Текст книги "Несносный ребенок. Автобиография"

Более получаса она пыталась меня уговорить. Тщетно.

Утомившись, она закончила разговор вопросом, который должна была задать в самом начале:

– Чем вы хотите заниматься в будущем?

Одно то, как она произнесла эту фразу, не позволяло мне мечтать о каком-то другом будущем, кроме того, которое она наметила. Единственной задачей этой женщины было не помочь мне, а обеспечить заполнение квоты на автослесарей, именно в этом была ее миссия.

– Я хочу быть дельфинологом, – четко произнес я, чтобы выказать свою решимость.

Дама посмотрела на меня с тревогой. У меня возникло такое чувство, будто я телевизор, из которого в конце программы пошел снег.

– Дельфи-что? – c гримасой отвращения переспросила она.

– Дельфинологом. Это человек, который изучает и ухаживает за дельфинами.

Она громко ахнула в знак того, что поняла, и принялась объяснять мне, что в ее каталоге нет такой профессии и что мне следует проявить благоразумие.

Думая, что я ее ответом удовлетворен, она предложила мне более экзотические варианты: шлифовщик, рыбовод, стеклодув или художник по керамике. Я отказался сразу от всего. Дама пожала плечами, отметила в моем дневнике, что опрос я прошел, и сказала, что в следующий раз мы все уладим.

Поэтому я решил определиться самостоятельно.

Воспользовавшись свободным временем, я отправился в среду в Париж, в Институт океанографии. Я собрал довольно много документов, которые прочел с интересом, однако не нашел такого направления, о котором мечтал. Для того чтобы иметь дело с дельфинами, имелись три варианта: армия, наука и парки развлечений.

Ни один из них меня не вдохновлял.

Постепенно я осознал, что на самом деле у меня не было желания изучать дельфинов. Я хотел быть дельфином. Но я уже знал, что эта мечта, скорее всего, никогда не осуществится.

Я любил этих существ больше всего на свете, но, возможно, лучшее проявление любви – это оставить их жить на свободе, в их естественной среде, и просто время от времени проведывать. И я дал себе слово никогда не терять с ними связь и регулярно к ним наведываться.

Наступило лето, и моего отца направили в Санта Джулию, на Корсику.

В первую же неделю, в качестве приветствия отцу, трое в капюшонах ограбили кассу. Это было все же лучше, чем в предыдущем сезоне, когда была взорвана стойка администратора. Но отец приехал со своей неизменной бандой культуристов и просто так сдаваться не собирался.

Лето обещало быть жарким.

* * *

Я был рад вновь видеться с отцом. Я навещал его в большом доме, где он жил вместе с Кэти и детьми, но на ночь там не оставался. Под предлогом, что мне нужно предоставить независимость, на которую я не претендовал, он нашел мне маленькую комнатку на другом конце туристской деревни. На одного проживающего.

Я сделал вид, будто страшно обрадовался, потому что это была его идея. Он положил мой чемодан на кровать и, уходя, приобнял меня – на все лето вперед.

– Так как ты уже большой, будет лучше, если по утрам мы уже будем не целоваться, но по-взрослому пожимать друг другу руки, – сказал он с деланной улыбкой.

Я пытался держаться прямо, но внутри меня все оборвалось. Кэти требовала доказательств любви, и отец у меня на глазах только что ее поцеловал. Мне же предстояло отныне довольствоваться дежурным рукопожатием.

* * *

Следующим летом мой отец получил в свое владение деревню Санто Стефано. Это маленький остров недалеко от Сардинии. Деревня состояла из нескольких рядов бунгало, затерянных среди скал.

Она была не особенно большая, максимум на восемьсот человек. Мой отец был доволен, это он удачно попал. Он опасался вновь получить под свое начало клуб Капреры на соседнем острове с его тысячью шестистами отдыхающих. Что до меня, то я тоже был доволен: здесь был дайвинг-клуб. Главного распорядителя звали Банан. В его подчинении находились человек двадцать инструкторов. У меня была перспектива провести лето на корабле для дайверов.

Каждый день мы встречались с отцом в 17 часов. Не для того, чтобы учить меня жизни или выказывать мне свою любовь, а чтобы играть в волейбол. И целый час он на меня орал.

Игроком он был плохим или, точнее, отличным игроком, который боялся поражения. Мне доставались одни упреки, и, слушая их, я чувствовал себя мальчиком для битья. Однако я весь год занимался в секции, и мой подход к сетке производил впечатление на всех, кроме него. Похвалу от него я получал лишь в случае победы. Мы играли тройками, и третьим у нас обычно был Джеки. Они с отцом оба были коренасты и мускулисты. Они технично играли и посылали мячи в ключевые зоны. Они были опасны, настоящие лисы. Они заставляли меня играть в атаке, и во все время игры я буквально летал.

В один прекрасный день мне надоело, что меня все время бранят, и я покинул нашу тройку, перейдя в команду противника. Отец не заметил зреющего бунта, и я почувствовал, что он расстроен. У него отняли единственную возможность близости с собственным сыном. Так ему и надо. Я вкладывал в каждую подачу всю свою ярость и атаковал. Отец взял себя в руки, что редко с ним случалось, и я с удовольствием наблюдал, как всю игру он костерил заменившего меня игрока.

После матча, вопреки ожиданиям, отец долго меня поздравлял. Нужно было, чтобы я перешел в команду противника – только тогда он наконец оценил мою игру. Потом он стал подробно объяснять свои взгляды на воспитание. Мол, он ругает меня потому, что хочет для меня лучшего, потому что это важно для него, потому что он заботится обо мне, потому что я его сын. Отец не дошел до того, чтобы сказать, что он меня любит, но все шло к тому, это факт.

В тот день я понял, что мне следует учиться понимать без слов. В отношениях с отчимом переводчицей была моя мать. Когда на следующий день он отвечал на половину вопроса, заданного мной накануне, мать переводила:

– Он, конечно, медведь, но в глубине души он очень тебя любит.

Мне приходилось верить матери, поскольку от Франсуа никогда не исходили волны тепла и никакой привязанности он ко мне не проявлял. У него было ледяное сердце, которое всегда билось ровно, как у всех гонщиков.

С отцом все было иначе. Я чувствовал, что он заточен в своем прошлом, погружен в свою вину. Но сердце у него было теплым и чувственным.

В Санто Стефано я впервые по-настоящему понял, что такое океанская бездна. Речь не о море, которое некоторые называли «бездонным синим», но о синеве, в которую погружаешься, не видя дна. В ней теряются лучи солнца и слышнее потрескивание планктона. Мы поднимаемся на поверхность, укачиваемые волнами, и наблюдаем эту голубую бездну, которая зовет наc, как головокружение, как отрешенность. Когда погружаемся в нее, мы перестаем слышать шум земли. Нет больше ни ветра, ни кораблей, ни людской болтовни. Только бесконечный гул поднимающихся вверх пузырей воздуха, играющих на поверхности. Ты спускаешься вниз, скользя, но не падая. Гравитация исчезает. Ты делаешься легким, как лист. Давление неуклонно растет, а света становится все меньше.

На глубине пятнадцати метров становится видна немного размытая полоса холодной воды, которая ждет нас. Когда оказываешься в этой воде, открываешь еще один мир, более враждебный, более грубый. Ошибки здесь непростительны. На глубине тридцать метров дна по-прежнему не видно, а о поверхности остается лишь воспоминание. Синева все заполняет, даже сознание. Сердце замедляется, и с каждым вздохом ощущаешь, как воздух вырывается из твоих легких.

На глубине сорок метров инструктор разворачивает ласты и надувает жилет, чтобы остановиться. Все дайверы делают то же самое и группируются вокруг него. Дна по-прежнему не видно. Вокруг нет ничего, только синева, но все мы испытываем блаженство, как паломники под сводами храма.

Мы оставались там еще несколько минут, чтобы сосредоточиться и проникнуться ощущением своей малости. Дальше – подъем. Мало-помалу становилось жарко, и это одурманивало нас. Почти пьяными мы возвращались в декомпрессионную камеру, где приходилось оставаться порой дольше получаса, прежде чем можно было подняться на поверхность.

Возвратившись на лодку, мы пребывали в молчании. Это был впечатляющий, почти мистический опыт, который очень сложно разделить с теми, кто его не пережил.

Я надеялся, что когда-нибудь кому-то придет в голову снять фильм об этой голубой бездне.

– 7 –

1975

Если погружение насыщало меня духовно, то мои подростковые гормоны начинали требовать от меня других питательных веществ. Мне было уже шестнадцать.

В клубе были сотни девушек, красивых и загорелых, которые целыми днями веселились, одетые только в бикини, и случавшиеся у меня приливы объяснялись не только летней жарой. К сожалению, я не имел ни малейшего представления, как вести себя с молодой женщиной, особенно если она мне нравилась. Напрасно я смотрел, как инструкторы по дайвингу с поразительной легкостью флиртовали с девушками, я был не в состоянии им подражать.

Хотел бы я иметь одного или двух приятелей моего возраста, чтобы делиться с ними опытом и слушать их советы, но в клубе все были слишком взрослыми, подростков даже близко не было. К тому же я недостаточно был близок с отцом, который продолжал здороваться со мной за руку по утрам. Поэтому я решил ничего не делать и дождаться принцессы, которая меня спасет.

В магазине работала маленькая блондинка, которой был двадцать один год. Она была англичанкой, и звали ее Лорна. Она часто мне улыбалась, могла положить руку мне на плечо, но я был неспособен расшифровать эти ее знаки. Мне казалось, что она в меня влюблена, но это не было очевидным, и я мог ошибаться. Однажды в обед Лорна села со мной рядом. Она с удовольствием выслушала мой рассказ об утреннем погружении. А выходя из ресторана, ласково взяла меня за руку и спросила, что я намерен делать днем.

– Я собираюсь пойти вздремнуть, – просто ответил я.

И тут же, в каком-то безумном порыве, неожиданно для себя добавил:

– Хочешь пойти со мной?

Едва эти слова слетели с моих уст, как я об этом пожалел. Какой же я дурак! Какой самонадеянный идиот!

И я начал краснеть, как раскаленная до белизны кастрюля. Лорна вначале удивилась, но очень скоро глаза ее загорелись, и на лице появилась милая улыбка.

– Пойдем, – сказала она шаловливо.

Лорна подхватила меня под руку, и мы направились к моей комнате. В этот момент паника захлестнула меня, как цунами. Я только что пригласил девушку покататься на машине, в то время как у меня нет водительских прав, да и самой машины тоже.

Войдя, мы начали с поцелуев. Это еще куда ни шло. Я неплохо натренировался с Натали. Но вскоре прекрасная блондинка, дернув за тесемки купальника, оказалась голой. Это был шок. Я пытался восстановить дыхание, но у меня глаза вылезали из орбит. С того момента я совершенно не представлял, что делать дальше, и позволил Лорне вести в нашем танце. Беда в том, что она приняла мою медлительность за деликатность, а неопытность – за чувственную игру, и начала закипать. Ее дыхание сделалось прерывистым, и она взяла инициативу в свои руки. В этот момент все ускорилось, и я себя уже не контролировал.

Я оказался под ней, не понимая ни как это произошло, ни зачем. Очень скоро мое дыхание прервалось, в глазах сверкнула молния, меня ослепила вспышка, словно я сунул пальцы в розетку. Через несколько секунд я обмяк, словно сломанная игрушка.

Лорна забеспокоилась, решив, что со мной что-то не так. Я пробормотал несколько бессвязных слов, чтобы ее ободрить. Она побледнела.

– Ты что, никогда… никогда? – еле слышно спросила она, боясь ответа.

– Пожалуй, нет, – согласился я.

Более тупого ответа я просто не смог бы придумать.

Англичанка запаниковала и тут же вспомнила, что мне всего шестнадцать. Всполошившись, она за долю секунды оделась и исчезла. Я остался, утопая в захлестнувших меня вопросах без ответа. По крайней мере, теперь я знал, как это происходит.

* * *

В тот же день по иронии судьбы я получил телеграмму от мамы. Она сообщала, что родила Брюса Герр-Бертело. Он весил 3,6 кг и чувствовал себя хорошо. Теперь у меня был брат. Я пошел сообщить эту новость отцу, который лишь криво улыбнулся в ответ. Кэти обрадовалась больше, чем он, и на то было две причины. Первая – она любила детей. И вторая – с маминой стороны образовалась настоящая семья, и это устраняло гипотетическую опасность, угрожавшую семье Кэти.

Кэти была убеждена, что мой отец все еще любил мою мать, а та отвечала ему взаимностью, и очень боялась, что они сойдутся вновь. Она также считала, что я был агентом-провокатором, который их к тому подстрекал. Во-первых, я никогда о том не думал, во-вторых, моя мать испытывала неизбывную ненависть к моему отцу, и вероятность того, что они снова сойдутся, фактически была равна нулю. Разве только у судьи или на боксерском ринге. Просто Кэти была молода и не уверена в себе. Впрочем, если ей было нечего бояться, то мне следовало обеспокоиться, так как на моих глазах сформировались две семьи, и я не входил в состав ни той, ни другой.

Когда я впервые увидел своего маленького брата, ему было уже три недели. У него была буйная шевелюра, и он приветствовал меня улыбкой. Я почувствовал, что мы будем отлично ладить, и тут же завещал ему все свои лего.

Франсуа очень изменился. Медведь превратился в ягненка и проводил целые дни, воркуя над колыбелью сына. Он по десять раз за ночь вскакивал, чтобы удостовериться, что ребенок дышит. Те крохи внимания, которое он уделял мне, теперь тоже были изъяты в пользу маленького наследного принца, единственного настоящего ребенка в семье. Его баловали бабушки и дедушки, двоюродные братья, даже соседи, но я не испытывал ревности к младшему брату, совсем наоборот. Я был счастлив, что он получал столько внимания, так как знал, сколь губительно его отсутствие. Мне только было немного грустно, словно в моей эмоциональной пустыне только что срезали последние крошечные ростки.

Мама не видела ничего особенного в моем плохом настроении, но надо сказать, что она была очень занята. Ей приходилось следить за малышом, поддерживать Франсуа, помогать ему справляться с его страхами, осаживать бабушку и дедушку, которые замучили ее советами. Она защищалась, часто напоминая им, что одного ребенка уже воспитала, но этот аргумент, похоже, никого не убеждал, так как ее первый сын был слишком экзотичным для семейства Сен-Мор.

Это семейство так и не приняло меня, меня просто терпели, как терпят симпатичного чужака, пока тот не получит все необходимые для отъезда бумаги.

Это было столь очевидно, что, когда мама и Франсуа уходили куда-нибудь ужинать, они не решались оставить меня приглядывать за младшим братом. Они опасались, что я на нем отыграюсь. Самое ужасное в самом этом факте не то, что мне приписывали дурные намерения, но то, до какой степени они сознавали мою боль и мое смятение, а главное – свою вину. «Мы ничего ему не дали, но мы это знаем и даже сочли бы логичным, если бы он жаловался на нас или даже мстил». Мне противно было даже думать об этом. Они были неспособны увидеть ту огромную любовь, которую я уже испытывал к брату, а тот хватал меня за пальцы и, кажется, радовался всякий раз, когда меня видел.

Как-то мою мать это наконец разозлило, и Франсуа согласился оставить меня с братом, но только после того, как больше часа накачивал меня ценными указаниями. Я одновременно обрадовался и запаниковал. Если бы что-нибудь случилось, никто никогда не поверил бы в мою невиновность. Поэтому я поставил стул рядом с его кроваткой и сидел там несколько часов, ничего не делая и даже не шевелясь, просто наблюдая за ним и стараясь удостовериться, что он дышит легко и спокойно.

Франсуа никогда надолго не оставлял меня наедине с сыном, настолько это его напрягало, и придумывал всевозможные отговорки, чтобы сократить время ужина. Когда он возвращался, это было избавлением, как для него, так и для меня.

– Ну как все прошло? – спрашивал он.

– Хорошо, – просто отвечал я и отправлялся спать, измученный моим ночным бдением.

Когда родился мой брат, Франсуа вдруг решил, что наш дом слишком мал. Материальное положение это позволяло, и он купил дом в двенадцати километрах от Куломье. Мама, кажется, была рада иметь в собственности целый дом. Сад был достаточно большой, чтобы соорудить там бассейн, а дальняя часть участка выходила к лесу. Деревушка называлась Сент-Августин. Она состояла из пяти домов, стоявших рядком в конце прорезавшей лес дороги.

Поэтому моей новой школой стал лицей в Куломье. Туда нельзя было доехать ни на метро, ни на автобусе. Туда даже на поезде было не добраться. Если конец света существует, из Куломье туда рукой подать.

Дом был еще не вполне готов, и у матери возникла превосходная идея:

– Ты проведешь первый триместр на пансионе в Куломье. И тогда, после того как мы на Рождество переедем, тебе не придется менять школу.

Даже если я и понимал ее резоны, вполне объяснимые, моя мать не отдавала себе отчета в том, что только что сбросила мне на голову бомбу. Мой отец был вновь женат и с женой и двумя детьми жил за границей. Моя мать была вновь замужем и родила еще ребенка, и она собиралась жить в двенадцати километрах от меня. Так эти две неродные мне семьи, перестроившись, жили в полной гармонии и не выказывали никакого желания, чтобы некий парнишка постоянно напоминал им об ошибке юности. Я был единственным воспоминанием о том дурном времени, единственным доказательством их фиаско.

Я был символом того, что не получилось, и мое присутствие было как пятно на скатерти.

И раз уж меня не стерли, то хотя бы оттолкнули. Убрали подальше от глаз и из сердца. Я воспринял это как очередную оставленность, как предательство матери. Отдать меня на полный пансион – все равно что поместить дельфина в аквариум. Это преступление.

Лицей Жюль-Ферри был огромен, ничего общего с коллежем Лезиньи. Там учились более шестисот учеников, по тридцать человек в классе. Интернат располагался в дальнем конце. Сначала мальчики, потом, подальше – девочки. Таких, как я, было человек шестьдесят. По пятеро в комнате без двери, окно с матовым стеклом и общий душ в конце коридора. Мне сразу объяснили, что утром лучше оказываться в первых рядах, так как горячей воды на всех не хватало.

Большинство интернатских были сыновьями фермеров, которые жили слишком далеко, чтобы каждый вечер возвращаться домой. Был среди них один тунисец, сын дипломата, оказавшийся здесь случайно, и два марокканца, родителям которых приспичило поселиться во Франции. Нас было четверо в моей комнате. Мои соседи, старше меня, были уже знакомы и рассказывали друг другу о своих летних каникулах. Поскольку я был новеньким, никто не интересовался моими. Вхождение в коллектив обещало быть сложным. Меня заметил только толстяк из соседней комнаты. Он считал себя вожаком банды, так как остался на второй год в выпускном классе. Прыщи на его роже и идиотская улыбка не внушали мне доверия.

Этот дылда подошел ко мне и сказал с уверенностью кретина:

– Ну ты, тебе надо побрить!

За этими словами тут же последовал дружный смешок его окружения. Как бы то ни было, я тут же напрягся, но о чем он говорил, я не понял. Что именно мне надо побрить?

В конце концов мальчишка, который меня держал, ослабил хватку. Оказалось, что, согласно традиции, новеньких хватали, связывали и брили им волосы вокруг члена. Я попал к приматам, а потому тут же отказался от мысли о том, чтобы влиться в коллектив. Не родился еще тот, кто меня побреет. Я сказал это просто, без вызова. Толстый придурок объявил мне о своем плане, но не сообщил дату экзекуции. С того дня я не спал по ночам, и первые недели в интернате стали для меня сущим адом.

В том году в интернате было всего трое новичков. К первому пришли в первую же пятницу после начала учебного года. Банда ворвалась в его комнату среди ночи, и бедняга напрасно визжал как поросенок, ему обрили волосы вокруг пениса. Делалось это кое-как, поскольку фонарик постоянно выключался. Напрасно они орали, чтобы он не шевелился, обезумевший парень извивался, как червяк на крючке. Бедняге сделали с десяток порезов, и он, конечно, не осмелился обратиться к медсестре, чтобы та обработала раны. Я все это слышал из моей комнаты и с тех пор прислушивался к малейшему шороху, чтобы точно знать, когда мне придется защищаться.

Толстый кретин решил приберечь меня на самый конец. Мне неизвестно, ради развлечения или из страха, так как я ясно дал понять, что не дам себя в обиду. Ведь я был сыном пирата.

На следующей неделе очередь дошла до второго новенького, но парень включился в игру и почти не сопротивлялся. Толстый урод был так уверен в успехе, что даже не стал дожидаться ночи. Жертва сдалась, с кривой улыбкой на лице. Возвращаясь с занятий, я увидел эту сцену, происходившую в соседней комнате. Я был в ужасе. Воспитатель сидел у себя в комнате и читал, полностью осведомленный о том, что происходило в двадцати метрах от него.

Что за дерьмовое общество! Разве быть вдали от родителей, в интернате – недостаточное наказание? Почему приходится унижаться, чтобы тебя приняли в свой круг? За свою жизнь я встречал сотни рыб, которые не знали меня, но которые меня принимали, никогда даже не пытаясь принизить. Я вспоминал объятия моего осьминога, которые казались мне далекими, словно это было на другой планете.

Толстяк ждал три недели, прежде чем заняться мной. Я был уже измучен бессонными ночами, и мне хотелось, чтобы все поскорее закончилось.

Банда дождалась трех утра и перешла в атаку. Один из этих придурков даже поставил себе будильник, чтобы не пропустить событие. Тем лучше, потому что я задремал. Я услышал в коридоре осторожные шаги. Толстяк шепотом отдавал приказы. Он отнесся к делу серьезно и позвал с десяток парней сопровождать его в этом предприятии. Я увидел, как в комнату без двери вошли силуэты, и почувствовал, как мои мышцы окаменели под действием адреналина. Как только они подошли достаточно близко, я вскочил с кровати и схватил приготовленный мной железный стул. С дикими воплями я изо всех сил саданул стулом в эту толпу. Я яростно бил по всему, что двигалось, без разбора, без удержу, словно мячом по кеглям.

Избиение длилось недолго. Одни придурки валялись на полу, другие бежали. Разбуженный моими воплями воспитатель включил свет и тут же вошел. Зрелище было ужасным. Всюду кровь, и двое на полу. У меня в руках по-прежнему был стул, и я дышал, как разъяренный бык. Воспитатель не осмелился даже приблизиться ко мне.

– Опусти стул, мальчик, я здесь, – сказал он осторожно, словно я держал в руках пистолет.

Я наконец успокоился и присел на краешек кровати в ожидании «скорой». Два парня на полу истекали кровью. Я разбил им головы. Воспитатель по кровавым следам вышел в коридор и легко нашел остальных. Итог был печальный. Два сломанных носа, одна скула, три плеча и две руки.

За то, что защищался, меня на неделю выгнали из школы. Но зато три последующих года ни одного парня в интернате больше не обрили, а я мог спать сном младенца.

У этой авантюры были последствия. Никто больше со мной в школе не заговаривал, из боязни, что я наброшусь, и я не смог найти себе друга. Даже жертвы издевательств, казалось, злились на меня. Возможно, видя меня, они чувствовали укоризну из-за своей трусости. И только девочки, похоже, оценили эту историю и продолжали со мной разговаривать. То, что я преподал урок кучке прыщавых наглецов, их нисколько не огорчало. Девочки оказались еще более злыми, они даже пугали моим именем.

– Отвяжись от нас, или мы все Люку расскажем! – кричали они приставалам.

Эта внезапная известность была мне очень неприятна, и конец года я провел, стараясь все забыть.

Дома реакция была разной. Мать по-настоящему не осознала жестокость моего поступка и сочла, что я неплохо проучил мерзавцев. Между тем эта ярость выявила мои уязвленность и одиночество. Однако мама по-прежнему ничего не замечала или, может быть, не желала замечать. Франсуа смотрел на меня странно. Он наверняка не забыл, как в его ночной клуб ворвался мой отец в костюме пирата, а также то, что за тем последовало. Он беспокоился, что я последую той же дорожкой, тем более что мое тело подростка уже стало обрастать мускулами. Но у меня не было ничего общего с отцом, и моя жестокость была вызвана экстремальной ситуацией, в которую меня вовлекли. Для меня это был вопрос справедливости, законной самообороны. Но не вопрос силы.

Впрочем, это был единственный раз за всю мою жизнь, когда я физически боролся за справедливость.

* * *

Первый триместр закончился, и мы могли наконец обустроиться в новом доме. У меня была большая комната с окном в сад. Джерри был счастлив, мама тоже. Франсуа обшарил дом и составил перечень всех возможных опасностей для его сына. Он даже велел установить решетку на колодце. Однако можно было не торопиться: Брюс только начинал ползать.

Я больше не жил в интернате и каждый вечер возвращался домой, что по-настоящему напрягало маму, которой приходилось каждый день мотаться туда-сюда на двадцать четыре километра. Идеальным выходом было купить мне мопед, но я должен был расценивать его как подарок. Поэтому я включил мопед в свой рождественский список. Синий «Пежо 103 СТ», такой же, какой у меня угнали в Лезиньи.

На Рождество под елкой я нашел конверт, на котором рукой Франсуа было написано: «Сгодится на мопед». Он всегда так делал, когда у него не было времени чем-то заниматься. Увидев это «сгодится на», мама так показательно обрадовалась, словно мопед стоял уже в гостиной. Я поблагодарил Франсуа, правда, сквозь зубы. Моя независимость наступит не завтра, а пока мне предлагалось ездить в лицей на этом «сгодится на».

Понятно, что никто из моих немногочисленных приятелей не готов был проложить себе дорожку к моему дому, чтобы видеться со мной по средам. Я снова остался один и делил свое время между Брюсом и Джерри. Подростковые гормоны начали во мне закипать, и напряжение в доме явственно ощущалось. В конце концов я объяснил маме, что наша удаленность от города пагубна для моих занятий. Я не мог ни узнать у товарищей, что задано, ни получить помощь от преподов, и это сказалось на оценках во втором триместре. Лучшим решением было вернуться в интернат. Франсуа тут же согласился, а мама моего демарша не поняла. У меня не было желания вернуться в интернат, но еще меньше мне хотелось оставаться в этом доме. Я чувствовал себя необязательным элементом в новой семье, которая не нуждалась в моем существовании. Мне были не рады.

* * *

Я все реже и реже видел дельфинов в зоологическом саду. Когда и следа не осталось от эгоистического удовольствия их видеть, я стал ощущать их тоску. Вода пахла хлоркой, а глубина едва достигала трех метров. К тому же нелепый бассейн находился под надувным куполом, и они никогда не видели неба. Такие заведения должны быть под запретом. Я чувствовал их несвободу, которая была больше, чем моя, а их одиночество сковывало меня холодом. Я очень хотел бы однажды узнать, что они свободны, что они вернулись в бескрайнее море.

Я уже не собирался становиться дельфинологом, но решил отдать дельфинам должное. Я собрался написать о них книгу. Я много чего знал, но все мои сведения были из книг, иногда сугубо специальных. Значит, моя книга будет скорее поэтической, и мне хотелось, чтобы все ее прочитали. В конечном итоге ее не прочтет никто, даже моя мама. Что до моих приятелей из знаменитого своими сырами Куломье, то они до сих пор думают, что дельфин – это рыба. И мои триста страниц остались лежать в столе. Правда, в этом был положительный момент: у меня появилась привычка писать.

Вот уже несколько лет я писал ежедневно, делал записи в своем подростковом дневнике, правда, там не содержалось ничего особенного. Я ограничивался событиями дня, должно быть, из страха, что дневник обнаружат, прочтут, станут издеваться. Поэтому просто что-то писал, чтобы возникло ощущение, будто говорю с кем-то, кто меня слушает, как покладистый и молчаливый друг.

Я никому не доверял и меньше всех – себе. Все оставалось во мне, запертым, заблокированным. И однако все во мне кипело, переливаясь тысячью цветов, все притягательно пахло свободой, а моя машина сновидений работала на полную катушку. Моя жизнь была коралловым рифом, в нем бурлила жизнь, невидимая с поверхности, как радуга, заключенная в снежный ком. С каждым днем я все явственнее сознавал, что так не могло дальше продолжаться. Нужно было разбить стекло, пробиться на поверхность. Нужно было научиться выражать себя, рассказать миру, кто я, даже если ничего особенного я из себя не представлял.

И вот однажды моя преподавательница французского познакомила меня с «Кандидом» Вольтера. Простодушие главного героя тронуло меня. Он мог бы быть моим братом. Весь класс, уже охваченный цинизмом, смеялся над ним, полагая, что его место на скамейке запасных, но преподавательница говорила о нем сочувственно, и я впервые внимательно слушал.

Меня особенно прельщало то, что автор описывал одно, а на самом деле говорил о другом. Образ в образе. Как в музыке. Как в фотографии. Впервые я почувствовал, как выстроен текст. Как ноты, как линии, как цвета или звуки.

Буквы образовывали слова, которые соединялись с бесконечностью, чтобы вызвать эмоцию. Это было высшее искусство, первое из всех, подлинное и изначальное. Искусство в чистом виде, дворец, ключ от которого вручил мне Вольтер. Но у меня не было амбиции инвестировать в недвижимость, мне хватало одной маленькой комнаты.

Как и он, я стану говорить о себе через других. Уже на следующий день я решил написать рассказ. Пора было научиться избавляться от всего, мне надоело смотреть на коров, что паслись под моим окном. Я переместился в гиперпространство и оказался в 2350 году. Планета Земля уже не голубая, но серая. Атлантический океан накрыт бетонной заслонкой и служит помойкой. Мой герой здоров и глуп. Он чернорабочий на заводе, выполняет самую грязную работу, которую отказываются делать роботы. И однажды выигрывает в лото сказочное путешествие на несколько световых лет от Земли, в деревню миллиардеров. Сменив обстановку, мой герой становится умным. Его рудиментарные, простые, устаревшие представления придают ему силы в слишком изощренном, утратившем ценности мире. Это был Кандид в космосе. Надеюсь, он позабавил бы Вольтера. Моего героя звали Залтман Блерос, и он стал моим лучшим другом, тем, кому я все мог рассказать и кто говорил вместо меня.

* * *

Следующим летом я впервые уехал в клуб дайверов без отца. Я хотел получить диплом по дайвингу и провести сезон в качестве инструктора. Ради удовольствия погружаться, но также чтобы заработать немного карманных денег.