Текст книги "Человек в истории"

Когда в очередной раз его пригласили в комиссию и начали давать указания, он сказал: «…позвольте мне самому знат что делат пока я еще не вколхозе».

Но надежды были напрасны. Уже через день к привычным вопросам на собрании добавляется обсуждение вопроса о «разселении кулака как класса». Гальченко, как ни странно, был избран секретарем собрания. Шло долгое и бурное обсуждение всех вопросов. В итоге Дмитрий Максимович записал: «не согласится с постановлениям Райисполкома».

8 марта его вызывали вывезти 4 пуда ячменя, но он просто «отказал везти». В этот день он делает запись, свидетельствующую, что в деревне идет обесценивание денег, некоторые товары идут только на обмен: «Пришел в лавку хотел купить табаку но его давали только за яйца и железо а за деньги нет недають».

На следующий день споры «где кому сеят» продолжаются. Конфликты продолжались: «тут и колхозцы и такие и спор и руганка».

Церковь все еще продолжала работать, поэтому Дмитрий Максимович продолжал ее посещать. 13 марта, придя оттуда, он пошел в сельсовет. Там был очередной «большой спор. Бюро ячейки засело вырабатыват план как поделит чтобы еще втянут в колхоз больше народу».

«Шум и слезы»

В первый день лета вновь проходило собрание, но Дмитрий Максимович не пошел: «что-то и охоты нет уже только говорять хвалятся а на деле ничего нет». Эту оценку власти, колхоза и всех происходящих событий разделяли многие крестьяне, но они не могли высказать ее публично.

3 июня он ходил в опросную комиссию, там «регистрировали посевы по налогу». Несмотря на то, что урожая еще не было, налоги уже были рассчитаны.

В своем дневнике он точно передает настроение крестьян, чувство безысходности от давления на них власти: «У меня что-то была досада тоска не мил и белый свет. что-то якобы чувствовалос надо-мной не хорошее». Оснований для таких чувств было немало, но то, что происходило в эти дни у него на глазах, его поражает: «…тут при сел/совете за хлеб сколько было слез люди голодные пришли до кова давай хлеба а его нет и в кове спор. шум и слезы». В КОВе – кассе общественной взаимопомощи, скорее всего, находился зерновой фонд. «…и тут-же в поле не очень радовало и сама жизнь никчему. очень и очень плохо жилос в особености крестьянам». Это фразой Гальченко еще раз подчеркивает положение и настроение обычных крестьян.

14 июня Дмитрий Максимович поехал вместе с «поверочной комиссией» посмотреть свой загон, который засеял осенью. «Хлеба нет и корму нет тот-же голод или хуже чем в 1921 году. Как жили раньше и не знали чтобы хлеба нехватало и ничему не видели конца и краю. Тепер жизнь пропала никуда».

26 июня XVI съезд партии ВКП(б) утверждает лозунг «Пятилетку – в 4 года», настаивает на необходимости продолжать коллективизацию, уделяя при этом первостепенное внимание техническому прогрессу.

«Как видно народ голодный»

14 июля «к нам в село прислали хлебозаготовителей. Давай хлеб. А купить нам не разрешается. В лавку пойдеш что купить то тоже не продають говорят что это только для колхоза». Как видим, у членов колхоза были большие привилегии по сравнению с крестьянами-единоличниками даже при покупке хлеба. Гальченко сравнивает времена: «Теперь вздумаеш как жили раньше и теперь то Евангелие написано правильно. И это не жизн а мучение народа хотя и народ стал хуже быт некуда». Он оценивает все страдания народа как божью кару за совершенные грехи.

20 июля из-за неурожая резко обострилась ситуация с зерном, была запрещена продажа хлеба частным лицам, так как первоначально нужно было выполнить хлебозаготовку.

21 июля Дмитрий Максимович пытается купить хлеб, он поехал за хлебом на хутор, там продавали дорого и мало. Но оказалось, что сама покупка хлеба была не единственной проблемой: «…но самая беда по вывозу хлеба нет не дают хоть и купиш то милиция отбирает и везде ездють верхами и не дают купить». С надеждой на лучшее он поехал на станцию Целина. Но там «народа масса но все купит хлеба а его и напоказ нету». Фраза «даже напоказ нету» говорит о том, что товаров не было вообще. Та же ситуация была и с животными: «На базаре скот тоже отбирали в государство а вольно не давали продат». Крестьяне не имели права ни продать, ни забить животное, даже если кормить его было нечем.

На базаре опять «ничего нет тьма народа если где что продают то тоже спор шум». Чтобы купить что-либо, нужно было найти товар, протолкнуться среди остальных желающих, предлагать более высокую цену покупки и успеть его забрать так, чтобы не попасться в руки милиции. Гальченко напрямую обвиняет власть в организации голода: «…как видно народ голодный, ист нечего хлеб наш украли».

26 июля его позвали в сельсовет и «зделали заседание ревкомиссии и передали кассу сельсовета». Работа в ревизионной комиссии, вероятно, и помогла Гальченко остаться в селе и не быть высланным, так как нужны были грамотные люди. В этот день он пишет: «…местами урожай хороший хлеба а местами нет ничего и тут тоже мор и голод людям где не уродило». Те, у кого был хороший урожай, не могли продать хлеб голодным, пусть и по высокой цене. Вместо этого все скупал колхоз за гораздо более низкую цену. Такое вмешательство государства в торговлю повлекло за собой голод 30-х годов.

В связи с голодом в конце июля и в начале августа толпы людей ежедневно собирали колоски с убранных полей. Дмитрий Максимович не исключение: «…приехали в гигант на сенную балку там масса народа собирають колос и мы тоже стали собирать и собрали 2 мешочка». Милиция пыталась препятствовать этому: «тут народа набилос еще более и нас обратно согнали не давали збират колос тогда немного разъехалис люди мы тоже». Подумав, что милиция уехала, Гальченко вновь отправился в поле, но «…тут нас прихватила милиция с винтовками и я в кучках под соломой пролежал часа 2». Можно только предполагать, какой страх он испытал, чего он только не передумал: его могли арестовать, семья могла остаться без кормильца. Поражаясь размерами зерносовхоза «Гигант», он пишет: «…хутора все гигант уничтожил и выгнал всех. И занял все гигант». Как видно из записи, успех «Гиганта» был достигнут жесткими и несправедливыми методами. Его «эффективность» была связана с бедами тысяч людей.

Ежедневно в течение двух недель Гальченко ездил собирать колоски, и, возвращаясь назад, «боялис чтоб у нас не отобрали зерно».

«Время обратно настало мучительно и утомительно»

Голодные люди уже не боялись ничего, они были готовы на все, лишь бы просто съесть кусок хлеба. Почувствовав невозможность согнать людей с полей, милиция действовала иначе: «…ехат было опасно стали много отбират зерно». У людей просто стали отбирать собранное по пути домой.

Праздник 19 августа в дневнике Гальченко описан буквально так: «Праздник Преображения Господне или освящение яблок но их нет особенно овощей никаких нет». В церкви народа было на редкость немного, «мало светили яблоки потому что их нет». Общаясь за обедом со знакомым вечером, «признали что при советской власти плохо никаких твердых законов нет. и тоже жит нельзя. Время обратно настало мучительно и утомительно стали выселят людей и всем грозили что выселят кто не пойдет в колхоз».

Постоянные вызовы в комиссию и сельсовет, угрозы, поборы не позволяли Гальченко спокойно работать.

22 августа к нему приходила знакомая, «у них все забрали хлеба нет». Планы по хлебозаготовке выполняли беспощадно, людям просто не оставляли заработанный урожай даже на пропитание.

«Наверно скоро и нам конец»

4 сентября, придя на базар, Гальченко не обнаружил никаких строительных материалов: «…ни лесу никакого и ничиво нигде нет не то что раньше было при царизьме сколько чего хотиш и покупай». Когда он попытался продать корову, ему сказали: «…скот не дают продават на базаре».

12 сентября Дмитрий Максимович явился в клуб, «была уже составлена комиссия по терзанию и мучению людей». Там ему сказали: «плати налог штраховку бери займы. Затем хлебозаготовка вези 5 пудов хлеба сеят к 25 сентября общественную 5 саж. на рабочую лошадь. Затем мне извещение что должен посеят озимой 4–5 га».

Колхоз выдвигал почти невыполнимые требования. Жизнь крестьянина Гальченко стала похожа на жизнь крестьянина при крепостном праве. Также его заставляли брать заем под названием «пятилетка в 4 года». Этот заем был одним из способов получить средства для проведения индустриализации за счет крестьянства. Крестьяне были поставлены в ситуацию, когда они были вынуждены выполнять требования власти по дополнительному налогообложению, в противном случае они могли остаться и без земли, и без возможности купить продукты.

14 сентября, оплатив налог и страховку, Дмитрий Максимович отправился по другим селам, чтобы продать свой товар и купить такой, какого не было в его селе. 18 сентября при попытке купить картофель «…нас милиция и комса выгнали не дали ничего купит». Причина прозвучала следующая: «…здес заготовки картофеля».

На следующий день он заметил, что «некоторых задерживали и отбирали картофел хлеб». Чувствуя опасность, «в белой глине тоже обехали село по глухим улицам». По слову «тоже» в записи можно понять, что, скрываясь от милиции, он объезжал все села по заброшенным дорогам.

24 сентября по дороге домой он узнал, что «в Богородицком селе ночью выселили куда неизвестно 30 дворов сразу подъехали подводы колхоза и наваливали и повезли куда ничего низнает». Возникла новая волна выселений кулачества, начавшихся еще в феврале.

На следующий же день его вызвали в клуб и там предлагали брать заем, заставляли везти хлеб на хлебозаготовку, «обратно терзают мучают я пока отовсего отказался». Это был своего рода протест, в котором чувствовалось бессилие. Те бунты, которые происходили в течение года, были разрозненными и не принесли результата.

«Как прижмут то ничему не рад»

В октябре начинается новый виток коллективизации и практически каждый день он делает записи о выселениях, арестах, шантаже и все это время Гальченко живет в ожидании катастрофы.

1 октября при дележе земель Дмитрию Максимовичу как единоличнику достаются самые плохие земли.

3 октября придя на базар, он увидел, что кроме спичек и курительной бумаги «больше ничего не купиш все продают за хлеб». Деньги обесценились из-за введения книжек и голода.

6 октября до Гальченко дошли слухи, что его и его семью будут выгонять из села, «…тут я и тем более разволновался низнал что и делать». Вероятно, этот слух распространила местная власть, чтобы он все-таки принял решение идти в колхоз. Перед ним встал очень трудный выбор: или сдаться, или рисковать. Выбор был серьезный, и угроза раскулачивания была вполне реальной. В этот же день он пошел в полеводсоюз и заплатил «что прошлою осенью давали деньги под контрактацию хлеба». С него взяли 6 %, «не смотря на то что эти деньги навязывали насильно». Деньги ему навязывались еще в прошлом году, чтобы взять с него проценты в этом. Затем он отправился в лавку общества потребителей, где выдавали товары на школьников, но его сыну не дали: «…давали тем что ближе к сов. власти. бедным красным партизанам активу». Помимо взрослых от политики начали страдать и дети, им тоже с раннего возраста показывали преимущества колхозников перед остальными.

12 октября ему опять сказали вывезти овечку на мясозаготовку и взять заем, а при невыполнении этих условий угрожали выселить его из села с ликвидацией имущества. «Я ничего не сказал только забилос сердце только просился что помилуйте но в конце согласился на завтра вывезт овцу». Перед реальной угрозой выселения ему пришлось унижаться перед комиссией.

Гальченко выписывал газеты, но их чтение не могло его успокоить, он видел, что коллективизация идет повсеместно и с большей интенсивностью: «…видно из газет но нам будет плохо».

Давление на единоличников усиливалось. Запись 16 октября: «Там в лавке что шло недай бог народу толпа и дают и дают товар только тем тем кто прошел регистрацию в нов членов а мы отказалис нам отказали товар ничего не дают. спор крикнул недовольствия народа злоба вражда друг на друга. тут комиссия уже при огню вечером ходила описывала имущество граждан единоличников». Как видно, обстановка внутри села была накалена, власти удалось стравить людей: они стали ненавидеть друг друга.

17 октября «партийцы прямо сказали вези хлеб 3 пуда и овцу». С Гальченко перестали считаться, его шантажировали выселением.

19 октября местного священника, брата Василия и еще нескольких человек сажают в тюрьму, «и тут я ожидал тоже той чаши». На базаре ситуация накаляется еще больше: «…спор шум милиция не уладить». Помимо этого кроме водки ничего купить было нельзя.

На следующий день Дмитрий Максимович все же отнес баранчика на мясозаготовку. «…вес вышел 39 килограм на сумму 8 руб. 78 коп.». Как видим, сумма минимальная. Для голодного года такая жертва была огромной, учитывая инфляцию и невозможность купить какие-либо продукты.

21 октября в селе Крученая Балка, в котором жил Гальченко, начали описывать имущество за задолженности или за невыплату того, «что нанего наложили». Продолжили проводить коллективизацию, на каждом из 6 участков села были комиссии по 12 человек.

Дмитрий Максимович был готов терпеть трудности и бороться с ними до конца, хоть и чувствовал свое бессилие. Позиция «серчат ненужно а нужно терпет» становится его жизненной линией.

26 октября агроуполномоченный в комиссии сказал Гальченко везти семена и хлеб на хлебозаготовку, брать заем и вступать в колхоз. «Сколько нужно терпенья все это пережит и где чего брать и чем отдават.»

На следующий день Иван набирал песок, чтобы отвезти его на строительство птицеводсоюза, «примут песок или нет его насыпал Иван 50 ведер». Песок приняли. За 1050 килограмм песка Иван получил «кило хлеба 2 кило муки лошадям крупы 50 гр. и картошки 50 гр.».

29 октября его вызвали в комиссию и не отпускали до вечера, но его не удалось сломить: «…я пока еще не согласился вывозит хлеб потому что его на харчи сибе нет полностью».

«Иди из села не мешай»

1 ноября Дмитрию Максимовичу все же пришлось согласиться вывезти мешок хлеба и взять заем 10 рублей, чтобы не произошло, как у соседа: «…его выселили и взяли ночью связали их и повезли на колхозы подводах. А тепер разбирают его Амбар. И у гальченко Михаила Ив. тоже разбирают Амбар».

4 ноября, в праздник Казанской иконы Божьей Матери, «в селе Богородицком престол». Здесь слово «престол» имеет значение праздника в честь библейского персонажа или святого, которому посвящено название села. Комиссия выдвигала всё те же требования и продержала Гальченко до утра.

На следующий день, поехав на хутор Трубецкой, Дмитрий Максимович увидел такую картину: «Амбары тоже у кого купит и кого выселили тоже разбирали. Одним словом село понемногу все уничтожали». Делая эту запись, Гальченко, имел в виду конкретное село, Крученую Балку, но мы можем сказать эти слова в целом о политике власти в отношении деревни. В этот день он в своем дневнике фиксирует изменения, происшедшие с крестьянами: «…крестьян уже оголили никчему скота стало очен и очен мало стало где было 2 пары или 3–4 пары быков там уже и хозяев нет выгнали выселили хозяйство разобрали. а у кого было 8 и 2 лошади коров 2 или 3 штуки у того тепер если ест корова за лошад то хорошо а за овец свиней гусей говорит нечего это было у каждого тепер нет. а что пообносилис много уже ходят в рваном и нигде ничего не возмеш».

21 ноября был «наш престольный праздник Михаила Архангела». В церкви Гальченко «брал свечу за 15 коп калеке 3 к на тарелочки бросил 4 коп.». Также в этот день был введен штраф за неявку в комиссию в размере 10 рублей. Если раньше Дмитрий Максимович иногда игнорировал повестки, то теперь он не мог этого сделать. Он отдал комиссии 11 рублей, но облигации брать не стал. «Такой жизни никто не пириживал еще как мы сейчас живем как силу, но трудно нам переживат это время». Ему очень бы хотелось вернуться в старые времена. Досада и чувство безысходности начинают одолевать его.

27 ноября в комиссию позвали его жену, ей говорили: «…плати все давай облигации целевые пай хлеб паши зябь иди в колхоз».

30 ноября Дмитрий Максимович читал Евангелие.

«Мы наверно этому достойны и это должно быть»

3 декабря в сельсовете было «собрание комсода совсего села». Постановили декабрьскую заготовку мяса, птицы, молока, масла и яиц. Также постановили произвести выплату налогов в течение 10 дней, при этом штрафовать и отдавать под суд тех крестьян, которые не выполнили хлебозаготовку и «не вспахали зябь». Вот что думает Дмитрий Максимович по этому поводу: «…одним словом я послушал так это адское распоряжение и люди постановляють без голов не понимая ничего как скот». Он еще не может понять, является ли тяжелая жизнь крестьян наказанием свыше или же это несправедливое отношение одних людей к другим: «…все думал как-же это делается и для чего так мучит крестьян или мы наверно этому достойны и это должно быть».

21 декабря «хотел купит овчин но их не было на базаре даже их запрещали продават. я купил смолы кусок за 80 коп. и 2 пачки табаку за 2 руб. и все это тоже с подполы продавалос». Как видим, вмешательство власти в торговлю заставляло людей торговать втайне, так как средства для существования были нужны каждому. Без книжек купить что-либо было почти невозможно: «…хотели купит соли и то нам не дали без книжек».

23 декабря из записи, особо не относящейся к политике, можно увидеть, к какому классу причислял себя Дмитрий Максимович: «Жена сильно болела и Федька. Я пошел в сельсовет и взял справку № 3397 к фельдшеру сколько семейства и что я не колхозник середняк».

25 декабря священник ходил с молитвой, Гальченко ему дал пирог, хлеба и 10 копеек.

Подпись в конце:

Гальченко Дмитрий Максимов. 1930 г.

1 января он начнет новую тетрадь за 1931 г., и так каждый год. Нам бы хотелось надеяться, что записи в ней будут не такие горестные, как в этой. Но мы знаем, что легче жизнь крестьянина не будет. Впереди продолжение коллективизации, голод 1933 г., новые репрессии, война.

Восемь лет спустя. «Иди в колхоз и будешь ездить нето на лошадях»

И восемь лет спустя, в 1938 году, главнейшим вопросом для него и его семьи остается их особый статус – «единоличники». Это выбор Дмитрия Максимовича, который он сделал вопреки многому: вопреки давлению власти, различным обстоятельствам и даже вопреки мнению семьи.

Несмотря на все запреты и преграды для единоличников, Дмитрий Максимович не хотел идти в колхоз ни при каких обстоятельствах. Казалось бы, все уже вступили в колхоз, можно с этим было бы смириться, но тем не менее:

«…я нехотел и иванова жена мне жена давала упреки что я раньше не вступал в колхоз что мы страдали мучились все через меня». (31.01.1938)

Недовольство его близких можно понять. Оставаться единоличником было не так уж просто, приходилось сталкиваться с множеством разных ограничений и запретов. О том, что они единоличники, им напоминали всегда. «Нам не давали продавать потому что мы единоличники и мы дешевле продавали». (14.06.1938); «…сел/сов Единоличникам не разрешал косит камыш» (01.11.1938); «…тут некоторые колхозники нас и хотели выгнат из очереди как единоличников». (19.02.1939) Для Гальченко любой человек, хоть как-то представляющий государство, будь то простой продавец в лавке или же председатель сельсовета, уже являлся властью. И это неудивительно, ведь он единоличник – сам за себя. Власть от него требует налоги, отработки, проявления лояльности.

В каких случаях Гальченко соприкасается с властью? По его собственной инициативе это происходит крайне редко. Но только власть никак не оставляет его в покое. Это, во-первых, огромные налоги, которые он уплачивает с трудом; во-вторых, уменьшение размеров земельного надела, до такой степени, что Гальченко по сути его лишается; в-третьих, привлечение к отработкам по указанию колхоза. «Меня заставили чистит сад кругом клуба где была церков». (05.07.1938), косовица камыша за меньшую цену, требование участия и в общегосударственных мероприятиях.

Вмешательство власти в его жизнь было постоянным. Он, например, не мог самостоятельно распорядиться своим имуществом. Он описывает в дневнике, с каким страхом, прячась от соседей, он решает осмолить поросенка. Дело в том, что он должен был сдать его шкуру государству, а это снижало качество сала, вот он решается ослушаться, не сдавать шкуру: «…зарезал свинку и на тачку ее положили и отвезли на огород за тёрен и там ее осмалил и было за это строго чтобы не смалить а только драть смалил боялся пришел домой посолил мясо остальное убрал.» (19.04.1938) Чего боялся? Конечно же, доноса соседей.

Об отношении к Дмитрию Максимовичу как к единоличнику можно судить по его записям о случаях на базаре. Он записывает имя своего обидчика: «А у нас в лавке давали керосин я ходил мне не дали что я не член коперации и не кохозник торговец был Барабаш Терентий Констант. Очень серьезный человек и еще дан мне выговор при людях как будто я не человек ия с поникшей головой пришел домой». (29.01.1938)

«Как будто не человек» – именно такое отношение к единоличникам сформировалось у части населения за несколько лет. Считалось, что они, единоличники, не приносят никакой пользы обществу, следовательно, не должны от государства ничего получать, в том числе и товары.

Через несколько дней Д. М. Гальченко описывает еще одну встречу с вышеуказанным продавцом: «На разсвете ходил в лавку хотел купит спичек но лавочник Барабаш Т. К. не дал мне спичек что я не член кооперации и сказал чтобы я в лавку не ходил ничего тебе никогда не дам». (08.02.1938)

Отказы Дмитрий Максимович получал и в магазине зерносовхоза «Гигант»: «…стоял в очередь в магазин давали чугуны и тапочки но стоял а мне не досталось. а мануфактуру давали по книжкам и у меня ее нет». (26.05.1939)

При любом удобном случае ему всегда напоминали, что он – единоличник, например при продаже товара на рынке. Он пишет о запрете для единоличников торговать из-за конкуренции: «Нам не давали продавать потому что мы единоличники и мы дешевле продавали». (14.06.1938)

Негативное отношение к Дмитрию Максимовичу и его семье было не только у продавцов, но и в очередях, у его односельчан: «…тут некоторые колхозники нас и хотели выгнат из очереди как единоличников». (19.02.1938)

Для Гальченко был важен уже привычный для него момент выключения из общей массы (не член кооперации, «не сталинец и не ленинец», то есть не член колхозов с этими названиями). Но также была необходимость периодически принимать на себя роль «сталинца», чтобы купить товар, хотя и под страхом «разоблачения» и изгнания из очереди. Вот пример одного из наиболее подробных описаний обычного дня на базаре: «…жена пошла в очередь за мануфактурой и её там поругали что она стоить в очередь ведь она не колхозница и не член кооперации и не имем паевой книжки ни одной и она пришла домой тогда я пошел и пришел до кооперации там народу много 3 очереди от каждого колхоза и очередь от Ленинца. Сталинца и я стал на свою очеред в сталинцу и руганья шум крик и почти драка и к вечеру я долез всё-таки пропустили меня но уже брать было нечего и мануфактура кончилас уже нет и дают один предмет хоть цыбарку хоть чулки или детские штаны и я взял на федьку штаны черные за 21 руб. и два платочка носовых за 2 рубля и все и стем пришел домой». (22.02.1939) Думается, что притворяться «сталинцем» ему было тяжело и неприятно. Его могли «разоблачить», унизить, изгнать из очереди.

И все же Дмитрий Максимович сознательно идет «против течения», не вступает в колхоз, понимая и принимая все тяготы единоличной крестьянской жизни. Отчасти по этой причине он воспринимает себя как страдальца, а отчасти из-за влияния церкви, это как вериги носить: «…я еле еле донес душа выходить вон»; «кому мы нужны и кто нам поможет горе горе нам бедным».

Записи в дневнике отражают готовность к принятию насмешек, трудностей: «…а кто видить как мы носим и смеётся а в колхоз не хочешь. иди в колхоз и будешь ездить нето на лошадях даже на машине, но я все это терпел и переносил». Он не приводит доводы в пользу своего выбора, «прочитать» некоторые его представления о преимуществе в положении единоличника можно лишь в записях о церковных праздниках, когда он осуждает работу в эти дни. Трудно сказать, в какой степени этот выбор был обусловлен протестом против советской власти в целом, в какой он связан и с неприятием конкретных лиц, олицетворяющих эту власть в его глазах, но в личных записях он каждый раз подтверждает его: «…я все это терпел и переносил что будет а буду жит как и жил».

«Не разрешал косит камыш»

Одним из основных источников дохода Гальченко осенью 1938-го и 1939 гг. была косовица камыша. Косили его и сам Дмитрий, и его сыновья. В эту осень особенно много требовалось камыша, так как был плохой урожай хлеба, а соответственно, мало соломы, нечем топить. Колхозники покупали солому у крестьян-единоличников, чтобы топить печь, так как осень выдалась холодной, соломы требовалось много.

Даже сделав свою работу – покосив камыш, Гальченко вынужден буквально выпрашивать деньги у работодателей: «…мы хлопотали вес ден чтобы получит деньги за косовицу камыша.» (05.09.1938); «пошли в кантору насчет денег что косили камыш. узнали что денег нет». (29.09.1938); «пошли в гигант и Липшовское не как не получил денег за камыш». (29.08.1938)

Этот вид дохода чрезвычайно волновал различных инспекторов. Гальченко не раз вызывали в сельсовет с тем, чтобы выяснить его размер для обложения налогом. «В сел/сов меня вызывали по поводу камыша что я косил еще летом насчитали на меня 280 снопов и по 40 коп чтобы я им платил за камыш».

Так же доходом в семье Дмитрия Максимовича была любая мелкая работа. Теперь за нее брался не только он, но и его жена и дети, которые уже выросли и стали зарабатывать деньги и помогать отцу. «Колька продал лук», «Колька пошел и перевез его», «Гришка приихал с работы», «…жена и Гришка пошли в кут ловить раки», «Ходили собирали на бахче арбузы по буряну искали и привезли на лодке их потом Гришка пошел в О.Р.С. в ларек Федька собират арбузы».

Подработку найти трудно, о чем он неоднократно упоминает в дневнике: «…ходили но нигде не нашли работы и в хлебе беда нигде не купиш», (17.12.1939); «пошли в кантору и узнали что там нет пока никаких работ». (19.12.1239)

Дмитрий Максимович берется за любую работу, ищет ее зачастую далеко от дома.

В 1938 году сыновья Дмитрия Максимовича работали на предприятиях, он против этого не возражал, даже поддерживал: «…пришел Иван с Гиганта якобы место нашел на яливаторе но до 10 числа нужно ожидать» (05.02.1938). «Ходил до Дуракова они приихали с фирмы Целинского з/совхоза и еще им нужно рабочих и я сними договорился чтобы они взяли и Гришку нашего туда на работу». (05.05.1938)

В 1938–1939 годах мы также наблюдаем крайне тяжелую ситуацию на рынке, да и в целом с продуктами. Товаров или нет вообще, или завозят настолько мало, что их раскупают в считанные минуты. Люди выстраиваются в огромнейшие очереди, ругаются, чтобы купить соль, спички и другие товары первой необходимости. Максим Дмитриевич с женой, как и все остальные, пытаются купить хоть что-нибудь, но всякий раз им говорят, что раз они не состоят в колхозе, то могут очередь даже не занимать, нельзя. Гальченко сталкивается и с другой проблемой: у него нет книжки пайщика, поэтому он не может приобрести некоторые товары.

Не хватало товаров не только в магазинах, но и на базаре: «Пошли на базар купит мяса или скот, но скота не было и мы долго ходили и купить нечего» (04.06.1938), поэтому приходилось покупать их «с рук», зачастую при этом цена завышалась.

Чаще всего возникают серьезные проблемы с покупкой одежды и обуви. «Ничего не купили обутся одется нет ничего». (03.07.1938) При этом, семья постоянно нуждается в обуви. В дневнике часто встречаются упоминания об этом: «…Жена пришла с гиганта совсем босая сапоги совсем розспались» (30.03.1938), «Колька пошел и перевез его он пришел почти босый сапоги его изорвалис». (01.04.1938)

Но и те обноски, которые приходилось носить, нужно было чем-то стирать. Как видно, мыла для одежды тоже не хватало: «В лавке купил мыла для белья на него был кризис». (15.11.1938)

Когда в село все же привозили одежду или обувь, создавались большие очереди, достать одежду было тяжело: «Пошел на базар хотел купит соль но в лавке очеред большая люди душатся кричат ругаются вроде будут дават обув детскую ботинки». (23.10.1938) Так как одежду было трудно купить, люди старались ее произвести самостоятельно, но для этого требовалась ткань: «…ходил на базар там в лавке полно людей крик шум руганья в магазине было мануфактуры 2 куска приблизительно метров на 30. а народу чут ли 100 каждому охота купить». (22.01.1938)

Мыло, ткань и одежда отмечены в его записях как один из самых труднодоступных товаров, ради приобретения которого колхозники готовы были отстаивать даже ночь: «Встал на зоре собрался и пошел на базар там народу очень много в очереди и стояли всю ноч и очередей много и не поймеш. шум гвал спор руганья и стоят за мылом в ларёк за мануфактурой в лавку я стал тоже в очередь за мылом и стоял и замерз но всетаки взял 1 кус. мыла потом стал в очередь за мануфактурой». (18.02.1939)

Другой группой дефицитных товаров были керосин и спички. Количество товара на одного покупателя было строго ограничено: «…я купил в ларьку спичек 2 коробки больше не дают только по 2 коробки». (22.01.1939)

По записям Дмитрия Максимовича мы можем судить о численности очередей. Он приводит цифры от 600 до 100 человек: «…пришли на базар жена осталас на толкушке и я пошел за ленинскую за керосин пришел и мне уже очеред занял и я по порядку я 121. и после меня занимали до 500 чел. в 11 час. дня начали дават керосин по 10литр. на челов. и в 1 час. дня я взял». (15.02.1939)

Порой Дмитрий Максимович и его жена сменяют друг друга в очереди: «…и пошел опят на базар слдить за очередью там уже составили список и мы были в 4 ряду или очереди 91 записанъ <…> пришел домомй а жена пошла на очередь».

Не каждому хватало терпения так долго ждать товаров, начинались погромы: «Опять пошол на базар купить керосину но его еще не привезли из Сальска и очередь уже очен большая а потом привезли и тут стали то сюда то туда стекла выбили в магазине душут друг друга кричать ругаются а дела нет никак приказчик не может выдат керосин и так в ноч толпилис. Меня всего изомяли в очереди» (19.11.1938); «спичек не мог купит что было в очереди трудно описат…». (12.02.1939)

Налоги

Проанализируем суммы налогов, которые выплачивал Дмитрий Гальченко за 1938–1939 годы. По сравнению с суммами налогов 1930 года, они увеличились почти в 5 раз. Если за 1930 год он заплатил около 119 рублей, то за 1938 год уже больше 561 рубля.