Текст книги "Лютый гость"

Глава 7

Вилли становится изгоем и предается буйству во сне, Перпетуя получает увечья, а Барри избавляется от пасынка

В кабинете комиссара полиции на вышарканном тысячами задниц кожаном стуле восседала всхлипывающая Перпетуя. На деревянной скамейке в углу комнаты притулился съежившийся, испуганный Вилли, а за видавшим виды столом сидел и молча писал что-то угрюмый служитель закона. В кабинете было душно, и он время от времени вытирал платком свою массивную шею и бронзового оттенка лицо. Под потолком жужжала ленивая муха, где-то скрипели половицы: одним словом – учреждение.

Перпетуя испустила очередной тяжкий вздох.

– Понимаешь, Гарри, я и подумать не могла, что из него вырастет такое… – она бросила сердитый взгляд на сына. – Но, как говорится, яблочко от…

– Вот именно! – рявкнул комиссар и, отбросив перо, откинулся на спинку стула. – От яблони! И если ты, проходимка, не заткнешься, я упеку тебя вместе с твоим чертовым сожителем на долгие годы!

– За что же, Гарри? – в голосе женщины проскользнула нотка ехидства. – За то, что сынок твоего дружка-насильника оказался воришкой и малолетним пьяницей? За то, что мне, несчастной матери-одиночке, не удалось вложить в его тупую голову хоть сколько-нибудь благоразумия и честности? Ты отлично знаешь, Гарри, что ребенок воспитывался черт знает где, а у меня он лишь несколько месяцев…

От столь вопиющей наглости у комиссара, что называется, в зобу дыханье сперло. Эта шалава, эта гнусь, сведшая в могилу Кристофа Кая и превратившая его сына в затравленного волчонка, смеет насмехаться над ним, искажая факты?

Комиссару была прекрасно известна вся предыстория: ведь это именно он так страдал от собственной беспомощности после ареста Кристофа и готов был лишиться правой руки, если бы это помогло спасти невинного от клеветницы. Но спасти не удалось – тогда. Однако сейчас он не позволит этой змее свалить вину на ребенка и выйти сухой из воды!

– Я отлично знаю, Перпетуя, что это именно ты послала мальчонку воровать! Да ведь по нему видно, что он и капли спиртного в своей жизни не выпил и к сигарете не присасывался!

– Да что тебе видно, полицейский?! – взвилась вдруг внезапно осмелевшая Перпетуя. – Откуда ты, зашоренный служака, можешь знать, что происходит в чужой семье? С чего это ты взял, что мальчишка – ангел? Да известно ли тебе, сколько раз мы с Барри заставали этого херувимчика за выпивкой?

Комиссар не стал слушать дальше. Он вскочил с места и, двумя шагами покрыв весь кабинет, ухватил ненавистную лгунью за шиворот и рывком оторвал от стула. Повернув ее лицом к висевшему на стене мутному зеркалу, он прорычал:

– Смотри сюда, гадина! Смотри! Что ты видишь? Что, я спрашиваю, ты видишь?!

– Н-не знаю… Лицо… – промямлила женщина, у которой вмиг прошел весь запал.

– Лицо?! Нет, Перпетуя, это не лицо! Это – пропитая, потасканная рожа старой алкоголички и воровки! Да, да! Или ты думаешь, что я не знаю о твоих похождениях? Не знаю, как ты трижды – трижды! – вымаливала прощения у торговцев, поймавших тебя за руку? Может быть, ты полагаешь, что можно быть одной из самых замызганных потаскух города, а полиция не узнает об этом? Ошибаешься, Перпетуя!

Он бросил женщину назад на стул, словно куль с отходами, с отвращением отер о штаны руку, которой держал ее за шиворот, и, тяжело дыша, вернулся на свое место.

– А что это вы, собственно, фамильярничаете, господин комиссар полиции? – проквакала «одна из самых замызганных потаскух города» в попытке справиться с унижением. – Какая я вам Перпетуя? Извольте говорить мне «фрау Кай»!

– Фрау Кай?! – вскинулся полицейский, но тут же взял себя в руки и пробурчал: – Довольно интересно, между прочим, что тебе не понравилось обращение по имени. Против «гадины» и «шалавы» ты не возражала!

Наблюдавший всю эту безобразную сцену Вилли почти не слушал, что мать и комиссар говорили друг другу. В голове его билось, стучало и пульсировало одно лишь слово – насильник. Мама назвала отца насильником, но почему? Да и что это, собственно, такое? В бабкином доме он не раз слышал это слово, и оно всегда произносилось с гримасой отвращения и ненавистью, так почему же мать говорит такое об отце?!

Мысли смешались в голове Вилли. Нужно постараться выяснить все прямо здесь, и плевать на детскую тюрьму!

– Дядя комиссар… – подал он голос из своего угла. – Можно я спрошу?

Полицейский поднял на него глаза, и во взгляде его мелькнула жалость, как тогда, при разговоре с Кристофом.

– Конечно, сынок! Спрашивай что хочешь! – Гарри постарался вложить в голос как можно больше теплоты. Что сделала с ребенком эта крыса!

– Скажите, а я тоже… насильник? – последнее слово мальчонка буквально прокричал, прежде чем уронить голову в ладошки и заплакать.

Брови комиссара взметнулись.

– Что за глупости, малыш! С чего это ты решил?

Всхлипывая и не поднимая головы, Вилли промычал:

– Мама говорила мне, что меня посадят в тюрьму, потому как я копия своего отца. А сегодня она сказала, что он – ваш дружок-насильник. Так выходит, что и я тоже?

Он отнял ладони от лица и в упор посмотрел на комиссара, требуя разъяснений. Красные заплаканные глаза ребенка внимательно следили за мимикой и жестами полицейского, опасаясь извечной взрослой неискренности. Но комиссар и не думал лукавить:

– Вот что, парнишка, ты мне это брось! Насильник – это тот… – он помялся, а потом ляпнул: – Это тот, кто теток мурыжит без их согласия, силой их берет, понял? А ты – просто магазинный воришка, который к тому же действовал по наущению или даже приказу матери-пропойцы! И мы докажем, что ты не виноват, не сомневайся!

От хохота Перпетуи, казалось, рассыплются стекла в окнах полицейского участка. Она так смеялась, что даже начала икать.

– Ну, насмешил ты меня, Гарри! «Мурыжит теток»! Сам-то ты давно кого-нибудь мурыжил, хоть с согласия, хоть без?

Перпетуя снова захохотала, но вдруг резко успокоилась и впилась в полицейского ненавидящим взглядом.

– Докажет он! Помнится, то же самое ты кричал, когда попался твой чертов дружок, да не больно-то чего доказал? Не правда ли, комиссар?

От Вилли не укрылось, как покраснел блюститель городского порядка и как заходили ходуном желваки на его лице. Ну, сейчас он задаст мамаше перцу!

Но никакого перцу Гарри его мамаше не задал. Более того, вся его злость, казалось, вышла, и он, постаревший и несчастный, опустился в свое кресло. Но и на лице Перпетуи торжества не было: похоже, ей стало не по себе, хоть она и продолжала хорохориться:

– Ну, теперь ты отпустишь меня, служивый?

Комиссар молчал.

– Знаешь, – понизила она голос до шепота, – выпить очень хочется, невмоготу просто! Этот вот, – в сторону Вилли вытянулся грязный палец, – не сумел ничего добыть, так может, у тебя чего есть, а?

Вновь залившись смехом, Перпетуя поднялась со стула.

– Бывай, Гарри! Где тут у вас выход?

Уже у самой двери она вновь повернулась и добавила:

– Сопляка можешь домой прислать или себе оставить, мне все равно.

Жалобно загудела дверная пружина, и дверь с громким стуком захлопнулась. Комиссар не посмел задерживать вздорную пьяницу: у него ничего на нее не было.

Гарри поговорил с руководством магазина, с собственным начальством и замял дело. На бумаге оно, конечно, осталось, но никакого наказания мальчишка не понес, если не считать распространившихся по округе слухов. Впрочем, слухи-то эти и были самым ужасным наказанием, почище даже, чем детская тюрьма, которой так боялся Вилли. Теперь и соседи, и одноклассники смотрели на него исподлобья, а иные и вовсе отводили глаза при встрече. Не раз он слышал за спиной шепот и тут же втягивал голову в плечи, словно боялся удара; учителя не оставляли его теперь в одиночестве в библиотеке и «классе с ценностями», а соседский парнишка Томми, пригласивший Вилли давеча на праздник по случаю своего дня рождения, подошел к нему на улице и без обиняков заявил, что мама-де не велела звать к себе воришек.

Вилли Кай молча сносил обиды, убедив себя, что сам виноват во всем случившемся. Если бы он не послушал матери и пошел тогда не в магазин, а прямиком в полицию, то и не случилось бы этого ничего. Дядька Гарри, который, как оказалось, был другом его отца, нашел бы способ укрыть его от гнева родительницы! С другой стороны, думал он, неужели же можно жаловаться на мать? Разве это не было бы предательством?

– А не она ли предала тебя, сынок? – спросил комиссар, когда Вилли поведал ему при случайной встрече о своих переживаниях. – Она должна гордиться таким сыном, а вот ты, милый мой, – стыдиться такой матери. Как бы там ни было, ты теперь в сложной ситуации, – добавил он со вздохом, – и в ближайшее время тебе придется нелегко, но время, дружок, лечит все раны и притупляет людскую память…

– Дядя Гарри…

– Что, малыш?

– А ты не можешь рассказать мне про папу? О чем это говорили вы с матерью тогда, в участке? Каких теток он мурыжил без разрешения?

Наивность и непосредственность мальчугана заставила комиссара улыбнуться.

– Могу, сынок, и расскажу, но позже. Видишь ли, история эта довольно грязная, а рассказ мой может отличаться от официальной версии и принести нам обоим проблемы. Но одно я скажу тебе совершенно точно – твой отец, Вилли, пострадал безвинно, и стыдиться его у тебя нет никаких оснований. Мир коварен, сынок, а некоторые особи, населяющие его, – он глянул вдаль и скрипнул зубами, – особенно.

Порывшись в кармане, комиссар полиции протянул Вилли монетку.

– На-ка вот, купи себе леденцов или еще чего…

– Не-а, дядька Гарри, магазины я теперь обхожу стороной.

Тот вздохнул:

– Ну, бывай!

Вилли грустно посмотрел вслед полицейскому и поплелся домой. У него было чувство, что его самого весь мир обходит теперь стороной.

В своей комнатушке, из окна которой были видны убегающая вдаль проселочная дорога и кусок леса, за которым голубела ленточка реки, Вилли старался поддерживать хоть какое-то подобие порядка. Он ежедневно подметал, а дважды в неделю мыл грубый дощатый пол большой серой тряпкой, вытирал с козырьков железной кровати и подоконника неизвестно откуда берущуюся пыль и каждое утро аккуратно заправлял свою постель, чтобы вечером вновь разобрать ее и, нырнув под одеяло, погрузиться в мир сновидений – тот мир, в котором он чувствовал себя почти счастливым.

С некоторых пор ему снились не только зеленая солнечная лужайка и его старые приятели-звери, но и менее приятные вещи, такие как супермаркет, полицейское отделение, детская тюрьма и полупьяная мать, то льнущая к нему и умоляющая украсть ей вина, то орущая благим матом и приказывающая «пойти стибрить водки». В своих снах он начал совершать продолжительные прогулки по окрестным рощам и берегу Фильса и даже направился как-то в сторону сверкавшей на солнце черепичными крышами деревеньки, но оробел и вернулся на луг. Кому-то может показаться, что он все больше отдалялся от реальности, но разве можно утверждать, что настоящая реальность – по эту, а не по ту сторону? Разумеется, малыш не читал произведений Кастанеды и понятия не имел об учении дона Хуана, но чувствовал и сам, что сны его – не просто красочные никчемные картинки, возникающие в его мозгу, а нечто гораздо большее и важное, нечто… настоящее. Мысли свои эти Вилли никому не поверял, так как, познакомившись поближе с человеческим обществом, боялся получить еще и ярлык сумасшедшего – клейма вора ему было вполне достаточно.

…Он тихонько спустился по темной лестнице и, переступив позабытое матерью старое цинковое ведро, пробрался к входной двери. Отодвинув засов, Вилли распахнул ее, полной грудью вдохнул свежий ночной воздух и негромко рассмеялся. Он не особенно осторожничал, так как знал, что спит и все, что тут происходит, ему подвластно. Настроение у парнишки было хорошим, как и всегда во сне, опасаться ему было нечего, и он настроился на очередную приятную прогулку по собственным владениям, где никто, кроме него, не смеет распоряжаться и приказывать.

Мальчик привычно поискал глазами подтверждение того, что действительно спит, и вскоре нашел его: сидевшая на рябине у крыльца усатая канарейка подмигнула ему и принялась, фыркая и пыхтя, выуживать у себя из подмышки блох. «Все в порядке, – подумал Вилли, – усатых птиц не бывает, канарейки у нас не водятся, да и рябины никакой у дома не растет». Во сне постоянно происходит всякая всячина, принимаемая дилетантами за нечто само собой разумеющееся. В ночных путешествиях можно встретить такие глупые, ужасные и вывернутые наизнанку вещи, что, проснувшись, поражаешься тому, что еще секунду назад относился ко всему этому серьезно. Морфей, беззлобный насмешник, ставит весь мир с ног на голову, показывает нам привычные явления с другой, неизвестной нам стороны и заставляет поверить в то, что черное – это белое, море – равнина, а наличие у канареек усов – самое обычное дело.

Но Вилли Кай в свои семь лет уже не был дилетантом и знал правила игры многоликого сына Гипноса. Его уже не могли обмануть странные существа, и абсурдные события не отвлекали его от основного кружева сновидения, которое мальчик сам для себя плел. Правда, и тут следовало быть осторожным и не наделать ошибок, прежде всего – не проснуться, что поначалу происходило всякий раз, стоило Вилли осознать, что он спит. Со временем неосознанный последователь Карлоса Кастанеды решил эту проблему: едва начиная чувствовать щекой подушку и понимая, что «выныривает», он переводил внимание на что-то необычное или впутывался в какое-нибудь действо вроде борьбы за желудь с неизвестно откуда взявшейся лохматой собакой в кепке, и реальный мир – мир пьяной матери, насмешек и несчастий – вновь отступал, оставляя его в сладком плену ночных иллюзий.

Окрыляющее чувство вседозволенности переполняло маленькое мальчишечье сердце. Здесь, в его мире, он мог делать все что угодно: мог заплывать на глубину, лазать по скалам, плеваться и бросать камнями в чужие окна, не боясь быть наказанным. Он мог бы выпить вина из позабытой на столе бутылки (мать отошла ко сну, не долакав ее содержимое), опьянеть и растащить на бревна эту проклятую лачугу или даже поджечь ее – и все равно проснуться в своей убогой комнате, трезвым и по-прежнему несчастным.

Предаваясь запрещенным мыслям, Вилли побрел по обочине в сторону реки. Он не знал еще, чем займется сегодня, но не сомневался, что подходящее занятие для него найдется. Вдалеке, там, где Фильс впадает в могучий Дунай, замерцали разноцветные огни – кто-то, должно быть, устроил импровизированный фейерверк по какому-то достойному поводу. Странно: кто-то хозяйничает здесь без его ведома! Вилли засмеялся, мысленно разрешив этим веселым людям продолжать праздновать.

Плавать ему не хотелось, и он свернул на одну из боковых тропок, которой в дневной жизни не существовало. Тропка вела через густые заросли какого-то кустарника, но не колючего, как ожидал Вилли, а мягкого, приятно скользящего широкими прохладными листьями по коже. Из-под ног вспорхнула и исчезла в выси полевая мышь с привязанной к хвосту сигаретой, и Вилли, нахмурившись, сосредоточил внимание на носках собственных ботинок. Когда-нибудь ему удастся избавиться от этих неприятных сюрпризов в своих ночных блужданиях, но пока он вынужден мириться с ними.

Извилистая узкая тропа внезапно закончилась, и парнишка оказался на краю кукурузного поля, чуть слышно шумящего под натиском ночного ветра. Справа стояли густые заросли, а влево убегала проложенная трактором проселочная дорога, по которой он и направился.

Впереди, за поворотом, виднелось большое приземистое строение, в котором Вилли с замиранием сердца узнал тот злосчастный супермаркет, в котором ему пришлось натерпеться позора. Оказалось, что он просто обошел рощу и приближается к магазину с другой, тыльной, стороны. Досадливо поморщившись, Вилли повернул было обратно, но вдруг остановился. С какой это стати он должен избегать чего-либо в собственном сне? Разве хотел он, чтобы появились тут эта тропа и этот поганый магазин? Разве просил он у бога сновидений привести его сюда? Да и чего ему, собственно, бояться? Он спит и на самом деле ничего плохого сделать не способен! А вот посмотреть, как выглядят магазинные полки и стеллажи ночью, он бы не отказался…

Искушение было слишком велико, чтобы незрелый мальчишеский ум мог от него отказаться. Деловито хмыкнув, Вилли приосанился, затянул потуже ремень и бодро зашагал к стоящему на другом краю кукурузного поля зданию.

Дойдя до цели, он сразу направился к неосвещенной задней двери (несмотря на то что спал, юный искатель приключений все же не желал показываться на сияющем в ярких лучах фонаря пятачке возле главного входа). Запнувшись о какой-то ящик, он чертыхнулся и на минуту замер, вновь чувствуя себя воришкой. Но ящик вдруг начал плавиться и превратился в бетонную колоду, что напомнило Вилли о нереальности происходящего и придало ему мужества.

Усмехнувшись, семилетний сорванец вновь занялся дверью, на которой висел огромный замок, недвусмысленно предрекавший провал любой попытки проникнуть на склад. Нимало не огорчаясь, мальчишка повел рукой по широкой железной перекладине от замка вниз, пока не наткнулся на довольно хлипкий болт, крепящий ее с другой стороны. Вот это конструкция! Вилли расхохотался. Для чего, спрашивается, навешивать такой чудовищный замок, если не закреплять противоположный конец как следует? Он протянул руку к стене, будучи уверен, что обнаружит там лом, и действительно нащупал увесистый стальной штырь.

Вставив один конец лома между дверью и перекладиной, он повис на нем и спустя секунду услышал треск вырываемого из стены болта. Перекладина грохнула о бетонный пол, увесистый замок стал бесполезным, а путь в недра магазина был теперь открыт. Вилли удовлетворенно хихикнул, вытер руки о штаны и потянул на себя дребезжащую жестяную дверь.

Оказавшись в темном коридоре, он достал из кармана коробку спичек и чиркнул серной палочкой о ее шершавый бок. Так и есть – он на складе. Справа и слева громоздились какие-то ящики, коробки и свертки, пахло гнилыми овощами (совсем как в бабкином погребе), и где-то звонко капала вода.

Выворачивать ящики и ворошить упаковки Вилли не хотелось, а потому он, не задерживаясь здесь надолго, начал пробираться к торговому залу. Проникающий через окна свет уличного фонаря вырисовывал контуры предметов холодным желто-зеленым светом и позволял довольно сносно ориентироваться в пространстве.

В магазине все было так, как и в реальности: на бесконечно длинных стеллажах высились горы фруктов, пачек с крупами, разноцветных коробок с английскими надписями и солено-перчено-пряных консервов в стеклянных и жестяных банках; на вешалках висело какое-то невзрачное женское тряпье, под ногами попадались доски. Скорее из упрямства, чем по желанию, Вилли обогнул стеллаж с конфетами и прошел в отдел спиртных напитков. Он ни разу в жизни не пробовал ни вина, ни даже пива, но пережитый им незаслуженный позор посеял в его душе опасное семя бунтарства и желание что-то сделать наперекор (или даже назло) этому несправедливому обществу. Он не считал себя вором и вовсе не был злым, но доведись ему когда-нибудь услышать, что заставшая его «с поличным» старуха окочурилась, он искренне порадовался бы этому обстоятельству. Ну да ладно! Пусть и во сне, но он отведет сейчас душу и отыграется на этих стройных полках за свое унижение!

Метнувшись к кассе, Вилли пошарил под прилавком и вернулся к винным рядам с большой матерчатой сумкой, которую, недолго думая, набил бутылками самого дорогого вина и марочным коньяком. Все это он присыпал сверху пачками американских сигарет, сухофруктами и какими-то пестрыми упаковками с неизвестным содержимым и отволок к задней двери, пыхтя и отдуваясь. Вернувшись в торговый зал, он налег плечом на стеллаж с конфетами и давил до тех пор, пока тот не рухнул с невообразимым грохотом. При этом Вилли каким-то образом умудрился порвать рукав рубашки – наверное, зацепился за гвоздь или шуруп. Плевать! Вслед за конфетами на пол полетели кульки с гречкой и перловкой, которые, глухо лопнув, засыпали весь пол крупой, а затем и банки с маринованными помидорами.

После этого Вилли выбрал в винном ряду бутыль побольше, отошел шагов на восемь, размахнулся и что было сил запустил ею в коньячный стеллаж. Едва не оглохнув от последовавшего за этим звона, он скользнул к задней двери, взвалил на спину тяжеленную сумку с добычей и покинул ненавистный магазин. Никакой вины за собой мальчишка не чувствовал. С чего бы это? Весь погром случился в его – и только его! – сне, а значит, понарошку, и никакого реального вреда никому не причинил.

– Эй, лежебока, поднимайся!

Бесцеремонный голос матери вырвал Вилли из сна и вернул к реальности. Он зевнул, протер глаза и, оттолкнувшись пятками от матраса, сел в кровати. На пороге его комнаты стояла растрепанная Перпетуя, пребывающая, по-видимому, в хорошем настроении (иначе вместо «лежебока» он услышал бы «гаденыш», «поганец» или что-нибудь подобное).

– Ну, выспался или до обеда пролежишь после своих ночных похождений?

Что она имеет в виду? Какие еще похождения?

Вилли нахмурился:

– Ты это о чем, мама?

– Ну-ну, не придуривайся! Хвалю!

– За что?

– Как это за что? Такой подвиг совершить не каждому по силам! Стало быть, осознал, что был неправ, и начал заботиться о мамочке с папочкой?

– Какой еще папочка? Что ты говоришь?

– Не ершись, сынок! Как будто Барри не относится к тебе по-отцовски тепло!

Опять она со своим чертовым Барри! Когда уже все это кончится?

Перпетуя чуть покачнулась и схватилась за дверной косяк, из чего стало понятно, что она уже изрядно «пригубила». На ее раскрасневшемся лице блуждала глупая, но довольная улыбка.

– А это ты хорошо придумал с коньяком, сынок! Коньяк – это тебе не третьесортное пойло! Коньяк – это… очень даже…

С этими словами мать развернулась и нетвердой походкой начала спускаться вниз, напевая себе под нос что-то несуразное.

Постепенно в памяти Вилли стали проступать подробности его сновидений. Тропинка… поле… магазин… сумка, бутылки и грохот…

Он вскочил, словно с раскаленной сковороды. Холодный пот прошиб его, залил глаза и скользнул по спине и ногам к самым пяткам. Что имела в виду эта женщина?! Какой еще коньяк? За что она хвалила его?

Бросив взгляд на свою одежду, висящую на спинке стула, Вилли немного успокоился – брюки и рубашку со вчерашнего дня никто не трогал, и рукав, который он во сне разорвал о стеллаж, был совершенно целым. Значит, все в порядке и мать что-то перепутала?

Все еще обеспокоенный, мальчишка быстро оделся и сбежал по лестнице в кухню. Там он сразу же увидел развалившегося на стуле у печки пьяного Барри, который, как оказалось, относился к нему по-отцовски тепло. В одной руке Барри сжимал вилку с насаженным на нее огурцом, а в другой – стакан, до половины налитый золотистой жидкостью, должно быть, коньяком. Посередине кухни стояла Перпетуя, что-то нечленораздельно мыча и чуть сгибая время от времени ноги, что, по-видимому, означало у нее танец под собственное пение. Барри порывался что-то сказать своей подруге или же прокомментировать ее хореографические достижения, но не мог этого сделать, так как каждые пять секунд громко икал, отчего в его стакане с коньяком поднимался настоящий шторм. Не оставалось сомнений, что эта парочка очень дружна и, чтобы понять друг друга, слова им не требуются.

Но главным было не это. На кухонном столе, аккурат возле двух пустых бутылок из-под вина и одной початой коньячной стояла кожаная сумка. Та самая сумка, которую Вилли нашел в своем сне под прилавком магазинной кассы, набил всяческим добром и притащил домой, будучи уверенным, что все эти события нереальны и растворятся вместе со сновидением. Теперь же, увидев спиртное и кучу сигаретных пачек, едва не вываливающихся из сумки, он узнал в них «понарошку» украденные им товары и все понял. В памяти неожиданно всплыла история с коврами и шваброй в бабкином доме, мысли спутались в мальчишеской голове, и Вилли стало дурно.

Тут Перпетуя заметила его присутствие и пошло захихикала:

– А презервативов-то зачем набрал, сынок? Да еще такую кучу? Аль боишься, что братиков-сестренок тебе нарожаем?

Смех пьяницы перешел в свинячий визг, и она, трясясь от неуемного веселья, осела на пол у стены.

«Наверное, мать имеет в виду те пестрые пачки, что я набрал у входа… Интересно, что такое эти… как их… презервативы?»

– Эй, мама, послушай! – Вилли сам удивился тому, как дрожит его голос. – Убери, пожалуйста, все бутылки и сумку спрячь… Я думаю, к нам придут ее искать.

Перпетуя перестала смеяться.

– О! Это ты правильно говоришь, сынок! Мама обязательно скроет следы твоего преступления! Ведь на то я и мама, верно?

Заметка в местной газете от того же дня:

«Акт вандализма в Фильсхофене

Прошедшей ночью группа неизвестных злоумышленников, взломав замок в супермаркете, учинила настоящий погром в его торговом зале. Перебито и переломано было все, что можно было перебить и переломать, погибли почти все запасы спиртных напитков, круп и консервов в стеклянной таре, стеллажи с товарами были изуродованы, а также пропало несколько ящиков сигарет. По оценке владельцев магазина, ущерб оценивается в четырехзначную сумму. Страховая компания, в которую поступила заявка на возмещение ущерба, проверяет данные. К удивлению службы охраны правопорядка, ни в самом здании супермаркета, ни вокруг него не было обнаружено никаких следов вандалов. Следствие ведется».

Искать злосчастную сумку никто не пришел. Видимо, ни одному человеку не пришло в голову приписать ребенку – пусть даже и самых бандитских наклонностей – погром такого масштаба. Сыграло свою роль и то, что растащившие под шумок собственный товар продавщицы в графу ущерба вписали «несколько ящиков сигарет», уволочь которые под силу было бы лишь целой группе воров. Ни следов автомобильных шин, которые, исходя из размеров добычи, непременно должны были иметься, ни каких-либо иных ниточек полиция не обнаружила: мокрая после ночного дождя земля не сохранила ни одного отпечатка (словно воры летали по воздуху) и никто из жителей близлежащих домов ничего не слышал. В общем, блюстители порядка терялись в догадках, а среди населения ходили самые невероятные слухи – темный крестьянский люд привык во всем видеть чертовщину. Правда, подвыпивший Барри как-то распустил язык и поведал соседям по кабацкому столику, что наглый грабеж, дескать, дело рук «его мальца», но собутыльники подняли его на смех и посоветовали пойти проспаться, что он и сделал. В конце концов владелец супермаркета уволил заведующую и установил в магазине сигнализацию, на которой раньше пытался сэкономить. Тем дело и кончилось.

Постепенно гомон прекратился и случившееся поросло паутиной времени, но для Вилли Кая настали суровые времена. Он осознал значимость произошедшего и страшно мучился – нет, не совестью, а неизвестностью и собственной исключительностью. Как ни силился мальчуган, он не мог найти объяснения пережитому им смешению двух миров – дневного и сонного, как он их называл. До сих пор он рассматривал свои сновидения лишь как возможность забыться, уйти от несправедливости и обреченности реальной жизни и нырнуть в прохладное озеро цветных иллюзий, где он чувствовал себя хозяином. Теперь же ему стало ясно, что никакой настоящей границы между двумя этими состояниями нет и он, что самое страшное, не властен над своими снами и не в состоянии управлять этим странным переходом. Вилли был уверен, что не поднимался той ночью с постели и никуда не выходил. Побывай он на самом деле в магазине, то непременно оставил бы следы на влажной почве, да и вообще… Такого не бывает.

Вилли стал бояться спать. То, что прежде доставляло ему удовольствие, превратилось в муку. Каждый день, с тревогой косясь на спешащее к западу солнце, он со страхом ожидал вечера и того момента, когда начнут слипаться глаза. С наступлением сумерек он выходил из дома, бродил по дорогам и полям и надеялся, что прохладный ночной воздух взбодрит его и прогонит подлый сон, но все было напрасно. Человеческий мозг, эта странная, испещренная бороздами и извилинами субстанция, не может и нескольких дней обойтись без того, чтобы принудить ее обладателя много часов кряду проваляться в беспомощности, погрузившись в мутную молочную пелену. Глупые люди придумали себе целую кучу инвентаря и ритуалов для этого состояния: большие кровати с узорчатыми спинками, пышные матрасы, перьевые подушки с вышивкой, ночные сорочки и неглиже, жирные крема для шкуры, снотворные таблетки, будильник и поцелуи в щечку с пожеланием доброй ночи – и все это только для того, чтобы на несколько часов потерять сознание и стать похожим на бревно! Сколько драгоценного времени проходит впустую!

Вилли злился на себя за неспособность бодрствовать сутки напролет и изобретал все новые уловки и фокусы в попытках добиться стойкой бессонницы, но никто еще не выигрывал в покер у матушки-природы, и ему пришлось в конце концов смириться с неизбежным.

Успокоившись и вновь обретя способность рассуждать, парнишка решил перестать терзаться и снова начать спать, как все нормальные люди. Да и чего ему, собственно, было бояться? Теперь он предупрежден и знает, что нужно делать, чтобы не допустить повторения ужасного происшествия в супермаркете: впредь он будет и во сне вести себя прилично, разговаривать вежливо, обдумывать каждый свой шаг и, конечно же, не станет совершать никаких преступлений, коли уж они взяли моду «выскакивать» из его снов и становиться реальностью. Все просто!

Рассудив так, Вилли успокоился окончательно и зажил, как прежде.

О, наивный маленький Вилли! Как зло посмеялось над тобой Небо, наделив таким ужасным даром! Если бы ты знал тогда, во что обойдется тебе твоя беспечность, какие ужасные ошибки придется тебе совершить по неведению и во что все это выльется, то ты стал бы вставлять себе спички в глаза, чтобы не спать, а поняв, что и это не действует, наверняка повесился бы, став первым захлестнувшимся восьмилетним ребенком в истории всего региона! Но ты ни в чем не виноват, сын шорника! Откуда тебе было знать, что твой сказочный мир сновидений таит в себе опасности, по сравнению с которыми разгром супермаркета – лишь не заслуживающая внимания шалость?

Несколько лет прошли спокойно. Вилли Кай оставался верен данному себе слову, магазинов не грабил, камнями не швырялся, странным бабкам из сновидений не хамил и вообще вел себя там осторожно, памятуя о прошлом. Он просто прогуливался по берегу иллюзорного Фильса, наслаждался природой, дружил со всякими там оранжевыми ежиками, разговаривающими по-монгольски, да кормил смешных носатых белок земляными орехами. На белевшее вдалеке приземистое здание супермаркета он старался не смотреть, и в деревеньку, что неподалеку, ему тоже наведываться расхотелось (в «дневном» мире ее не было, а потому Вилли опасался встретить там что-то ужасное). Может быть, когда-нибудь он до нее и доберется, но пока ему вполне хватало луга, речки да синего неба.