Текст книги "Судьбы моей калейдоскоп"

Бессонница

 
И вот я вновь во льдах постели,
Бьет ватный колокол в тиши.
И мысли вихрем налетели,
И нет покоя для души.
 
 
Проснуться ночью от мигрени,
Жизнь час за часом перебрать.
Толпятся в изголовье тени,
И боли в сердце не унять.
 
 
Читаю в сотый раз молитву,
Хочу забыть лихие дни.
Нет сил опять идти на битву
С тем, что осталось позади.
 
 
Уймитесь ямбы и хореи!
Хочу забвенья для души,
Хочу уснуть в тепле постели
И мирно, сладко спать в тиши.
 

Жорочка

Речь пойдет о Георгии Дмитриевиче Рохлине, рентгенологе, докторе медицинских наук, человеке, известном в своем кругу. Отец его, профессор Рохлин, в советские времена был знаменит на весь медицинский Ленинград, руководил кафедрой рентгенологии и радиологии и преподавал в Первом медицинском институте им. Акад. И. П. Павлова. Мне помнится, что и я у него училась. Сейчас, когда всюду академии да университеты, моя Alma mater также стала называться университетом, Медицинским. Итак, о Жорочке. Жорочка – невысок ростом, худощав, ножка его гораздо меньше моей, и по поведению, и по судьбе он – настоящий еврейский «шлемазл». Но он умен, начитан во всех областях знаний, знаток искусств. Случается ли у вас, что вы запамятовали какого-то автора или художника, и чем больше вспоминаете, тем в более безнадежное состояние попадаете? Не волнуйтесь, спросите у Жорочки, он все помнит. Правда, говорили про него, что он известный матерщинник, но я этого за ним никогда не замечала. Кроме матерного языка, он прекрасно владел английским, немецким и французским, и в своих научных докладах свободно, также как вождь нашей революции, переходил с одного языка на другой. Когда в наш институт приезжали именитые гости, Жорочка переводил.

Научные работы его, может быть, не искрились огнем, как фейерверк, но были основательны, добротны и фундаментальны. Если Жорочке надо было сделать научный доклад, он бегал по рядам присутствующих и просил кусочек бумаги – речи свои он никогда не писал, все держал в голове, но на трибуне ему необходимо смотреть в какую-нибудь пустую бумажку. Его все любили и относились к нему с юмором.

Я работала в лаборатории изотопных методов исследования, которая входила в состав рентгенологического отдела, так что мы встречались с ним на всех отделенических совещаниях и конференциях. В нашей лаборатории были две медсестры, которые дружили между собой. Трудно представить себе что-нибудь более непохожее, чем две эти сотрудницы. Общее у них было только то, что обе они были хорошими специалистами. Одна, лет после тридцати, высокая, стройная и красивая. В лице у нее было что-то диковатое, молдавское или кавказское. А фигура без всяких изъянов. Две торчащих, как яблочки, грудки. Очень тонкая талия и длинные, красивые ноги. Не такие, как модно сейчас, когда ноги растут от шеи, и кроме ног ничего нет. У нее было все, и все было совершенство. Она была очень сексуальна. Вторая, чуть постарше, относилась к типу женщин, о которых рассказывается в известном анекдоте: Мужчины хвастаются своими женами. Один восхваляет фигуру, другой – бюст и так далее. А последний говорит: «А у моей жены глаза голубые-голубые». Все вопросительно и удивленно поворачиваются к нему: «Ну и что?» – «Как что, а остальное – попа!». Да, у нашей медсестры были чудные, небесной синевы голубые, чуть навыкате глаза, а остальное… Она была кругленькая, аппетитная и соблазнительная. У нее также была относительно тонкая талия, но наши сотрудницы категорически запрещали ей надевать поясок. Потому что, если она надевала поясок… идти с ней рядом не было никакой возможности. Все мужчины выстраивались в ряд и шли за ней.

Так вот, Жорочка на вторую медсестру не обращал никакого внимания – больших женщин он боялся. Но в присутствии первой он дрожал от вожделения, как осиновый лист. Я не сказала, что Жорочка был сексуально озабочен. Жена ушла от него по неизвестной мне причине, а другие варианты также не всегда ему удавались. Но наша медсестра действовала на него неотразимо. Однажды на политучебе, когда мы всем отделом сидели в конференц-зале, Жорочка вдруг с горящими глазами поднялся и, шагая по ногам, стал пробираться на свободное возле нашей медсестры место. Так как это была политинформация, то ни докладчик, ни все остальные и не думали вникать в содержание говорившегося, все с интересом и сочувствием наблюдали за Жорочкой. Он уселся рядом со своим объектом, прислонился к ней через подлокотник, а потом, через несколько минут, поднялся уже совершенно равнодушный и опять, шагая через ноги, вернулся на свое место.

Жорочка знал, что я с большой симпатией отношусь к нему. Часто он делился со мной своими сексуальными фантазиями. Он любил приходить в ординаторскую нашей лаборатории и, используя латынь, обсуждать со мною сексуальные проблемы. Однажды при этом присутствовал другой доктор. Он очень заинтересовался нашей беседой, с участием поворачивал голову к каждому собеседнику, а в заключение сказал: «Я не понимаю, о чем вы говорите, но чувствую, что о чем-то матерном».

У нас с Жорочкой было две-три общих работы. Как-то он пришел ко мне обсудить очередную совместную статью. Может быть, вы складываете свои бумаги в аккуратную пачку, листок к листку, да еще кладете все в папку. Жора никогда этого не делал. Ось каждого листка его рукописи всегда была повернута под небольшим, 10–15 градусов, углом к предыдущему, а в итоге получалась растрепанная, неаккуратная пачка. Он пришел, прижимая одной рукой к груди эту кучу бумаг. Жорочка всегда так ходил. В лаборатории было время чая, все сидели в бытовке. Жорочку также усадили, дали чаю и выделили чьи-то бутерброды. Он же уставился на свою любимую медсестру и стал оделять ее неуклюжими, но весьма откровенными комплиментами. Я выпила свой чай и пошла в ординаторскую, ожидая, когда Жорочка закусит и присоединится ко мне. Прошло несколько времени, а Жорочки все нет. Вдруг раздался сильный грохот, как будто упал стул или даже стол. Потом истошный, на всю лабораторию, вопль второй медсестры: «Людмила Александровна! Когда к Вам приходят посетители, держите их возле себя!» Через несколько мгновений сконфуженный Жорочка, озираясь и прижимая к груди встрепанную пачку бумаг, неуверенно вступил в ординаторскую.

11 марта 2003 г.

Миллион алых роз

 
Моему сыну уже перевалило за сорок…
Он – высокий и стройный, вполне сложившийся мужчина,
Но выглядит несколько моложе своих лет.
Вот он, красивый и независимый,
Идет своей пружинящей походкой,
И в каждом движении чувствуются скрытая сила и энергия.
Но я хочу вспомнить совсем другое время
И совсем другого мальчика.
Я хочу вспомнить его трехлетним малышом,
Он смотрит на меня доверчивым взглядом,
Верит всему, что ему говорю,
Так как я для него – непререкаемый авторитет.
У него круглые, широко раскрытые от удивления перед всем миром Голубые глаза и толстые щеки.
И вообще, весь он кругленький и мякенький,
Хотя нисколько не толстенький, скорее всего, наоборот.
В то лето, так же, как и в предыдущее,
Мы отдыхали на даче у моих родителей.
Я любили приезжать к маме на ее или мой день рождения.
Мне было приятно проводить эти дни вместе с родными людьми.
Так случилось и в тот год.
В праздничный день мы с сыном отправились на рынок за покупками.
По пути, совсем не случайно, зашли в цветочный магазин.
И вдруг я вижу розы,
Которые продавались фантастически дешево.
Правда, они не были такими королевами,
Какие мы видим теперь в магазинах,
И ножки у них были коротковаты,
Но по тем временам это была замечательная находка.
Я подобрала огромный букет,
Можно сказать, целую охапку.
Естественно, что всю дорогу домой я несла цветы сама.
Но перед дверью квартиры моих родителей
Я вставила всю эту колючую охапку
В поставленные округло ручки моего сына
И втолкнула его в дверь.
Эффект был потрясающий,
А малыш от гордости даже споткнулся и упал.
Мама же сперва впала в полное ошеломление,
Но потом быстро сориентировалась
И стала деловито подбирать рассыпавшиеся цветы.
Часть роз, несколько штук,
Она сразу поместила в вазу на столе.
А остальные…
Остальные, к нашему общему удивлению,
Сложила в раковину, помыла
И начала ловко отрывать яркие лепестки.
– Что ты делаешь?! – вскричала я.
– Варю варенье, – хладнокровно ответила мама,
Не прекращая своего странного занятия.
И действительно, лепестки были сложены в медную миску,
Залиты сиропом и подверглись процедуре варенья.
Несмотря на мое возмущенье, варенье я ела.
Оно оказалось душистым и даже приятным.
Моя мама варила варенье и из арбузов —
Было если не вкусно, то, по крайней мере,
Вполне оригинально.
Я – дочь своей матери —
Продолжила этот ряд нестандартных поступков.
Может, кто-то помнит книгу писателя Носова
О Незнайке – озорнике и неслухе?
Если кто это и помнит,
То еще меньше читателей вспоминают
Варенье из одуванчиков, которое варили малыши – друзья Незнайки.
Я также варила варенье из одуванчиков.
Для этого требуется собрать четыреста цветков.
Одна моя знакомая сказала, что для нее
Это совершенно невозможное занятие.
Она в принципе не способна нагнуться четыреста раз —
Ее вес превышал сто килограммов.
Но чай с вареньем из одуванчиков она пила с удовольствием.
…Миллион, миллион алых роз
Из окна, из окна видишь ты…
Но одни, глядя на розы,
Восхищаются нежной красотой экзотических цветов,
А другие видят ряд баночек с вареньем,
Завязанных красивыми кружевными салфеточками.
У каждого своя точка зрения, я не берусь судить, чья лучше.
 

2004–2010 г.г.

Младшая сестренка Ниночка

Ранняя весна. Снег стаял. Кое-где уже начала пробиваться зеленая травка. На прогретых солнцем пригорках желтели крохотные звездочки мать-и-мачехи. Почки на деревьях набухли, но листочки еще не проклюнулись, и деревья гулко стучали на весеннем ветру своими ветками. Воробьи и синички, которые всегда знают все раньше нас, весело чирикали среди голых кустов сирени, предсказывая тепло, солнце, шум зеленых листьев и красоту ярких летних цветов. А большая тяжелая ворона взобралась на самую вершину еще голой березы и, глядя с высоты вниз, солидно каркала.

Полдень, довольно тепло, но солнечные лучи так и не пробились сквозь плотный слой низко висящих облаков, под которым, как под стеклянной крышей оранжереи, воздух был влажным и душным. Этот эффект парника давил и вызывал одышку даже у здоровых людей.

Марина Петровна толкала впереди себя коляску со своей внучатой племянницей. Девочка десяти месяцев от роду. У нее жесткие рыжие волосы, сколько бы их ни приглаживали, стоящие торчком на голове, и огромные, как две голубые пуговицы, глаза. Живая и любопытная, она походила на маленькую обезьянку, постоянно в движении, постоянно в работе познавания этого огромного и нового для нее мира.

Наконец, она все-таки угомонилась и, усталая, заснула в своем уютном гнездышке-коляске. А Марине Петровне предстояло встретиться со свое сестрой Ниночкой и племянницей Иришей, матерью малышки. Большую часть пути до места встречи она проехала на трамвае. Осталось пройти еще один или два квартала. Но вот тут она растерялась и никак не могла вспомнить, за каким углом нужный ей поворот.

На ручке коляски висела большая яркая сумка, украшенная фигурками розовых, с черной гривой, осликов, голубых, с зеленой кисточкой на хвосте, слонов и прочей занятной и невиданной живностью. Там лежало все необходимое для ребенка – подгузники, бутылочки и баночки с детским питанием, игрушки и погремушки. Там же был и телефон Марины Петровны. Она решила позвонить сестре и выяснить, куда следует идти. Начала рыться в бесконечной утробе сумки. Все перемешано, спутано, и телефон оказался где-то в глубине, на самом дне, под бутылочками и гремящими мишками.

Наконец она извлекла его и пришла в ужас. Сделанный из дешевой и непрочной пластмассы, от духоты и давления лежащих на нем предметов, телефон деформировался и стал похожим на шоколадку, которую долго сжимали в горячей и потной руке. Экран скукожился, и на нем ничего невозможно разглядеть.

От ужаса Марина Петровна так громко воскликнула, что находившиеся в строительном вагончике рабочие выскочили оттуда и окружили ее. Они пытались как-то помочь. Но все их усилия оказались тщетными. Клавиатура отслоилась, однако нужная Марине Петровне буква «Н» выступала и заметно вытарчивала над всем искореженным месивом испорченного телефона. Она упорно жала на клавишу с этой буквой, надеясь, что из памяти телефона все-таки выскочит нужный номер, но тот не реагировал

Все строительные рабочие тем или иным способом, правда, безуспешно, пытались помочь Марине Петровне – телефон молчал. И только один из них – в голубом комбинезоне, с очень бледным, как бы обсыпанным мелом, лицом, с длинными, подстриженными «под горшок», иссиня-черными волосами и невероятно большим угрюмым носом, бормоча что-то недружелюбное, скрылся в строительном вагончике. Потом и другие рабочие покинули ее.

Марина Петровна стояла, держась одной рукой за коляску, а другой рукой отчаянно, но безнадежно жала и жала на клавишу с буквой «Н», надеясь пробудить к жизни свой изуродованный телефон. И тут она проснулась, с облегчением поняв, что это был сон – накануне они с сестрой так нагулялись с девочкой, что и ночью снится прогулка.

Свою сестренку Ниночку, которая была на семнадцать лет моложе, Марина Петровна всю жизнь считала малышкой. И даже сейчас, когда Ниночке за пятьдесят, она на десять сантиметров выше, килограммов на двадцать тяжелее, и у нее уже трое взрослых детей, Марина Петровна продолжает считать маленькой, беленькой и пушистой, как в известном всем анекдоте. Ей хочется спрятать сестру на груди и оградить от бед и огорчений. Родилась Ниночка в тот год, когда маме их было сорок лет, а Марина Петровна уже была студенткой Первого Ленинградского медицинского института имени академика Ивана Петровича Павлова. Сейчас все это называется медицинским университетом. Но во время беременности мамы Марина Петровна была еще десятиклассницей. Тогда она меньше всего думала о своих близких, в общем, и, в частности, о маме, интересовалась в основном теми химическими и гормональными процессами, которые бурлили внутри нее, и очень стеснялась того, что школьные подруги называли ее маму «жирной свиньей». Однажды все-таки она вдруг заметила маму и увидела, что та стала еще больше. До сих пор Марина Петровна отчетливо видит мамин виноватый и жалкий взгляд, брошенный в ее сторону, когда она с презрением подростка и непринужденностью молодой нахалки, которая знает все о том, что следует делать другим, бросила ей: «А ты все толстеешь!»

Сколько Марина Петровна себя помнит, все, и она сама также, говорили, что будет врачом. После окончания школы ей настолько опротивел родительский дом и родительская опека, которая, кстати, была очень навязчивой и тягостной, что поступать она решила куда-нибудь подальше, в Ленинградский медицинский институт. Родители поняли, что этому уже ничто не может воспрепятствовать, поэтому мама, на восьмом месяце беременности, поехала ее сопровождать. Тогда это только раздражало девушку. Теперь же она хорошо понимает свою маму, которая, несмотря на тяжесть, самоотверженно решила помочь и хотя бы немного поддержать дочь в трудный и ответственный период жизни.

Надо сказать, что натерпелась и настрадалась мама в этой поездке с молодой и революционно настроенной Мариной Петровной изрядно. Сейчас-то она понимает, каково ей было, и что она перенесла. Достать билетов на поезд в деревне под названием город Сызрань, в котором они тогда жили, было невозможно. С помощью начальника железнодорожной станции их просто всунули в вагон. Сначала они всю ночь сидели на приставных местах. Потом кто-то сжалился над мамой и уступил ей свое место. Позже они получили плацкарту и следующую ночь спали нормально. Прямого поезда в те времена не было, и в Москве была пересадка. Мама очень устала от неудобств поезда. Она захотела пойти отдохнуть в комнату матери и ребенка. Марина же Петровна в этом увидела только ущемление своих прав, прав «уже взрослого человека», и категорически отказалась следовать за ней. Обессиленная мама потащилась бродить по окрестностям Казанского и Ленинградского вокзалов. А в ленинградских трамваях, как вспоминается, на нее неоднократно начинали кричать бабы, говоря, что она растолстела выше всякой меры и уселась на инвалидское место. Мама терпела и молчала. Она помогла дочери сдать документы, устроила ей жилье, вернулась домой, к семье и сразу по приезде родила девочку, малышку Ниночку.

Восемнадцатилетняя Марина Петровна хорошо помнит, какой была Ниночка в годовалом возрасте – маленькая, беленькая, почти прозрачная, со светлыми кудрявыми волосиками, с тоненькими, как куриные лапки, пальчиками, которые, как тогда ей казалось, постоянно непроизвольно шевелились. В те времена Марина Петровна не то что не любила свою младшую сестренку, она старалась держаться в стороне от этого хрупкого, сопливого и вечно плачущего существа. Видела она ее только во времена студенческих каникул, но в это время юная студентка постоянно была занята своими делами, поклонниками, и для Ниночки в ее жизни не было ни времени, ни места. Она ее не просто замечала.

Когда Ниночке было года четыре или пять, она заболела коклюшем. Болезнь выражалась в жутких приступах кашля, которые кончались рвотой и «петушиным криком». Это обстоятельство не прибавило любви старшей сестры к младшей. Узнав о болезни, позвонила бабушка, мамина мама, и пригласила обеих внучек к себе. Лечащий врач сказал, что приглашение пришло очень кстати, так как один из способов лечения коклюша – это перемена места, так называемая «сшибка». Сестры сели на пароход и поехали «в Саратов к тетке, в глушь, в деревню». Что касается коклюша, то верно, уже на пароходе приступы кашля значительно уменьшились, а потом и совсем прошли. В гостях у бабушки молодая девушка больше интересовалась прогулками, кавалерами, но Ниночку таскала с собой повсюду, и на пляж, и на свидания. Почему-то никто не принимал ее за дочку Марины Петровны. Как это обычно водилось у них в семье, гости и связанные с ними хлопоты и заботы бабушке скоро надоели, и она со скандалом отправила девчонок обратно к родителям – характер у нее был крутой. Но будущий эскулап вернулась домой со здоровым ребенком, была очень горда и уже чувствовала себя почти врачом.

Когда Ниночке было восемь лет, она фактически осталась единственной нянькой девятимесячного сына Марины Петровны. А случилось это так. В те времена послеродовой отпуск вместе с очередным составлял всего полгода, а затем нужно было идти работать. Мест свободных в яслях нет, и няньки нет. Тогда она и привезла сына к родителям, к мамочке. Но за день до приезда Марины Петровны мама попала в автомобильную катастрофу, получила сотрясение мозга и оказалась в больнице. Вообще-то за ребенком смотреть собирался папа, но папа не такой человек, чтобы заниматься чем-то по дому регулярно. Так что три месяца Ниночка «воспитывала» малыша.

У мамы был порок сердца. Когда случались сердечные приступы, она восклицала: «Ой, плохо с сердцем!» Эта фраза звучала довольно часто в их доме, может быть, даже слишком часто, особенно при неприятностях, стрессовых ситуациях, или когда дети не слушались, и мама хотела настоять на своем. Как-то три женщины, мама, Ниночка и Марина Петровна, пошли в летний душ. Это были тесные сарайчики с раздевалкой, все это располагалось в небольшом уютном дворике с садиком. Здесь же была бесконечная скамейка, на которой сидела очередь ожидающих. У Ниночки были длинные, тонкие и кудрявые волосы. Мыть эти волосы и вообще всю Ниночку было сущее мучение. Девочка капризничала, плакала и вырывалась. Марине Петровне это скоро надоело, она оделась, вышла из душевой и села ожидать маму. Мама же принялась за мытье Ниночкиной головы. Тут малышка начала визжать и кричать на всю округу: «Ой, не могу, плохо с сердцем! Помогите, умираю, плохо с сердцем!» Так как подобное представление Марина Петровна слышала и видела не один раз, то спокойно сидела и ждала, когда все это кончится, и они пойдут домой. Публика же, более и более подогреваемая и возбуждаемая истошными детскими криками, начинала волноваться: «Что там делают с ребенком, ведь ему плохо с сердцем!» Некоторые даже пытались заглянуть в маленькое окошко наверху. Марина же Петровна сидела с отсутствующим видом и делала вид, будто тут она совсем ни при чем.

Когда старшая сестра, закончив институт, выходила замуж, Ниночке было шесть лет. Родители вместе с ней приехали в Ленинград на свадьбу. Марина Петровна купила для нее лучшее, что тогда было в продаже – белое воздушное платье с поясом из розовой бархатной ленты. Шестилетняя Ниночка, с золотыми кудрями и в белом платье, выглядела на свадьбе сущим ангелом. Ей очень нравился будущий муж Марины Петровны, она кокетничала и флиртовала с ним. Когда же перед свадьбой Марина Петровна гладила ему рубашку, Ниночка вдруг заявила во всеуслышание: «Гладь, гладь, работай побольше! Скоро состаришься, станешь морщинистой и некрасивой. Тогда я выйду замуж за твоего мужа!» Но замуж Ниночка вышла за красивого морячка с золотистыми чубом и пшеничными усами, высокого, стройного, с походкой морского волка. Пленили ее клеши, которыми морячок гладил мостовую. Однако позднее выяснилось, что морячок не прочь выпить, и, в конце концов, после появления на свет троих детей, им пришлось расстаться.

Училась Ниночка в английской школе, которую закончила отлично. Быть в числе первых для нее было делом чести. Школу она заканчивала в станице Динской, Краснодарского края, а затем училась в Краснодарском университете. Произошло это потому, что, выйдя на пенсию, родители тайком от Марины Петровны, в то время, когда та с мужем были на отдыхе в Крыму, переехали на юг. В то время Марина Петровна, ничего не ведая и не подозревая, безмятежно резвилась в голубых водах Херсонесской бухты. И вдруг получает приглашение на почтовый переговорный пункт для беседы со станицей Динской, о которой раньше и ведом не ведала, и слыхом не слыхивала. Только придя на почту, она и узнали, что у родителей новое место жительства. Средний брат Сережа, которому тогда было лет 25, ехать отказался. Ниночка также не хотела переезжать на новое место, но тогда она была еще несовершеннолетней, и выбора у нее не было.

Пошли на этот шаг родители потому, что семья, по российским понятиям, была многодетной, трое детей, денег всегда не хватало, отпуск чаще всего проводили среди родственников, обычно на Волге, так как корни семьи уходят в приволжские заливные луга. Заветнейшей же мечтой мамы была поездка «на юг», «на море». Об этом все с волнением говорили длинными, зимними вечерами, сидя у печки и глядя на пылающие и потрескивающие поленья. В те далекие времена «на юг» ездили только избранные, а затем до начала следующего сезона велись разговоры о море, о том, как выглядят там «дамы», как одеты, чем занимаются. Все детство для сестер слово «Ялта» связывалось с райскими садами и необычной, неземной жизнью. Поэтому, когда Марина Петровна впервые увидела тесный, грязный и запущенный ялтинский пляж, разочарованию ее не было границ. Она до сих пор не любит Ялту. Нет, она знает, и в Ялте, и в Никитском Ботаническом саду есть очень красивые места, есть прозрачные голубые бухты, но простому человеку доступа туда в те времена не было, эта зона была только для «слуг народа».

В то далекое сызранское детство Марины Петровны в маленьком дворе, который представлялся очень закрытым обществом, была семья, члены которой изображали из себя «аристократов». Каждое лето они выезжали «на юг». Это было грандиозное событие не только для самих отъезжающих, но и для всего двора, превращавшееся в настоящее театральное представление. Все жители дома также принимали активное участие в нем, и не только в качестве статистов. Сначала местные «аристократы» шили специальные туалеты и купальные костюмы (купить-то в те времена что-нибудь в магазине было невозможно), о чем долго и много говорилось в вечерних беседах на лавочке. Все женщины, которые никогда не были «на юге» и точно знали, что им никогда не доведется там побывать, тосковали и тихонько вздыхали. Затем «аристократическая» семья выходила из своей квартиры; дамы в огромных шляпах, обернутые в шифон и шелка, торжественно шествовали к такси.

Разумеется, все это ранило самолюбие мамы, у которой и на детскую одежду не всегда денег было достаточно. Поэтому мечта о «юге» занозой сидела в ее сердце. Может, кто-нибудь осудит ее, но Марина Петровна вполне все это понимала. Динская же находилась в 120 километрах от Черного моря, и в то время, когда родители жили там, Марина Петровна наотдыхалась и наплавались в Черном море вдоволь. Несмотря на то, что в Джубге, где они чаще всего бывали, на пляже яблоку негде упасть, она знавала места, где можно было плавать и без купального костюма.

Следует отметить, что характер у Ниночки был невыносимый, особенно на подросте. Основное чувство, которое она вызывала у Марины Петровны, можно назвать раздражением. В силу большой разницы лет, они находились в несходных стадиях развития. У младшей сестры был трудный переходный возраст, а старшая уже остепенилась, стала «взрослой» замужней дамой. Так, к примеру, Ниночка очень любила дачу своих родителей и могла жить там все лето безвыездно. Марина же Петровна была «асфальтовым цветочком», дача была ей в тягость. Ее тянуло в город. Однако во время отпускных поездок к родителям она с большим удовольствием вспоминала, как бродила в детстве по местным лесам, собирала грибы, ягоды. Леса эти были светлыми, сухими и солнечными. Дышалось в них хорошо и свободно. В них не было чего-то угнетающего – мрачного сумрака, сырости, хлюпающей под ногами черной болотной воды и лосиных блох, как, например, в Ленинградских лесах. Однако муж всегда подтрунивал надо нею, дразнил и говорил, что в окрестностях Сызрани, где тогда жили родители, нет никаких лесов. Марина Петровна с мамой решили показать ему настоящий лес. Ниночка же, которой тогда было лет пятнадцать, как всегда, хотела сделать наоборот – остаться на даче, капризничала и противоречила во всем. В таких случаях в их семье говорили, что «из нее мурзяшки лезут». Наконец мама просто приказала девочке следовать за ней. Но никакого леса они так и не увидели. Младшенькая, чтобы наказать общество за вынужденную прогулку, постоянно «терялась» – убегала подальше от всех. Мама волновалась, боялась за нее и, естественно, жаловалась, что у нее «плохо с сердцем». Марина Петровна с мужем боялись, что среди леса у мамы случится «приступ», бежали искать капризную сестру, находили ее сидящей на пеньке с книгой в руках. Она, видите ли, читала! Завидев преследователей издали, Ниночка убегала и садилась где-то в перелеске на следующий пенек. Может быть, в другой обстановке все это стало бы интересной игрой в прятки. Но за Мариной Петровной и ее мужем следовала, опираясь на где-то сломленную палку, мама, жаловалась на сердце и всеми способами показывала, что вот, сию минуту упадет в обморок. Скоро стало ясно, что из прогулки ничего не выйдет, они сели в автобус и уехали на дачу.

Водопровода на даче не было, за водой нужно было ходить, и посуду мыли холодной водой. Это создавало большую проблему. Маме не давали мыть посуду ради «вежливости». Марина Петровна посуду не мыла, так как у нее был маникюр. Папа вообще не интересовался хозяйством, он думал, что все в доме делается само собой. Ниночка не мыл потому, что не хотела. Оставался один муж Марины Петровны. Весь отпуск он мыл холодной водой посуду, и его руки покрылись аллергическими высыпаниями. За помощью Марина Петровна все же решила обратиться к своей младшей сестре. Но Ниночка, красивая, высокая и очень прямая, гордо повернувшись, сказала, что мыть посуду не станет. «Что же, муж мой приехал сюда мыть посуду?» – в сердцах воскликнула Марина Петровна. – «Конечно!» – спокойно ответила Ниночка и, зажав под мышкой книгу, пошла прочь. Если говорить честно, Марина Петровна совсем забыла этот эпизод и вспомнила о нем в связи с наблюдениями, которые она сделала тогда, когда однажды была в гостях у своей сестренки.

Опять история с посудой, но уже под другим знаком. Теперь у Ниночки красивая, стройная, с такой же, как у мамы, прямой спиной, своевольная дочь и еще двое мальчиков. Согласно имеющейся в семье договоренности, дети моют посуду по очереди. В этот день была очередь Ирины, младшей дочери. И хотя гора посуды возвышалась до потолка, той совершенно не хотелось заниматься ею. Ниночка пришла с работы усталая. Вид грязной посуды не улучшили настроения. И она занялась ею сама, а Ирине пригрозила какими-то санкциями. И вот Марина Петровна наблюдает следующую картину: сестра, злая и раздраженная, моет посуду, а дочь ее Ирина стоит позади, топает ногами и кричит, чтобы ей дали мыть посуду, не приближаясь, однако, близко к мойке. Когда все кончилось, когда Ниночка перемыла посуду, обе сестры сели в тишине попить кофе и успокоиться. Ниночка стала жаловаться на свою непослушную дочь. Вот тут-то и припомнилась давнишняя история. Ну, что можно сказать на это! Все повторяется в этой жизни, и повторяется один к одному, судьба даже не стремиться как-то отрежиссировать события или внести в них изменения. Позднее, когда пришло время, Ниночка, как и всякая мама, поехала поддерживать свою дочь при ее поступлении в Медицинскую академию в городе Ярославле. Марина Петровна своего сына никуда не возила, так как он поступил учиться в Ленинградский Политехнический институт, который находился на расстоянии двух остановок от дома. Сын ее учился в спокойной и теплой домашней обстановке. Свои революционные решения он примет гораздо позже, в сорокалетием возрасте, после того, как женится.

После окончания школы Ниночка поступила на филологическое (английское) отделение Кубанского университета. По причине слабого здоровья в школу она пошла сравнительно поздно, в восемь лет, в университет же поступила не сразу, а с третьего или четвертого раза. Поэтому она была старше своих сокурсников, что в том возрасте чувствовалась весьма ощутимо. Кроме того, родители к тому времени вышли на пенсию, и денег у них было немного, подчас они не могли купить даже необходимое, не говоря об излишествах. Это обстоятельство сильно ранило нежную девическую душу. В советские времена в магазинах было совершенно пусто, все, даже весьма обычные вещи, были дефицитом. Так что оборотистые люди приносили этот так называемый дефицит прямо на рабочие места, в аудитории институтов и университетов и по баснословным ценам продавали где-нибудь в уголке или в туалете обувь, кофточки, косметику и т. д. Из-за весьма ограниченных материальных возможностей родителей, Ниночке все это было недоступно, и она до сих пор не может забыть унизительное чувство своей ущербности и неполноценности по сравнению с более обеспеченными сокурсницами. На менее обеспеченных она, естественно, внимания не обращала и на них не равнялась.