Текст книги "Судьбы моей калейдоскоп"

Держали родители своего «последыша» очень строго. На окно ее комнаты поставили металлическую, правда, фигурную, решетку, что, впрочем, в тех краях было не редкостью из-за воровства. Но и она не давала передохнуть и расслабиться своим предкам. Однажды, когда ее не пускали к очередному «кавалеру», она выпрыгнула из окна. Мама с папой считали, что она так непреодолимо рвалась к поклоннику. Марине же Петровне позднее Ниночка призналась, что ее унизило ограничение свободы личности; и, выпрыгивая из окна, она пыталась протестовать против нарушения ее прав. Все эти строгости, однако, не мешали Ниночке наслаждаться жизнью, она и была, и по сей день остается веселым, жизнерадостным человеком, умным и приятным.

К тому времени, когда пришло время покидать университет, у Ниночки, как и полагается, появился молодой человек, высокий блондин с пшеничными усами, и это оказалось очень кстати. Кубань – это ведь на Северном Кавказе, а в Кубанском университете был обычай распределять симпатичных выпускниц в далекие горный селения. Горячие кавказские мужчины сразу влюблялись в светленьких северянок. При этом они нисколько не интересовались чувствами девушек, им вполне достаточно было того, что пылают они сами. Судьба девушки в такой ситуации была очень печальна. Ее либо насильно выдавали замуж за пылкого влюбленного, либо она была вынуждена бежать на север ночью, подчас в одной ночной сорочке. Ниночка же была отнюдь не дурнушка – голубоглазая блондинка с копной чудных, светлых волос, таких густых, что их в шутку называли паричком. Высокая, стройная и с хорошим вкусом. Выглядела она отлично даже в дешевых одеждах. К тому же, вся женская половина семьи любила принарядиться, шьет, вяжет и вышивает. Быть comme il faut до сих пор не мешает сестрам даже недостаток средств.

Это все предисловие, а вот на свадьбе Ниночки мама и Марина Петровна показали себя лихо пьющими дамами. Свадьба была устроена в доме родителей жениха. Деревенская, обильная гостями, едой и выпивкой. Уже по прежнему опыту общения с местным населением Марина Петровна знала, что отказываться от еды и, особенно, от выпивки здесь нельзя. Все равно заставят. Папа-то был всем доволен, а Марина Петровна с мамой шли на эту свадьбу со смешанным чувством. Из-за высокого давления и больного сердца принимать спиртное мама совершенно не способна. Ей может стать «плохо» даже от первой рюмки. Да и съесть такое количество еды, какое принято на Кубани, обыкновенный человек не способен. Потому там все «толсты, в сорок пуд».

Свадебный стол в форме буквы «П» расположился вдоль стен комнаты. Бросив быстрый взгляд, Марина Петровна сразу заметила, что на стол на равных расстояниях один от другого ставят графины с разведенным спиртом. Они с мамой в ужасе переглянулись. Теперь уже невозможно объяснить, как это получилось, но Марина Петровна вдруг обнаружила, что в одном из графинов была вода с лимонной кислотой, спирт в него налить забыли. Она сразу схватила этот графин и уже не выпускала его из рук на протяжении всей свадьбы. Вкус жидкости был препротивный, но это было даже хорошо, потому, что было невозможно не скривить лицо после каждой рюмки. Зато они с мамой вызвали неподдельное восхищение окружающих, особенно мужчин, когда лихо наливали в рюмки и каждый раз, не кобенясь, выпивали до дна, потом опять наливали и опять выпивали. И так много, много раз. И не пьянели. Марина Петровна только крепко держалась за свой графинчик.

Все шло совершенно замечательно, и они с мамой были вполне довольны. Омрачило свадьбу, в их глазах, следующее событие. Подвыпившие гости, вдоволь накричавшись «горько!», придумали себе другую забаву. Они стали заставлять новобрачную назвать мать жениха «мамой». В семье Марины Петровны считали, что такое происходит по внутреннему порыву, а не по приказу. Здесь же все стали громко скандировать «ма-ма!». Мама и Марина Петровна ничем не могли помочь своей «малышке», только жалели и сочувствовали ей. Правда, Марина Петровна попыталась пропищать что-то, но так как в этой ситуации она были стороной заинтересованной, ее быстро задавило горластое большинство. Ниночка, в конце концов, назвала свою свекровь «мамой», но от этого их отношения не улучшились. Они всегда оставались отношениями свекрови и невестки. Все последующие годы свекровь не стеснялась показать, что жена у ее сына могла бы быть и получше.

Марина Петровна еще один раз оказалась за столом в этом доме. Вполне возможно, что их с мамой считали кривляками. На самом деле они старались быть незаметными и вести себя, «как все», но пить и есть в таких количества не могли. Зато папа был на верху блаженства, гвоздем программы. Он немного подвыпил, пожилому человеку много не нужно, был весел, разговорчив. Марина Петровна сидела возле него. Он рассказывал фронтовые истории. Войну он закончил майором, но воодушевился так, что в этих историях за глаза стал называть себя подполковником. При этом он беспрестанно хватал дочь руками, которыми ел жирную курицу, и на ее розовом с оборками платье остались огромные жирные пятна. Но им было приятно, что отец весел, все смеялись, и воспоминания об этом дне остались очень хорошие. Особенно хорошо это вспоминается сестрами сейчас, когда ни мамы, ни папы уже нет с ними.

Ниночка с семьей живет в Мурманске, так как муж ее имеет профессию океанолога, а океанологу полагается жить на берегу океана. С годами симпатичный морячок начал все больше и больше пить. Характер у него компанейский, друзей в Мурманске много. Каждый день кто-нибудь приходил из моря или уходил в море, и все это надо «отметить». А сколько еще дней рождения, родин, крестин и так далее. Скоро дело дошло до рукоприкладства, и Ниночка, как ни любила своего морячка, решила с ним расстаться. Все это далось не так просто, с большой болью. Теперь все уже давно позади. А Марине Петровне до сих пор жалко симпатичного морячка, но покой сестры и ее детей для нее важнее.

В августе 1998 года произошло страшное. Этот год был тяжелым и бесконечно трудным. В этот год семья перенесла невосполнимые потери. В ноябре умерла мама… Но до этого, летом, Ниночка решила поехать в отпуск на машине вместе с одним из своих знакомых. Начало августа. Бессонное солнце совершает свой бесконечный круговорот по северному небу. Ниночка и их старый приятель Николай решили воспользоваться преимуществом белых ночей и выехать из дома поздно вечером. Они надеялись, что в это время на дороге будет меньше грузовиков и другого транспорта. Николай заехал за ними в десять часов вечера. Погрузили вещи и расселись. Старший сын Ниночки Лева выпросил место рядом с водителем. Сама Ниночка уселась позади Николая, а Ирина – рядом с ней. Поехали. К ночи небо затянуло тучами, свет солнца померк. Пассажиры сперва понемногу переговаривались, делились впечатлениями. Постепенно сон сморил всех. Ирина приткнулась к маме, а Ниночка, прислонившись к окну, сползла совсем вниз и чуть ли не лежала на сидении.

Водитель остался в тишине. Яркие лучи солнца изредка вспыхивали в разрывах облаков, редкие встречные грузовики на несколько мгновений покрывали мощной тенью и ревом маленький автомобиль, и сильно тянуло в сон. Первым очнулся Лева. Его как будто кто-то толкнул посреди дремы. Открыл глаза и не мог понять быль это или продолжение сна. На них с диким ревом несся огромный многотонный грузовик. Он даже не услышал звука столкновения и очнулся от оглушительной тишины. Не было ничего, ни свиста ветра, ни пения птиц, ни шороха шин по асфальту. Время как будто остановилось. Только тишина. Постепенно он стал приходить в себя и оглянулся.

Их автомобиль косо стоял посреди дороги, уткнувшись, как теленок в матку, в тяжелый грузовик. На месте водителя – окровавленное месиво. Кровь кругом и на Левиной одежде также. Тут он услышал, что Ириша плачет и зовет мать. Оглянулся. Ниночка сползла совсем на пол. Ее желтая футболочка усыпана осколками стекла и залита кровью. Они с Иришей со слезами стали звать и тормошить ее. Ниночка застонала и пошевелилась.

Возле них начали останавливаться автомобили. У кого-то оказался сотовый телефон – большая редкость по тем временам. Позвонили и вызвали скорую и милицию. Ниночка была жива, но двигаться не могла. Водитель их машины и грузовика погибли. Приехала скорая, забрала Ниночку. Николая пришлось доставать из машины при помощи сварочного аппарата.

Ниночку увезли, а дети взяли какие-то сумки и отправились в больницу своим ходом. Кто-то предложил их подвезти. Ирина и Лева, никому ненужные, сидели в коридоре приемного покоя, ничего не понимая и не зная, что с их мамой и что же теперь им делать. Они были в шоке, но ими никто не интересовался. Постепенно они начали что-то соображать и поняли, что надо связаться с близкими. Ирина отправилась на почту позвонить в Мурманск. Она долго плутала по незнакомому городу, расспрашивала о дороге. Навстречу ей шла средних лет женщина. И у нее она спросила, где почта. Женщина внимательно посмотрела на девочку и вдруг сказала: «Я тебя провожу». По дороге она стала расспрашивать Ирину и таким образом узнала обо всем, что с ними произошло. Новая знакомая оказалась учительницей местной школы. Она прекрасно понимала, что детям требуется помощь, а потому пригласила их пожить у нее, пока за ними не приедут. Они дошли до почты, позвонили отцу, который сказал, что тотчас же на машине отправляется за детьми. Дочь сердобольной женщины пошла с Ириной в больницу. Они навестили Ниночку, успокоили ее относительно судьбы детей и забрали с собой Леву. Брат и сестра жили у учительницы вплоть до приезда отца.

Врачи установили, что у Ниночки перелом нижней челюсти, выбиты передние зубы, множественный перелом костей левой кисти и анемия – она потеряла много крови. Все это сопровождалось сотрясением мозга и шоковым состоянием. Кроме того, у нее было множество ран на лице и на груди от осколков стекла. Потом выяснилось, что оказанная в местной больнице первая помощь была весьма плохого качества – очень неаккуратно поставили шины на выбитые зубы. Кроме того, рваную рану, которая тянулась от красной линии губ по всей щеке, зашили небрежно, и рот перекосился. Уже в челюстно-лицевом отделении мурманской больницы под наркозом ей сняли неправильно поставленные шины и плохие швы, и все сделали заново, как надо.

Когда Марина Петровна приехала в Мурманск, Ниночка еще была в больнице. Наложенные на челюсти шины не позволяли ей открывать рот, и есть она совсем не могла. Все это время она пила через трубочку только сок и кефир. Марина Петровна не могла долго оставаться в Мурманске, но пока она жила там, каждый день носила в больницу крепкий куриный бульон с протертым в пюре картофелем. Первый раз, когда она принесла ей поесть и открыла крышку термоса, Ниночка даже крякнула от удовольствия, так она наголодалась на кефире. В это время еще была жива мама, и Марина Петровна возила ее в больницу навестить Ниночку. К великой радости сестер на субботу и воскресенье доктор отпустил ее домой.

Но время и силы берут свое, Ниночка понемногу поправлялась, когда пришло время, ей вынули металлические штыри из мест переломов. Даже рубцы на лице со временем и с лечением начали выправляться. У нее не возникла боязнь автомобиля, и в этом же году она получила права на вождение машины. И вообще, жизнь продолжается, взрослые сестры очень привязаны друг к другу и жалеют только о том, что обстоятельства не позволяют видеться так часто, как им хотелось бы.

В конце этого же года семью постиг еще один тяжелый удар – умерла мама. С тех пор прошло уже более десяти лет, но Марина Петровна до сих пор чувствует себя виноватой перед ней. Накануне она звонила маме. Та жаловалась на нездоровье, на то, что задыхается. Марина Петровна посоветовала ей принять лекарства, поставить повыше подушки, а, если не поможет, вызвать неотложную помощь. На следующий день позвонила опять. Мама пила чай с Ириной и была всем довольна, они даже весело поболтали. А еще через день позвонила Ниночка… Марина Петровна без слов поняла, в чем дело. Начала плакать…. И опять поехала в Мурманск. Тут-то и подумалось, что, если бы она сразу, как только мама начала жаловаться на нездоровье, поехала к ней, может быть, она не умерла… Эта мысль преследует ее до сих пор.

Маму похоронили возле папы. Они прожили вместе пятьдесят восемь лет. И вот теперь опять вместе. Сестер долго мучило то обстоятельство, что могилка родителей не обустроена. У Ниночки трое детей и работа, а Марине Петровне трудно выбраться из Петербурга. Наконец этим летом Ниночка поставила памятник, посадила на могиле цветы. И, несмотря на то, что сестры уже давно вышли из юного возраста, время не смягчило тяжесть потери, и они скучают по своим родителям и сейчас.

2 апреля 2010 г. – февраль 2013 г.

Как я стала поэтом
(Верлибриада)

Кто в детстве не писал стихов? Я также писала. И эти стихи, как и полагается детским стихам, были наивными, неинтересными и вдобавок подражательными. Но писала я их с огромным чувством, переполненная такой большой любовью, которая не вмещалась в рамки обычных слов. Вот отрывок из одного из них. Все стихотворение я не помню, но в памяти сохранилось такое четверостишие:

 
Я по свету немало ходила
И немало видала столиц,
Но нигде не видала такой я,
Как (что-то забыла) моя Москва!
 

Закончив стихотворчество, я старательно переписала свои шедевры на большой лист бумаги и украсила все это фотографиями, иллюстрирующими текст. Довольная, прикрепила этот импровизированный плакат к стене. Увидев плоды моих стараний, мама так жестоко раскритиковала меня, что мне до сих пор стыдно вспоминать свои вирши. Она ядови-тенько спросила, это каких таких столиц я видала немало? Я ответила, что видала я Москву, Вильнюс, Ригу, и сникла. После этого я никогда ничего не рифмовала. Прожила тихую и спокойную жизнь научного сотрудника с медицинским образованием.

В самом начале девяностых годов прошлого столетия наша семья переехала в Финляндию. Семья – это мой муж, Урхо, наш сын, Миша, и я. Как знают все, кто был в нашем положении, эмиграция – это время трудное, и требует напряжения всех душевных, да и физических сил также. Материально все было не так уж и плохо. Жили мы в то время на пособие. Я получала пособие по безработице, а муж мой – социальное пособие. Через месяц мы получили двухкомнатную квартиру. Все это позволяло нам, если не роскошествовать, то, по крайней мере, не голодать.

А вот в социальном плане дела обстояли иначе. В Советском Союзе мы находились на довольно высокой ступени социальной лестницы. Муж мой был кандидатом технических наук, заведовал лабораторией. Кроме того, он был экспертом СЭВ (Союза экономической взаимопомощи) и, как крупный специалист в области станкостроения, разъезжал по так называемым странам народной демократии. Я была кандидатом медицинских наук, ведущим научным сотрудником и в последнее время замещала должность заведующего лабораторией. Поэтому, несмотря на то, что жили мы только на нашу заработную плату, а потому весьма скромно, чувствовали мы себя в том мире вполне комфортно.

А тут – эмиграция, падение с высот. В нашей новой жизни мы – никто. Жалкие просители, с опытом и пониманием жизни на уровне малых детей, от которых все стараются поскорее отвязаться. Тем не менее, постепенно мы стали искать свое место в этом новом, не очень нам знакомом и не совсем понятном мире. Почти сразу я начала работать на добровольной основе в библиотеке Русского купеческого общества в Хельсинки. Потом два раза по полгода проработала лаборанткой в Центре защиты окружающей среды города Хельсинки. Некоторое время помогала хозяйке-модельерше в ее маленьком магазинчике. Должна сказать, что в этот период жизни моей было всякое, и хорошее, и плохое, и радости, и горести, и взлеты, и падения. Но вместе с тем я приобрела опыт новой жизни, появились новые знакомства, новые друзья, а также и враги – все, как в любой жизни. Обо всех событиях я уже написала в рассказах, помещенных в книге «Записки дамы элегантного возраста».

Но я немного забежала вперед в описании событий моей жизни. Да, постепенно я начала писать рассказы. Но на самом деле все было несколько иначе. На самом деле сначала мне в голову пришла мысль, что судьба моего мужа, ингерманландского финна, с одной стороны представляет собой среднестатистическую судьбу любого российского финна. С другой стороны, мало кто как в нашей стране, так и за рубежом, знает, что пережил этот народ. Поэтому я начала уговаривать его записать свою историю, хотя бы для потомков. На уговоры ушло довольно-таки много времени, но к 1998 году жизнеописания моего мужа были закончены.

К этому времени крутые повороты моей судьбы выбросили меня за пределы уютного и милого мне мира библиотеки Русского купеческого общества, и я переживала это очень тяжело. Вот тут и пришла мне в голову мысль записать все, что со мной произошло, может быть, даже в психотерапевтических целях.

В начале двухтысячного года я заболела раком. Это было трудное испытание, которое потребовало от меня максимального напряжения всех моих сил и возможностей. Но боль и страдания взбодрили меня, побудили сконцентрироваться, подвигнули на борьбу. Я выжила, я выиграла эту битву. Этот опыт заставил меня понять цену жизни. Я ощутила, какое это счастье быть на этой земле, просто жить. Я просыпалась, видела солнце, деревья, цветущую сирень, слышала пение птиц, и ощущение полноты существования переполняло меня. Теперь мне даже кажется, что все это время длилась весна и светило яркое солнце. Я не помню ни темноты, ни холода зимы, ни осенней слякоти. Мне кажется, что постоянно стояли яркие, светлые дни.

Болезнь заставила меня как бы заглянуть по ту сторону бытия, отчетливо ощутить, что жизнь моя пройдет, превратится в пыль и утечет между пальцев, как песок. И все забудется, и после меня уже ничего не останется. Мои мысли, мои чувства, мои переживания, моя боль – все исчезнет, все пропадет без следа. Вот тогда-то мне захотелось рассказать и о своей судьбе. Но я не знала, сколько мне еще оставлено, сколько у меня времени. Успею ли я написать все последовательно, по порядку. Тогда я начала писать рассказы. Опишу один эпизод, перейду к другому с мыслью, что если моя жизнь прервется, то все-таки останется несколько законченных опусов.

Так я жила и жила, и писала, и писала, и постепенно у меня набралось этих рассказов целая папка. Я давали читать их своим знакомым. Добрые мои друзья хвалили, а кто-то из них сказал мне, что в Хельсинки есть Объединение русскоязычных литераторов. Быстро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Постепенно события развивались таким образом, что я стала членом этого Объединения, меня начали печатать в журнале «Иные берега», потом я стала составителем этого журнала и секретарем Объединения.

После первой публикации одного из моих рассказов во втором номере журнала «Иные берега» я с трепетом пошла на презентацию, которая проходила в кругу русскоязычных литераторов Финляндии и посетителей клуба «Садко». Так как это была моя первая публикация и первая презентация, я очень волновалась и все время ждала чего-то необычного.

В довольно тесном помещении клуба собралось человек двадцать-двадцать пять. В основном это были члены литераторской организации и участники клуба путешественников, которые планировали поездку в Италию. Вел собрание один из членов Объединения. Так как в этот день среди литераторов прозаиков оказалось в два раза меньше, чем поэтов, решено было выпускать по очереди, сперва двоих поэтов, потом одного прозаика. Вот в таком порядке литераторы выходили к стулу, служившему трибуной. Когда выступали поэты, все проходило очень замечательно. Стихи ритмичные, музыкальные, хорошо ложатся на слух и на душу. А один поэт – молодой и симпатичный мужчина – пел свои стихи, подыгрывая на гитаре. Тут публика вообще пришла в восторг, расслабилась, подпевала и притопывала ногами. А вот с прозой хуже. Длинное читать не станешь, да и с коротким также сложно.

Я подобрала три кусочка в жанре короткого рассказа. Немного текста с неожиданным концом. Публика доброжелательная, да еще и чаем поят. Смеялись, аплодировали. Но зависть к поэтам глубоко засела мне в сердце. В вечер презентации я устала и за компьютер не садилась, а вот на другой день включила компьютер, поставила «Времена года» Вивальди, сижу, смотрю на пустой экран, а зависть так и жжет мое сердце. Что же делать?

 
Может начать стихи мне писать?
Проза – все как-то обычно.
Трудно ведь в прозе яркою стать,
Пресно тут все и привычно.
 
 
Я разорву свое сердце в куски,
Брошу клочки вам под ноги,
Будут кровавые клочья топтать
Все, кто идет по дороге.
 
 
Но все спокойно в душе у меня,
Страсти кипеть не желают.
Тихие звуки весеннего дня
Гомоном птичьим пленяют.
 
 
Ровная проза ложится в слова,
Техника мир расширяет,
Тихо сижу у компьютера я,
Моцарт тихонько играет…
 

Ну, на самом деле, как я уже сказала, тогда был не Моцарт, а Вивальди. Моцарт просто легче рифмовался. Написала, а покоя все нет. Что еще?

 
Была вчера на презентации
Сборника «Иные берега»,
Впала я в такую ажитацию,
Что стихи писать вдруг начала.
 
 
Все поэты – баловни Фортуны;
Ритм пленяет уши и сердца.
Проза ж вечно остается втуне.
И кому теперь она нужна?
 
 
Сочиню и я лихие рифмы,
На гитаре звонкой буду я играть.
Все мои друзья воскликнут: «Ишь, ты,
Милка стала с Музой флиртовать!»
 
 
Зависть тоже чувство не плохое,
Если злобу из нее убрать.
С завистью я натворю такое,
Позже будет страшно вспоминать!
 

Вот теперь стало полегче, думаю, на этом можно и остановиться.

Однако писательницей я себя не считала никогда. Я чувствовала, что я многого не знаю, и мне надо еще многому научиться. При Объединении действовала поэтическая студия, вел которую поэт, филолог, профессор Роберт Винонен. Несмотря на то, что меня считали прозаиком, я начала посещать занятия этой студии. Пополнить словарный запас, посмотреть, кто, и что, и как? Потом ведущим стал замечательный поэт Алексей Ланцов, а студия уже называлась литературной, так как ее начали посещать и другие литераторы.

Алексей, филолог по образованию, пытался расширить кругозор своих слушателей. Он знакомил нас с новыми произведениями, новыми или малоизвестными поэтическими формами, с новыми именами. Это было и поучительно, и интересно. Я с удовольствием посещала эти семинары. Как-то одно занятие было посвящено верлибру. Я, честно говоря, о верлибрах ничего не знала, да и не очень интересовалась этим вопросом. Все мы со школьных времен помним стихотворения в прозе Ивана Сергеевича Тургенева о русском языке и о розах. Тем мои знания и исчерпывались.

Алексей рассказал нам о верлибре и прочитал стихотворения нескольких поэтов. Хочу заметить, что не только я, но и другие участники студии отнеслись весьма критически к новым для нас формам стихосложения. Мы пришли к выводу, что верлибры пишут те, кто ленится или не может рифмовать стихотворные строчки. Алексей слушал наши рассуждения, как речи малых детей, терпеливо и несколько снисходительно. В конце он дал всем задание к следующему занятию написать по верлибру.

Меня все это очень и развлекло, и развеселило. Придя домой, я сразу села за компьютер и написала верлибр о верлибре:

Верлибр

 
Я, кажется, догадываюсь,
Почему в англоязычных странах
В поэзии используется форма верлибра.
Несколько лет назад
У меня в гостях был художник.
Тогда я спросила у него,
Чем объяснить то, что в Финляндии
Уличная скульптура носит
Выражено модернистский характер?
Он мне объяснил, что финская культура —
Очень молодая. Она не имеет глубоких корней.
По этой причине все новое ложится
Почти на девственную почву, охотно принимается
И не встречает противодействия.
А потому в Хельсинки памятник Рютти —
Это нечто, похожее на экскаватор.
Памятник Паасикиви – две колобашки,
Большая и маленькая, а памятник Кекконену
Вообще не с чем сравнить.
Аналогичная история происходит
И с американской поэзией.
Страна молодая, культура находится
В процессе формирования.
Поэтому новые формы поэзии
Не вызывают противодействия
У читателя, опыт которого весьма невелик.
Я могла бы эту мысль зарифмовать,
Но стихотворный процесс труден
И требует большого напряжения душевных сил.
Если же все это можно выразить проще
И все равно назвать поэзией,
Тогда пишем верлибр.
 

Следующее занятие началось с предъявления домашних заготовок. Выслушав меня, Алексей неопределенно хмыкнул и спросил, есть ли у меня еще что-нибудь? Тогда я прочла строчки, написанные мною несколько лет назад. Но прежде чем привести их, я должна рассказать о том, что предшествовало их написанию.

В конце 2002 года в моей жизни произошла большая трагедия. Я испытала не только боль и страдания, весь мой мир в один миг рухнул. Исчез тот стержень, который поддерживал меня, был основой моего существования. Вся предшествующая моя жизнь была перечеркнута и выброшена на свалку. Все перевернулось, и не было ни солнца, ни цветов, ни радости – осталась одна черная дыра, в которую я проваливалась все глубже и глубже. Черная тоска заполнила все мое существо, и я опустилась на самое ее дно. Психологи говорят, что если вы достигли дна, то пришло то время, когда надо оттолкнуться от него и начать всплывать. Да, я всплыла, но сперва я два года пребывала в отчаянии и лежала, как камбала на этом самом дне. А затем более двух лет всплывала. В один из таких несчастных для меня дней проснулась я утром, увидела, что день серенький, темный, за окном все в черно-белом цвете, и вдруг в голову мне пришли следующие строки:

 
Я иду по своей судьбе босая и растрепанная.
Острые камни ранят мои ноги, ветер рвет волосы.
Серые льдинки впиваются в кожу.
Может быть, где-то тепло и светит солнце, но меня там нет.
Это я выбрала такой путь?
Или кто-то предопределил его?
Может быть, стоит свернуть, найти другую дорогу?
Почему же я не делаю этого?
Мне тяжело? Нет, мне не тяжело, мне невыносимо трудно.
В моей жизни одни вопросы и нет ответов.
У меня были и радость, и счастье, но за все я сполна заплатила
Жестокой судьбе страданиями и слезами.
Жестокой? Нет, она не жестокая, она равнодушная.
Она даже не знает о моем существовании.
Она гонит и гонит всех нас к краю, к краю,
За которым ничего уже нет.
Я посадила дерево, вырастила сына и создала дом.
Дерево выросло, у сына своя жизнь, а дом никому не нужен.
Зачем? Зачем все это?
Зачем я появилась на свет, зачем жила, мучилась,
Зачем теперь мне надо уйти в небытие?
Забытой и никому не нужной,
Не оставив после себя и следа?
 

Замечательная поэтесса Людмила Кирпу, читать и слушать которую я очень люблю, как-то сказала, что стихи снисходят сверху, от Бога. Уж не знаю, откуда они снисходят, но вот эти строчки как-то сразу излились из моей груди и запечатлелись в памяти. Мне только осталось сесть и записать их.

Эти-то стихи я прочла «на бис» в литературной студии. Выслушав меня, Алексей спросил, что я думала, когда писала эти строки, и как я их назвала? Я ничего не думала и никак не называла свой опус. Просто я таким образом излила свою боль. Более того, я вообще никак не называю то, что я пишу. Я не знаю, как это называется. Я считаю, что литературное произведение должно быть интересным, читабельным, а название – это дело самое последнее.

Потом случилось так, что мы с Алексеем поссорились. На почве литературы. Не поняли друг друга. Я считала себя правой, и обида моя была так велика, что не умещалась в рамки обычного письма в прозе. А потому я написала два верлибра и отправила их Алексею. Он также считал себя правым, ответ мне написал в прозе, но в конце добавил, что мои верлибры произвели на него впечатление. Тут у меня обида и прошла.

Все эти события не мешали мне продолжать писать прозаические произведения самого различного характера, которые я также никак не называла или называла просто рассказами. В 2008 году вышла моя первая книга, а в 2009 – вторая.

В 2009 году я первый раз побывала в Израиле, в Эйлате. Посетила Иерусалим. Увиденное произвело на меня большое впечатление. После посещения Храма Гроба Господня гид предоставила нам два свободных часа. Выпив чашку кофе, я прошлась вдоль лавок торговцев. Один из них стал показывать мне свой товар. Я заговорила с ним. Он начал что-то объяснять, пригласил в свою комнату, усадил на стул, а сам сел напротив. Выяснилось, что он бедуин. «Ты слышала что-нибудь о бедуинах?» Я ответила, что слышала, но он первый бедуин, которого я вижу вживую и с которым разговариваю.

Он поведал мне, что вот стоит он перед своим товаром и присматривается к проходящим мимо него людям. Так постепенно он научился в них разбираться. Когда он увидел меня, то сразу понял, что я или русская, или финка – я уже успела рассказать, что я из Финляндии. Дальше он уже импровизировал. Он сказал, что с первого взгляда понял, что я – человек творческий, врач, художник или писатель. И потому заговорил со мной.

Он хочет поговорить со мной, это будет символом того, что мы с ним посадили цветок. Когда мы продолжим нашу беседу, это будет означать то, что мы поливаем цветок, он расцветет и станет прекрасным розовым кустом. «У тебя есть десять минут?» Я смотрю на часы и вижу, что мне уже пора уходить. Я говорю ему об этом. Он просит меня не уходить. Мы посадим прекрасный розовый куст. Нам нужно поговорить.

Я напоминаю ему об автобусе, который не станет ждать, о гиде, который будет искать меня. «У тебя есть десять минут? Мы посадим цветок». У меня нет десяти минут. Я прощаюсь с ним и ухожу. Мы не посадим цветок. Наш розовый куст не расцветет никогда.

Вернувшись из поездки в Вечный город, я, усталая, можно сказать, рухнула в постель. Затем среди ночи проснулась, долго ворочалась с одного бока на другой, потом записала те строки, которые приводятся ниже, и заснула сном младенца:

В Иерусалиме

 
Мы встретились в Старом Иерусалиме.
Он стоял возле своего магазинчика,
А я шла среди равнодушной толпы
И бросала безразличные взгляды
На всю экзотику восточного базара.
Он выхватил меня из толпы и сказал:
«Я стою здесь и смотрю в лица проходящих людей.
Я увидел твое лицо и понял, кто ты.
Давай поговорим».
Он пригласил меня в свою комнатку,
Посадил на стул, а сам сел напротив.
Он сказал: «Давай поговорим.
Мы будем говорить и посадим цветок.
Мы будем говорить и поливать этот цветок.
Мы будем говорить, и вырастет розовый куст.
Дай мне десять минут!»
Но у меня не было десяти минут.
Он сказал: «Давай поговорим, и вырастет розовый куст.
И все люди будут жить в дружбе и мире.
Дай мне десять минут!»
Но у меня не было десяти минут, и я ушла.
Я успела на автобус и уехала.
У меня не было десяти минут, и мы не поговорили.
И не вырос розовый куст, и люди не стали братьями.
У меня не было десяти минут,
И не вырастет никогда розовый куст,
И никогда люди не станут братьями,
Потому что у меня не было десяти минут.
Он бедуин из пустыни Негель, что на Красном море.
Я – с берегов Балтии. Мы хотим посадить цветок,
Чтобы из него вырос розовый куст,
Но у меня нет десяти минут.
На свете мира нет. Нет мира на земле.
 

После этого я продолжала свою обычную жизнь. Писала прозаические произведения, посещала литературные семинары, принимала участки в вечеринках. Но временами мне в голову приходили какие-то мысли, которые я записывала в виде стихов в прозе. Чаще всего это были философские размышления или отражение моих ярких переживаний – у меня всегда очень яркие переживания. Так, понемногу начали накапливаться мои новые опусы. Но показать их было некому. Мой муж, прочитав очередной опус, с большим одобрением говорил, что все запятые на месте. Сестра моя вообще не одобряла мои поэтические занятия по той причине, что большая часть стихов была не очень жизнерадостной – ей хотелось бы, чтобы я все время радовалась. А Алексея мне было неудобно беспокоить по поводу каждого верлибра. Ведь ему и без того беспрерывно шлют всякие стихи типа «любовь-морковь». А тут еще и мои опусы. Но иногда я осмеливалась, и кое-что все-таки посылала ему, и, случалось, что получала вполне положительные отзывы. Это меня весьма подбадривало. После каждого доброго слова Алексея я принималась за стихи в прозе с новыми силами. Он меня вдохновлял. Как-то он сказал мне: «Вы – поэт. Правда, молодой поэт, со всеми свойственными молодому поэту недостатками». Я все-таки не совсем уверена в том, что мои стихотворения в прозе представляют какой-то интерес, и потому со смехом вспоминаю известные всем и ставшие классическими строчки: