Текст книги "Аня из Инглсайда"

9

Уолтер, лежа один в темноте, все еще никак не мог уснуть. За свою короткую жизнь он еще ни разу не спал один – всегда рядом был Джем или Кен, от присутствия которых было тепло и спокойно на душе. Маленькая комната стала смутно видимой, когда в окно прокрался лунный свет, но это было едва ли не хуже, чем полная темнота. С картинки, висевшей на стене в ногах кровати, кто-то, казалось, смотрел на него зло и насмешливо, – картинки всегда выглядят совсем по-другому в лунном свете. Тогда на них можно увидеть такое, что трудно даже предположить, разглядывая их при дневном освещении. Длинные кружевные занавески напоминали двух плачущих высоких, худых женщин, стоящих по обе стороны от окна. В доме слышались какие-то звуки – скрипы, вздохи, шорохи. Что, если и вправду птицы на обоях зашевелились и собираются выклевать ему глаза? Уолтера бросило в дрожь при мысли об этом… но затем другая ужасная мысль заставила забыть все остальные страхи. Мама больна! Он был вынужден поверить в это после того, как Опал сказала, что это правда. Может быть, мама умирает! Может быть, она уже умерла! Он вернется домой, а мамы не будет. Уолтер увидел Инглсайд без мамы!

Внезапно Уолтер почувствовал, что вынести это он не в силах. Он должен уйти домой. Прямо сейчас – сию минуту. Он должен увидеть маму, прежде чем она… прежде чем она… умрет. Было очевидно, что бесполезно будить кого-нибудь и просить отвезти его домой. Они не отвезут – они только посмеются над ним. До дома ужасно далеко, но он будет идти всю ночь. Бесшумно выскользнув из кровати, он оделся и взял в руки свои туфли. Он не знал, куда миссис Паркер положила его шапочку, но это не имело значения. Главное, не шуметь – он должен убежать и увидеть маму. Он сожалел, что не может попрощаться с Элис – она поняла бы все. Через темный холл, вниз по лестнице… ступенька за ступенькой… сдерживая дыхание… да есть ли конец у этой лестницы… сама мебель слушает… о-о-о!

Уолтер уронил одну из своих туфель! Она загромыхала вниз по лестнице, прыгая со ступеньки на ступеньку, пролетела через переднюю и ударилась о парадную дверь, как показалось Уолтеру, с оглушительным грохотом. Охваченный отчаянием, Уолтер съежился возле перил. Этот шум, должно быть, слышали все … они выскочат… ему не позволят уйти домой… рыдания безысходности подступили к горлу.

Казалось, прошли часы, прежде чем он осмелился поверить, что никто не проснулся, – прежде чем он решился продолжить свой осторожный спуск по лестнице. Но наконец ступеньки были преодолены; он нашел свою туфлю и тихонько повернул ручку парадной двери – в доме Паркеров двери никогда не запирались на замок. Миссис Паркер говорила, что в доме нечего красть, кроме детей – а уж они-то никому не нужны.

Уолтер выбрался из дома – дверь бесшумно закрылась за его спиной. Он надел туфли и крадучись двинулся вдоль по улице… Дом стоял на самом краю деревни, и вскоре Уолтер вышел на проселочную дорогу. На мгновение его охватила паника. Страх, что его поймают и остановят, прошел, и вернулась прежняя боязнь темноты и одиночества. Ему еще никогда не случалось оказаться ночью под открытым небом совсем одному. Мир пугал его. Этот мир был таким огромным, а сам он в нем таким ужасно маленьким. Холодный, пронизывающий восточный ветер дул в лицо, словно толкая назад.

Мама умирает! Уолтер, судорожно сглотнув, подавил рыдание и решительно направился домой. Дальше и дальше шел он, мужественно борясь со страхом. Светила луна, но в лунном свете можно увидеть то, чего нет, и даже то, что кажется непривычным и незнакомым. Когда-то, гуляя поздно вечером с папой, он думал, что не видел ничего красивее залитой лунным светом дороги, пересеченной тенями деревьев. Но теперь тени были такими черными и резкими – они могли взлететь и наброситься на него. Поля делали вид, что не знают его. Деревья больше не казались приветливыми – они словно подстерегали его, собираясь толпой впереди и позади него. Два сверкающих глаза уставились ему в лицо из придорожной канавы, а затем через дорогу перебежал невероятных размеров черный кот. Был ли это кот? Или?.. Ночь становилась все холоднее: он дрожал в своей тонкой курточке, но и холод был бы ему нипочем, если бы только перестать бояться всего – теней, таинственных звуков и неведомых чудищ, что могли рыскать в подступающих к дороге рощах, мимо которых приходилось брести в темноте. Ему хотелось знать, каково это было бы ничего не бояться, как Джем.

– Я… я просто притворюсь, что мне не страшно, – сказал он вслух и тут же содрогнулся от ужаса – таким ничтожным показался ему звук собственного голоса в безбрежности ночи.

Но он все шел и шел – нельзя не идти, когда мама умирает! Один раз он упал – сильно ушиб и ободрал колено о камень. В другой раз, услышав за собой звук колес, он спрятался за дерево и ждал, терзаемый страхом, пока бричка проедет мимо, – неужели доктор Паркер обнаружил его бегство и пустился в погоню? В одном месте, где сбоку от дороги сидело что-то громадное, черное и мохнатое, он остановился, объятый ужасом. Он не мог пройти мимо… не мог… но прошел. Это была большая черная собака… была ли это собака? Но он прошел мимо. Бежать было нельзя, так как она могла погнаться за ним. Он украдкой бросил взгляд через плечо – она вскочила и неслась большими прыжками в противоположную сторону. Уолтер провел маленькой смуглой рукой по лицу – оно было мокрым от пота.

В небе перед ним, рассыпая яркие искры, упала звезда. Он вспомнил слова старой тетушки Китти: когда падает звезда, это значит кто-то умер. Неужели мама? Несколько мгновений назад он чувствовал, что уже не в состоянии передвигать ноги, но при мысли о маме снова двинулся в путь. Он так продрог, что почти перестал испытывать страх. Неужели он никогда не доберется до дома? Прошло, должно быть, много часов с тех пор, как он покинул Лоубридж.

На самом деле прошло три часа – из дома Паркеров он ускользнул в одиннадцать часов, теперь же было около двух. Выбравшись наконец на спускающуюся в Глен дорогу, он с облегчением судорожно вздохнул. Но спящие деревенские дома, мимо которых он тащился, хромая и спотыкаясь, казались далекими и незнакомыми – они забыли его. Неожиданно из-за изгороди на него замычала корова. Уолтер вспомнил, что мистер Джо Риз держит свирепого быка, и в панике бросился бежать вверх по склону холма, пока не оказался у ворот Инглсайда! Он был дома… ах, он был дома!

И тут он резко остановился, весь дрожа, охваченный ужасным чувством безысходности – он ожидал увидеть сияющие теплым, приветливым светом окна, но в Инглсайде не было ни огонька!

Впрочем, в одной из комнат свет все же горел, хотя Уолтер не мог видеть его. Этой комнатой была выходившая окнами на задний двор маленькая спальня, где дремала сиделка, возле кровати которой стояла украшенная оборками корзинка со спящей новорожденной. Однако, по существу, в Инглсайде было темно, как в покинутом доме, и это сломило дух Уолтера. Он никогда не видел, никогда не представлял, как выглядит ночью темный Инглсайд.

Это означало, что мама умерла!

Уолтер проковылял к парадной двери по дорожке, лежащей в мрачной, черной тени дома. Дверь была заперта. Он слабо постучался – дотянуться до дверного молотка ему не удалось, – но отклика не последовало, да он и не ожидал отклика… Он прислушался – в доме не было ни звука жизни. Стало окончательно ясно, что мама умерла и все ушли.

К этому времени он был слишком замерзшим и измученным, чтобы плакать, и, обогнув дом, побрел к сараю, чтобы взобраться по приставной лестнице на сеновал. Он уже ничего не боялся, ему просто хотелось спрятаться куда-нибудь от этого леденящего ветра и полежать до утра. Может быть, тогда кто-нибудь вернется – после того как они похоронят маму.

На сеновале к нему подобрался и замурлыкал холеный полосатый котенок, которого кто-то подарил доктору. Уолтер радостно схватил его – от него приятно пахло скошенным клевером, он был таким теплым и живым. Но по полу пробежала маленькая мышка, и услышавший это котенок не захотел остаться… Через пыльное, затянутое паутиной окошко на Уолтера смотрела луна, но она не могла принести утешения, эта далекая, холодная равнодушная луна. Огонек, горевший внизу, в долине, в одном из домов Глена, был больше похож на друга. Пока этот огонек горит, он, Уолтер, будет держаться.

Спать он не мог – слишком болело колено и было холодно, да еще это странное чувство в животе. Может быть, он тоже умирает. Он даже надеялся, что это так, раз все остальные умерли или ушли. Всегда ли кончаются ночи? Все прежние ночи кончались, но, может быть, эта не кончится. Он вспомнил слышанную им однажды страшную историю о том, как капитан Джек Флэгг заявил, что не даст солнцу встать, если когда-нибудь по-настоящему разозлится. Что, если капитан Джек наконец разозлился по-настоящему?

Затем огонек в Глене погас – Уолтер почувствовал, что не может вынести этого. Но не успел слабый возглас отчаяния сорваться с его уст, как он понял, что наступило утро.

10

Уолтер спустился с сеновала по приставной лестнице и вышел во двор. Инглсайд лежал в странном, безвременном свете едва занявшейся зари. Над верхушками берез в ложбине появилось чуть заметное серебристо-розовое сияние… Возможно, ему удастся войти в дом через боковую дверь. Сюзан иногда оставляла ее открытой для папы.

Боковая дверь оказалась незапертой. Со счастливым всхлипыванием Уолтер проскользнул в переднюю. В доме все еще было темно, и он начал тихо и осторожно подниматься по лестнице. Он ляжет в постель – в свою собственную постель, и, если никто так и не придет, он сможет умереть там, и пойти на небеса, и найти там маму. Только… Уолтер вспомнил, что сказала ему Опал. Небеса за миллионы миль отсюда. Вновь охваченный отчаянием, Уолтер забыл об осторожности и тяжело наступил на хвост Заморыша, мирно спавшего на повороте лестницы. Страдальческий вой огласил дом. Только что задремавшая Сюзан была неожиданно пробуждена от сладкого полусна этим душераздирающим кошачьим воплем. В постель она легла около двенадцати, чувствуя себя измотанной после долгого и напряженного дня, чему способствовала Мэри Мерайя Блайт своим «колотьем в боку», начавшимся именно тогда, когда напряжение было наибольшим. Она потребовала, чтобы ей подали горячую грелку, натерли бок мазью и в довершение всего уложили в постель, покрыв глаза мокрым полотенцем, так как приближалась «одна из ее головных болей».

В три часа ночи Сюзан проснулась с очень странным ощущением, что кто-то отчаянно нуждается в ее помощи. Она встала и на цыпочках прошла по коридору к двери миссис Блайт. Там было тихо – она могла слышать Анино легкое, спокойное дыхание. Сюзан обошла весь дом и возвратилась в постель, уверенная в том, что странное чувство было всего лишь отголоском дурного сна. На всю оставшуюся жизнь ей предстояло пребывать в полной уверенности, что она испытала именно то, над чем всегда насмехалась и в чем Эбби Флэгг, защищавший спиритизм, видел так называемое физическое переживание. «Уолтер звал меня, и я его слышала», – утверждала она.

Сюзан встала и снова вышла в коридор. Она была одета лишь в старую фланелевую ночную рубашку, севшую от повторных стирок, так что из-под нее виднелись костлявые щиколотки, но бледному дрожащему маленькому существу, чьи полные отчаяния серые глаза смотрели на нее с лестничной площадки, она показалась чудом красоты.

– Уолтер!

Сюзан шагнула к нему и схватила в объятия – крепкие, нежные объятия.

– Сюзан… мама умерла? – спросил Уолтер.

За очень короткое время все чудесным образом изменилось. Уолтер был в постели, согрет, накормлен, утешен. Не теряя ни минуты, Сюзан разожгла плиту, принесла ему горячего молока, золотисто-коричневый ломоть обжаренного на огне хлеба и большую тарелку его любимого арахисового печенья, а затем потеплее укрыла его одеялом, положив к ногам горячую грелку. А его разбитое колено она поцеловала и смазала мазью. Это было так приятно – знать, что кто-то ухаживает за тобой, что ты кому-то нужен, что для кого-то имеет значение, как ты себя чувствуешь.

– И вы совершенно уверены, Сюзан, что мама не умерла?

– Твоя мама, мой ягненочек, крепко спит, здорова и счастлива.

– И она совсем не была больна? Опал сказала…

– Ну знаешь, ягненочек, вчера одно время она чувствовала себя не очень хорошо, но все прошло, и на этот раз ей даже и не грозило умереть. Вот подожди, поспишь, а потом увидишь ее… и кое-что еще. Попадись они мне, эти лоубриджские чертенята! Никак не могу поверить, что ты проделал пешком весь путь от Лоубриджа. Шесть миль! И в такую ночь.

– Я пережил ужасные душевные муки, Сюзан, – серьезно и веско сказал Уолтер. Но все было позади. Он в безопасности и счастлив, он дома, он…

Он спал.

Был почти полдень, когда, проснувшись, он увидел яркий солнечный свет, вливающийся в его окно, и, прихрамывая, пошел в мамину спальню. Его начинали одолевать тревожные мысли о том, что он поступил очень глупо, убежав из Лоубриджа, и что мама, возможно, будет недовольна. Но мама только обняла его и нежно привлекла к себе. Она уже слышала всю историю от Сюзан и успела обдумать все, что услышит от нее при встрече Джен Паркер.

– Мама, ты не умрешь? И ты по-прежнему любишь меня, да?

– Я и не собиралась умирать, дорогой, и я так люблю тебя – до боли. Подумать только! Прошел пешком ночью весь путь от Лоубриджа!

– И на пустой желудок, – содрогнулась Сюзан. – Удивительно, что он еще жив. Времена чудес еще не прошли – в этом можете не сомневаться!

– Храбрый мальчуган, – улыбнулся папа, вошедший в эту минуту в комнату с Ширли на плече. Он погладил Уолтера по голове. Уолтер поймал его руку и крепко сжал ее. Не было на свете другого такого папы! Но никто не должен знать, как страшно было ему в ту ночь!

– Мама, ведь мне никогда больше не надо будет уезжать из дома, нет?

– Нет, пока ты сам не захочешь, – пообещала мама.

– Я никогда не захочу… – начал было Уолтер, но тут же умолк. Пожалуй, он был не прочь снова увидеть Элис.

– Посмотри-ка сюда, ягненочек, – сказала Сюзан, вводя в комнату молодую женщину в белом переднике и чепчике с большой, красивой корзинкой в руках.

Уолтер заглянул в корзинку. Крошечная девочка! Пухленькая, кругленькая, с покрывающими всю головку шелковистыми, чуть влажными, маленькими завитками волосиков и такими прелестными крошечными ручками.

– Разве не красавица? – с гордостью сказала Сюзан. – Вы посмотрите на ее ресницы – в жизни не видела таких ресниц у младенцев. А какие хорошенькие маленькие ушки! Я всегда первым делом смотрю на уши новорожденных.

Уолтер пребывал в некоторой нерешительности.

– Она прелесть, Сюзан, ах, посмотрите, какие у нее милые пальчики на ножках, но… не слишком ли она маленькая?

Сюзан рассмеялась:

– Восемь фунтов[3]3
  Около 3 кг 600 г.


[Закрыть] – это не маленькая, ягненочек. И она уже начала проявлять признаки сообразительности. Эта малютка и часа на свете не прожила, а уже подняла головку и посмотрела на доктора. За всю мою жизнь ни разу не видела ничего подобного!

– У нее будут рыжие волосы, – с удовлетворением заметил доктор, – прелестные золотисто-рыжие волосы, как у мамы.

– И карие глаза, как у папы, – добавила, сияя, жена доктора.

– Почему бы одному из нас не быть светловолосым? – мечтательно пробормотал Уолтер, думая об Элис.

– Светловолосые! Как Дрю! – В голосе Сюзан звучало безмерное презрение.

– Она так прелестна, когда спит, – ворковала сиделка, склоняясь над корзинкой. – Я еще ни разу не видела, чтобы ребенок так мило жмурил глазки, когда засыпает.

– Она чудо! Все наши малютки, Гилберт, были милы, но она милее всех.

– Помилуй, Ануся! Эка невидаль – младенец! – хмыкнула тетя Мэри Мерайя. – Сколько их уже было на свете!

– Нашей малютки еще никогда не было на свете! – гордо возразил Уолтер. – Сюзан, можно мне поцеловать ее, только разочек, пожалуйста!

– Можно, – кивнула Сюзан, бросив гневный взгляд в спину удаляющейся тете Мэри Мерайе. – А теперь я пойду вниз – испеку пирог с вишнями к обеду. Мэри Мерайя Блайт состряпала тут один пирог вчера вечером… Видели бы вы его, миссис докторша, дорогая! Выглядит, как тот первый блин, о котором говорит пословица. Я постараюсь съесть его сама – жалко выбрасывать добро, – хотя не знаю, как это у меня получится. Но такой пирог никогда не будет предложен доктору, пока у меня есть здоровье и силы – в этом можете не сомневаться.

– Но вы же знаете, Сюзан, не все умеют печь так, как вы, – улыбнулась Аня.

– Мама, – сказал Уолтер, когда дверь закрылась за очень довольной Сюзан, – я думаю, что мы замечательная семья, а ты согласна?

«Замечательная семья», – со счастливой улыбкой думала Аня, лежа в постели… Скоро она опять будет с ними, быстроногая и веселая, как всегда, – будет ласкать их, учить и утешать. Они опять будут приходить к ней со своими маленькими радостями и огорчениями, пробуждающимися надеждами и страхами, со своими разочарованиями, что порой кажутся так горьки. Она опять возьмет в свои руки все нити инглсайдской жизни, чтобы ткать из них гобелен счастья и красоты. И у тети Мэри Мерайи не должно быть никакого повода сказать, как она сказала на днях: "Ты выглядишь просто ужасно, Гилберт. Хоть кто-нибудь в этом доме заботится о тебе?"

А тем временем внизу, в гостиной, тетя Мэри Мерайя говорила, сокрушенно качая головой:

– Я знаю, у всех новорожденных ноги кривые, но у этого младенца, Сюзан, они слишком кривые. Конечно, нам не следует говорить об этом бедной Анусе… Смотрите, Сюзан, ни словом не обмолвьтесь об этом в ее присутствии.

На сей раз даже Сюзан лишилась дара речи.

11

К концу августа Аня вновь была на ногах и с радостью ожидала наступления золотой осенней поры. Маленькая Берта Марилла хорошела день ото дня и была предметом восторга и обожания для своих братьев и сестер.

– Я думал, что младенец будет все время реветь, – сказал Джем, восхищенно глядя на крошечные пальчики, цепляющиеся за его палец. – Берти Шекспир Дрю говорил, что младенцы только и делают, что ревут.

– Я не сомневаюсь, Джем, дорогой, что в семействе Дрю младенцы постоянно ревут, – заявила Сюзан. – Ревут, как я полагаю, от сознания того, что обречены быть «Дрю» на этом свете. Но Берта Марилла – инглсайдский младенец, Джем, дорогой.

– Жаль, Сюзан, что я родился не в Инглсайде, – с грустью вздохнул Джем. Он всегда жалел, что родился не здесь. Ди и Нэн не упускали случая напомнить ему об этом.

– Вероятно, здешняя жизнь, Аня, кажется тебе несколько однообразной, – заметила как-то раз довольно покровительственным тоном приехавшая в гости знакомая по учительской семинарии.

Однообразной! Аня едва не рассмеялась в лицо гостье. Это в Инглсайде-то жизнь однообразна! Когда прелестная малютка каждый день восхищает каким-нибудь новым чудом, когда в гости вот-вот должны приехать Диана, маленькая Элизабет и Ребекка Дью, когда у одной из пациенток Гилберта болезнь, до сих пор встречавшаяся, если верить медицинской литературе, лишь у трех человек во всем мире, когда Уолтер начал ходить в школу, когда Нэн выпила духи из бутылочки, стоявшей на мамином туалетном столике, – они думали, это убьет ее, но здоровье Нэн даже ничуть не пострадало, когда чужая черная кошка родила на заднем крыльце десять котят – неслыханное число, когда Ширли заперся в ванной комнате и забыл, как открыть защелку, когда Заморыш каким-то образом умудрился весь обмотаться липкой лентой от мух, когда тетя Мэри Мерайя, рыская по дому со свечой в руке в глухую полночь, чтобы убедиться, что нигде нет пожара, случайно подожгла занавеску в своей комнате и разбудила весь дом ужасающими криками. Жизнь однообразна!

Да, тетя Мэри Мерайя по-прежнему оставалась в Инглсайде. Иногда она говорила, жалостно вздыхая:

– Когда я вам надоем, вы только скажите… Мне не привыкать самой о себе заботиться.

Ответ на это мог быть только один, и, разумеется, она всегда слышала его от Гилберта, хотя теперь слова звучали не так сердечно, как в первое время. Даже «приверженность к семейству» начала слабеть: Гилберт с некоторой беспомощностью («А чего еще ждать от мужчины?» – как, презрительно фыркнув, заявила бы мисс Корнелия) сознавал, что тетя Мэри Мерайя становится своего рода проблемой в его доме. Однажды он даже решился на тонкий намек – заговорил о том, как ветшают большие дома, когда в них слишком долго никто не живет; и тетя Мэри Мерайя согласилась с ним, спокойно заметив, что подумывает о том, не продать ли свой дом в Шарлоттауне.

– Неплохая идея, – поддержал ее Гилберт. – Я знаю, что продается очень хороший маленький коттедж – один из моих знакомых переезжает в Калифорнию. Домик очень похож на тот, которым вы всегда восхищались, тот, в котором живет миссис Сара Ньюман…

– Но живет одна, — вздохнула тетя Мэри Мерайя.

– Ей нравится жить одной, – вставила Аня, в чьей душе затеплилась надежда.

– Если кому-то нравится жить одному, Ануся, с ним явно что-то не в порядке, – отрезала тетя Мэри Мерайя.

Сюзан с трудом подавила стон отчаяния. В сентябре на неделю приехала Диана, а затем в Инглсайде появилась маленькая Элизабет – теперь уже не маленькая, а высокая, стройная, красивая Элизабет. Но у нее по-прежнему были золотые волосы и задумчивая улыбка. Ее отец возвращался в Европу, чтобы возглавить парижское отделение своей фирмы, и Элизабет предстояло поехать с ним, чтобы вести домашнее хозяйство. Вдвоем с Аней они совершали долгие прогулки вдоль знакомых Элизабет по Аниным письмам берегов старой гавани, возвращаясь домой под безмолвными и бдительными осенними звездами. Вдвоем они оживили в памяти годы дружбы в Шумящих Тополях и вновь проложили путь по карте сказочной страны, которую Элизабет по-прежнему хранила и собиралась хранить вечно.

– Где бы я ни жила, она всегда висит на стене, – сказала Элизабет.

А потом настал день, когда через сад Инглсайда пронесся ветер – первый ветер осени. Розовый закат в тот вечер был простым и немного суровым. Лето вдруг постарело. Подошла пора смены времен года.

– Ранняя в этом году осень, – заметила тетя Мэри Мерайя тоном, подразумевавшим, что осень нанесла ей смертельное оскорбление.

Но и осень, с неукротимой радостью ветров, прилетающих с темно-синего залива, и золотым великолепием полной луны, была прекрасна. В ложбине цвели нежные, поэтичные астры, в саду среди яблонь, гнущихся под тяжестью урожая, слышался детский смех, ясные тихие вечера опускались на холмы Верхнего Глена, серебристые перистые облака медленно плыли в вышине, а на их фоне мелькали темные силуэты птиц, и, по мере того как дни становились все короче, в гавань из-за песчаных дюн все чаще пробирались серые туманы.

С началом листопада в Инглсайде появилась Ребекка Дью, уже не один год обещавшая навестить Аню, но все откладывающая свой визит. Она приехала на неделю, но удалось уговорить ее остаться на две – особенно настаивала на этом Сюзан. Судя по всему, Сюзан и Ребекка Дью с первого взгляда поняли, что являются «родственными душами» – быть может, потому, что обе любили Аню, а быть может, потому, что обе терпеть не могли тетю Мэри Мерайю.

В один из вечеров, когда за окном на увядшие листья падали капли дождя и ветер плакал, огибая углы Инглсайда и задувая под свесы крыши, Сюзан, сидя в кухне, изливала свое горе сочувствующей Ребекке Дью. Доктор и его жена уехали в гости, малышня крепко спала в своих теплых кроватках, а тетя Мэри Мерайя, к счастью, никому не могла помешать – у нее была «головная боль». «Словно железным обручем голову сдавило», – простонала она перед тем, как удалиться в свою комнату.

– Любой, – заявила Ребекка Дью, открывая дверцу кухонной плиты и удобно располагая в духовке собственные ноги, – любой, кто ест столько жареной макрели, сколько съела за ужином эта женщина, заслуживает того, чтобы у него болела голова. Я не отрицаю, что съела свою порцию – поскольку, как я охотно признаю, мисс Бейкер, не знала никого, кто мог бы зажарить макрель лучше, чем вы, – но я не съела четыре штуки.

– Мисс Дью, дорогая, – сказала Сюзан серьезно, откладывая свое вязанье и с мольбой глядя в маленькие черные глазки Ребекки, – за время вашего пребывания здесь вы, несомненно, сумели понять, что за женщина Мэри Мерайя Блайт. Но вы не знаете и половины… нет, даже четверти всего… Мисс Дью, дорогая, я чувствую, что вам можно довериться. Могу ли я строго конфиденциально открыть вам свою душу?

– Можете, мисс Бейкер.

– Эта женщина приехала сюда в июне и, по моему мнению, вознамерилась оставаться здесь до конца своих дней. Все в этом доме не выносят ее – даже доктор теперь питает к ней отвращение, как бы он ни желал это скрыть и как бы ни скрывал. Но он привержен к своей семье и говорит, что двоюродная сестра его отца не должна чувствовать себя нежеланной гостьей. Я умоляла, — тон, которым Сюзан произнесла это слово, заставлял предположить, что она делала это, стоя на коленях, – я умоляла миссис докторшу занять твердую позицию и сказать, что Мэри Мерайя Блайт должна уехать. Но миссис докторша слишком мягкосердечна, и вот… мы беззащитны, мисс Дью, совершенно беззащитны.

– Хотела бы я, чтобы мне предстояло разобраться с этой женщиной, – сурово заявила Ребекка Дью, сама уже не раз уязвленная высказываниями тети Мэри Мерайи. – Я, мисс Бейкер, не хуже любого другого знаю о том, что мы не должны нарушать священные законы гостеприимства, но могу заверить вас, мисс Бейкер, что я поговорила бы с ней начистоту.

– О, я и сама могла бы разобраться с ней, но я знаю свое место, мисс Дью. Я никогда не забываю о том, что я здесь не хозяйка. Иногда, мисс Дью, я говорю себе со всей торжественностью: «Сюзан Бейкер, вы тряпка или вы не тряпка?» Но вы понимаете, что руки у меня связаны. Я не могу покинуть миссис докторшу, и яне должна умножать ее заботы, ссорясь с Мэри Мерайей Блайт. И я всегда буду стараться исполнять свой долг, поскольку, мисс Дью, дорогая, – тон у Сюзан был очень внушительный, – я с радостью умру и за доктора, и за его жену. Мы все были так счастливы здесь до приезда этой женщины. Но она отравляет нам жизнь, и к чему это приведет, мисс Дью, я, не будучи пророчицей, не могу сказать или, вернее, могу сказать. Мы кончим свои дни в сумасшедшем доме. Это не одна мелкая неприятность, мисс Дью, это десятки их, мисс Дью, это сотни их, мисс Дью. Вы можете вынести одного комара, мисс Дью, но представьте миллионы комаров!

Ребекка Дью представила себе и скорбно покачала головой.

– Она всегда указывает миссис докторше, как ей вести ее хозяйство и что надеть. Она все время следит за мной и говорит, что никогда не видела таких вздорных и задиристых детей. Мисс Дью, дорогая, вы сами видели, что наши дети никогда не ссорятся, ну почти никогда.

– Они принадлежат к числу самых восхитительных детей, каких я когда-либо видела, мисс Бейкер.

– Она за всеми подглядывает и во все сует свой нос…

– Это я сама заметила, мисс Бейкер.

– Она вечно обижается и ноет из-за чего-нибудь, но никогда не может обидеться до такой степени, чтобы собраться и уехать. Она только сидит в гостиной с видом одинокого и заброшенного существа, пока бедная миссис докторша не придет в полное смятение. Все-то ей не так. Если окно открыто, она жалуется на сквозняк. Если окно закрыто, она говорит, что хотела бы изредка иметь глоток свежего воздуха. Она не любит лук – не выносит даже запаха. Говорит, что от лука ее тошнит. Поэтому миссис докторша сказала, что мы должны совсем отказаться от лука. Что ж, – Сюзан приняла величественный вид, – возможно, любовь к луку – свидетельство не слишком тонкого вкуса, мисс Дью, дорогая, но в Инглсайде мы все признаем себя виновными в этом.

– Я сама очень люблю лук, – призналась Ребекка Дью.

– Она ненавидит кошек. Говорит, что ее от них бросает в дрожь. И даже неважно, видит она их или нет. Просто знать, что в доме есть кот, – это для нее уже невыносимо. Так что бедный Заморыш не смеет и носа сунуть в гостиную. Я сама никогда не была большой любительницей кошек, мисс Дью, но придерживаюсь того мнения, что они имеют право махать собственными хвостами. А это ее: «Сюзан, пожалуйста, не забывайте, что мне нельзя есть яйца», или «Сюзан, сколько раз я должна повторять вам, что не могу есть поджаренный хлеб, когда он остыл?», или «Сюзан, возможно, есть люди, которые могут пить перестоявшийся чай, но я не из этих счастливцев». Перестоявшийся чай, мисс Дью! Как будто я когда-нибудь предлагала кому-то перестоявшийся чай!

– Никто не мог бы заподозрить вас в этом, мисс Бейкер!

– Если есть вопрос, который не следует задавать, она непременно его задаст. У нее вызывает зависть и раздражение, что доктор рассказывает новости своей жене раньше, чем ей, и она все время старается выудить у него разные подробности о его пациентах. Ничто не сердит его больше, чем это, мисс Дью. Доктора, как всем известно, должны уметь держать язык за зубами… А это ее вечное брюзжание насчет возможного пожара! «Сюзан Бейкер, – говорит она мне, – надеюсь, вы не разводите огонь при помощи пропитанных маслом тряпок… или, по крайней мере, не оставляете эти тряпки валяться где попало? Известно, что они могут самовоспламениться в течение часа. Что вы почувствовали бы, Сюзан, если бы стояли и смотрели, как догорает этот дом, и знали, что это ваша вина?» Ну, мисс Дью, дорогая, я была отомщена и имела случай посмеяться над ней в ту же ночь. Это было тогда, когда она подожгла свои занавески. Ее вопли до сих пор звучат у меня в ушах! И устроить такое именно тогда, когда бедный доктор только что заснул после двух бессонных ночей! Но что бесит меня больше всего, мисс Дью, так это то, что первым делом она всегда идет в мою кладовую и считает яйца. Мне требуется все мое философское отношение к жизни, чтобы не сказать: «Почему бы вам не пересчитать и ложки?» Разумеется, и дети терпеть ее не могут. Миссис докторша вконец измучилась, стараясь уследить за тем, чтобы никто из них не высказал своих настоящих чувств. А она, эта женщина, даже отшлепала Нэн однажды, когда доктора и миссис докторши не было дома. Отшлепала! Только за то, что Нэн назвала ее «миссис Мафусаил»[4]4
  Мафусаил – библейский патриарх-долгожитель, прожил 969 лет (см.: Библия: Книга Бытия, гл. 5, стих 27).


[Закрыть]. Бедная девочка только повторяла, что слышала от этого проказника Кена Форда.

– Я отшлепала бы саму эту женщину, – гневно заявила Ребекка Дью.

– Я так и сказала ей: если она еще раз позволит себе подобное, я отшлепаю ее. "Иногда нам в Инглсайде случается дать ребенку один легкий шлепок, – сказала я, – но отшлепать — никогда. Запомните это раз и навсегда!" Она надулась и обижалась целую неделю, но, по крайней мере, с тех пор ни разу не осмелилась ни одного из них и пальцем тронуть. Зато ей очень нравится, когда их наказывают родители. «Если бы я была твоей матерью…» – говорит как-то раз маленькому Джему. «Ха! Вы никогда не будете ничьей матерью», – перебил ее бедный ребенок, доведенный до этого, мисс Дью, буквально доведенный до этого! Доктор послал его в постель без ужина, но кто, как вы думаете, мисс Дью, тайком принес ему наверх кое-что вкусненькое?