Текст книги "Детство на Шексне"

Глава 9
Сочельник и святки в богоборческие годы

В годы моего послевоенного детства новогодняя ёлка была сказочным подарком для всех детей, не избалованных жизнью. Мы ждали праздничного запаха ели, апельсинов, конфет, весёлой суеты на детском утреннике. Но запомнились мне не столько сами детские праздники, каждый год повторяющиеся, а те неожиданные новогодние события, которые однажды случились со мной и которые потом получили в моей памяти какой-то странный ореол таинственности и многозначительности. О них я и собираюсь рассказать в своих воспоминаниях о детстве.

Замечу, что о христианских народных обычаях в Рождественский Сочельник и на Святках мы, дети, тогда не знали. Всё это было под официальным запретом атеистической власти и существовало в народной жизни только как фольклор. Я, конечно, слышала от бабушки и её подруг кое-что об этом, когда они сиживали у нас часами, предаваясь воспоминаниям о прошлом, но для меня это было подобно какой-то сказке. Тем не менее, уже в те ранние годы мне довелось пережить и даже немного уловить смысл тех таинственных дней, предшествующих Рождеству Христову, и дней, последующих за Рождеством.

Начну не с Сочельника, а со Святок, так как это более соответствует хронологии моих воспоминаний.

Когда мне было лет шесть или семь, я впервые увидела ряженых. Однажды морозным январским вечером мы с бабушкой и нашей родственницей Тамарой Тихомировой, девочкой лет десяти, сидели на лежанке и грелись. В нашей комнате было холодно, от окон дуло, и единственным спасением была печка с лежанкой. На стене висела тёмная тарелка репродуктора, оттуда лилась прекрасная музыка, которая нас одновременно и убаюкивала, и оживляла…

Вдруг в коридоре раздался топот многих ног и громкие возбуждённые голоса. Дверь резко распахнулась, и в комнату вместе с коридорным холодом ввалилась толпа каких-то странных существ. Они плясали, пели, что-то выкрикивали… От страха я закрыла глаза, уткнулась лицом в бабушкины колени и заплакала…

Бабушка грозно закричала, перекрикивая общий гам ряженых:

– А ну, пошли отсюда! Робёнка напугали, окоянныё!

Видя, что бабушка их не боится, я немного осмелела и стала их разглядывать. Самое страшное существо было в какой-то рогатой маске и в вывернутом наизнанку полушубке. Оно мелко дробило ногами и что-то приговаривало. Одежда других тоже удивляла нелепостью, и они были в масках, пели и смешно плясали. Наша небольшая комната была заполнена ими. Всё это создавало впечатление какого-то нереального, фантастического мира.

Не обращая внимания на бабушкин окрик, они продолжали веселиться как дома. Тогда бабушка пошла на хитрость:

– Робята! Сейчас приведу от соседей нашего деда Степана. Он Вас всех палкой розгонит!…

(На самом деле, мой дедушка Степан был на дежурстве. Он работал вахтёром на заводе «Красная звезда» и должен был вернуться только утром).

Незваные гости продолжали петь и плясать… Однако через какое-то время так же внезапно, как появились, начали выбегать из нашей комнаты. Остался только их главный ряженый, одетый в вывернутую шубу. Он сказал бабушке:

– Ведь Святки! Чего сердиться! Лучше поднеси рюмочку.

– Ну, Петро! Напугал робёнка! Иди своей дорогой! У нас сроду вина не бывывало, – ответила бабушка.

На прощанье в дверях Петро крикнул весело, но с ехидцей:

– Я думал: только на Онисимове народ вредной, а и квасюнята не лучше!

Когда все ушли и наступила тишина, я удивлённо спросила бабушку:

– Кто это был? Ты их знаешь, что ли?

Бабушка стала рассказывать мне о старом обычае ходить ряжеными по домам в Святки, петь и плясать, чтобы заработать угощение. Одного из пришедших она узнала:

– Петро из наших краёв мужик, с Анисимова. Смолоду любил поозорничать. Ишь, квасюнятами нас назвал по старой памяти. А мы уже годов двадцать в Квасюнине не живём!

По интонации, с которой бабушка всё это говорила, я почувствовала, что она почему-то рада случившемуся. Тамара, приехавшая к нам из Квасюнина, тоже как-то оживилась.

Вскоре пришла мама с работы, и мы сели ужинать. Так мирно закончился наш святочный вечер.

Потом я неоднократно видела деревенских ряженых, но и тогда мне они казались существами из иного, страшного, мира. Сейчас, в начале XXI века, этими древними языческими играми и персонажами никого не удивишь. Баба Яга, бесы, всевозможные страшилища теперь желанные гости на всех детских праздниках. О них снимают фильмы. Их игрушечными изображениями полны детские магазины. Как-то раз на улице я увидела красивого нарядного мальчика, играющего с мерзким чёрным человеком-пауком – современной детской игрушкой. На неё и смотреть было тошно, не только к ней прикасаться. Сатанинских дух витал вокруг этого зрелища… В руках у невинного и чистого ребёнка – изображение исчадия ада….

А что говорить о неоязычниках, которые возвели в новый культ различные оргии. Ведь это уже не старинные народные обычаи, не фольклор, а часть спланированного целенаправленного распыления русской культуры, которая издревле основана на Православии.

Эта история покажется странной нынешним жителям Череповца – благоустроенного современного города, по улицам которого туда и сюда снуют автобусы, трамваи и автомобили. Но в 1955 году благоустроенным по тем временам казался только старый Череповец. А вокруг него царил первобытный хаос грандиозной стройки, где было всё: и зачатки улиц новых высоких домов, и бесконечные улицы бараков, в которых жили строители, и пустыри, и остатки старого кладбища… По этим почти необжитым местам изредка курсировали старые автобусы, всегда переполненные народом… Именно к тем временам и относится мой рассказ.

Однажды, когда мне было лет десять, тётя Таня, мамина подруга, дала мне пригласительный билет во Дворец строителей. В те времена он находился на окраине Череповца и был окружён многочисленными бараками, где жили приезжие строители металлургического комбината, среди которых было много недавно освобождённых из тюрем. Нередко в этих бараках вспыхивали драки и поножовщина, процветала пьянка. Но, конечно, там жили и совсем другие люди – бывшие колхозники, которым чудом удалось получить паспорт и уехать из родных мест на чужбину на заработки.

Я привыкла свободно, без боязни, ходить по старому Череповцу, поэтому самонадеянно села на автобус и поехала на предстоящий праздник. В автобусе я вскоре увидела в окно незнакомые улицы, сплошь состоящие из бараков, и начала соображать, что не знаю, где мне следует выходить. За окном началась метель, стемнело… На меня напал страх: «Да куда же я еду?!»

Тогда я решила немедленно выйти на первой же остановке… В дверях я столкнулась с Тамарой Латышевой. Она была всего на год старше меня, но уже занимала пост председателя совета дружины в пионерской организации нашей школы. Когда мы вышли на улицу, я спросила у Тамары:

– Не знаешь, где здесь Дворец строителей?

– Я дальше этой остановки не ездила, поэтому не знаю где…

Потом как всегда уверенным голосом добавила:

– Пойдём, зайдём со мной к нашим знакомым, они помогут!

Мы долго пробирались сквозь метель по заснеженной улице, и, наконец, зашли в один из бараков. Тамарины знакомые жили в небольшой комнате. Это были две женщины: пожилая и молодая с грудным ребёнком на руках. Кем они приходились Тамаре, я тогда не поняла. Мне было не до этого. Было жарко от натопленной плиты, и мы стали согреваться после холода и снежного ветра. Я подавленно молчала, а моя спутница стала расспрашивать, как всё-таки добраться до Дворца строителей. Из их довольно путаных объяснений я поняла только одно – он находится далеко отсюда. Что делать?..

Выходить в метель никому не хотелось. Но я, отогревшись немного, всё-таки начала надевать своё пальтишко. Молодая женщина посмотрела на мой унылый вид и тоже стала собираться. Она положила в кроватку уснувшего к тому времени ребёнка и, одеваясь, тихо что-то сказала своей матери. Та недовольно кивнула головой. Мне было очень стыдно этих чужих мне людей, но делать было нечего: я не стала отказываться от помощи.

Когда мы вышли на улицу, мне показалось, что метель и ветер еще более усилились… Моя провожатая вела меня, то и дело спрашивая у редких прохожих, в каком направлении нам идти. Но мы при этом получали противоречивые советы. Наконец, моя спутница решила возвращаться домой и виновато сказала, указывая на приближающегося прохожего:

– Вон сейчас мужчина подойдёт, попросим его проводить тебя. А то мне надо к сынку возвращаться.

Подошёл пожилой мужчина. Моя провожатая, оправдываясь своими обстоятельствами, стала его просить проводить меня до места. Видимо, пожалев, тот молча взял меня за руку и уверенно повёл сквозь метель дальше. Я нисколько не испугалась, но сил у меня уже было мало. Моё путешествие по барачным улицам затянулось… К счастью, когда мы повернули на перекрёстке на другую улицу, я увидела этот долгожданный Дворец строителей! Молчаливый мой спутник пошёл своей дорогой, а я из последних сил побежала вперёд.

Оказалось, что праздничный утренник уже закончился. Слишком долго я сюда добиралась! В пустом зале меня встретила неприветливая женщина и, когда я протянула свой пригласительный билет, сердито сообщила мне, что все подарки тоже закончились. Я молча, совершенно убитая последней неудачей, повернулась и пошла к выходу. Закрывая входную дверь, я вдруг услышала за спиной звонкий голос:

– Стой, девочка! Стой!

Это кричала незнакомая молодая девушка с длинной косой. Она подбежала ко мне и с улыбкой протянула мне подарочный пакет:

– Вот твой подарок, девочка! Возьми!

Я, уже ничему не удивляясь, взяла подарок и, тронутая вниманием, робко спросила:

– Скажите, как мне найти автобусную остановку? Мне надо на Социалку ехать, домой.

Социалкой тогда все называли улицу Социалистическую в старом городе недалеко от реки Ягорбы. Девушка взяла мои ледяные руки в свои тёплые ладони и внимательно посмотрела мне в глаза, в которых уже стояли слёзы.

– Подожди меня, – промолвила моя спасительница, – Я оденусь только, и мы вместе поедем. Я ведь тоже в том краю живу.

* * *

Обратный путь домой был на удивление лёгким. Остановка автобуса оказалась совсем рядом, и мы быстро доехали до старой части города, а там уже вместе с девушкой дошли до моего дома. Мы попрощались, и я, наконец, оказалась в своей комнате. Там меня ждали новые потрясения: мама с бабушкой, перепуганные моим долгим отсутствием, встретили меня неласково. Но увидев, что я еле стою на ногах помогли мне раздеться и усадили за стол, на котором стояло угощение. Тут только я увидела, что у нас неожиданные гости из родных мест – двоюродная сестра моей мамы с мужем, молодожёны. От них веяло какой-то свежей радостью и светом любви. Даже я, ребёнок, это почувствовала, несмотря на усталость.

Я выпила чаю и начала клевать носом – меня одолевал сон. Мама, уложила меня за ширмой на диван и, глядя на моё необычно разгорячённое лицо, решила поставить мне градусник. Уже засыпая, я услышала, как мама сказала бабушке:

– Да у неё температура высокая…

А что было дальше, я уже ничего не помню.

Это было 6 января 1955 года, в Рождественский Сочельник. Иисус Христос и Пресвятая Богородица оберегали меня от беды весь это вечер, послав добрых людей. Ведь Рождество – это, прежде всего, детский праздник.

Человек любит загадывать о том, что же его ожидает в будущем. Эта его неистребимая привычка нередко выражается в различных примитивных гаданиях, например, на картах. Даже люди, считающие себя православными, бывают не чужды этой вредной по сути привычки.

Помню, как однажды зимой собрались наши родственницы у Надежды Андреевны Вальковой на Советском проспекте и вспомнили, что идут Святки. Захотелось побаловаться, поду-раниться и, конечно, погадать, как это было принято в их ранней довоенной юности в Квасюнине. Мы, дети, очень обрадовались и заинтересовались, услышав об этом. Стали думать, как умудриться погадать в городской квартире. Ведь ни бани, ни сеновала, где это обычно делали в деревне, в городе нет. Предлагались разные способы, но ничего не подходило для данных обстоятельств. Наконец, сама хозяйка, высокая красивая брюнетка, вспомнила один способ. Он заключался в следующем: надо подойти к белой стене печки с блюдом, на котором лежит смятый лист бумаги, затем, выключив электрический свет, поджечь эту бумагу и посмотреть, какой знак показывает на печке тень от сожжённой бумаги. Причём надо уловить этот момент, пока бумага не рассыпалась в пепел.

И вот гадание началось. Мы окружили тётю Дину (так мы, дети, звали Надежду Андреевну) и стали смотреть на её таинственное действо. Она положила на блюдо смятый лист бумаги и спросила задорно: «На кого первого будем гадать?» Кто-то боязливо ответил: «Давай сначала на тебя!» Выключили свет, Надежда Андреевна зажгла бумагу, она мгновенно сгорела, и все впились взглядами в тень от неё на печке… Но увы!.. Как ни смотрели, ничего осмысленного не увидели… Нас охватило разочарование, но и смелость появилась. Все наперебой стали просить погадать на него. Но опять и опять разочарование… Каждый раз тень от сожженной бумаги никакого пророческого знака не изображала.

Наконец, попросила погадать на неё Линушка, гостья из Квасюнина. Это была высокая, стеснительная женщина средних лет с добрыми доверчивыми глазами. В деревне к ней относились к слегкой насмешкой за её удивительную простоту и наивность, поэтому и звали эту взрослую и трудолюбивую женщину как ребёнка – Линушка. Надежде Андреевне уже надоела эта глупая затея с гаданием, и она стала отказываться, но мы ещё не остыли от ожидания чего-то чудесного и стали просить её погадать в последний раз. И вот снова зажгли смятую бумагу, и, когда она прогорела, все явственно увидели тень от неё на печке в виде могильного холма и креста на нём. Мы ахнули и замолчали… А Линушка зарыдала, заранее оплакивая свою участь. Мы стали её успокаивать. Но, когда кто-то перевернул бумагу на блюде, желая поменять картинку на печке, то мы увидели в боковой проекции гроб и контур лежащего в нём покойника… Стало как-то не по себе… Мы испугались… А Линушка ещё громче зарыдала, причитая что-то.

Зажгли свет, стало скучно и уныло в комнате… Мы, дети, загрустили. Надежда Андреевна и её сестра Ольга Андреевна стали Линушку успокаивать, говорили ей:

– Ну, что ты плачешь! Все умрём когда-нибудь! А ты так дольше всех нас проживёшь. Вон какая ты здоровая! Не нам чета!

Так закончился наш святочный вечер и гадание. Лукавый выбрал самого беззащитного человека, смутил всех нас, поиздевался над нами с удовольствием…

Ведь Линушка жила до глубокой старости…

К сожалению, многие обжигаются на тяге к ложно таинственному. А ведь главная Божия тайна – это наша жизнь и наша свобода, дарованные Господом.

Глава 10
«Когда б имел златые горы…»

В послевоенные годы на весь наш городок Череповец был один кинотеатр «Горн». Билеты на сеансы были копеечные, но попробуй купи их! В кассу всегда стояла большая очередь, и билеты быстро заканчивались. Помню, сколько огорчений у нас было, когда не удавалось попасть на сеанс. К 60-м годам был построен кинотеатр «Комсомолец», куда мы ходили уже в старших классах.

Удавалось мне посмотреть фильмы и у соседей Петуховых, которые первые в нашем доме купили телевизор. Вспоминаю и удивляюсь простоте нравов в те времена: постоянно вечером приходят соседи, рассаживаются по небольшой комнате Петуховых кто где придётся и смотрят два часа телевизор. И хозяева не высказывают никакого неудовольствия, а даже приглашают:

– Приходите завтра. Снова обещают хороший фильм показать..

Люди были ближе и роднее друг к другу после войны.

Как ни странно, в раннем детстве я чаще смотрела фильмы летом в Квасюнине, чем в Череповце. Кино показывали в старом клубе раз в неделю. Киномеханик запускал в клуб всех, кто покупал копеечные билеты. Сидели не только на лавках (стульев там не было), но и на полу. Старая лента давала рябоватое изображение на экране и потрескивающий звук. Иногда рвалась. Но всё это для нас было неважно. Мы были увлечены сюжетом! После сеанса скамейки расставляли по стенам, и всегда была пляска и частушки под гармошку. А позднее уже стали крутить радиолу и танцевать вальс. Пластинок было мало, без конца крутили «Вальс цветов», но всё равно было весело. Посмотреть, как пляшет и танцует молодёжь, приходили пожилые женщины-колхозницы, садились по стенке на лавку, переговаривались. Смотреть фильмы они не ходили, а любовались только на живое действо живых родных людей. Домой они уходили рано, а молодёжь продолжала веселиться. К 12 часам ночи движок заканчивал работу, свет гас и все расходились кто куда: кто домой, а кто – гулять по деревенской улице и околице. Помню мы с моей троюродной сестрой Тамарой, вернувшись домой, не стучали в двери, а тихо залезали в открытое окно, чтобы не будить тётю Раю и её маленького сына Вову.

Но главная особенность того времени заключалась в том, что люди не занимались постоянным созерцанием чужой придуманной кем-то жизни на экране, как это характерно для нашего времени, когда ребёнка уже с пелёнок «подсаживают» на телевизор или смартфон. Все жили своей нелёгкой, порой тяжёлой даже, но именно собственной жизнью. При этом не утратили чувство радости: радовались праздникам, встречам с близкими людьми. Умели веселиться без посторонней помощи.

В Череповце наши квасюнинские родственники всегда собирались вместе за праздничным столом у нас или у Ульяны Ивановны Вальковой. Угощали друг друга от души всем, что удавалось приготовить. Основным угощением тогда были пироги. Но главным утешением при встрече близких были разговоры и песни. Часто пели хором народную песню: «Когда б имел златые горы»:

 
Когда б имел златые горы
И реки, полные вина,
Все отдал бы за ласки, взоры,
Чтоб ты владела мной одна.
 
 
Не упрекай несправедливо,
Скажи всю правду ты отцу.
Тогда свободно и счастливо
С молитвой ты пойдешь к венцу.
 
 
Ах, нет, твою, голубка, руку
Просил я у него не раз.
Но он не понял мою муку
И дал жестокий мне отказ.
 

Песня была очень длинной с печальным концом. Постоянно в застолье также любили петь «Ванька – ключник – злой разлучник…», «Ой, полным полна коробушка», «Живёт моя отрада высоко в терему…» и другие подобные им любимые народом песни. Были среди наших гостей и солисты, которые имели свой особый репертуар.

До сих пор звучат в душе голоса племянников моей бабушки – Юрия и Ольги Вальковых. Особенно врезалось в память, как Ольга Андреевна низким трагическим голосом пела некрасовское:

– Меж высоких хлебов затерялося небогатое наше село.

Горе горькое по свету шлялося и на нас невзначай набрело…

Пение ее пробирало до костей каким-то особым морозом печали и трагического восторга одновременно.

Её брат, Юрий Андреевич, пел под гитару также некрасовское:

– Где твоё личико смуглое, нынче смеётся кому?

Эх, одиночество круглое не посулю никому!..

Пел он и романы «Очи чёрные», «Всё васильки-васильки…», а также многие стихотворения Сергея Есенина, ставшие песнями. Пел он с воодушевлением, но негромко и удивительно тонко передавая оттенки мелодии песни, а через это и свои чувства. Именно свои, а не чужие. Мне, ребёнку, тогда казалось, что он сам придумал слова песни и сочинил мелодию к ним.

Юрий Андреевич часто навещал мою бабушку – мать своего лучшего друга детства и юности Владимира Калачёва, погибшего под Ленинградом в 1943 году. Бабушка до самой своей смерти не верила, что сын погиб и ждала его, поэтому, когда Юрий пел есенинское «Письмо матери»:

– Ты жива ещё, моя старушка?

Жив и я, привет тебе, привет!..

– она начинала тихо плакать. Глядя на неё, и я едва могла справиться со слезами.

Но настоящей певицей была моя крёстная тётя Рая, жена другого бабушкиного племянника – Ростислава, который пропал без вести во время войны. Всегда с большим трудом родственникам удавалось уговорить ее петь. Она долго категорически отказывалась. Видимо, считала, что ей, как вдове, не пристало петь, да и не было соответствующего настроения. Однако всем гостям очень хотелось послушать ее замечательное пение, они упорно её уговаривали, и, наконец, она соглашалась. Голос у неё был грудной и очень сильный. Казалось, что от её пения звенят в окнах стёкла… Хотя её никто не учил пению, у неё был голос оперной певицы. Слушая её, все наши гости погружались в какой-то печальный, и в то же время яркий, мир. Почему-то ее всегда просили исполнить одну и ту же песню «Лихорадушка». Я, будучи ребёнком, не задумывалась над её смыслом, а наслаждалась только необычно красивым голосом своей крёстной. Вот слова этой народной песни:

 
Голова ль моя, ты головушка,
Голова ль моя, ты буяная!
Ой лю-ли, лю-ли, ты буяная!
 
 
Выдал батюшка за немилого,
За немилого, за ревнивого.
Ой лю-ли, лю-ли, за ревнивого!
 
 
Он лежит, лежит во постелюшке,
Его бьёт-трясёт лихорадушка,
Ой лю-ли, лю-ли, лихорадушка!
 
 
Ах ты, матушка-лихорадушка,
Потряси мужа хорошенечко,
Ой лю-ли, лю-ли, хорошенечко!
 
 
Ты тряси больней, чтобы был добрей,
Разминай кости, чтоб пущал в гости,
Ой лю-ли, лю-ли, чтоб пущал в гости!
 

Когда я стала старше, то начала понимать, почему Раиса Ивановна всегда упорно отказывалась петь эту песню. Покойный муж её, Ростислав, был значительно старше ее и, как говорила сама Раиса, сильно её ревновал. Он заведовал клубом, искусно играл на балалайке, причём, не только народные песни, весёлые и грустные, но и импровизировал, например, достоверно изображал, как поют монахини в церкви. Именно в клубе на занятиях художественной самодеятельности Ростислав и познакомился с Раисой. Они женились перед войной, но счастье было недолгим. Весной сорок первого его арестовали по оговору и отправили в тюрьму под Ленинград. Началась война, блокада, и вот человек пропал без вести… Кто-то из земляков, вернувшийся с фронта, рассказывал Раисе Ивановне, что видел Ростислава в декабре сорок первого среди отпущенных из тюрьмы изможденных людей, бредущих по льду Ладожского озера в сторону Ленинграда. Уже в девяностые годы его дочь Тамара, искавшая следы пропавшего когда-то отца, получила извещение о том, что он умер в блокадном городе в 1942 году.

До сих пор я не понимаю, почему же тогда родственники так упорно уговаривали Раису Ивановну петь «Лихорадушку». Неужели потому, что артистическое искусство певицы способно было победить трагедию реальной её жизни?

Народ тогда пел грустные песни, но жил много веселее нынешних иных весельчаков, которые не сходят с экранов телевизоров в наше время. Потому что народ жил тогда настоящей, своей собственной жизнью со всеми её бедами и радостями.

Когда мне было лет восемь, в очередной раз приехал к нам в отпуск из Польши мой дядя Коля. В Москве купил патефон и кучу пластинок. Это были народные песни, арии из опер, песни военных лет. Звук патефона был для нас непривычно громким и резким. Когда запела самая первая пластинка, наш кот Мурзик обезумел, стал метаться по комнате, а потом выскочил в открытое окно. Кроме фабричных пластинок, была даже одна тонкая самодельная пластика с песнями эмигранта Лещенко, например, с песней «Белой акации гроздья душистые вновь ароматом, ароматом полны…». Мне почему-то особенно запомнилась и запала в душу другая песня (совершенно не детская) которую пел мужской хор: «Плещут холодные волны, бьются о берег морской. Носятся белые чайки, голос их полон тоской…». То ли поражала торжественная печаль этой песни?

То ли потому, что моя жизнь зарождалась на полуострове Рыбачий у берегов Варенцова моря, там, где тоже «плещут холодные волны»? Там встретились мои родители, но вскоре после войны их судьбы разошлись, как в море корабли…