Текст книги "Одинокий мотив над пропастью"

15.

Целый день шёл снежный дождь. Все стволы деревьев заляпали белые комочки. Они опадали куличиками, стопками, как в замедленных съёмках, придавая городу вид рассеянной небрежности. К вечеру из-под крыш начала барабанить капель.

Как быть? – думала Ия. – …Надо не упустить новую тему, что наклюнулась по пути. Сейчас бы на недельку в свою лабораторию, толковую помощницу… Да и нужно ли переходить в другой НИИ? Чего я боюсь на защите? Как пробить эту брешь недопонимания без лишних конфликтов, не ломая хребты авторитетам? Иногда эти доктора наук – скорлупа от ореха. Скажу мудрым профессорам – «помогали, помогали». Уступят, поняв со временем мою правоту. А там и назад вернуться можно, в свой институт…

Вновь начали донимать сны о войне, о собственной трусости. …Зелёная трава свежих замыслов поднималась сквозь ноздреватый снег.

Через пару дней Никольская натолкнулась в хозяйственной сумке на коробочку из-под лекарств, которую передала ей нянечка в больнице. Там лежали кошка, овца, слон. Поделки из пластилина были забавны, вызывая невольную улыбку. …Надо всё же снять непонятную тревогу на сердце, подумала Никольская. Узнав номер телефона, рискнула пойти к директору шестого интерната.

Вот что Никольской открылось. Было это тринадцать лет назад. Муж Натальи Юрьевны Гагиной якобы учёный – разбился в авиакатастрофе. От него сын Юрий. В квартире появился сосед, инженер. Вскоре объявил, что собирается вступить с Натальей Юрьевной в брак. У них должен родиться ребёнок. Сосед занялся подходящим вариантом обмена. Нашёл иной вариант и съехал от них навсегда. Второй ребёнок, Костя Гагин, при рождении «отказной».

Костя через двенадцать лет разыскал мать. За нарушение запрета – воспитательница все же выдала Косте тайну его рождения – ей был объявлен строгий выговор. Директор интерната вызвал Гагину на собеседование. Наталья Юрьевна решения об отказе от собственного ребёнка менять не собиралась.

Директор пытался писать в газету, звонил на кафедру. Соболезнующие своему доценту сотрудники, заинтересованные в продолжении своих научных тем, просили оставить Гагину в покое: «Наталья Юрьевна больна гриппом». Если Гагину с должности снимут, чего и добивался директор интерната, сколько полетит научных тем и трудов!

В конце визита в шестой интернат директор посчитал своим долгом предупредить Никольскую: «Константин Гагин не отличается стойкой привязанностью в дружбе, часто меняет свои увлечения, мальчик весьма болезненный, учится плохо, отстаёт в развитии». – «Он хорошо лепит». – «У нас здесь нет художественных кружков. Это всё эстетическое баловство. Мальчику надо приобретать крепкую рабочую профессию». – Директор пытался понять, зачем ей нужен именно этот мальчик? – «При желании мог бы подсказать выбор вам более удачный. У Кости врождённый порок сердца. Однако для усыновления ребёнка семья должна быть полной».

«Передайте Косте Гагину мой домашний телефон», – ответила Ия Петровна и протянула адрес.

Директор в рабочем халате задержал на ней глаза в красных прожилках. Встал, чтобы закончить неприятный визит, собираясь что-то там перепиливать, вставлять разбитые стёкла. Никольская окинула директора, засыпанного опилками, пытливым взглядом: «Говорите что баловство?» – но своё разумение оставила на душе упрёком, не желая с директором спорить.

Первый год знакомства Костя едва дожидался субботы, чтобы идти к Ие Петровне в гости. Но когда стрелка часов ползла к девяти вечера, всё не мог расстаться: то авторучку забудет, пакет с яблоками или очки. Собирался около часа. Уйдёт и опять в дверь звонит, – рубашку забыл, которую Ия ему подарила. Денег на метро попросит: «Как-то неудобно теперь просить бесплатно, …говорить, что я интернатский».

Возвращается до тех пор, пока Ия сама берётся провожать его на метро. Доведёт до турникетов, Костя подойдёт к окну и всё машет ей и Егору через стекло, широко улыбаясь. Ия, внутренне краснея, каждый раз вспоминает при этом сцену в кабинете Гагиной, её холодное отречение от сына.

Костя звонит Никольской довольно часто: «Как настроение, Ия Петровна? Я по вас соскучился. Теперь каждое утро бегаю вокруг дома, обливаюсь холодной водой, до школы разношу почту. Можно я к вам приду …на следующей неделе?» – «Конечно». Но Костя не приходил. «Не отличается стойкой привязанностью в дружбе», – предупреждал директор. Но сам же директор и говорил: «Мальчик любит уединение, нуждается в тишине, покое». Как обездоленный мальчик может не хотеть домашнего уюта?

Последний год Костя приходит очень редко. Но звонит всё так же часто: «Ия Петровна, мне скоро должны дать квартиру. – Тон бодряческий. – Десять классов кончаю. Вы поможете мне устроиться?» – мальчик заискивает. Никольская понимает, Костя трусит остаться совсем один. «Конечно, поможем и я, и Егор. А разве тебе не комнату дают?» – «По состоянию здоровья имею право на квартиру» – беспечно заявляет Костя, чтобы Ия Петровна заново поняла, что у него всё окей…

Затем тон меняется: «Ия Петровна я по вас соскучился». – Костя выжидает, пытаясь понять, нужен он или нет. Какие у Ии Петровны могут быть соображения: воспитательные по отношению к Егору? Желает научить сына помогать таким беспризорным, как он, Костя? Пусть воспитывает. Он не возражает пойти с ней на выставку или в парк. Оттуда виден Андреевский монастырь. Красивые купола реставрируют… А насчёт того, чтобы развеять хандру – он ей не помощник, сам постоянно не в духе.

Кто-то подсказал Косте: «Иди в церковь!» Поразмыслив, Костя говорит Ие Петровне в трубку: «Лучше я к вам сегодня не приду. Пойду в храм. Будьте здоровы», – всё тот же тон-полутон и вешает трубку.

Энурез у Кости не проходил, хотя Никольская обращалась с ним к врачу гомеопату: «На нервной почве, – определил врач. – Всё поддаётся лечению в спокойных условиях. Его врождённый порок сердца можно ликвидировать тем успешней, чем моложе. …Но пока мальчик не избавился от энуреза, операцию на сердце делать нельзя. После неё нужен домашний режим около года.

Снова суббота. Звонит Костя: «Ия Петровна, я занимаюсь теперь гиревой гимнастикой. Чувствую себя прекрасно. Советую и вам, – помогает от дурного настроения… Ия Петровна, я о вас соскучился. …Хотелось бы покататься на велосипеде Егора». – «Конечно, что за вопрос? Ты всегда на нём катался». – «Ия Петровна, – Костя заискивает – – лучше будет, если я сегодня не приду».

И вдруг звонок в дверь. Костя сияет радостью. В руках мешочек для обуви: «Наконец-то я принёс вам подарок!» – вынимает туалетный набор голубого итальянского стекла с белыми прожилками, – вазочки, флакончики для духов, хрустальные коробочки. – Вот! Финифть!» – «Костя, финифть, это работа по металлу. Убирай сейчас же своё венецианское стекло! И относи туда, откуда взял!» – стала собирать антиквариат назад в его мешочек. – Мальчик понял всё по-своему и сразу исчез.

Костя Гагин получил небольшую комнату в общей квартире, вырос стройным юношей, с кудлатой, как у матери, головой, тонкими чуткими пальцами, давно забывшими лепку. От близорукости советская медицина обещала Константину Гагину избавление… Никольской он больше звонил.

16.

Ия Петровна перешла в другой НИИ, защитила свою диссертацию благополучно, неожиданно получив звание доктора биологических наук.

Начались февральские заносы. Снег пошёл вдоль фонарей тяжёлым колышущимся покрывалом, волнами. Вспомнилось море в шторм. Вдруг повалил такой большой и тихий, вдоль домов заплескались снежные занавески. И пропали… О чём тишина такая?

Утром вынула из почтового ящика заказное письмо. Записка была короткой: «Наша Тоня погибла. Писать подробно – нет сил. Приезжайте в отпуск. Галина, Вася, Серёжа, Никанор. К письму прилагалась вырезка из газеты «Крымская правда».

Что же произошло в Крыму? Море штормило. Нависли тяжёлые тучи. Днём Антонина видела Виктора с двумя мужчинами без форм – ловкачи-милиционеры, которых недавно уволили. Узнала их сразу. А вечером Виктор пришёл к Антонине домой. Не виделись несколько месяцев. «Хоть зашла когда…», – произнёс Виктор. Антонина положила руку на тыльную сторону его ладони. Он руку отнял, – его не за что любить. Фальши не переносил больше всего. Антонина остановила на нём пытающий взгляд. …Но где такая сила изменить человека? И произнесла впервые: «Вить, ты не себя не знаешь, а не знаешь скреп». – «Каких ещё? Мы не разведены. …Не лезь в душу! – ниточка злости накалилась в его глазах и потухла. – Денег не дашь? – спросил Виктор. – Не хватает на хорошее дело». – «Нет у меня, правда», – с сожалением смотрела на Виктора, и глаза её опять стали виноградинами с золотым отливом проглянувшего вечернего солнца. Виктор задержал на ней невольный взгляд: «Сегодня дежуришь? На объектах? Бабунь проверять?» – Антонина кивнула. «Следи зорче, учитель!» – прищурил жёлтый глаз и вышел.

Ночью Тоня проверяла дежурные посты: «Надо бы сказать Виктору, – не приходи больше! Не приходи никогда!» – и …не смогла.

В эту ночь опять дежурила Буня. Антонина открыла в проходную дверь. Буня спала, положив голову на стол… но как-то странно. Антонина вся подобралась, тронула старую за плечо… Откинула её на стул, плесканула тёплой воды из чайника. Вроде трезвая, травм нигде не было. Но едва увидев Антонину Никаноровну, Буня опять обмякла. «Сердце?» – спросила Тоня. И тут… осознала, скорее почувствовала, кто-то осторожно шёл вдоль забора в глубине двора. Потянулась рукой к сигнализации… Холод пробрал виски, – сигнализация не работала. Внезапно глянула из-за туч луна. Мужчина, попав головой на свет, и всей крупной фигурой показался Виктором. Знала, как он ходил в темноте. «Виктор! – Он замер. – Стой!» – озноб прошил её. Выстрелила в воздух и упала спиной на косяк двери. Темнота упорно молчала. Пугаясь дрожи, слабости в ногах, боясь не исполнить служебный долг, выстрелила в сгусток слабого света в темноте …ещё …и ещё. Рука была твёрдой, глаз точный. «Молодец, Тоня, выкарабкалась. …Только бы не он! Затем произошло что-то жуткое – кто-то грубо рванул её сзади за обе руки… Подоспел ещё один… Больше она ничего не помнила.

Очнулась Тоня в больнице …будто побывала в другой стране. Над ней солнце прожектора. Антонина спросила голосом, который шёл как с другого конца света: «Виктор? Он?» – хотела знать, в кого стреляла. «Нет, девочка, нет!» – женщина нагнулась над ней. «Мама…» – «Он жив. Вы будете вместе. Поедете по Золотому кольцу». – «Мама, прости за всё, за всё, за всё! Ты была пра-ава», – небытиё глушило язык. Антонина вздохнула, как ребёнок от слёз, облегчавших душу, и затихла. Прозрачная влага высыхала на охлаждавшихся висках. Прожектор выключили. Галину Владимировну проводили к ожидавшей её машине.

Скончалась Тоня под утро, погибла от ножевых ранений. Второй преступник был задержан военной охраной. Буню с сердечным приступом забрала скорая помощь.

В газете «Крымская правда» появилось сообщение: «Защищая продовольственные склады, в ночь на десятое февраля погибла старший лейтенант милиции Ляхова Антонина Никаноровна. Посмертно награждена медалью «За боевое отличие».

– Егор, – Ия подала газету, – прочти.

Прочитав некролог, Егор ошеломлённо молчал:

– Мам, как же так?! Разве это о ней? Ведь она… – подыскивал слово, и не мог найти, – ну-у, …мещанка?

– Тоня из хорошей семьи российского офицера. …Пойдём, Егор, пройдёмся по набережной. Помолчим о Тоне.

Вот и мост у Андреевского монастыря, в который Никольская зашла однажды с Костей Гагиным. Погода сегодня тихая, без ветра. Мост с мощными пилонами, как ручки от клещей, смыкал своё отражение в Москве-реке. И в этом цепком прикусе моста за два берега видится Никольской невольная подсказка чего-то нужного, ею не найденного так и не совершённого…

– Мам, почему Костя давно нам не звонил? У меня всегда было нехорошо на душе, когда он приходил к нам домой…

За мостом туман. Откосы Окружной дороги засыпаны синеватым снегом с клочками травы, как лицо усопшего, выскобленное плохой бритвой. На снегу рассечен светофорами красный шрам рельсов Окружной. Снилось Никольской в эту ночь, что она летает над откосом. От тепловой волны, вспыхивают на снегу иглы зазеленевших травок. Новые замыслы, научные предоткрытия роятся в голове Никольской, засевая поле холодного снега… обещая новую жизнь в глубинах космоса.

Нужны ли эти бездны, когда не разведаны в душе пучины собственные?

Заключение.

Ия Петровна Никольская доживает свой век в одной из российских деревень, оставив квартиру сыну. Запахом печки, старых обоев пропитался в деревне дом. Парит мяту, сушит полынь, читает авву Дорофея, Феофана Затворника, что оставил здесь Егор. Вспоминает Крым: «Пройди по лесистым нагорьям/ по бледным полынным лугам/, к пустынным моим плоскогорьям/, к гудящим волной берегам»*…

Возвращаться Никольской на лавочку в московский двор, где люди ходят с синими лицами от дисплеев электронных носителей, вернуться ли туда, где можно получить увечье от снующих во дворе борт о борт тупорылых машин?! Видеть у себя дома синюшные лица близких и родных согнувшимися над электронными планшетами? Недостача времени на проблемы более насущные стала почти для всех горожан, в том числе и для семьи Егора, хроническим пороком.

Иногда навещает Никольскую в деревне Костя Гагин, когда появляются у него неизвестно откуда деньги. Егор дал ему деревенский адрес. Немного поможет по хозяйству. Но врождённый порок сердца предупреждает о внезапном конце, которого Костя не слышит. И ни о чём теперь ей не рассказывает.

Никольская вспоминает Андреевский монастырь – первое просветительское учреждение Москвы, куда зашли однажды с Костей. В конце службы праздничный перезвон вибрирует в прилежащих домах, вызывая чувство благодати. Здесь в деревне слушают с Костей литературную, музыкальную классику, хоралы Максима Березовского. …Но Костя вроде бы и хора не слышит? стараясь уснуть на лавке у печки.

– Костя, ложись на раскладушку.

– Не надо, я недостоин.

Засыпая, Костя спросил: «Зачем столько овец у них? Сыр делают?» – «Познакомить тебя с фермерами?» – «У меня врождённый порок характера. …Спокойной ночи, доктор Никольская», – и засыпает.

Утром Костя уезжает в Москву, взяв от неё пару кусочков хлеба с сыром, баночку грибов и земляничное варенье.

…Два ненужных человека продолжают существовать меж землёй и небом – оба с чувством подспудной вины, которая поздним раскаянием может согреть сердце, но… наверное, уже не им. Пусть исповедальное настроение согреет душу тех, кто прочёл эту повесть.

«Ах! В душе – пустыня Меганома, зной, и камни, и сухие травы».*

(Максимилиан Волошин).

Яблоко

(Рассказ)

«Сноб – духовная видимость существования" Иван Ильин.

Пятница. Осень яркая сухая пыльная. Солнце то поднималось за домами, то падало, будто дышало, замирая наверху. И снова билось ярко и неровно. Деревья, потрёпанные старенькие, томились в городе. Небо хмурилось. По пересохшему асфальту начали вспыхивать чёрные капели, свёртываясь в пыль. Дворник начал быстро заметать их, будто хотел разогнать дождь заодно с мусором.

Елена Бессонова идёт по Кольцу золотых пустеющих бульваров, Евгений показывает ей набор открыток, протягивает одну за другой, она не берёт их в руки – смешно предполагать, что художника Матисса Елена вообще не видела. С изумлением незрячей стёрла на ощупь каплю – жаль открытку. Евгений продолжает показывать следующие наборы – Левитан, Добужинский, Маврина. Каждый раз приносит всё новые открытки, пожимая плечами на её эстетическую глухоту. И рот у него при этом всегда был умный. Вот это Елену больше всего и пугало.

Евгений Перцев часто выступал на училищных собраниях, говорил чуть обиженным тоном, что неверно учат композиции, рисунку, живописи. Творчество должно быть спонтанно и раскрепощено, много работал, спорил, экспериментировал в живописи, – Миро, Руо, Клее. Толковал об экзистенциализме.

– Я не уважаю людскую серость! – выдохнул однажды так, что всё остальное при наличии этой серости уже не имело смысла.

Елена молчала, не решаясь лишний раз проявить себя, чтобы её суждение не было отрублено точным и опытным ударом всесильного интеллекта. Но большое возражение оставалось лежать в её груди тихим и безнадёжно связанным клубочком.

Елена потом не раз ходила в библиотеку иностранной литературы, ходила, разумеется, одна. Долго рассматривала эти и другие роскошные издания авангардистов. Приходила в недоумение. Но всё же рискнула ему при случае высказать:

– Ты не уважаешь людей, чужое мнение, вкусы.

– Так сложилось, что не с кого было брать примеров в детстве. И что значат для меня, живого человека, хрестоматийные примеры?

Однажды Евгений сел на зелёном Кольце на лавку, длинной Эль-Грековской ладонью зажал с двух сторон виски и сообщил, что боится к окончанию курса стать пьяницей. При этом добавил некстати: «Женщина сама не знает, чего она хочет».

Но разве так уж скверно составлять ему компанию раз или другой в месяц, когда они идут на выставку, на концерт или в музей? Пусть Евгению хорошо будет хотя бы то время, пока он в Москве. Ведь женская логика неожиданно может соединять концы с концами: «Прекрасен и благостен солнечный свет, он никому не в тягость, так же нужно любить уметь», – Рабиндранат Тагор.

Разумеется, Елена не стала цитировать эту мудрость, робеет ещё и потому, что он на восемь лет старше её. А ей девятнадцать. Припухшие губы, девичье лицо – всё в ней было какое-то нераскрытое, неопределённое, если не считать маленьких сигнально вспыхивающих ушей, ненадолго делающих её дурнушкой.

Уже второй год на исходе и Бессонова с облегчением пришла к выводу, что всё то, мучительное, что было с ней, теперь прошло, кончилось, и нет его. Она не ходит теперь по заколдованному Кольцу золотых бульваров, потом бульваров в инее. Затем в майской зелени такой прозрачной, как вода, в глубине которой золотым песком просвечивался город. Елена смотрит из окна тёплой квартиры на качающиеся фонари по сырой погоде и ей хочется дотронуться до его волос, …потому что она никогда этого не делала. Он защитил диплом и уехал в другой город к себе на родину, не посчитав нужным даже проститься, будто они остались чужие.

Но он зря прикидывается, – улыбалась Леночка, прикоснувшись лбом к холодному стеклу – что у него ни чего ко мне не было, и морочит и без того нелогичную Леночкину голову. Увы, с его исчезновением время для неё не разорвалось взрывом, а сознание всё текло и текло своим немудрёным бесконечным руслом, будто он и не уезжал вовсе, и всё так и осталось, так и осталось. И снова хочет коснуться его слегка белеющих висков. «Ты занимаешься самоистязанием», – сказал однажды, отстранив голову. Это для Елены было страшной обидой, будто он хотел уличить её в том, что ей вовсе было не нужным.

Перед защитой его диплома Елена и Евгений стали избегать друг друга. Но ведь он приходил к ним домой. Вот здесь был. В их тихой трёхкомнатной квартире, осенённой прекрасной пальмой, где лежало на столе множество газет о карьеристах, взяточниках, моральных разложенцах, чувствовался напряжённый интерес.

Елена, слегка теряясь, стала рассказывать, что пальма была подарена её родителям, когда она впервые появилась на свет. Пальма прижилась, быстро росла, заняла много места. Но с ней жаль было расстаться. Каждое лето брали её на дачу. Там цветок начал чахнуть, его выбросили за дом. На другое лето она увидела в мусорной яме пальму опять зелёную, и принесла обратно. Евгений чему-то усмехнулся.

Отец всё же открыл к ним дверь, в руках была газета, и поинтересовался, читают ли они фельетоны. Евгений пожал плечами.

«Как ты здесь живёшь-то?» – спросил он, когда отец вышел. И Елене показалось, что ему у них не понравилось.

2.

Всё то, мучительное у Елены теперь закончилось. До защиты дипломной работы осталось пол года, а у неё ничего не получается с дипломом. Ветер, вырвав рулон с эскизами, катит его назад под накатившие во двор фары. Елена бежит за эскизами. Ветер, подхватив, несёт её туда на крыльях. Жуткая радость всегда с ней бывает, когда не ладится у неё одно, другое… Но однажды снеговые тучи обвалятся, эскиз её наружу ясным солнышком прорвётся и всё начнёт заживать, зеленеть, спориться.

Во двор льёт свет от уличных фонарей. Качаются на морозе саженцы. Ветки их становятся громадными расплывчатыми, незримо гоняя по этажам свору собачьей тьмы. Сыплет позёмка, собирая у ног пригоршни сверкающих огней, которые жаль тушить зимней обувью. И всё вокруг, облегчая тяжесть на душе, начинает сверкать, светиться разгадками. Но отчаянно не хочет идти домой.

Утром отец угрюмо спрашивает, когда она оделась более тщательно и собралась уходить:

– Куда идёшь? – считая своим долгом усилить бдительность.

– В театр.

– С кем?

– С Надей Добротиной.

И тут, как бы про себя, он добавляет: «Понятно, значит, это всё продолжается»…

– Какой…! – не смела и выговорить. Как жгутом обожгло её внутри и обвалилось страшной каменоломней, которая долго ещё гудела, срывалась и творила свои разрушительные дела. – Если ты будешь оскорблять меня грязными подозрениями, я не стану здесь жить!

– Куда ж пойдёшь?! – ухмыльнулся, добавил – врёшь! – И пошёл к себе.

Нет, больше Елена сюда не вернётся, пока не придёт из больницы мама. Она забирает этюдник, сумку с книгами. После занятий идёт первый раз с Надей на концерт. Для Елены дружба с Надей важное событие. В подземном переходе кричит лотерейщик: «Не проходите мимо своего счастья!» А вот пройду… В воскресенье, если хорошая погода, едет вместе с Надей на этюды. Скоро весна… А летом? Летом Надежда зовёт ехать с ними на северную Двину и Печору, возможно по Белой и Чусовой. Надя пытается примирить Елену с «ними», потому что Елена немного недоделанная. А Бессонова наоборот хочет, чтоб Надя только для неё была, желая оградить Надю от её друзей…

Однако Надя целиком не может принадлежать только ей. Ведь через «них», в том числе через интеллектуалку Красину Надя имеет возможность пользоваться редкими книгами, заниматься пантомимой, ходить на закрытые концерты и премьеры, на которые невозможно достать билетов.

Красина, чувствуя некую неприязнь Елены к себе, пыталась каждый раз уколоть её, что Бессонова там-то не бывает, – (ну и что?), такого-то имени не слышала – (перебьюсь!), литературную новинку не читала – (обойдусь!). А ещё презирала за слово «блузка» и уменьшительные суффиксы в её речи.

Надя Добротина, где-то нутром мудрая, догадывалась, что с Еленой происходило. Но считала, что Перцев по известным семейным причинам не хотел… «Нет, это ни так, ни так!» Ведь однажды он назвал ту, которая живёт в другом городе, – грязным словом.

Когда Елена слишком упрямо стала твердить своё, пытаясь что-то понять в себя, доказать «им». Тогда Надя, с лёгким укором глядя на Елену, призналась, что Перцев перед отъездом сам говорил, что к Бессоновой всегда был совершенно рав-но-душен. Может открыто сообщать об этом всем, кому не лень копаться в чужой жизни. Только пускай оставит в покое Елену.

…Елена часто потом вспоминала его внезапную омертвелость, когда летела впопыхах к началу занятий и оступилась перед ним на лестнице. У Елены вспыхнули уши, а Евгений вместо того, чтобы подать ей руку, побледнел и отступил назад, заложив руки за спину.

Как Наде объяснить… но она и так должна всё понять. Крепкая разумная и деловая Добротина была в их группе «наша матушка». Она принимает девчонок, просмотры за семестр и всё остальное так, как есть в жизни. Помогает с развеской, даёт конспекты для подготовки к сессии. Не вступает в споры, но всегда в гуще событий – она в их группе староста. Посильно и добросовестно выполняя свои обязанности, Надя не была тщеславной. И Елену воспринимает не через женские откровения, а чутьём, как искренний и неиспорченный человек.

Но Елене почему-то всё равно стало неудобно смотреть ей в глаза. Временами казалось, что в группе понимали её историю с Перцевым гораздо лучше, чем сама Елена.

Елена с Надей проходят в переполненную до отказа густую тишину зала Чайковского и садятся в полутьме на ступеньки прохода, касаясь друг друга плечами. Через маму (по маминому звонку из больницы) Леночке удалось достать пропуск на откидные места, которые уже заняты.

Надя, наклоняется к её уху, на щеке у неё родинка:

– Как у тебя дома?

– Потом расскажу. – Но что Елена сумеет объяснить?! Девчонки иногда до самых интимностей могут раскрыться. А у Елены и этого не было, одни алиби.

…Каждое лёгкое движение певицы, следуя гибкой мелодии, как эхо повторяет, усиливает её качающаяся на каркасе юбка цвета вечерней травы и накидка цвета вечернего неба инков. Звучит могучее контральто сурового гигантского божества, пугливое бормотание птиц, стоны зверей… Имма Сумак поёт о землетрясении, молит о дожде, взывает к свободе инков. Голос её феноменально гибок и могуч в превозмогающем себя умении передать абсолютно всё, что возникает в её причудливой фантазии. И такая лёгкая зрелость высказывания.

На-дя… я знаю! Пусть гром и молнии, землетрясение и стонут все на свете птицы, но Елена хочет вдребезги всё выяснить, в чём не права, тогда и облегчение реальное наступит. Для всех! «Прекрасен и благостен…» – нет, фраза сейчас кажется мелкой. …Надя ведь тоже блага всем желает, и чтоб концы разных мнений увязать. Но как-то по-другому старается – большой добротой и терпимостью …какой-то мутной.

В антракте Надя спрашивает:

– Мама всё в больнице?

– Да, я больше не пойду домой.

– Поедим ночевать к нам.

– Но ты не одна там живёшь. – Теперь у них и Красина. В общежитии теперь настоящая богема.

– Поеду лучше к дяде. Я каждые каникулы у них проводила.

Её дядя, мамин брат, недавно овдовел, живёт на Пресне. В их семье никогда не бывает. К ним вообще редко кто ходит. Дядя поит её чаем с малиновым вареньем, сидит в потёртом кресле, ничего не спрашивает, говорит о чём-то постороннем. И это утешительно. Среди его привычных вещей Леночка узнаёт ковшик, в котором грели ей молоко в детстве. Ковш всегда начищен и ручка у него торчит трубой, как у бегущей навстречу кошки.

Лена рассказывает дяде, как однажды отец покупал ей босоножки. Они ехали на троллейбусе с несколькими пересадками – отец не хотел на метро – у него проездной только на троллейбус. В магазине долго вертел босоножки в руках, постучал сгибом пальца в подошву – кожаные, проверил пряжки, ремешки. Ремешки были тонкие, и Елена уже подумала, что не купит. А он купил. И даже сказал, чтоб денег не отдавала, а научилась бы своим коротким умом отца родного уважать. Через неделю эти босоножки развалились.

Дядя стелет Леночке пару чистых простыней, укрывает вторым одеялом. И видит Елена удивительный сон. Дымится земля, как горячий пирог. К ней бежит по свежим парам навстречу жеребёнок. За ним играя, гонится крупная овчарка. Это её друзья. …А где же Надя?

…Почему люди не летают по воздуху так же легко, как катаются на лодках, слегка перебирая вёслами по течению, и поют. …Мелодия звучит всё громче. Елена поднимается в голубые просторы, летит в долинах, над беломраморными ступенями, огибает портики, колоннаду и видит на холме худенького итальянского мальчика. Он сидит у открытого храма в кругу свободно расположившихся на траве людей. Звук его голоса полощется в гортани, медово вытягивается от основы и, распирая грудь, вырывается наружу тонкой струйкой высокой колоратуры. Голос раздаётся чутким резонансом в храме и растекается вместе с ветром меж колонн и по долинам полосами, зонами Света, Пространства, Воздуха. Надя перебирает вёслами воду северной реки. На руках у неё под сгибом локтей струятся тонкие вены, и тоже поёт.

. 3.

Утром Лена непривычно долго ехала от дяди автобусом. От Москвы реки сквозь чугунные решётки задувало на остановках позёмку. Угрюмые пассажиры, кряхтя и сопя, грузно проталкивались внутрь. Разомлев в уютной тесноте, кое-кто начал позёвывать. А небо постепенно становилось из ночного ватного прозрачно синим. На Манежной площади потушили огни, и она замелькала озабоченными пешеходами.

В аудитории пока никого нет. Застоявшийся с вечера воздух пахнет краской, сушёной рыбой и пылью. Распахнула окно. С обнажённого Микель-Анджеловского умирающего раба снята верхняя часть торса. Всё остальное ниже талии так и стоит забытым в их аудитории уже давно. На случайных гвоздях болтаются вниз головой подрамники с холстами, записанными сиреневым телом натурщиц. Вот бы отцу заглянуть в эти аудитории. То, что дочь его собирается стать художницей, говорит ему уж чуть ли не о её моральном падении.

Елена сняла с гвоздя свой холст. Натурщицу Веронику знали в Москве почти все студенты-художники. Ей было уже за пятьдесят. Пластичная осанка слегка тяжёлого, как кисть винограда, громоздкого тела Вероники была исполнена внутреннего достоинства. Прекрасно зная свои пропорции она, накинув в перерывах старенький халат, ненавязчиво поправляла студентов. Но когда Вероника позировала обнажённой, дистанция до неё была непреодолима, как от человека до изваяния. Лишь небольшая разница отличала её от статуи. Как бы ни уставала Вероника, простаивая иногда в сложной позе целый час не шелохнувшись, она старалась поддерживать в себе живой блеск глаз. Рисовать или писать её было исключительным удовольствием. Часто у себя за перегородкой на кучке незатейливой одежды Вероника находила живые цветы.

«Люблю тот век, /когда теплом богатый/ луч Феба золотил холодный мрамор статуй/, где женщины свободны и легки./ Ни зла не ведали в те годы, ни тоски…», – всплыло у Елены в памяти. Пристроила на мольберте холст, отошла полюбоваться: «Хочу писать картину с Вероникой».

День сегодня перенасыщенный – три часа живописи, история искусств, потом ещё и рисунок. В голове стоит уже чад от душного электричества – рефлекторов, софитов. Глаза застилает вялая модель натурщика с палкой – надо вытерпеть последний час муштровки.

Тем временем арочные окна старого двухэтажного здания на Сретенке наливаются хлынувшей с неба вечерней синью.

Алёна Красина после занятий почему-то долго не уходит, стоит в шубке искусственного меха и, размахивая сумкой, говорит Елене:

– Надежда сказывала, что ты из дому ушла. …И я-а, – тянет особой интонацией. Красина собиралась поступать в театральное училище и при случае разыгрывала, как гамму звук «а», придавая ему с десяток различных оттенков. – А я-а… хотела пару дней у тебя пожить.

– Почему домой не идёшь? – заглядевшись на её позу.

– Там жених ждёт, которого я терпеть не могу.

– Зачем тогда замуж выходить? – и подумала, почему Красину тянет затевать со мной скверные беседы? Когда у Алёны всё гладко, она готова презирать Бессонову, потому что все суждения её разложены по полочкам: это «хорошо», а это – «плохо».