехал мазур к мельнице, / Ехал мазур, / Лигитиги-лигирули, ой да с мазурами, / К мельнице.
  Сдохла у него кобыла, / Сдохла у него, / Лигитиги-лигирули, ой да с мазурами, / Кобыла.
  Как стал мазур делить, / Как стал мазур, / Лигитиги-лигирули, ой да с мазурами, / Делить.
  Из шкуры будет ей шуба, / Из шкуры будет, / Лигитиги-лигирули, ой да с мазурами, / Ей шуба.
  Из гривы будет ей воротник, /Из гривы будет, / Лигитиги-лигирули, ой да с мазурами, / Ей воротник. (бел.)


[Закрыть].
 

Прантиш будто наяву представил, как с него, да с Лёдника, сдирают кожу… В застенках Геронима Радзивилла как пить дать – раздерут обоих в клочья, не посмотрят, кто какого звания… Простых врагов князь приказывал зашивать в медвежьи шкуры да собаками травить. Но и подлизываться к нему опасно. Один слуга хотел было перед паном выслужиться, сказал, что имеет единственное желание – быть всегда на глазах у господина… Так тот приказал его повесить под своим окном – чтобы сбылась мечта бедняги. Три жены от князя сбежали, намаявшись… Даже обезумевший брат Геронима Мартин, над которым ему опеку доверили, сейчас сидит в Слуцком замке, говорят, на хлебе и воде.

 
З хвоста будзе ёй каса,
З хвоста будзе,
Лiгiцiгi-лiгiрулi, вой ды з мазурамi,
Ёй каса[5]5
  Из хвоста будет ей коса, / Из хвоста будет, / Лигитиги-лигирули, ой да с мазурами, / Ей коса (бел.)


[Закрыть].
 

Решетки были густые, из ржавых полос – руки не просунуть. На железе остались царапины будто бы от ногтей многочисленных узников, а в отметинах Прантишу чудилась запекшаяся кровь, хотя это, очевидно, была просто ржавчина.

 
З вочак будуць гузiчкi,
З вочак будуць,
Лiгiцiгi-лiгiрулi, вой ды з мазурамi,
Гузiчкi.
З зубоў будуць пацеркi,
З зубоў будуць,
Лiгiцiгi-лiгiрулi, вой ды з мазурамi,
Пацеркi[6]6
  Из глазок будут пуговички, / Из глазок будут, / Лигитиги-лигирули, ой да с мазурами, / Пуговички.
  Из зубок будут бусинки, / Из зубок будут, / Лигитиги-лигирули, ой да с мазурами, / Бусинки. (бел.)


[Закрыть],
 

– с хрипловатой насмешкой выводил жолнер.

Лёдник, не обращая внимания на песню, сверлил взглядом узкое желтое лицо Юдицкого с близко посаженными глазами – судья сидел напротив, надежно отделенный решеткой, и дремал, его бледные губы вяло шевелились, будто судье снилось, что он пробует что-то невкусное. Но когда колесо кареты подпрыгнуло на очередной выбоине, Юдицкий открыл настороженные глаза. Лёдник сразу же задал вопрос, осторожно, но настойчиво, как бортник прилаживает к улью дымарь:

– Не мог бы милостивый пан подробней рассказать об упомянутой панне Соломее Ренич? Почему ее судят не в Полоцке, не в городском суде? Чем она так заинтересовала пана Геронима?

Юдицкий возмущенно цыкнул сквозь зубы, как на надоедливого котенка.

– Эта мразь решила, что имеет право задавать вопросы мне, шляхтичу и судье? Пан Вырвич, я требую, чтобы вы сейчас же наказали своего непочтительного слугу!

Вырвич раздраженно толкнул Лёдника в плечо.

– И правда, молчал бы ты… – и вежливо обратился к судье. – Прошу простить, милостивый пан, этого недотепу. Он же всего только пожизненный слуга. А вот мне интересно побеседовать с таким мудрым человеком, как пан судья Юдицкий. Наверное, история той Соломеи из Полоцка весьма устрашающая? Скрасьте нам дорогу своими интересными рассказами!

Прантиш говорил так умоляюще, словно выпрашивал дармовой бокал у смазливой шинкарочки. Голубые глаза излучали такое искреннее восхищение мудростью пана судьи, что тот сдался, напыжился, как воробей в стужу, и снисходительно процедил:

– Что же, молодому человеку вроде вас будет полезно послушать…

Вырвич почувствовал, как Лёдник коротко вздохнул, поняв Прантишеву тактику: к гадалке не ходи, ясно, как ему не терпится узнать о той Соломее. Карета начала подпрыгивать на корнях, печальная кавалькада въехала в лес. Ветки время от времени стучали по карете, царапали ее борта, будто леший прогонял и не в состоянии был прогнать нежеланных гостей.

– Судить паненку будут за то, что паюка князя Геронима ослепила. Но корни, корни поступков глубже! Упали нравы в нашем княжестве! – раздраженно промолвил Юдицкий. – Белоголовые не должны оставаться без мужчин! Если вдова, или сирота – опекунов ей давайте… А то получается абы что… Девица остается без родителей, и не хочет выходить замуж. Хотя считается первой красавицей города, specie formosa… Не хочет, и все! И никто не заставит. Женихи бесятся, сваты возвращаются с отказами, ползут слухи о тайной любви – но никто не может выследить. Поведение паненки безупречное, ходит в церковь… Но в монастырь не идет, как пошла княжна Евфросиния! Продает книжки в отцовском магазине и – прости, святой Иосиф, – занимается наукой! Говорили, что она переодевалась в мужское и слушала лекции в коллегиуме. Если правда – задрал бы юбку и сам отхлестал… – Юдицкий даже причмокнул бледными губами, видимо, представив себе соблазнительную картину порки девицы, и вздохнул: – Вот только с судом князь не спешит. Только бы по доброте своей не простил ведьме, и она его, змея белокожая, не околдовала. Может, ой, может…

– Но зачем та купчиха пану Герониму? – спросил Вырвич.

– Не вашего ума это дело, – надулся Юдицкий, но, видимо, любопытно и непонятно было и ему – зачем столько хлопот из-за какой-то девки, потому что судья задумался и, помолчав, начал рассуждать:

– Из-за красивых глаз – навряд ли… Ее ведьмино мастерство использовать – так его милость пан Героним ведьм и близко к себе не подпускает. Известно мне только, что пан Мартин к отцу этой Соломеи приезжал и долгую беседу имел. А как Ренич умер, то самой панне письмо прислал. Значит, что-то этакое отец ей в наследство оставил. И, видимо, важное – так как отчего-то Трибунал решил вмешаться.

– Это вы о князе Александре Сапеге? – догадался Прантиш. Юдицкий скривился, будто разгрыз гнилой орех.

– Да, о воеводе полоцком. Сапеги добыли от Трибунала грамоту с требованием отдать Ренич под их опеку, – судья фыркнул острым носом, будто учуял запах пожара. – Будто бы князь Героним не имеет права в вотчинном суде судить полоцкую мещанку… Александр Сапега в Слуцк заявился, триста солдат привел… Якобы для переговоров. Заняли дом у виленских ворот, жрут, пьют, горожан задирают. Жолнеры пана Геронима наготове – чем переговоры хозяев закончатся, неизвестно. Эх… Есть такая дева-птица – Сирин, которая людей зачаровывает пением своим… И пусть птица она что ни на есть райская, а сны навевает земные и грешные, и душа у нее страдающая. Короче, не захотела девица мужской руки над собою – узнает руку следствия.

– Но если пан судья знает, что панна Соломея невиновна… – подал голос Прантиш. Юдицкий захохотал так, что ударился затылком о стену кареты, даже пыльное облачко поднялось от его парика.

– Невиновна? Дева-птица, химера, мужебаба! Я же тебе, хлопец, только что сказал, что такие, как она – самый вред для державы! А если, на нее глядя, другие белоголовые тоже воли захотят? Нет, в петлю глупую блудницу – и все!

– Мерзавец! У Соломеи в одном мизинце ума больше, чем прячется под твоим вшивым париком! – Лёдник бросился на решетку, даже ржавчина посыпалась, но так получил ножнами судейской сабли в лоб, что, заливаясь кровью, осел назад на скамью. Прантиш сразу же навалился на своего своенравного слугу, чтобы предотвратить его дальнейшие безумные поступки. Но язык лекаря он подрезать не мог, и тот постарался ответить ударом на удар:

– У вас, пан Юдицкий, печенка больная, желчь в крови разлита, а еще мужской силы года два как нет. Вы женщину действительно только отхлестать можете!

Ой-ей… Залили огонь маслом. Прантиш не отважился даже сказать: «Да не слушайте вы этого дурака…»

– Ответишь за все, дерьмо! – шипел Юдицкий, трясясь от злобы как колесо на брусчатке. – Скажи спасибо, что клинком не ткнул – надо тебя целехоньким сдать, чтобы палачи большее удовольствие получили. И ты, сопляк, расплатишься… Мы еще проверим, какой ты шляхтич! Эй! – судья постучал в окно кареты, она приостановилась, и пан вылез, не желая делить одно пространство с дерзкими заключенными.

 
З вочак будуць гузічкі…
З кішак будзе каўбаса…[7]7
  Из глазок будут пуговички… / Из кишок будет колбаса… (бел.)


[Закрыть]
 

Прантиш осыпал Лёдника справедливыми упреками, но тот больше не пробовал выломать решетку… Застыл, закрыв лицо руками – снова словил вселенскую тоску.

– Хорошо же ты помог и нам, и той паненке! – крикнул наконец Прантиш, проклиная мгновение, когда нашел в своем кармане последний шелег.

– Это я ее загубил, – глухо произнес Лёдник, отвернув лицо с разбитым лбом от господина.

– Ну, что панна Соломея – дочь того книжника, у которого ты рос, я и сам догадался, – сердито промолвил Прантиш. – Видно, амуры с девушкой крутил!

– Не суди по себе… – раздраженно буркнул Лёдник, делаясь немного похожим на себя обычного. – Она же маленькая совсем была… Мне – десять, ей – пять… Ее отец благодетелем моим был, учителем. Как я мог на его дочь похотливым глазом смотреть?

Вздохнул… Потом заговорил, будто язык от морозного железа отрывая.

Маленькая Соломея, единственная дочь книжника Ивана Ренича, баловница да умница, за отцовским учеником тенью ходила… Может, потому, что других детей в доме не бывало? И Бутрим, который тоже рос один-одинешенек, да еще на похлебке из пинков, понемногу привык к щебету рядом и относился к панне, как к младшей сестричке. Читать ее учил… И позволял перемешивать краски в ступках… Даже рассуждал при малышке вслух над своими опытами – какой ни есть, а слушатель. И только когда во время очередных каникул Лёдник вернулся домой, и пришлось дать в глаз соседскому хлопцу, что так настырно закидывал четырнадцатилетнюю Соломейку колючими шариками репейника – как известно, наилучшее средство заигрывания – Бутрим заметил, какие синие-синие глаза у его подружки, какая белая кожа, черные блестящие косы, а фигура… Совсем не детская фигура. А когда она улыбается, то ямочка почему-то только на одной щечке, на левой… Дотронуться до той ямочки хочется – аж до потери сознания… И желательно губами…

Лёдник сразу запретил себе подобные мысли. Во-первых, девушка ему не пара, да и как оскорбить учителя, без которого сгнил бы Бутрим в кожевне – в невежестве и вони… Во-вторых, Лёдник уже пожертвовал свою жизнь Великой Науке, в служении которой, как известно, нежные чувства только помеха. Но, когда Бутрим отъезжал в университет, Соломейка перехватила его у калитки, и глаза ее пылали нестерпимым синим огнем, и заявила она, что сердце ее отдано Бутриму, и никто иной ею не завладеет, и будет она ждать столько, сколько Бог положит и судьба Бутримова. И Лёдник так растерялся, что получился у них первый, неумелый и самый лучший в жизни поцелуй… Он даже не пообещал ничего. Жизнь закрутила молодого человека в водоворотах своих, как челнок легкомысленный, который вознамерился по лунной серебряной дорожке на волнах до самого Месяца доплыть… Обманом будет сказать, что Лёдник часто вспоминал синеокую полочанку… Не до того было – ученье, распластанные в анатомическом театре трупы, продолжительные диспуты, студенческие застолья, горячие доступные женщины. Но нельзя и утверждать, что он ее забыл… Потому что ощущение «меня ждут» должно быть у каждого, даже самого жесткого человека, и на огонек этого чувства можно выйти из темного лабиринта.

Сплыли года, как сухие листья по осенней воде, и вернулся Лёдник в разоренный Полоцк, где мор забрал и его родителей, и отца панны Ренич. Доктор пришел в такой знакомый дом поинтересоваться, чем можно помочь дочери своего учителя… И она стояла и смотрела на него горделивыми синими очами, и ему страшно хотелось спросить, владеет ли по-прежнему он ее сердцем, да не отваживался…

А она просто сказала:

– Мне – ничего не нужно. Но ничего не изменилось. Я жду.

Он не хотел тратить себя на что-то, кроме тайных наук… И больше не виделся с панной. Даже когда попал в страшную нужду из-за своей одержимости – не пошел к ней… Ибо знал, что растратит и ее имущество и ее жизнь. И Бутрим сделал все, чтобы до Соломеи не дошли слухи о его договоре с паном Агалинским – выкупила бы… А он этого не стоит.