Текст книги "Человек в истории"

В 1954 году разрешили писать письма. Лидия и Владислав вырываются из вынужденного молчания. Они вновь ведут свой диалог о дружбе, о любви, о смысле жизни, о долге, о чести, о том, как будут жить после возвращения Владислава. Писем много, они очень большие, на трех-четырех страницах убористым почерком. За 1954 год – 23 письма, 1955 – 76, 1956 за 2 месяца (январь – февраль) – 14 посланий: письма, открытки, телеграммы.

Из писем этого периода видно, как устала от одиночества, ожидания и забот Лидия Александровна и как устремлен к ней, к ее дому, к своей семье Владислав Павлович. Владислав Павлович был освобожден 17 февраля 1956 г. по амнистии со снятием судимости и поражения в правах.

«В феврале 1956 года я, получив временный паспорт, купил билет до Свердловска в жесткий купейный вагон и вошел в купе. Там уже сидели два офицера войск внутренней охраны.

Над сиденьями висели зеркала, и я впервые за последние десять лет увидел себя воочию. Зеркальное отображение беспощадно сказало мне правду, от которой я невольно даже отшатнулся в угол. Я увидел лицо, одежду человека второго сорта – вчерашнего раба. Забившись в угол, я боялся повернуться к офицерам. Мне казалось, что сейчас сюда ворвутся охранники, схватят меня за шиворот, выбросят из вагона и, избивая ногами, заорут: “Куда это ты поехал, падаль фашистская?! Как бы не так!” И хотя меня никогда не избивали ни в плену, ни на каторге, тревожное ожидание расправы прекратилось только с того момента, когда поезд набрал скорость и начали исчезать последние огоньки Воркуты.

Но тут меня окружили еще более мрачные мысли: “Куда я еду и зачем? Как встретят? Не останусь ли навсегда человеком второго сорта? Не вернуться ли обратно, пока не поздно”».

«Получилось всё не так, как я боялся. Везде и всюду меня встречали приветливо. Устроился работать конструктором в научно-исследовательский институт (УНИХИМ). В стране начиналась новая жизнь, дела шли на подъем. Нам поручили совершенно новое необычное задание – разработать приборы для сернокислотного цеха Бхилайского металлургического завода в Индии. Доверили это дело мне. Я организовал конструкторский отдел, провел исследовательские работы и издал первую свою книгу “Конструирование приборов для стран с тропическим климатом”. Приборы, разработанные с моим участием, начали работать во многих странах мира.

Никто не лез мне в душу, не расспрашивал о прошлом, да и я о нем никогда не рассказывал. Окружающие меня, наверное, знали что-то обо мне, но оберегали меня от неосторожных намеков».

Владислав Павлович Тхоржевский стал автором 8 изобретений, причем первое свидетельство выдано 8 августа 1949 г., а последнее – 7 июля 1982 г., когда уже на пенсии он работал слесарем в котельной поселка Шарташ, входившего в состав Свердловска. Автор нескольких книг по приборостроению, участник и неоднократный бронзовый призер ВДНХ, отличник химической промышленности СССР. Реабилитирован 18 октября 1991 года.

* * *

Познакомившись с письмами и дневниками Лидии Александровны и Владислава Павловича Тхоржевских, мы соприкоснулись с судьбами удивительных людей.

Лидия Александровна стала отличным педагогом, учителем химии. Много теплых воспоминаний оставили о ней выпускники школы и коллеги. Но главное, они показали, как можно стойко, достойно переносить превратности судьбы, как противостоять давлению внешних обстоятельств и остаться верными самим себе. После смерти Владислава Павловича Лидия Александровна снова начала вести дневник и писать неотправленные письма. Мы начали наше повествование с записки Лидии Александровны и закончим ее же небольшой записью:

«5 ноября 1940 года зарегистрировали брак, а на другой день сходили в церковь на Ивановском, поставили свечи перед иконой Божьей Матери, Владик подарил мне серебряное колечко с аметистом. Выходя из церкви, дали обещание – будем жить до конца дней своих вместе, и похоронят нас в одной могиле, на которой вырастут два цветочка.

В 1956 году, после пятнадцати лет разлуки, открылась дверь, и он зашел с чемоданом в руках. Встретились, как будто не было разлуки, была радость, любовь, счастье.

37 лет совместной жизни. Владик ее прожил, как задумал еще в юности. А я благодарна Господу Богу за встречу и жизнь с необыкновенным человеком, жизнь нелегкую, но романтичную и прекрасную».

Владислав Павлович Тхоржевский умер 9 марта 1993 г. на 77-м году жизни.

Лидия Александровна умерла 30 мая 1994 г. Они похоронены в одной могиле на Шарташском кладбище рядом со «своими старичками».

Все пережить

Александр Даниэль

Четыре работы школьников – из Астрахани, Челябинска, опять из Астрахани, из Новочеркасска. Пять человеческих судеб, спасенных от забвения: Яков Афанасьевич Нюничкин, секретарь сельсовета в рыбацком поселке на Каспии; Григорий Константинович Шастин, главврач больницы ЧТЗ – одной из первых «великих сталинских строек»; Илья Емельянович Бреус, «рабочий-двадцатипятитысячник» из Ленинграда, ставший директором Тумакского рыбозавода, и его жена Нина Семеновна Бросалина; Дмитрий Максимович Гальченко, крестьянин-единоличник, житель села Крученая Балка (Ростовская область).

Все судьбы – разные.

Нюничкин, обвиненный в «должностных преступлениях», умер в лагере, располагавшемся в трех километрах от его родного дома, совсем немного не дотянув до конца своего в общем-то пустякового трехлетнего срока.

Шастин, задетый, по его собственному выражению, «рикошетом», взрывной волной от знаменитого августовского процесса Зиновьева-Каменева – самого первого громкого дела, с которого, в сущности, и начался Большой террор 1936–1938 гг., был приговорен к семи годам лагерей. Конец его срока приходился на 1943 год, так что его, скорее всего, по концу срока не освободили, а оставили «при лагере» до конца войны. А в 1949 г. Шастин был вновь арестован как «повторник» (автор исследования, по всей видимости, не знает о фантастическом Указе Президиума Верховного Совета СССР от 21.02.1948 и наивно полагает, что «следователям необходимо было дополнить прежние «преступления» какими-то новыми» – в его сознании не укладывается, что человека можно вторично осудить по тем же самым обвинениям, по которым он уже отбыл свой срок) и отправился в «вечную ссылку» в Краснояркий край. И тем не менее это – история со сравнительно благополучным концом: Григорий Константинович вернулся из ссылки, дожил до реабилитации, переехал в Курганскую область, вновь стал работать врачом и умер в 1978-м, в преклонном возрасте.

Судьбу Бреуса, самого «высокопоставленного» из персонажей этих четырех работ (как-никак директор рыбозавода, номенклатурная должность), якобы определила Военная коллегия Верховного суда СССР 11 августа 1938. На самом деле его судьба была определена ровно за месяц до этого, 10 июля, когда Сталин и Молотов поставили свои автографы на обложке документа под названием «Сталинградская область. Список лиц, подлежащих суду Военной коллегии Верховного суда Союза ССР». Этими двумя автографами был заранее утвержден приговор «по 1-й категории» (т. е. к расстрелу) в отношении 163 человек, дела которых должна была рассматривать выездная сессия ВК ВС в августе 1938-го в Сталинграде. На первой странице списка, под номером 21, значится имя Бреуса Ильи Емельяновича (Архив Президента Российской Федерации, оп. 24, дело 417, лист 40). Все остальное, о чем так увлеченно рассказывает десятиклассница Маргарита Корнякова, – «подготовительное заседание» ВК ВС 10 августа, замена ст. 58-9 на ст. 58-7, решение о слушании дела в порядке, предусмотренном Законом от 1 декабря 1934 и т. д. – уже не имело никакого значения: судьба всех 163 человек и в их числе И.Е. Бреуса была высочайше предрешена месяцем раньше.

Так же точно предрешена была и судьба Нины Семеновны Бросалиной, и никакой развод не мог изменить ее участь. Автор наивно пишет: «14 июля 1938 года Нина Семеновна и Илья Емельянович расторгают брак…» – как будто Бреуса специально выпустили из тюрьмы, чтобы он мог пойти в ЗАГС и подать заявление: нет, брак с арестованным расторгался в одностороннем порядке! Но это уже не имело никакого значения: пункт 4 оперативного приказа наркома внутренних дел СССР № 00486 от 15 августа 1937, предписывавший в обязательном порядке арестовывать «жен изменников родины, членов право-троцкистских шпионско-диверсионных организаций, осужденных военной коллегией и военными трибуналами», ясно и недвусмысленно гласил: «Аресту подлежат жены, состоявшие в юридическом или фактическом браке с осужденным в момент его ареста». В момент ареста! Нина Семеновна сильно опоздала с разводом.

Наконец, Гальченко. Единственный из пяти персонажей, проявивший в какой-то мере «нелояльность», – он твердо отказался пойти в колхоз и остался единоличником. И как ни парадоксально, из пяти именно он оказался единственным, кто не познакомился непосредственно с государственным террором: его не расстреляли, как Бреуса, он не умер в лагере, как Нюничкин, он не прошел через лагеря и ссылки, как Шастин и Бросалина. В 1930–1931 гг., в годы коллективизации, он имел все шансы отправиться на спецпоселение на Север как злостный «подкулачник», – но «раскулачивание» его миновало; не тронули его и во время Большого террора 1937–38. Его «всего лишь» давили налогами, повинностями, урезали его земельный участок, с ним «всего лишь» обращались, как с человеком второго сорта, еще более бесправным, чем бесправные колхозники. В начале своего рассказа авторы мельком упоминают о «тетради № 20» за 1951 год. Значит, Гальченко по крайней мере дожил до этого года – уже не так плохо для человека его нравственных и религиозных убеждений и его социального положения!

Для нас, историков советской эпохи, погруженных в сотни тысяч аналогичных судеб, эти истории не представляют собой ничего нового. Об этих пяти наших соотечественниках и о шестеренках тех государственных механизмов, в которые они угодили, мы знаем больше, чем молодые исследователи, изучавшие конкретные биографии. Мы знаем номера и даты приказов, определявших эти судьбы, мы знаем реальные, а не придуманные следователем обстоятельства, с неизбежностью приводившие кого-то к расстрелу, кого-то – в Темниковские лагеря, кого-то – в «вечную ссылку». Мы умеем отнести наших персонажей к тем или иным категориям жертв государственного террора и сообщить, например, что судьбу Ильи Бреуса, приговоренного к смерти лично Сталиным и несколькими другими членами Политбюро ЦК ВКП(б), с дальнейшим оформлением этого приговора через Военную коллегию Верховного суда СССР, разделили около 40 тыс. человек, а его жена Нина оказалась одной из примерно 18 тысяч женщин, оформленных Особым совещанием при НКВД как «члены семей изменников Родины». Мы понимаем, что Шастину крупно повезло: для ВК ВС он оказался слишком незначительной фигурой, а время «троек» и «двоек» осенью 1936-го еще не наступило – и его пропустили через облсуд, где процент смертных приговоров был гораздо ниже. Мы понимаем, что на селе должен был сохраняться определенный процент единоличников, дабы можно было демонстрировать миру добровольный характер участия в колхозном строю. И так далее.

Но для наших школьников эта алгебра террора темна и, слава Богу, неинтересна. Их интересуют главным образом две вещи – справедливость и милосердие. И реагируют они на две вещи – на жестокость и несправедливость. Для них это не абстрактные понятия, умноженные на статистику жертв. Они, наши авторы, воспринимают их только конкретно. И каким-то непостижимым образом они умеют учуять свидетельство о них в предметах, знаках, символах, неожиданно возникающих среди руин ушедших эпох. В православном кресте, одиноко стоящем посреди заброшенного мусульманского кладбища. В картине, висящей в городском музее, – странной картине, как будто сшитой из нескольких кусочков ткани. В неожиданно лапидарной записи в книге, посвященной истории челябинской больницы. В чьих-то заброшенных дневниках.

И не понимание исторических тонкостей, и не теоретическое морализирование, а именно это умение – услышать свидетельство, откликнуться на его зов, пройти по полустертым следам давнего зла – и есть самое замечательное, что продемонстрировано нашими авторами в их работах.

«Под большим трепетом»

Екатерина Загорулько

Александра Карасева

Александр Лысенко

Давид Юневич

г. Новочеркасск, Ростовская область

Наша учительница истории предложила нам расшифровать дневник Дмитрия Максимовича Гальченко за 1930 год. Это был крестьянин-единоличник, проживавший в селе Крученая Балка Сальского района Ростовской области. Самой большой проблемой было прочесть записи. Первая сложность заключалась в том, что мы работали не с оригиналом, а с копией, и, как хотим заметить, не самого лучшего качества. Непросто было разобрать почерк. Страницы дневника были затерты, растекались чернила, что делало записи еще непонятнее. Часто встречались кляксы, грамматические ошибки. Поначалу нам казалось, что понять хоть что-то будет просто невозможно, но день за днем наши глаза привыкали к почерку автора, и дочитать текст до конца уже не составляло труда.

Дмитрий Максимович писал кратко и по делу, но часто, даже сам того не желая, он показывал свое отношение к происходящему. Записи в дневнике он делал ежедневно, «под впечатлением» свежих событий.

После того как мы написали работу по первой части этого дневника за 1930 г., летом следующего года наша учительница предложила поехать с ней в село Крученая Балка, где раньше жил Дмитрий Гальченко, чтобы увидеть своими глазами это место и его дневники.

Мы приехали в школу, где хранились остальные дневники Д. М. Гальченко, и познакомились с Татьяной Ивановной Арефьевой, учителем истории из школы села Крученая Балка. Она нам в подробностях рассказала, откуда эти дневники, как они попали именно в эту школу. Оказывается, один школьник просто захотел получить пятерку по истории и сказал, что принесет дневник своего прадедушки, который он нашел у себя на чердаке. Его семья понятия не имела, что это ценный источник, тетради были вынесены на чердак, большая часть из них испорчена мышами.

Дневников Дмитрия Гальченко оказалось немало, как минимум 20 тетрадей. Причем на тетради за 1930 г. стоит номер – 7, то есть они были начаты как минимум в 1923 г., тетрадь 1938–1939 гг. – двенадцатая, на обложке дневника за 1951 г. стоит номер 20. За 28 лет – 20 тетрадей. Три из них (за 1938–1939 г. и за 1951 г.) хранятся в музее, один (за 1930 г.) – в семье, судьба дневника 1937 г. нам неизвестна, но о нем упоминается в записях за 1938 г.

В дневниках за 1938–1939 гг. Гальченко описывает свою жизнь очень скупо. В этой тетради нет подробных записей об оставшемся имуществе. Несмотря на то, что в этом дневнике записи за два года, информации намного меньше, чем в дневнике за 30 год. Возможно, в 1938 г. он уже боится писать откровенно. В этом дневнике Дмитрий Максимович мало пишет о политике, о событиях в селе, в тексте реже встречаются оценки, размышления о жизни. Записи в дневнике 1930 г. были наполнены острым чувством несправедливости, возмущением того, что делала власть, борьбой за выживание, упрямым желанием не поддаваться. Прошло время. Кажется, что Дмитрий Максимович смирился с существующей ситуацией. Он уходит в свою частную жизнь. Но и тут есть записи, в которых он сравнивает настоящее время с прошлым, рассуждает о жизни, сравнивает единоличников и колхозников. Дмитрий Максимович не хотел идти ни на какое сотрудничество с властью, ограничиваясь необходимым для существования. За 9 лет с начала коллективизации он так и не вступил в колхоз.

«Корова Катька. Телка Манька. Овца рябомызая. Кошка серая – одна»

Дмитрий Гальченко ведет свой дневник с 1 января 1930 г. День за днем он описывает события, происходящие в его жизни.

В 1930 г. он подробно описывает это хозяйство, более того, он записывает каждую вещь, которая есть у него и его семьи, то есть проводит подробную инвентаризацию. Крестьянин-единоличник Дмитрий Гальченко имел несколько построек. В 1909 г. был выстроен амбар из дерева, а в 1912-м – каменный дом, крытый «цынком» (металлической крышей), и в 1913–1914 гг. – саманные конюшня и катух (хлев для мелкой скотины) с двумя отделами. Примерно тогда же был построен «бассень цементов. для воды», что для нашей местности очень важно. Такие емкости есть во многих хозяйствах и сейчас, если не проведен водопровод. Затем следует большой перерыв в обустройстве двора – это период Первой мировой и Гражданской войн. Двор начинает обустраиваться только с 1921 г., и для построек используется преимущественно более дешевый и доступный материал – саман. Мы заинтересовались: откуда вообще у крестьянина появился дом, в котором проживала его семья? Мы знаем, что Дмитрий Гальченко родился в 1890 г., на момент написания дневника за 1930 г. ему было 40 лет. А так как дом был выстроен в 1912 г., то мы предполагаем, что он достался ему от родителей.

Вообще Гальченко считался крестьянином-середняком. Но у него были две лошади (правда, одна нерабочая) сеялка, веялка, сепаратор, маслобойка; также он занимался мелкой торговлей. Исходя из этого, мы предполагаем, что при желании его можно отнести и к кулакам.

«Такой жизни никто не пириживал еще»

У Гальченко было несколько источников дохода. Основным источником для получения наличных денег был подсобный промысел: рыбалка и продажа домашней продукции. Мы считаем его основным потому, что он ежедневно ходил за рыбой и, если был хороший улов, продавал ее. Помимо дохода, получаемого от подсобного промысла, он брался за любую работу, которая только попадалась, ради дополнительного дохода.

Одной из наиболее важных составляющих в хозяйстве Гальченко был скот, который он содержал. Это позволяло ему кормить семью, продавать на рынке продукты или обменивать их на другие необходимые товары.

По сути, жизнь Дмитрия Максимовича была разделена на две половины: хозяйственные заботы и свободное от них время, но это разделение весьма условно.

Если говорить о его свободном времени, то в дневнике встречаются записи о том, что он читал газеты, ходил в клуб, в кино, но достаточно регулярно встречается запись о том, что он сам или с друзьями употребляет спиртные напитки. Это могли быть водка, вино, пиво. Независимо от того, праздничный это день или рабочие будни, он всегда находил повод и время для того, чтобы выпить.

Читая дневник Гальченко, нам стало интересно, почему же он так много пил? Было ли это привычное времяпровождение при встрече с друзьями или отдых после тяжелой работы, или же это пристрастие связано с чувством безысходности, которое звучит на всем протяжении дневника: «вели реч долго о жизни»; «сели ужинать выпили 2 бут. водки и вели реч долго о жизни и в 12 час лег спат».

Нам стало интересно, только он позволяет себе такое количество алкоголя или для 1930-х годов это было явление массовым? Вот результаты наших поисков. Оказывается, к 1930-м годам проблема пьянства не только не была разрешена, но с переходом к коллективизации еще более усугубилась.

«В 1930 году среди крестьянства отмечалось “небывалое” групповое пьянство, длившееся целыми неделями. Деградация и пьянство являлись своеобразной формой протеста крестьян против новых устоев жизни, принесенных в деревню коммунистами. В это время объемы самогоноварения в деревне стали весьма значительными, пьянство же крестьян приобрело форму социального бедствия»[2]2
  his.1september.ru/2005/20/24.htm


[Закрыть].

Но все же Гальченко находил время и для того, чтобы сходить в кино или в клуб со своей женой. Клуб являлся культурным центром села, где собиралось большое количество людей, от молодежи до людей преклонного возраста. Тут проходили собрания, лекции, обсуждались проблемы сельской жизни и т. п. Гальченко читал газеты, но если писали о коллективизации, то Дмитрий Максимович порой просто откладывал газету в сторону.

10 января

«Я получил газеты и читать их нет охоты они все на сплошной коллективизации и я лег спат»

В клуб он ходит и для того, чтобы быть в курсе происходящего, хотя очень многого он не может принять. И главное – это борьбу с религией:

12 января

«В клубе и нонче без божники проводили собрания старшие чтобы закрыт церковь»

30 ноября

«читал Евангелие»

Чтение Евангелия было ему необходимо. Чаще всего эти записи встречаются после каких-то серьезных событий, связанных с коллективизацией. Он часто делает вывод, что выпавшие на долю крестьян испытания – следствие того, что люди отступили от Бога, что это всё – Божья кара.

«Я пока являюс противник колхоза»

Записи Дмитрий Гальченко позволяют нам увидеть, каким было положение крестьянина-единоличника в эпоху «Великого перелома», а точнее, великого крестьянского слома. Мы узнаем какое давление на него оказывают, как сдаются под этим давлением его односельчане.

Практически не было ни дня без плохих вестей. Не случайно 5 февраля он сделал запись: «Стало жит так как день пережил то и слава богу».

Дмитрий Гальченко был одним из немногих грамотных крестьян в своем селе, и, хотя почерк у него, как мы в этом убедились, был совсем не каллиграфический, его постоянно привлекали к ведению документации в колхозе, проведению ревизий, работе в разных комиссиях. У нас есть возможность проследить, как решения власти отражаются на жизни крестьян. 3 января Политбюро ЦК ВКП(б) был представлен проект постановления ЦК ВКП(б) о темпах коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству, который предусматривал сокращение сроков коллективизации, а в отношении зажиточной части крестьянства говорилось, что партия перешла «от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулачества к политике ликвидации кулачества как класса». 5 января 1930 года проект постановления ЦК ВКП(б) «О темпе коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству» был утверждён на заседании Политбюро и 6 января опубликован в «Правде».

Через несколько дней после этого мы читаем о последствиях этого постановления. Уже 1 января Гальченко вызвали в сельсовет осуществлять ревизию. С 1 по 12 января Дмитрий Максимович ежедневно участвовал в проверках.

В эти дни он делает ключевую запись: «я пока являюс противник колхоза». Что привело к появлению этой записи неясно; возможно, события, связанные с ревизией, разговоры в сельсовете, а возможно, эти слова – результат его размышлений последних дней. Но именно они определят для Гальченко не только его поведение в 1930 году, но и всю его дальнейшую жизнь.

С этого дня начинаются его постоянные конфликты в сельсовете.

«Тут плачут и скачут»

С 24 января местные крестьяне сдались, «начали писать в колхоз записался первый Иван Сизько».

В конце месяца местного священника посадили в тюрьму за невыплату задатков под трактора, а церковь обложили налогом в 1300 р., иначе ей грозило закрытие, чего, собственно, и добивались власти. Верующие попытались собрать необходимую сумму, но, как пишет Гальченко в дневнике, «на этом грабежи только начинались». 27 января у нескольких жителей села забрали все имущество, как пишет Гальченко, «берут что попало всё подгребло я там побыл посмотрел оно страшно».

28 января его в очередной раз вызвали в комиссию и расспрашивали о том, почему он не записался в колхоз. В этот день забрали имущество еще у нескольких людей, «имущество забирали в колхоз что организовывался новый всего села записалос уже много».

На следующий день Дмитрию в комиссии задавали те же самые вопросы, к которым он начал уже привыкать, у людей так же продолжали вывозить имущество.

«Сильно разстроенный и со слезами вышел», – делает он запись в дневнике.

30 января он пошел в полеводсоюз получить деньги за сданную рожь. Зерно сдавали по минимальным ценам, но и эти деньги ему не вернули, а переписали их в счет задатка под трактора, «хотя я и не хотел-бы все равно плати что наложено 75 руб.». И снова в комиссии повторилось все то же, что было два дня назад. Теперь Гальченко пригрозили таким образом: «если не будеш писатся в колхоз то все равно обобществим твое имущество и запишем что ты в колхозе по постановлению общего собрания». Но и угрозы не могли заставить Дмитрия Максимовича записаться в колхоз, он стоит на своем: «я сказал что не пойду в колхоз».

Среди противников коллективизации был не он один, все население разделилось: «некоторые ходят как убитые журные и скучные а некоторые этому рады и смеются». Бедняки, получавшие массу преимуществ, вступив в колхоз, «говорят что у нас теперь всего много и мы хозяева». В дальнейшем раскол между колхозниками и единоличниками будет углубляться: колхозники получили право диктовать своим односельчанам. Они особенно активно будут пользоваться этим правом при дележе земель, обложении налогами и в процессе раскулачивания.

В клубе проводят очередное собрание. Рассматривают два вопроса: коллективизации и ликвидация безграмотности, «постановили что все должны быт в колхозе имущество обобществить. который и не хотит все равно его имущество поступает в колхоз».

Здесь же Гальченко отмечает еще одну особенность нового времени. При выборе комиссий, «кого вычитают тот и остается никаких голосований нет».

Гальченко попал в ту комиссию, которая ежедневно досаждала его жене: «…попал и я в комиссию по ликвидации неграмотности прозьбы не принимаются».

Как видим, за один месяц на Дмитрия Максимовича свалилось огромное количество проблем и они накапливались, как снежный ком. Остается только удивляться тому, с каким упорством, несмотря на многочисленные угрозы, он сопротивляется, чтобы остаться единоличником, не вступать в колхоз. Он живет под угрозой раскулачивания, власть всячески демонстрирует преимущества в положении тех, кто сдался.

«То и смотри прийдут калечит»

1 февраля 1930 года ЦИК СССР принял постановление «О мероприятиях по укреплению социалистического сельского хозяйства в районах сплошной коллективизации и по борьбе с кулачеством». Оно отменяло аренду земли и применение наемного труда, а краевым исполкомам давалось право применять все меры против кулачества, вплоть до конфискации имущества и выселения из района и края. С 1 февраля Гальченко должен был ходить с комиссией по ликвидации безграмотности «по дворам и кто неграмотный и не ходит в школу то сейчасже явится в красную школу на разсправу». Когда он выходил из дома, его в очередной раз «завернули в комиссию по коллективизации и принуждали записатся». Дмитрий Максимович отказался.

В своем дневнике Гальченко стал все чаще размышлять о переменах в жизни: «Жилос очень плохо под большим трепетом то и смотриш не идуть ли забират имущество как воробей боится кобца так и наша жизнь».

Продолжалась «грабиловка или ликвидация хозяйств». Тем временем было избрано правление колхоза.

Дмитрий Максимович пошел на мельницу забрать муку, которую смололи из его зерна, но муку ему не дали. Сказали, что «только тем кто выполнил все задания по хлебозаготовке по обмену семян задатки под трактора потом целевые взносы и записался в коллектив тогда тому и мелють». Гальченко решил пожертвовать мукой, но в колхоз не вступать, а вечером он в дневнике записывает: «Стало жит так как день пережил то и слава богу как день настал и души нет то и смотри прийдут калечит». Эта фраза записана в начале года, но такие ощущения остаются с ним до конца 1930 года.

8 февраля из села опять «угнали» несколько человек и забрали все их имущество. Гальченко комиссия пригрозила бойкотом, если он не запишется. На следующий день он идти в комиссию и высовываться на улицу побоялся. Через день все-таки пошел в комиссию, а там, как всегда, «говорили одно и тоже пишис в колхоз вези семена плати задаток за трактор». В итоге он согласился только оплатить 50 % задатка под трактора и обменять 15 пудов семян.

Несмотря на плохие отношения с сельсоветом, он продолжал состоять в ревкомиссии и присутствовать при передачах кассы. На некоторое время все успокаивается, но вскоре пошли слухи о том, что «по селам идут бунты за то что обирают дворы или хозяйства даже в селе Екатериновке были убитые и раненые». К счастью, бунт не дошел до Крученой Балки, возмущения крестьян приостановили ретивость местных сторонников колхоза, «по селу притихли не стали обират стало что-то легче». Но это не означает, что село не осталось без внимания вышестоящих инстанций. В сельсовет приехали «сторонники в пальтах с чимоданами и что-то не так некоторым ворочают что брали даже гальченковых мих. иван. и семеновича Андрея пустили домой». Кем были эти «сторонники», непонятно, возможно, это были уполномоченные по коллективизации. Ясно только, что они горожане, по фразе «в пальтах с чимоданами». Гальченко описывает ситуацию как «что-то не так», потому что не может понять, с чем связано некоторое смягчение ситуации, потому что ничего хорошего он от этой власти уже не ждет.

Тем временем активно строился поселок при огромном зерновом совхозе «Гигант», целью которого было «обратить первобытную степь в безбрежное море хлебов»: «Выстроился городок гиганта где были степи теперь город». Несмотря на это ездить туда за покупками крестьянину-единоличнику было невозможно: «Купит там без книжки ничего недають». Ему снова дали понять преимущества в положении колхозников.

Светлая полоса в жизни села длилась недолго: 10 февраля крайисполком принял свое постановление «О ликвидации кулачества как класса в пределах Северо-Кавказского края». Согласно этому постановлению, кулаки выселялись и расселялись в соответствии с их благосостоянием и отношением к советской власти. Уже 27 февраля из Крученой Балки «выпровожали 8 семей… куда неизвестно и с прочих сел везли много бедные люди жены дети холод и они плачут».

Продолжились набеги на хозяйства: «ветряную мельницу болгова разбирал колхоз. и строил ясли для лошадей». Естественно, это были ясли для лошадей тех людей, что состояли в колхозе. Гальченко опасается: «завтра тоже последую этому».

В первый день весны вышло утверждение примерного устава сельскохозяйственной артели, согласно которому обобществлялись земли, скот и инвентарь. В личной собственности крестьянина оставались дом, усадьба, одна корова и определенное количество голов мелкого скота.

«Как жит и как быть»

2 марта, последний день Масленицы, для Дмитрия Максимовича был важным, как для верующего человека. Дома у него был «прощальный вечер» – «с церкви пришли брат василий с женой долго сидели говорили как жит и как быть». Гальченко сокрушается: «…теперь этому всему люди не вверять. мало осталос верующих а то много безбожников». В начале Великого поста «зашел в лавку взял сахару по 100 грамм на душу давали».

Публикация в «Правде» статьи Сталина «Головокружение от успехов», в которой он возлагает вину за катастрофические последствия коллективизации на местные власти, давала надежду на некоторое сдерживание местной власти.