Текст книги "Одинокий мотив над пропастью"

С благодарностью киевлянину

Петру Петровичу Алексееву,

кандидату филологических наук.

ОДИНОКИЙ МОТИВ

(Повесть)

«Кажется, что бездонный мотив одиноко, покинуто парит над бездонной зияющей пропастью, – момент такой возвышенности, что кровь отливает от лица. И за ним по пятам следует боязливое самоуничижение, робкий испуг, испуг перед тем, что могло такое свершиться…»

(Томас Манн, «Доктор Фауст»)

Пролог

Последнее время над Никольской Ией Петровной стал усмехаться её внутренний голос: да ведь это её упорство, чуть ли ни подвиг – не нужен никому. …Чтобы процветала шустрая публика? …И пусть! Предчувствие правоты, что у неё всё готово – осталось только проверить и обосновать – всё чепуха! Какая, однако, беспомощность. Тогда отдай свои наработки другому. Например, Гагиной Наталье Юрьевне. О, не-ет! Есть над нами ещё и Тот, кто ворочает глыбами судеб!. …И не стучи некто невидимый мне в спину – дерзновение и свой испуг пред Твоим велением, Творче, сама когда-нибудь осилю и пойму.

       1.

Поезд прибывал в начале двенадцатого ночи. Последние километры шёл вдоль моря. Ветер задувал в вагоны тёплый запах тины. Рядом с вокзалом опустевшая от курортников набережная. Дневной жар распарил теплом панели, мостовые. Буйная листва, пронизанная светом привокзального пятачка, отрадно млела, прибавляя городу в ночи зелёной силы. Вечерний бриз подул к воде.

– Пойдём сразу к морю, – позвал Егор.

– С вещами?

К дому Скибиных от вокзала раньше шли пешком. Теперь в новый район пришлось брать такси.

– Это твоя сестра? – спросил водитель, принимая у подростка чемодан.

В одиннадцатом часу Никольская с сыном прибыли на квартиру Скибиных. Открыла измождённая женщина и сказала, усадив их за стол:

– Как бы я хотела видеть твою маму. Покалякали бы с ней по-стариковски. Мы ведь институтские подруги. Всю войну проработали на донорском пункте. Потом судьба растеряла нас по разным городам.

Ию тянуло в сон, сожалея о том, что весь отпуск ей придётся занимать беседами эту истосковавшуюся по общению женщину.

Галина Владимировна приумолкла, посмотрела на Ию живыми чёрными глазами и впечатление, которое не спешила о ней выяснить, оставила при себе.

Тогда Ия раскрыла чемодан и отдала всё, что мама передала своей подруге, – чёрное бельё, заказанное на тот случай, лекарства, письмо.

Задетая такой поспешностью Галина Владимировна сделалась ещё молчаливей и стала читать письмо.

Угрюмая молодая женщина встала со сна, пыталась услужить гостям. Отнесла их вещи, постелила постель. Расправляя край простыни поверх одеяла ладонью, как бы старалась этим жестом расположить Ию к себе.

– Будете пить чай? – обратилась Галина Владимировна к Ие, проиграв голосом надежду на общение.

Тринадцатилетний Егор без интереса осматривал их новую квартиру, ни в чём не принимая участия. Спать, или к морю! Мама могла пойти к морю в любое время, «к большой, бездомной и чуткой собаке», – говорила ещё в поезде.

– Идите спать, Ия, – сказала Галина Владимировна как ученице, которая не выучила урок. – А завтра – на море. – И ушла к себе за шкаф.

Ия с утра отправилась на рынок. На обратном пути её прижали с сумкой к стеклу автобуса, сок помидора потёк по кофточке. Первое неудобство, которое причинила хозяевам, это замывание пятна от помидоров. Чувствуя, как наблюдает за ней Антонины, решила сесть и поговорить о ценах на рынке:

– Вы знаете, продавались кролики и такие недорогие…

– Что же вы кролика не купили? – Антонина изучала её, как удав жертву.

– Ия, – вмешалась Галина Владимировна, – зачем всё это вы принесли? Вы бы меня спросили. Я всё в заказах получаю.

– А цветы тоже себе закажете? – не рискнув добавить, «на тот случай»?

– Ах, люблю жёлтые гвоздики! – понюхала Антонина.

– Ия, я вам вот что скажу, – с семи утра вы должны быть уже на море. Днём поспать, а сойдёт жара – опять на море.

Слышались звонки в дверь, приходили какие-то ребята, их волосы пропахли морем, на коже выступила соль, они о чём-то азартно спорили. Вася столкнулся в коридоре с Никольской, легонько взяв её за плечи, втолкнул вместе с Егором в комнату деда и тут же исчез: щёлкнул входной дверью и сбежал за ребятами вниз.

Красивый старик лежал поверх одеяла в свежей рубашке, слегка прикрытый пледом и улыбался. Рядом фасолью свернулась белая собачка в коричневых подпалах, дружелюбно повиливая хвостиком.

– Ешьте фрукты, – предложил Никанор Карпович, – и откройте совсем окно. – Потянул подростка сесть рядом, гладил руки, плечи Егора: «Молоденький, хорошенький». Пёс уже вертелся на кровати деда, подхалимски задабривал мальца, мол, посиди ещё, но в руки не давался.

Ия поняла, что добрый старик, которого любит пёс, мог и её очаровать совершенно. Ни о чём её не расспрашивал – живёт женщина, живёт сама по себе, носит белые кофточки, и у неё есть сын. Никольской вдруг захотелось неумело и сбивчиво обосновать свой к ним приезд.

Серёжа невольно прислушался к разговору. Голос Ии, чуть треснув, освобождал сдавленный звук, звенящий подголоском-звоном, как хрустальная пробка в графине; и мелодия речи дрожащим светом лилась наружу, избавляясь от помех.

Егор видел за матовым стеклом тени, шумную озорную жизнь приморских мальчишек, слышал, как ребята ушли, хлопнув дверью. И дом затих.

– Идите к морю, – догадался Никанор Карпович, – оно для вас налито. – Галюся – позвал он, когда Егор и Ия вышли – я хочу молока.

Ия заглянула на кухню попросить молока деду и смешалась. Там сидел Серёжа. Небольшая кухня казалась подсвеченной его загаром. Серёжа пил кефир прямо из горлышка, источая телом перегретый запах моря.

Егор возник следом:

– А Вася где? – радуясь, что Серёжа не ушёл. – Мам, мы возьмём тебя в горы, пойдём за кизилом!

– Егор… – остановила Ия поспешность сына. – Сколько же Васе теперь лет?

– Восемнадцать исполнится, – Серёжа поставил недопитую бутылку, – бабушка не разрешала пить из горлышка, и ладони бережно сомкнулись вокруг бутылки.

– А тебе, Серёжа, сколько?

– Двадцать, – под бременем незначительных лет он попытался ссутулить плечи.

– А мне уже сорок… – Тревога с наклоном головы к плечу частенько преследовала Ию. - Бери торт «Птичье молоко».

Чтобы искупить гнетущее состояние отдыхающей среди больных и немощных, Ия принялась помогать по хозяйству, стараясь доказать, что она, как хозяйка, всему знает цену, а не страдающая учёным недомоганием мыбла.

Никольская писала диссертацию по физиологии растений, работа не двигалась. Но этот Сизифов труд никто не посмеет у неё отнять. …Однако Егор все зимы болел ангинами, ему нужен был юг.

– Море без вас просохнет, – напоминал Никанор Карпович, когда слышал голос Ии, и выходил из своей комнаты теперь гораздо чаще:

– Ещё успеем до конца света – улыбнулась Ия, собирая сумку на пляж.

После плотного обеда в кафе шли домой, и Егор, высыпав из сандалий песок на ковёр, ложился отдыхать. Ия брала веник, приводила в порядок ковёр и заодно весь дом.

Галина Владимировна, наблюдая за ней, задавала мальчикам вопрос: «Вася, Серёжа, а это что?» – «Лежалка!» – и перестала за всеми убирать.

Ия трясла половики, замывала полы, гуляла с собачкой. Во дворе, увидев пса, знакомые спрашивали Жульку: «Как чувствует себя наш дедушка?» – Пёс, понимая важность вопроса для них двоих, не умел ответить.

Однако Ия старалась не встретить во дворе Антонину, чтобы не стать с её карикатурным псом ей же молчаливым укором.

2.

Очень слабый, скорее как долг вежливости, был у Никольской интерес к людям. Однако входила в их мир, в пол-уха соглашаясь с мнением ей чуждым. И поддакивала. Но все помыслы Никольской были прикованы к одному предмету, к своей неоконченной работе.

Ия Петровна Никольская писала диссертацию уже третий год. Эта угасавшая бенгальским огнём надежда, постоянное купание в огне и в проруби истерзало её окончательно. Не давало покоя жаркое предчувствие, что вот-вот выхватит из слепоты чутко осязаемый верный ответ. Но след нечаянно пропадал, как разбитая во сне пробирка.

Казалось, не по своей воле попала в капкан иной системы отсчёта времени и ценностей. Если же преследовать цель, работа и цель могут разойтись путями. Доказать это никому невозможно, поэтому не спеши… И упорный поиск начинал вдруг бить, как водяной напор, в самом неожиданном месте.

Мать в учёные притязания дочери уже не верила. Отец – инженер, мать – врач. Ия выросла в советской семье, без православных премудростей, где в небрежении друг к другу, в постоянной и тихой обиде изматывалась и увядала душа. Ия задыхалась аллергическим насморком, от этого недомогания была бестолкова и рассеянна.

Исчерпав себя в нравоучениях, отец пытался Ию ещё в школе «поучить» подтяжками. После школьных лет у Ии появился едва заметный горестно-ироничный уголок рта.

В институте Никольская училась с радостью, не веря тому, как ей всё легко даётся, будто здесь было не продолжение школы, а нечто противоположное.

После диплома осталась в аспирантуре. Нередко вопрошала себя, разумны ли её притязания на фундаментальную тему? В их НИИ старший научный сотрудник, претендуя на доктора наук, посыпал листья порошком ДДТ от клопов и смотрел активность одного и того же фермента.

Ия работала на уровне молекулярной биологии. Дойдя до определённой точки, фундаментальные исследования распадались на несколько дорог. Какую выбрать?

Существуют две системы в растениях, регулирующие их функции, одна гормональная, другая – фитохрома, которая реагирует на свет. В животном мире при подобном исследовании обнаружили нарушение связанное с образованием саркомы… А здесь? – и вздохнула.

Нужен штат, которым младший научный сотрудник располагать не могла. Нужен хотя бы исправный коллектор, хороший электрофорез. В её глазах тяготилась безнадёжность, язык проваливался в гортань, чтобы просить. Завладеть аппаратурой имеют основания более авторитетные сотрудники. И жила надеждой, что затруднения временные. Здесь её и прозвали однажды, переименовав из Ии в Надежду Микроскоповну.

Никольская предвидела свой потолок. Но этот предел так заманчив. Упереться в границы познания и закричать от радости, осознав макушкой второе рождение.

Ночью один и тот же сон посещал Никольскую, – бесконечное поле снега, серое небо. Снег вдали начинает двигаться, искриться фиалковым цветом, и столбики зелёной травы, что посеяла для опыта в чашку Петри, возникают теперь на снегу…

Некий холодный интерес к Никольской проявляла Наталья Юрьевна Гагина. Будучи в звании доцента, консультировала тему Никольской. Она была настолько серьёзной, что её решительного мнения побаивались многие. Однако Ия Петровна не раз убеждалась, что Гагина в её проблеме разбирается плохо.

Одевалась Гагина весьма элегантно. Но примечательны в ней не перстни, броши, прочий драгоценный металл, а голова, убранная плотным облаком русо-пепельных волос. Взоры двух коллег Никольской и Гагиной нередко сталкивались после крайне неприятного случая, о котором Гагина пыталась делать вид, что забыла. Никольской тоже вспоминать не хотелось… Решила перебить эту муку немых противоречий, и уехала с сыном на море к двум немощным старикам.

3.

Шёл десятый час вечера, но было пока светло. Ия склонилась в лоджии над своей работой, взяв в дорогу несколько научных журналов. В дверях раздался звонок. Жулька залился радостным лаем. Открыла Антонина. За ней нередко приходили в ночь звать на работу. Она быстро надевала форму и уходила до утра. Но сейчас мужской голос грубовато потребовал:

– Сойди вниз.

Антонина смешалась.

– Из-за этой ведьмы не можешь?! – сказал так, чтоб расслышали в дальних комнатах!

– Я сейчас… – Антонина ринулась к себе, надела платье и вышла, шумно хлопнув входной дверью, будто шла в ночную смену. Знала, что она под особым прицелом матери. Жулька опять залаял. Взяла деньги и проводила Виктора до угла. Он, вспомнив, вынул плитку шоколада, положил на парапет и ускорил шаги.

– Галюся, кто приходил? – окликнул её из комнаты Никанор Карпович, не получив ответа.

Галина Владимировна сидела у стола, чиркая пустой зажигалкой. Одинокое раздумье старой женщины, заставило Ию сесть рядом. Быть свидетелем монолога о «не такой» дочери, как её Антонина, Никольская не хотела. Галина Владимировна начала сама:

– Когда Серёжа был маленьким, всё говорил: «Бабушка, пойдём с тобой гулять». Куда же мы пойдём? «Пойдём по переулкам». – Сначала с ним в одну подворотню заглянем, потом в другую, зайдём на пустырь, где одни перекати-поле гуляют, и к морю выйдем. Посидим на камнях. Серёжка всё расспрашивал о камнях, о пиратах… – говорила это Галина Владимировна так, будто плыла под толщей воды, выныривала, чтобы оглядеться, и плыла дальше…

– А однажды Серёжа уже в девятом классе приходит из школы и говорит: «Бабушка, я девочку ударил!» – «Как же ты ударил?» – «Вадик всполошился: «Ребята, у меня книга пропала!» Все сказали, что не видели, я тоже не брал. Тогда Ленка достаёт у меня из парты и говорит: «Вадим, вот где твоя книга!» Когда все ушли, Ленка призналась, что это она подложила. Я и ударил её! Ба, наверное, не стоило?»… – «За подлость, Серёжа, бьют». – Галина Владимировна вздохнула:

– Когда я была здоровей, праздники помогала им устроить. Сюда полкласса приходило. Девчонки за Серёжкой до сих пор бегают, а он подружками их называет, и ко всем пока одинаков. Уехал в другой город, выдержал конкурс. Через год институт вычислительной техники кончает. Сюда, конечно, не вернётся. Хочет в большой мир. Да и сейчас их с Васей домой не заманишь, готовы спать на скалах, грызть камни, круглые сутки нырять в море.

– Это… – тема была деликатная, и голова её слегка заходила из стороны в сторону. – Антонина за подлость всё прощала Виктору. Но дети в адрес отца не слышали ни одного плохого слова. Однако Серёжа туда не ходит, – за него я спокойна. Вася, – тот бывает! – и стукнула легонько спичечным коробком по столу. Серёжа ведь жил у нас, а Вася с ними… Как-то Вася гулял с отцом по набережной: «Папа, купи булочку». – «У меня нет денег» – купил себе вина»… – Она загасила сигарету, отгоняя дым. – «…Я никогда не стала бы мужа выслеживать». – «Не выслеживать, а понять…» – «Антонина, что ж тут понимать?!»

Проводив Виктора, Антонина села на тахту и обнаружила, что давно не плакала. Зачем-то вспомнила, как развешивала ещё недавно детское бельё, и через арку узорчатых, запертых всегда ворот, увидела Виктора. Хотела протянуть сквозь решётку руку, но он прошёл мимо. …На другой день стояла и ждала перехода, – хотела броситься под машину. Водитель затормозил, погрозив ей пальцем…

Антонина решительно встала, надела халат, вышла на кухню. Налила молоко в запотевший стакан, взяла хлеб и, присев к ним, задумчиво смотрела на молоко. «Пока оно не скиснет», – подумала Ия.

– Почему у вас, Антонина, два обручальных кольца – на левой руке и на правой? – спросила Ия.

– Как же вы пишете диссертацию, а таких простых вещей не знаете? – и усмехнулась. Она была сейчас роскошная, в ночном халате, чёрные волосы в соблазнительном беспокойстве легли на влажный лоб. – На левой руке – разведена, – прощая Никольской незнание, – а другое модно. Мне подарили. С внутренней стороны оно разомкнуто, – доверчиво протянула руку и запала в Ию тягуче тоскливым взглядом.

Галина Владимировна ушла, унеся свой тихий протест в дальнюю комнату.

– Он красивый такой, видный… Шофер. Голубые глаза… Я ему сразу сказала: «Будешь с женой ссориться, – ко мне лучше не приходи!» – Голова её, как и у матери, заходила зигзагами, делая бодливое движение вниз. – …Скажите Ия, если будем принципиальны слишком, что мы обретём в жизни? – в шерстистых дрогнувших бровях, в медлительном, исподлобья взгляде крупной сильной женщины появилась растерянность девочки. – Помедлив, добавила. – Я понимаю вас отлично. – Помолчали обе. – …Но однажды мне пришлось увидеть такую правду, которая дороже жизни!

– Пошли, Тоня, к морю. – Ия неожиданно сглотнула, будто у разболелось горло.

– Мне солнца в горах хватает, – без особой радости Антонина вспоминала свои тайные поездки на машине в горы. Помолчав, добавила некстати:

– Жаль мальчиков! – ревниво изучая Ию. – Они уже взрослые, но всё равно дети. – Между глазами двух женщин повис некий предмет, когда не можешь проморгаться, чтобы изъять соринку:

– У меня была возможность получить путёвку в Крым. Здесь наш пансионат…

– Так в чём же дело? – Антонина пытала Никольскую темнотой глаз.

– Так получилось, что Гагина…

– У меня в юности была подруга Наташа Гагина. На биофак тогда поступила.

– Наталья Юрьевна?

– Пожалуй, она самая. Вы тоже её знаете?!

– Гагина наш доцент.

– Ну, и как она вам?! – Антонина проявила живой интерес. – Когда-то Наташка повлияла на выбор моей судьбы.

4.

Юность Антонины Скибиной прошла с родителями в красивом двухэтажном доме недалеко от моря. Семья из трёх человек поселилась в двух небольших комнатах в общей квартире. Высокие мавританские окна, потолок с лепниной, балкон в стиле модерн.

Дом, однако, требовал капитального ремонта. Через арку почти всегда запертых ворот кружевного литья был вид на прелестный внутренний дворик, залитый солнцем. Дворик выложен крупным камнем, посреди небольшой бассейн с остатками изразцов и фонтанчиком, который не работал, возможно, полстолетия. В конце двора хозяйственные постройки, беседка, убранная живым виноградом.

После войны Никанора Карповича Скибина перевели из Прибалтики в Крым. Такому переводу он не радовался, климат юга переносил плохо. Ранило и то, что Скибину, когда-то бравому офицеру, казалось, что он сполна рассчитался со злом в двух мировых войнах. Но враг оказался рядом, за рабочим столом: «Посмотри, Скибин, кто вышел в большие начальники, до которых нам рукой не достать, – дудари и горлопаны! Естественный отбор бракует тех, кто боится лишний раз не туда плюнуть. Или ты начинал свою карьеру не так?!» – «Я не карьерист! И не мы! Не с тобой! Субординация, гвардии полковник! Прошу оставить мой кабинет!»

После бурных служебных объяснений Распопов искал любой повод опорочить своего начальника. И добился!

Прошло много лет, обида продолжала лежать на душе у Скибина затонувшим грузом. К южному климату так и не привык. Дочь и жена Крым полюбили.

Когда вечерняя влага единила предметы – всё вокруг начинало дышать заодно: раскрытые окна, деревья, цветы, купающиеся допоздна люди, Антонина любила ходить с матерью к морю. На далёком небе юркнула звезда, прочертив яркий след, и упала в рыхлую ночь, как созревшее зерно: «Эта звезда моя!» – внезапно воскликнула Антонина.

Но одной темы мать и дочь не касались, – о соседке, что жила в их доме, в комнате напротив.

Когда-то дом был частным. В двух других комнатах, обставленных изящной ампирной мебелью, доживала свой век урождённая аристократка Анна Александровна Гагина, внучка крупного табачного фабриканта. После революции фабрикант бежал за границу. Отец и мать остались в России. Дом отобрали. Вскоре и эти две просторные комнаты опустели – муж дамы умер, родственники съехали. Хозяйкой осталась Анна Александровна, педагог французского языка. К ней из Москвы стала приезжать летом дочь Софья со своей маленькой дочкой Наташей.

Девочка с лицом ангела хорошела год от года. Мать и бабушка разговаривали в основном на французском языке, стараясь обучить языку и Наташу. Девочка увлекалась поэзией, живописью, читала наизусть стихи, сочиняла сама. Было много поклонников. Могла, распростившись на улице с одним, встречаться на углу с другим обожателем. Заводила знакомства на рынке, на море, долгое время любила проводить с малышами. Легко общалась и со взрослыми людьми.

В Наташе не было той сословной чопорности, которая еще не до конца выветрилась в бабушке. Антонину к ней потянуло. Наташа переехала в Крым заканчивать десятый класс и стала для Антонины загадкой. Вдруг раскроется перед ней, а потом за свою же откровенность её унизит. «Почему ты уехала из Москвы, не доучившись в школе последний год?» – спросила однажды Антонина. «Я не в милиции, чтобы отвечать на праздные вопросы».

Осенью, в начале учебного года, когда в квартире никого не было, Наташа забралась на антресоли к бабушке и закричала в восторге: «Тонька, пойди скорее сюда!» – вытаскивая из круглой берестяной коробки с остатками старинных шляп бронзовые подсвечники, серебряную посуду, кулоны, брошки из дорогих камней.

Наташа разглядела с Антониной сокровища, пощекотала страусовыми перьями, завитыми на концах, ей и себе ноздри. В карман спрятала два браслета и диадему, разумея вещами, принадлежащими ей по праву. Остальное вернула в короб.

«Тонька, когда все лягут спать, приходи в двенадцать часов в беседку, покажу фокус!» – дерзкий вызов оставил у Антонины в душе неприятный осадок. Так смотрит на тебя шевелящаяся темнота придорожных кустов и оврагов, населённая твоим воображением. Так почти сообщнически посмотрели друг на друга два юных существа, – худенькая изящная Наташа, чуть старше Антонины – пытливый взгляд, колечки светлых завитков вокруг головы, и Антонина, в свои неполные шестнадцать лет, мягкая и застенчивая. Глаза её, как виноград с голубым отливом, были влюблены в Наташу.

В двенадцать часов, когда окна во дворе потухли, стены, плиты мостовых, отдавали городу излишки тепла, а струйки дневной духоты прошивали тело ознобом, Наташа в ночной рубашке явилась в беседку: «Видела картину Семирадского «Танец среди мечей»?» «Конечно», – сфальшивила Антонина. «Помнишь взгляд того патриция?» – Наташа скинула рубашку и осталась при лунном свете в позе танцовщицы, убранной браслетами и колье. В худых ещё детских руках была диадема. Примерила её к животу и небрежно бросила на садовый стол. «Хочешь, пробегу обнажённой по улице и прыгну с пирса в море?!»

Тоня смутилась. Наташа что-то резко потребовала от Антонины на французском языке. «У нас в школе английский». – «Дуня, это итальянский жаргон. Иди домой баиньки, ко мне сейчас придут» – накинула на плечи рубаху и, задев гроздь винограда, достала под листьями сигарету.

Тоня пошла к подъезду. Озноб пробрал её уже на кухне; вглядываясь в темноту двора, пыталась понять, действительно ли к Наташке кто пришёл?

Фокус, который показала Наташа, был с непонятным для Антонины секретом, как небо, наполненное звёздами. – «Поведу рукой, и звёзды потухнут. Утро будет раньше! Так я хочу!» – как бы отвергая с этого момента отца и мать. Готовый ответ был противен, как засохшая булка.

5.

Мать Наташи, Софья, тоже была загадкой для Антонины. В Крым Софья приезжала редко. Красивая остроумная женщина, окончила ГИТИС – актриса, режиссёр. Но Москва была слишком тесна для творческих профессий.

Как получить роль, сделать постановку, если чувствуешь свои силы? Режиссёр средних способностей, сын известного актёра, ставил Софью в неблаговидные обстоятельства выбора творческой судьбы. Софья терпела достаточно долго. Ролей для неё не находилось.

И Софья свернула с дороги искусства не так, как утихает прибой. Разучив желанную роль, ушла после первой удачной пробы, сорвав на репетиции аплодисменты. Софья ещё надеялась не на покровительство, а на свои силы. Через две недели, после активного домогательства, не добившись от режиссёра достойной роли, ушла из театра.

Занялась художественными переводами. Случайно познакомилась в библиотеке с Юрием Прониным, инвалидом войны, обладавшим несомненной выдержкой и обаянием. У него вместо ног были протезы, и решила выйти за него замуж.

рей Васильевич понял, что Софья бросила сцену сгоряча, в слезах отчаяния, похожего на повинность, уткнулась лбом в его шею. Сдержанно гладил её по спине, по рукам. Оставить ради него поприще актрисы и стать обычной домохозяйкой – забыть эту жертву обоим будет трудно.

Вскоре Софья родила ему дочь Наташу.

Художественные переводы, а также запасной путь – режиссура в клубе от завода Лихачёва, надежд не оправдали. Переучилась на испытателя машин, продолжая носить кожаную куртку, как комиссар двадцатых годов.

А дальше судьба, выстроенная упорной волей, дала откатную волну. Звёзды невысказанных ролей, судеб, что жгли грудь, потухали одна за другой. Глаза, которые загорались блеском остроумия, могли напоить жизнь волнением и смыслом, становились глазами каменеющей рептилии с тяжёлыми отёчными веками. Пропали отзывчивость, доброта к людям. Выдержки, силы характера хватило прожить лишь первую половину жизни.

Постепенно твёрдость обернулась камнем, живой и гибкий ум – мучительной обузой, любовь к дочери – тщеславными надеждами. Кожаная куртка с бесконечными вариантами платков и косынок потеряла элегантность и стала походить на спецодежду. В муже своём Юрии Пронине, некогда поднятым ею на щит героя и спасителя, которого с опозданием наградили ещё одним орденом «За боевые заслуги», виделся теперь инвалид.

Софья полюбила надолго уезжать в командировки, сидеть за рулём и накручивать километры, полосы мёртвого времени. Оцепенение в пути переносить не так тягостно. Глухая закрытость внешнему миру постепенно отторгли от неё дочь и часто болеющего мужа.

Соседи старались задеть Софью недобрым любопытством и дикими предположениями. Говорили, что мужа она выгнала на раскладушку, допускала к себе всего лишь раз в месяц. Возможно, такая суровость зависела не только от Софьи. В их супружеской жизни было много негласных правил, от которых оба не хотели отступать. Но то, что при переходе Метростроевской улицы у Юрия отстегнулся протез, он упал и не мог встать, а мать и дочь не поспешили помочь, – было правдой. Помогли два крепких парня, подняв за плечи, вызвали скорую помощь.

После этого случая Наташа начала стесняться отца. С тех пор, как отец перестал читать Наташе детские книжки, дочь особым вниманием отца не баловала. Но без стеснения пользовалась его хозяйственными услугами, когда мать была в командировках. «Я благодарна тебе за то, что готовишь мне манные кашки, – наблюдая, как инвалид ловко управляется по хозяйству. И с досадой выпалила: Но почему ты всё-таки мой отец?»

Наташа перешла в восьмой класс. Юрий вновь тяжело заболел, лежал под капельницей и попросил, чтобы дочь пришла проститься. Софья и на этот раз решила избавить Наташу от тягостной сцены. Болезни мужа – её собственный крест.

После смерти Юрия равнодушие к реальной жизни окончательно сковало Софью. Стала мечтать об Италии, при одной мысли о которой начинала хорошеть. Этой тревожной мысли не возникало бы, если бы все фамильные драгоценности вовремя были сданы властям. Теперь Софья лелеяла свою мечту о шелках и бархате, в которых не успела походить по сцене: «Сегодня я испанская королева… Завтра еду в Париж». Сочиняла стихи о лимузинах, чайках, скалах. Комната и всё хозяйство, которое раньше поддерживалось неизвестно кем в порядке, – иногда Юрий вызывал службу быта, чтобы помыть окна – все было теперь запущено.

Холод и равнодушие к матери, которую Наташа не могла понять, стали привычны. Не совсем выбившись из детского возраста, она вспомнила вдруг об отце. Кто же был её предок? «Где могила отца?» – спросила однажды Наташа.

Софья подняла тяжёлые веки, не проникая взглядом в дочь, созерцала пустоту близ собственного лица: «…Я не брала урну. У нашей семьи нет фамильного склепа. И, пытаясь что-то вспомнить, ответила: «Ты ему не родная дочь». – Софья знала, что когда-нибудь ей придётся это сказать. – «Нет, родная, родная!» – вскричала Наташа. – «Мне не хватало тогда денег захоронить Юру, – продолжала мать. – Надо было купить тебе шубу, …хотя бы искусственную».

«Какую шубу?!» – Наташа в исступлении стучала кулаками по стене, желая вернуть отца и убить мать. Но Софья, случайно зачав дочь от настойчивого режиссёра, в супружестве никогда не изменяла мужу.

Наташа по-прежнему не хотела учиться. Иногда носила пятёрки по химии, по французскому языку. Однако в школе назревал серьёзный конфликт с учителями других предметов. Софья запирала Наташу на ключ, чтобы та учила уроки. Наташа выбиралась через форточку на улицу и прыгала с полуторного этажа во двор.

Затем дочь принесла такой подарок, что Софья не могла понять, кто с ней живёт. На заводе, где Софья работала испытателем машин, автогеном взломали сейф. Все инструменты были оттуда изъяты и …оказались под кроватью Наташи. Мать остолбенела от находки: «Что ты с этим будешь делать?! Откуда у тебя автоген?» – Наташа пожала плечами: «Инструменты дали мне на хранение».

Софья решительно собрала это хозяйство в сумку, вызвала такси в сторону завода. На полпути передумала, изменив маршрут. Недалеко от Москвы-реки таксист высадил её из машины. Софья с тяжёлыми сумками долго шла по набережной, пока не стемнело. Оглянулась и выбросила инструменты в воду. Повернула к метро.

Летом Софья увезла дочь к бабушке в Крым, чтобы прервать её жутковатые знакомства. Осенью проявила настойчивость, перевела Наташу в школу, где Антонина заканчивала девятый класс.

6.

После окончания школы Наташа заявила: «Мои предки ездили в Париж и Ниццу купаться в роскоши, я хочу на Сахалин – искупаться в Тихом океане жизни".

«Наташка, – боевая подруга, – сокрушалась бабушка, – непременно там кого-нибудь да подцепит, профессора или уголовника, – это с её-то способностями к языкам, к литературе, с такой прекрасной головкой!»

Около трёх лет проработала Наташа на Сахалине посудомойкой, разносчицей на судах, разделывала на заводе рыбу, – ни дочь, ни мать самоочевидных истин не любили: мать – шофер, дочь – разнорабочая, чуждая социальная среда. Случай занёс Наташу Гагину к учёным на биостанцию в Охотское море. Весь выходной провела там Наташа, наблюдая за жизнью учёных. Вечером вернулась на рыбозавод, не предполагая, что знакомство с биостанцией приведёт её потом к неожиданному решению.

Вскоре на Сахалине Наташа вышла замуж. Рыбозавод сыграл комсомольскую свадьбу. Вернулась с мужем в Крым, чтобы не потерять квартиру одряхлевшей бабушки. «Тонька, – рассказывала ей о свадьбе Наташа, – шампанского было море. Три дня не просыхали, одну бутылку закончим, другую начинаем, пока на четвёртый день во сне не уплыли. Вот он, сын, полюбуйся, – богатырь. В память об отце назвали Юркой. Сейчас дочку ждём».

События, главной действующей пружиной которых была Наташа Гагина, развернулись у них в доме, когда Антонина перешла на третий курс пединститута.

Муж Натальи Гагиной, грузчик сахалинского порта «серый булыжник», как прозвала его Наташина бабушка, не прожив у них и года, стал закатывать жене сцены ревности, с каждым разом всё более грозные: «У-убью! Кислотой оболью!»

Вызывали участкового один, другой раз. Потом Игорь Бик стал заходить без вызова. Антонина узнавала его по звонку. Игорь был человек молодой, неженатый. Когда Тоня открывала ему дверь, каждый раз у неё ёкало сердце.