Текст книги "Лютый гость"

– Ц-ц-ц, тише! – вид у Бродяги был настороженный. – Должен же кто-нибудь остаться и сторожить… Кто-то из сестер может запросто появиться здесь – Вера, Азария, а то и сама Теофана. Плакал тогда твой подарок!

– Да что за подарок? Ты обещал показать мне что-то увлекательное…

– Да уж куда увлекательней! – отозвался Карл, ухмыляясь. – Признайся, видел ли ты когда-нибудь голую монашку?

– Голую? – опешил Вилли и вдруг испугался. – Почему голую?

– Да-да, именно голую, да еще какую красивую! – Бродяга явно наслаждался замешательством новенького.

Вилли растерянно оглянулся на близнецов, но те о чем-то шептались между собой и, казалось, совсем не обращали внимания на беседу двух своих приятелей.

– Видишь вот эту дверь? – Карл указал на вход в душевую. – За ней сейчас намывается самая чудная из здешних монашек, и сейчас ты сможешь оценить ее прелести по достоинству! Ну, что скажешь?

Бродягу буквально распирало от важности и гордости, словно он собрался продемонстрировать другу созданное собственноручно произведение искусства или небывалые чудеса ловкости.

У Вилли вдруг перехватило дыхание. Он имел собственное представление о красоте и почему-то сразу представил себе сестру Эдит, стоящую под душем в чем мать родила и не подозревающую, какую подлость с подачи проклятого Бродяги готов совершить ее подопечный, которого она так заботливо поила своим чудесным чаем. Так это что же, получается, что и наглый Карл, и эти одинаковые, как пробки от винных бутылок, братья станут пожирать глазами обнаженное тело маленькой доброй монахини, которую Вилли считает едва ли не святой? А он сам будет стоять рядом и терпеть все это? Выходит, что он – предатель?

Кипящий гневом парнишка повернулся было к Карлу, чтобы высказать ему все, что он думает о нем и его идеях, когда вдруг произошло неожиданное: погас свет и все вокруг погрузилось во тьму. В ней растворились прекратившие шептаться близнецы, исчез и Бродяга, так и не услышав мнения новичка о своей персоне. Сам же Вилли, напрягшись, ждал развязки. Из-за двери душевой до его слуха доносился приглушенный шум воды, который мгновенье спустя вдруг резко усилился, словно дверь эту открыли…

Когда внезапно погас свет, сестра Магда как раз закончила намыливать шею и принялась обрабатывать куском цветочного мыла свой тяжелый бюст, приподнимая поочередно каждую грудь, чтобы открыть доступ к лежащим под ней складкам. Сначала она перепугалась, но тут же взяла себя в руки – перебои с электричеством случались и раньше, так что внезапно наступившей в помывочной темноте монахини не удивлялись. Нужно было лишь ощупью добраться до вешалки, нашарить на полке спички и зажечь свечу, что всегда была наготове и стояла там же. Магда осторожно, чтобы не создавать лишнего шума, положила на пол душевую лейку и сделала первый аккуратный шаг по скользкому полу, когда вдруг услышала легкий скрип открываемой двери, и ее голую кожу лизнул поток холодного воздуха из коридора. В висках Магды застучало, и горло захлестнула упругая петля страха. За какую-нибудь долю секунды в небольшом мозгу пожилой женщины пронеслась тысяча мыслей, одна нелепей другой, и все черные. Ее резали, душили, насиловали и хоронили заживо, над ней измывались самым жутким образом, ее жгли огнем, пытали и секли семихвосткой, ее…

О, Господи! В кромешной темноте кто-то обхватил сестру Магду сзади и принялся неистово мять и терзать ее скользкие от мыла груди. Волна паники накрыла несчастную, все ее тело сковал спазм, не позволявший ни дышать, ни кричать, ни двигаться, кровяное давление мгновенно взлетело до небес, вызвав нестерпимый шум в ушах и боль в глазных яблоках. Теряя сознание от ужаса, монахиня начала оседать на пол. Тогда наглые руки, словно вдоволь наигравшись, оставили в покое ее прелести и ослабили хватку. Одна из них напоследок бесстыдно скользнула в промежность сестры, а другая отвесила звонкий шлепок по толстой Магдиной заднице, после чего все закончилось.

Сквозь шум в ушах женщина расслышала удаляющиеся шаги и последовавшую за этим возню у двери – видимо, нападавший не сразу обнаружил в темноте дверную ручку. Магде удалось все же не потерять сознание, но из состояния шока она еще не вышла и сидела теперь на полу, тяжело дыша и не чувствуя, как на спину льется горячая вода из позабытой ею душевой лейки. В голове монахини был сплошной сумбур, а по щекам текли слезы.

Но пауза длилась недолго. Через несколько секунд в душевой вдруг вспыхнул свет, и взору униженной и испуганной старухи предстала картина, которая ей и во сне не могла присниться: растерянный, взъерошенный Вилли Кай, вцепившийся в дверную ручку и трясущийся от возбуждения. Он дико вращал глазами и дергал на себя дверь (открывавшуюся наружу) в тщетной надежде сбежать с места преступления, а когда осознал, что попался и опознан, то оставил свои судорожные попытки скрыться и обреченно посмотрел на все еще сидящую на полу сестру Магду. В глазах его явственно читались ужас и, как показалось пострадавшей, досада. Еще бы! Он все просчитал, проклятый гаденыш, но одного не учел: провидение возмутилось его гнусным замыслом и вернуло свет в душевую, выдав стервеца с головой! (Другого объяснения примитивно устроенный мозг Магды не нашел, и его обладательница долго еще будет повествовать о случившемся «чуде» каждому встречному).

Страх покинул душу монашки так же быстро, как и завладел ею две минуты назад, уступив место разрастающемуся огненному шару злобы и клокочущего гнева. От переполнявшей ее ненависти зубы Магды мелко застучали, да и сама она тряслась, словно в первые секунды казни на электрическом стуле. Она медленно вытянула вперед правую руку и направила дрожащий указательный палец, словно дуло пистолета, прямо в лоб преступнику. С трудом разлепив посиневшие губы, она попыталась что-то сказать, но сумела выдавить из себя лишь несколько низких нечленораздельных звуков. Такое потрясение было непросто пережить, и Магде требовалось время, чтобы прийти в себя. Что до Вилли, то он стоял перед развалившейся на мокром полу тушей, словно кролик перед удавом, понимая, что конец его близок и неотвратим. Он вдруг отчетливо понял, какое дикое обвинение будет ему предъявлено, и рот его наполнился горькой вязкой слюной, сплюнуть которую было невозможно. Так вот какой «подарок» приготовили ему эта сволочь Бродяга и его подлые подельники! Вот чем объяснялись неожиданное желание этого гада помириться и его извиняющийся тон! Ну что ж… Вилли попался на эту удочку, как последний идиот, поверил заверениям врага и не может теперь никого винить в том, что произошло. Боясь, что им помешают, заговорщики не посвятили никого лишнего в свои подлые планы и обстряпали все дело на редкость слаженно и четко, чему можно было только поаплодировать. Положение же Вилли оказалось, без сомнения, еще более неприглядным и безвыходным, чем несколько лет назад в супермаркете, когда его поймали на краже продуктов и спиртного для алкоголички-матери. Тогда он был значительно моложе, жил дома и мог быть наказан лишь презрением со стороны горожан и школьных товарищей, что было, конечно, очень неприятно, но не шло ни в какое сравнение с тем, что ждет его сейчас… Вилли не был таким наивным, чтобы тешить себя пустой надеждой на то, что воспитательницы поверят ему, когда он расскажет им правду.

Что ж, терпи, сын шорника! Терпи, ибо такова твоя судьба.

Сестра Магда опустила глаза, чтобы осмотреть себя на предмет возможных повреждений, и только теперь сообразила, что все еще сидит голой перед этим поганцем. В эту секунду к ней вернулись все ее физические способности – она вскочила и бросилась нелепыми скачками к вешалке, создав настоящий смерч колышущимися молочными железами и огромным задом, чтобы там, прикрывшись своей фланелевой тряпкой, разразиться немыслимыми воплями.

Глава 10

Судилище, последствия «подарка» и педагогические методы сестры Бландины

Зловещая тишина выдавливала глаза, звенела в ушах и многотонным гнетом гнула к земле разряженное в нелепые лохмотья от Красного Креста тщедушное тельце. Ни залетный комар своим жужжанием, ни случайный шум с улицы, ни даже извечные необъяснимые шорохи и звуки старого замка не смели посягнуть на власть этой невыносимой, напитанной угрозой и безысходностью тишины.

Три пары ледяных глаз неотступно следили за каждым движением Вилли, буравили его, словно шампурами, и причиняли ему почти физическую боль. Он боялся дышать, боялся моргнуть или пошевелиться: он был уверен – стоит ему только двинуться, и из этих нечеловеческих глаз вылетят и пронзят его насквозь отравленные стрелы, а пропитанный злобой воздух мрачного помещения вспыхнет, как керосин, и запылает с неистовой силой, сжигая не только его самого, но и память о нем на веки вечные.

Вилли стоял посередине огромного церемонного зала, в котором, как помнит читатель, в иное время проводились занятия по религии, а при необходимости и разбирательства по поводу совершенных воспитанниками провинностей и преступлений, что на практике было почти одним и тем же. Недавний новичок был наслышан о тех страшных приговорах, что выносились здесь и приводились в исполнение в подвальных казематах монастыря, однако эти рассказы звучали для него жуткой, но безобидной выдумкой – как страшная сказка на ночь. Он и представить себе не мог, что когда-то придет и его черед стоять в центре этого «зала суда», мрачности которого могли бы позавидовать самые жуткие средневековые застенки. Однако это случилось, и Вилли понимал, что обвинения, предъявленные ему, слишком серьезны, чтобы отделаться испугом или легким наказанием. Не нужно было быть ясновидящим, чтобы понять, что избежать самого тщательного вразумления ему не удастся. Вилли было тринадцать лет, и ему было страшно.

За маленькими окошками-бойницами давно стемнело. Сестру Магду, которая до сих пор не могла оклематься от пережитого ею потрясения, препроводили в ее келью и уложили там в постель, выразив ей самое искреннее сочувствие и велев не являться сегодня на повечерие. Это приказание, в недвусмысленной форме отданное лично матерью-настоятельницей, расстроило толстуху едва ли не больше, чем позорный инцидент в душевой, и ее тощая подушка-тряпочка скоро насквозь промокла от слез. Снова и снова переживая испытанный сегодня стыд, Магда почувствовала острое отвращение к своему телу, которое посмел так бесцеремонно облапать этот паршивец. Ее правая ягодица, казалось, горела после наглого шлепка, растерзанные груди пылали, и в виде своеобразной епитимьи монахиня положила себе целую неделю отказывать этим частям ее бренного тела в уходе и мытье. Жаль, что в обиходе монахинь ордена Петры-Виргинии не было власяницы – с каким удовольствием напялила бы ее на себя отчаявшаяся толстуха!

От несчастной пострадавшей мы вернемся теперь в церемонный зал, в середине которого все еще стоял в ожидании приговора ненавидимый Магдой «малолетний ублюдок» – Вилли Кай. Напротив него, в старинных, обитых обшарпанной пестрой тканью креслах, торжественно восседали сама Теофана – мать-настоятельница и две воспитательницы интерната – сестры Бландина и Ойдоксия. Последняя, к слову сказать, несла сегодня дежурство в спальне воспитанников и должна была находиться сейчас именно там, но Теофана, вспомнив о вопиющей мягкотелости сестры Эдит, решила включить в тройку судей именно Ойдоксию, известную своим неприятием новых – слишком мягких – порядков и любовью к экзекуциям. В результате этих измышлений молодая неопытная Эдит была услана в спальню мальчишек – «травить байки» (как бросила ей вслед сестра Бландина), а уродливая старуха уселась в кресло по левую руку от настоятельницы, предвкушая грядущее наслаждение.

Выдержав паузу, достаточную для того, чтобы преступник осознал, где находится, и проникся торжественностью момента, матушка Теофана наконец изрекла:

– Почитая Создателя нашего и веруя в любовь Его ко всем тварям Его, я все же не могу не удивляться порою, сколь велика сила этой любви, если Он позволяет ходить по земле нашей, есть, пить и дышать таким отвратительным (прости меня, Господи!), таким неприглядным созданиям, как мальчик, что стоит сейчас перед нами, сестры!

При этих словах сестра Ойдоксия так энергично закивала, что ее велон едва не упал ей на глаза, а сидящая справа от настоятельницы сестра Бландина чуть заметно ухмыльнулась и вновь нацепила на лицо скорбную маску.

– Что же мы видим, сестры? Не обманывают ли нас глаза наши? Может ли быть, чтобы в этом тщедушном тельце таилась столь злобная душа, не ведающая ни благодарности, ни любви к ближнему, ни раскаяния?

Вопросы Теофаны были явно риторическими, а потому не требовали ответа. В величественной позе, во всем облике матушки читались удивление, негодование и искреннее сожаление о том, что по земле действительно ходят еще такие отпетые изверги, каковым являлся забитый маленький Вилли.

С царственным величием оторвала аббатиса холеную руку от резного подлокотника кресла и указала длинным, чуть согнутым пальцем в сторону «подсудимого». Несмотря на то что настоятельницу от Вилли отделяли добрых восемь метров каменного пола, мальчику показалось, что ноготь Теофаны сейчас выколет ему глаз, и он непроизвольно отшатнулся.

– Совершил ли ты, о несчастный волчонок, то, в чем обвиняет тебя Магда, сестра наша во Христе? Позволил ты вырваться наружу низменному инстинкту твоему и напал ли на нее с таковыми же намерениями? Говори!

Вилли окончательно растерялся. Речи аббатисы были ему непонятны, он не знал значения слов «низменный инстинкт» и не понимал, о каких намерениях говорит матушка Теофана. Ему хотелось провалиться сквозь каменный пол и исчезнуть из поля зрения его мучительниц. Он согласился бы сейчас оказаться в самой неизведанной части подземелья замка Вальденбург и стать там жертвой ужасных существ или даже призраков, только бы не видеть этих огромных злых глаз за линзами очков и не слышать звенящего в пустом каменном зале металлического голоса монахини, готовящей расправу над ним. Но этим мечтам не суждено было сбыться – каменный пол был крепок, и из клешней датских ключниц не ускользал еще ни один воспитанник. Не поднимая глаз, Вилли прошептал:

– Я… ничего этого не делал. Я не знал, что находится за дверью, а когда свет погас, они затащили меня в душевую…

– Вы слышали, сестры, что сказал этот наглец? Его, оказывается, кто-то затащил в душевую! А лапы твои на перси сестры Магды тоже кто-то приладил, лгун?!

Вилли съежился еще больше.

– Какие… перси, простите? – голос его был едва слышим. – Я ничего про это не знаю. Думаю, ребята просто хотели пошутить надо мной, и получилось, будто бы я…

– Что ты там мямлишь? Какие еще ребята?

– Да те, что обещали мне подарок по случаю моего приезда! Бродяга… то есть Карл, потом Франци и еще братья – Том и Тим.

Теофана нахмурилась и посмотрела на Ойдоксию, которая все это время в нетерпении двигала нижней челюстью, словно уже дожевывала потроха провинившегося.

– О чем это он говорит, сестра? Кто эти люди, которых он назвал?

Старуха была цепным псом Теофаны – злобным, глупым и послушным хозяйке. Вот и сейчас она подобралась, выпрямила спину и проскрипела:

– Такие же оболтусы и вредители, мать-настоятельница, как и та особь, что мы сейчас имеем несчастье лицезреть! Воришки, лентяи и безбожники! Полагаю, было бы неплохо и их пригласить сюда, раз уж этот…

Аббатиса жестом остановила поток красноречия кровожадной Ойдоксии, поняв, что разумного зерна в ее рассуждениях можно не искать. Заметив нетерпеливый взмах руки хозяйки, Ойдоксия тут же заглохла, перекрестила рот и замерла, заканчивая свою пламенную тираду мысленно. Матушка Теофана перевела взгляд направо.

– Ну, а вы, сестра Бландина, что можете добавить?

Вилли уже пожалел, что назвал имена тех, кто осчастливил его «подарком». Сейчас Бландина, конечно же, поддержит идею Ойдоксии и предложит уничтожить всю компанию, и он, новичок, станет еще и предателем.

Но он плохо разбирался во внутренней иерархии монастыря. Пышногрудая сестра, что и в монашеском скромном одеянии куда лучше смотрелась бы в витрине борделя, чем в рядах слуг божьих, проявила себя неожиданно гуманно и изрекла после продолжительной паузы:

– Не думаю, матушка, что воспитанники, которых назвал нам малыш Вилли, каким-либо образом причастны к произошедшему… Близнецы Веберы – вежливые молчуны, заботящиеся друг о друге, Франц Потоцки – просто шалун, острый на язык, но безобидный, ну а Карл… Карл Фишер слишком часто оказывался у нас на крючке… Простите, матушка, я хотела сказать, совершил в прошлом слишком много нелицеприятных поступков, за которые был наказан и в которых раскаялся, так что мне кажется маловероятным, что он рискнул бы участвовать в чем-то подобном.

– Таким образом? – подбодрила Теофана старшую воспитательницу сделать вывод.

– Таким образом, матушка, наш Вилли лукавит и пытается свалить вину на своих товарищей, что уже само по себе очень прискорбно, – тихим, полным неподдельного огорчения голосом произнесла сестра Бландина и потупила взор.

– Хм… – аббатиса сдвинула очки на лоб и кончиком мизинца почесала в уголке глаза. – Выходит, дело оказалось проще, чем мы думали, сестры. Это радует. Конечно же, пытать нечестивца мы не станем – времена инквизиции прошли, не так ли? Но наказание свое он понесет непременно. Думаю, выбор и исполнение оного надобно поручить вам, сестра Ойдоксия, как наиболее консервативной из нас…

Услышав это, Вилли покачнулся. У него закружилась голова и подкосились ноги. Еще немного, и он свалился бы бесчувственным мешком на каменный пол, но тут за спиной его раздался голос, похожий на звон колокольчиков в венках деревенских девчонок:

– Простите меня, матушка, за бесцеремонное вторжение, но сегодня я просто не в состоянии утихомирить этот детский сад, что гудит и беснуется в Нижнем замке…

В говорившей «подсудимый» узнал сестру Эдит, и ему показалось, что в церемонном зале вдруг запахло теплым травяным чаем «для хорошего сна», а душа его покинула пятки и вернулась на свое прежнее место. Он немного воспрянул духом: маленькая монашка всегда была так добра к нему! Что, если и в этот раз она сотворит чудо и избавит своего подопечного от верной смерти?

Однако ни матери Теофане, ни сидящим по обе стороны от нее сестрам вмешательство Эдит решительно не понравилось. Настоятельница нахмурилась и процедила:

– В чем дело, сестра? Или я не приказала вам заменить сегодня сестру Ойдоксию в спальне воспитанников и позаботиться об их насущных проблемах?

При этих словах бесстыжая Бландина уткнулась носом себе в ладонь, чтобы не прыснуть от смеха. Все остальные сделали вид, что не заметили двусмысленности высказывания Теофаны, а сестра Эдит приложила руку к сердцу и склонила голову:

– Все так, матушка, приказали. Но озорники, знаете ли, заметили подмену и взбунтовались! Ни за что, говорят, не позволим отнять у нас драгоценную заботу сестры Ойдоксии и отказываемся спать, не узрев ее лик… Что мне делать, матушка? Боюсь, что у меня слишком мало опыта в таких ситуациях или слишком слабый характер…

– Что верно, то верно! – пробурчала раздосадованная Теофана. Наглость этой девчонки просто неслыханна! Она смеет стоять перед самой аббатисой и лгать ей самым изощренным образом! Да не просто лгать, а поливать сарказмом седины трех – ладно, не трех, Бландина не в счет – двух пожилых монахинь, у которых должна бы учиться! С другой же стороны – Теофана чуть улыбнулась и покачала головой – ловка, чертовка! Что может возразить ей настоятельница? Не паясничайте, дескать, сестра Эдит, ибо все знают, какое вы ласковое чудо и какое злобное дерьмо наша сестра Ойдоксия? Вряд ли это было бы правильным…

Поразмышляв таким образом, аббатиса решила сделать вид, что поверила плутовке.

– Характер у вас, сестра, действительно подкачал. Ну что ж, – она обернулась к Ойдоксии, – придется вам, сестра, взять свое дежурство назад и отправиться в спальню воспитанников. Тем более что мы уже все решили.

На обтянутом сухой кожицей лицевом отделе черепа Ойдоксии энергично заходили желваки – она в панике искала выход из ситуации. Проклятая девка! Неужели из-за нее все рухнет?

– Э-э-э… Могу ли я надеяться… то есть должна ли я наказать провинившегося воспитанника завтра? Быть может, сразу после школьных занятий? Или лучше прямо с утра?

Взволнованная, она царапала ногтями подлокотники своего кресла и неотступно следила за выражением лица своей хозяйки. Но Теофана, к полнейшему отчаянию старухи, медленно покачала головой.

– Нет-нет, сестра, до завтра мы ждать не можем. У меня нет никакого желания всю ночь караулить мальчишку или вылавливать его с полицией по окрестностям.

– Так ведь я могу и покараулить или заняться им после того, как все уснут…

По лицу настоятельницы прошла волна раздражения, заставившая наблюдательную Ойдоксию замолчать и понурить голову.

– Все, хватит, сестра! С каких это пор я должна дважды повторять свое решение? Вы сейчас же отправитесь в спальню воспитанников и наведете там должный порядок, а наказанием провинившегося займутся другие. Ступайте!

Похожая на смерть из сказок старуха сползла с кресла, поклонилась аббатисе, превозмогая уязвленную гордость, и с величественностью покореженной телеги прошествовала к выходу из церемонного зала, по пути одарив сестру Эдит одним из своих самых свирепых взоров. Та, казалось, не обратила на это никакого внимания. Она подошла к скрюченному от страха и ожидания ужасного Вилли и положила руку на его дрожащее плечо. Услышав отданный Ойдоксии приказ, мальчик немного успокоился, но неотвратимость предстоящего наказания придавливала его к земле и гудела в ушах. Эдит понимала, какие чувства владеют парнишкой, и ей было искренне жаль его. Воспользовавшись паузой, вызванной уходом разочарованной ведьмы, она обратилась к Теофане:

– Если вы позволите, матушка, то я могла бы поговорить с мальчиком… Не думаю, что телесное наказание – лучший путь к его душе…

От изумления настоятельница даже привстала с кресла, а сестра Бландина вновь едва сдержалась, чтобы не рассмеяться. Не пойму, чего больше в этой юродивой – наглости или глупости? А может – святости?

– Вы в своем уме, сестра? – негодование настоятельницы, казалось, перешло все мыслимые границы. – Что значит – вы поговорите? Негодяй проник в душевое помещение монахинь – где, кстати, могли оказаться вы сами! – и напал в темноте на одну из наших с вами сестер, нанеся бедняжке глубокую душевную рану, а вы собираетесь говорить с ним об этом?! Какое же воспитание мы с вами дадим этим детям, если станем действовать подобным образом?

– Но я думаю, что он понял бы…

– Думать – не ваше дело, сестра Эдит! – голос Теофаны стал подобен грому. – А понял бы он у вас лишь одно: у добрых глупых монашек дозволительно творить любые непотребности, вплоть до насильственных действий сексуального характера (тьфу, гадость какая, прости меня, Господи!), а в качестве наказания получить душеспасительную беседу за чашкой травяного чая. Не так ли, сестра?

Слова «чашка травяного чая» Теофана произнесла с особым сарказмом, давая понять, что гуманные порывы молодой «коллеги» ее вовсе не восхищают.

– Вы правы, матушка, – лишь благодаря хорошей акустике церемонного зала шепот сестры Эдит долетел до ушей настоятельницы. – Но не будет ли ошибкой…

– Ошибкой, дорогая сестра, было доверить вам воспитание этих детей! – перебила зарвавшуюся молодуху аббатиса. – И боюсь, что эту ошибку мне придется исправить в ближайшее же время! Ступайте и займитесь своими делами, а маленьким проходимцем займется старшая воспитательница!

Пряча довольную улыбку, Бландина склонила голову в знак повиновения. Сестре Эдит также ничего другого не оставалось, как подчиниться. Чуть сжав напоследок плечо Вилли, она шепнула ему: «Ты сможешь, малыш!» – и быстро ушла.

Выбросив вперед руку, сестра Бландина резким движением распахнула перед Вилли дверь подвального каземата. Всю дорогу от церемонного зала до этой низкой, утопленной в стену арочной двери монахиня находилась за спиной Вилли, тихим стальным голосом отдавая ему приказы касательно маршрута. Исполненный страха, мальчик не обращал внимания на окружающее: он спотыкался, обдирал локти о торчащие из стен замшелые камни, наступал в чавкающие лужи, а один раз даже упал, не заметив в полумраке ступеньку. Холодное, цветочно-морское дыхание Бландины за спиной и ее железные пальцы, время от времени сдавливающие его шею, не позволяли Вилли ни на секунду предаться иллюзии и помечтать о спасении.

Переступив порог небольшой комнатушки со сводчатым потолком, он вздрогнул и замер, словно наткнувшись на невидимую стену. Глазам его предстала столь ужасающая картина, что все остальные эмоции, испытанные им за долгий сегодняшний день, показались лишь легким волнением.

Все «убранство» каземата состояло из деревянной скамьи посередине и старого, обтянутого полопавшимся тут и там дерматином стула, ножки которого, как заметил Вилли, были привинчены к каменному полу. В правом переднем углу комнатенки стояло цинковое корыто, наполовину налитое ржавой водой, а вдоль стены по левую руку была неровными островками разбросана какая-то крупа, по виду напоминающая размоченный овес. Завидев вошедших, пожиравшая эту крупу огромная крыса взмахнула длинным, как плеть, хвостом и скрылась в чернеющей в углу дыре.

– Она вернется, Вилли, – хрипло шепнула сестра Бландина, смакуя каждое слово. – Вернется. Но не сейчас, а позже… Когда я уйду и погашу свет.

Мальчика едва не стошнило от ужаса. Воображение услужливо подбросило ему картинку, на которой истерзанное плетью и крысиными зубами тельце подростка остывало в луже крови, и сынок Кристофа Кая, не сдержавшись, тихонько завыл. У него снова закружилась голова; воздуха не хватало – он ловил его широко открытым ртом, чувствуя соленый вкус горячих слез, что текли по лицу. Казалось, все внутри него крушит какой-то ужасный огромный молот, разрывая желудок, ломая гортань и зубы, расплющивая глаза и мозг. Вилли бросило в жар, он почти ничего не видел. В порыве последней надежды повернул он голову к монашке:

– Сестра Бландина! Я прошу вас… Пожалуйста…

Целую вечность, казалось, наслаждалась старшая воспитательница унижением беспомощного мальчишки. Где твой высокомерный, неприступный лик, маленький глупец? Куда подевалась твоя уверенность в своей правоте? Отчего утратил ты, новичок, сдержанность и рассудительность? Очень, очень по сердцу сестре Бландине твой теперешний вид! Есть в нем что-то… трогательное. Да, именно трогательное…

Левой рукой монахиня обхватила горло Вилли – несильно, почти с любовью – и потянула вверх, едва не оторвав тщедушное тельце подростка от пола, а правой принялась энергично вытирать слезы с его опухшего лица, перемежая эти движения с умеренной силы пощечинами.

– Не время, красавчик, слезами умываться! – приговаривала она, ухмыляясь. – Для этого у тебя будет возможность, ты уж не сомневайся! А сейчас тебе нужны чистые, ясные глазки, дабы получше рассмотреть все те прелести, что тебя здесь ожидают…

Ослабив хватку, Бландина дождалась, пока обреченный сделает два-три вдоха, и почти нежно повернула его лицом к противоположной стене, где висели и лежали на полках всевозможные плетки, ремни, веревки и пучки розог. Вилли мысленно взмолился, чтобы все это оказалось сном, и впервые за все время своего пребывания в интернате вспомнил о материнской грязной лачуге с сожалением. Господи! Это не может быть реальностью! Просто не может! Ну пожалуйста, пусть вон та плеть на гвозде подмигнет мне карим глазом или в узкое оконце под потолком заглянет зеленая собака со стрекозиными крыльями, чтобы я убедился, что нахожусь в одном из своих глупых, искаженных сновидений!

Но у черной плетки-семихвостки нет глаз, и зеленых псов в монастыре Датских Ключниц не водится. Зря надеешься ты, мальчонка, на чудо! Обернись еще раз и оцени стати своей сегодняшней хозяйки, малыш! Вдохни снова ее цветочно-морской запах, так поразивший тебя в день твоего приезда в эту обитель гуманности, и пойми, наконец, что выхода нет. Ты в ее власти.

Вцепившись в плечо Вилли мертвой хваткой, сестра Бландина подвела его к стулу, полопавшаяся обивка и блестящая, отшлифованная спинка которого красноречивее всяких слов повествовали о многочисленных жертвах этих «богобоязненных» монахинь. Быть может, кто-то даже погиб от мук на этом стуле?

Кто-то? А почему не он?

– Раздевайся! – приказала Бландина.

– Зачем? – не понял парнишка.

Действительно, зачем ему раздеваться? Неужели она боится повредить розгой его и без того драную, старую робу?

– Не рассуждать! – голос сестры вновь окреп, глаза сверкнули гневом. – Еще одно слово, и ты не выйдешь отсюда живым!

Вилли обрадовался. Значит, изначально его смерть не входила в план наказания и он, если будет молчать и повиноваться, выживет? Забыв обо всем остальном, мальчик быстро стянул через голову рубаху и освободился от мешковатых штанов, подпрыгивая то на одной ноге, то на другой. Вешалки в каземате не было, и он бросил одежду прямо на пол, представ перед своей мучительницей в длинных, до колен, подштанниках. В подвале было холодно и сыро, но Вилли не чувствовал этого: у него были заботы поважнее.

Монашка окинула его подростково-несуразное тело быстрым взглядом, оценив острые локти и торчащие наружу ребра. Недовольно хмыкнув, она хлопнула Вилли по спине:

– Не горбись! Держи спину прямо!

О бог мой! Даже тут надо думать об осанке!

– Ну, чего застыл? Трусы снимай!

Мальчик со вздохом повиновался. Стоя перед старшей воспитательницей абсолютно нагим, он вдруг с удивлением и скрытой радостью обнаружил, что дикий страх, от которого он так страдал еще пару минут назад, ушел, уступив место покорному безразличию. Он подумал, что, похоже, его нервы просто не выдержали напряжения и лопнули, как лопается перетянутая гитарная струна или брошенная в костер стеклянная бутылка.

Не затрудняя себя больше приказами, сестра Бландина просто надавила на плечо мальчишки, принудив его сесть на этот огромный стул, на спинке и по бокам которого Вилли заметил скобы и петли для крепления ремней. Он слышал от кого-то, что в Америке на таком же примерно стуле казнят убийц и разбойников, только не забивают до смерти плетью, а подводят сильный ток, чтобы человек не мучился. Вот как? За убийство – чтобы не мучился, а за титьки толстой Магды, на которые он вовсе и не посягал, – плетка-семихвостка? Где справедливость?

Но тринадцать лет – слишком юный возраст, чтобы понять, что справедливость существует только в рыцарских романах да судебных протоколах. На самом деле у каждого она своя, доморощенная, и самое большее, чего удается достичь какими бы то ни было переговорами – это лукавый компромисс… Однако все это Вилли только предстояло постичь, а пока что никаких переговоров ему не предлагалось и в поисках какой-то там усредненной истины нужды не было, ибо истина эта стояла прямо перед ним в обличье высокой, статной монахини, чьи черно-белые одеяния грозили лопнуть под натиском распирающих их изнутри атрибутов.