Текст книги "Древо ангела"

17

ЧЕСКА

Лондон, июнь 1956

Время от времени Ческе снился сон. Это всегда был один и тот же сон, и она просыпалась, дрожа от страха. Во сне она всегда была в большом темном лесу, среди множества огромных деревьев. И там, во сне, был маленький мальчик, который был похож на нее, и они с ним играли в прятки среди деревьев. И еще иногда там был старик, который всегда хотел обнять мальчика, а ее – никогда.

Потом сон менялся, там наступала ночь. И старик, дыхание которого становилось тяжелым и зловонным, заставлял ее смотреть на мальчика, лежащего в гробу. Лицо мальчика было белым, губы серыми, и она знала, что он мертвый. Старик снимал с него одежду, поворачивался к ней, и в следующую секунду эта одежда оказывалась на ней. Она пахла тленом, а из кармана куртки выползал большой паук и полз к ее лицу. Потом кто-то хлопал ее по плечу, она оборачивалась и смотрела в застывшие глаза мальчика, который вроде бы выходил из тени маленькой елки, и все его тело дрожало от холода, и он протягивал к ней руки…

Ческа просыпалась с криком и тут же тянулась к лампе, стоявшей на прикроватной тумбочке. Включив ее, она садилась в постели и долго оглядывала знакомую уютную комнату, чтобы удостовериться, что все в ней точно так же, как было и перед сном. Она находила свою куклу Полли, которая, как правило, была на полу у кровати, и крепко прижимала ее к себе, виновато засовывая в рот большой палец. Мама всегда говорила, что если она не оставит эту детскую привычку, у нее будут кривые зубы и тогда ее карьера знаменитой кинозвезды тут же закончится.

Сон постепенно отпускал ее, она снова ложилась на подушку и смотрела на белый полог из красивых кружев, висящий над кроватью. Глаза постепенно закрывались, и она снова засыпала.

Она не рассказывала маме про этот сон. Она была уверена, что мама просто скажет, что это глупости, что мертвые люди не могут снова ожить. Но Ческа знала, что могут.

В нежном десятилетнем возрасте Ческа Хэммонд была одним из самых узнаваемых лиц в Британии. Она только что закончила сниматься в своем седьмом фильме, а в предыдущих трех ее фамилия шла перед названием картины. Кинообозреватели еще в самом начале ее карьеры прозвали ее «Ангел», и прозвище приросло к ней. Новый фильм должен был выйти на экраны через месяц, и мама обещала, что купит ей белую шубку ко дню премьеры в Одеоне на Лейстер-сквер.

Ческа понимала, что должна наслаждаться премьерами своих фильмов, но на самом деле боялась их. Перед кинотеатром всегда собиралась такая огромная толпа народа, что ее машина еле-еле пробиралась сквозь нее и большой человек должен был очень быстро проводить ее сквозь эту толпу в зал. Однажды какая-то леди схватила ее за руку и попыталась оттащить от матери. Потом ей сказали, что эту леди забрали в полицию.

Мама всегда говорила ей, какая она счастливая девочка: у нее столько денег, что хватит на всю жизнь, прекрасная квартира в Мэйфере и масса обожающих, верных поклонников. Ческа считала, что все это так и есть, но вообще-то она никогда и не видала ничего другого.

Во время съемок ее последнего фильма, «Пропавший ребенок», который снимался в приюте, Ческа подружилась с одной из девочек, игравших небольшую роль. Эта девочка, Мелоди, говорила со странным забавным акцентом, и Ческа с восторгом слушала, что она рассказывает про своих братьев и сестер. Она говорила, что спит со своей сестрой в одной кровати, потому что в их маленькой квартирке в Западном Лондоне не хватает места для отдельных кроватей для всех детей. Еще Мелоди рассказывала, какие гадкие шутки устраивают ее четверо братьев и сколько народу собирается у них на Рождество. Ческа слушала как завороженная, думая про утонченные – но такие скучные – праздничные обеды, которые они с мамой проводили с Леоном и дядей Дэвидом.

Мелоди познакомила ее с другими девочками, и она обнаружила, что все они ходили на уроки в театральную школу. Это казалось очень интересным. У самой Чески был только скучный старый учитель мистер Бенни, который занимался с ней, как только это позволяло расписание съемок. Они с ним сидели в ее гримерке на студии или в гостиной у них дома, записывая бесконечные ряды примеров или заучивая наизусть какие-то унылые стихи.

Мелоди научила ее жевать жвачку, и они устраивали на задах одной из съемочных площадок соревнования, кто надует самый большой пузырь. Ческа считала Мелоди самым лучшим человеком на свете. Она спросила у мамы, нельзя ли ей тоже ходить в театральную школу с другими детьми, но мама сказала, что ей этого не нужно. В театральной школе учат, как стать звездой, а она – Ческа – уже и так звезда.

Как-то раз Мелоди предложила ей пойти к ним в гости на чай. Ческа была в восторге, но мама сказала, что пойти нельзя. А когда Ческа спросила почему, мама поджала губы, как делала всегда, когда Ческа вела себя неправильно. Мама сказала, что такие кинозвезды, как Ческа, не могут дружить с пошлыми выскочками вроде Мелоди.

Ческа не очень понимала, что такое «пошлая», но решила, что она хочет стать такой, когда вырастет.

Время съемок Мелоди закончилось, и она снова вернулась в школу. Они обменялись адресами и пообещали писать друг дружке. Ческа писала множество писем и отдавала их маме, чтобы отправить, но так и не получила ответа. Она очень скучала по Мелоди. Это был ее первый в жизни друг.

– Ну же, дорогая, пора вставать.

Ее разбудил мамин голос.

– У нас сегодня очень занятой день. В двенадцать мы обедаем с Леоном, а потом едем в «Хэрродс» покупать тебе новое пальто. Это очень весело, правда?

– Да, мамочка, – неуверенно кивнула Ческа.

– Так, – мама подошла к большому встроенному шкафу, который занимал целую стену в ее большой спальне. – Какое платье ты хочешь надеть к обеду?

Ческа вздохнула. Эти обеды с Леоном были такими долгими и скучными. Они всегда проходили в «Савое», и ей приходилось сидеть тихо, пока мать с Леоном обсуждали важные деловые вопросы. Она смотрела, как мама открывает дверцу шкафа, за которой висели тридцать нарядных платьев, все сшитые лично для нее из самого лучшего шелка, органзы и парчи, бережно обернутые в целлофан. Мама вытащила одно из них. – Как насчет этого? Ты его еще не носила, а оно такое красивое.

Ческа уставилась на розовое платье со множеством кружевных нижних юбок, выглядывающих из-под верхней. Она ненавидела такие платья. От них у нее чесались ноги, а на животе оставались красные следы.

– И у тебя где-то была пара розовых шелковых туфелек, которые идеально подойдут сюда. – Грета положила платье на кровать Чески и снова нырнула на поиски в гардероб.

Закрыв глаза, Ческа мечтала о том, как это было бы – иметь целый день для себя, чтобы просто играть. На полу в ее комнате стоял искусно сделанный большой кукольный дом с полным комплектом деревянной мебели, но у нее никогда не было времени насладиться им. Когда она снималась в очередном фильме, ее увозили на студию в шесть утра, и ей редко удавалось вернуться домой раньше семи вечера, когда уже было пора ужинать и принимать ванну. А после этого Ческе надо было сделать уроки и отрепетировать с мамой реплики роли, так чтобы назавтра они отскакивали у нее от зубов. Мама всегда говорила, что забыть слова или жест – это величайший грех, и поэтому Ческа никогда не работала «всухую», хотя очень многие взрослые артисты иногда так делали.

– Шевелитесь, юная леди. Каша остынет.

Грета стянула с Чески одеяло, и девочка села, спустив ноги с кровати. Сунула руки в платье, которое мать уже держала для нее наготове, натянула его и поплелась вслед за матерью из комнаты.

Сев на свое обычное место за большим полированным столом в углу гостиной, Ческа оглядела стоящую перед ней миску с овсянкой.

– Мам, ну почему я должна это есть? Ты же знаешь, я ненавижу овсянку. Мелоди говорит, ее мама никогда не заставляет ее завтракать, и…

– Если честно, – сказала Грета, садясь напротив дочери, – я только и слышу: «Мелоди то, Мелоди это». И да, ты должна есть овсянку. При твоей занятой жизни очень важно, чтобы ты начинала день на полный желудок.

– Но она мерзкая. – Ческа повозила ложкой в густой каше, набрала полную ложку и дала каше стечь обратно в миску. Каша брызнула на стол.

– Немедленно прекрати это! Ты ведешь себя как маленькая мадам. Не такая уж ты звезда, чтобы я не могла перегнуть тебя через коленку да хорошенько отшлепать. А теперь ешь!

Ческа, надувшись, стала запихивать овсянку в рот.

– Я все, – через какое-то время сказала она. – Можно мне пойти?

– Иди одевайся, и я скоро приду причесать тебя.

– Да, мамочка.

Грета смотрела, как дочка встает и выходит из комнаты, невольно улыбаясь вслед удаляющейся фигурке. Кроме небольших и редких капризов, без которых не может вырасти ни одна девочка, Ческа действительно вела себя как настоящий ангел. Грета была уверена, что ее безупречные манеры и неизменная вежливость помогли ей подняться на самую вершину славы.

Ческа стала звездой, потому что у нее было прелестное, фотогеничное лицо и артистический талант. Но, кроме этого, Грета всегда внушала ей, что во время работы она должна быть на все сто процентов дисциплинированной и профессиональной. Может быть, их большая, прекрасно обставленная квартира в Мэйфере и полные шкафы нарядов и были куплены на деньги Чески, но это Грета следила и направляла карьеру своей дочери. Сперва ей приходилось заставлять себя быть настойчивой и упрямой при встречах со студийным начальством, но, подстегиваемая страхом, что они могут вернуться к своей прежней жизни, она очень быстро научилась. В целом же она на удивление хорошо сумела адаптироваться к роли менеджера Чески.

Именно Грета принимала решения о том, какой сценарий выбрать, зная, в какого рода фильмах ее дочь сможет проявить себя наилучшим образом, и ее инстинкты всегда оказывались верны. Кроме того, она достигла мастерства в заключении наиболее выгодных финансовых сделок. Она постоянно просила Леона выторговать больше денег, говоря, что не готова подписать контракт от имени Чески, пока студия не согласится на ее условия. Обычно на это уходило несколько напряженных дней, но в конце концов студия соглашалась. Ческа была достоянием, которое они хотели сохранить на любых условиях, и Грета это понимала.

В результате ее отчаянной торговли дочь Греты стала очень богатой. Они прекрасно жили и могли купить все, что только заблагорассудится, но при этом не тратили даже близко к тому, что зарабатывала Ческа. Грета разумно и осторожно инвестировала остальные деньги, чтобы обеспечить будущее дочери.

Трудное прошлое самой Греты постепенно превратилось в отдаленные воспоминания. Она посвятила свою жизнь карьере Чески, а если в процессе этого она ожесточилась, то так ли уж это плохо? По крайней мере, никто больше не игнорировал ее и не вытирал об нее ноги, как бывало раньше. Втайне, наедине с собой, она иногда испытывала моменты сомнений и сожалений о том, какой одинокой стала ее жизнь, но для внешнего мира она представляла силу, с которой приходилось считаться. Ей принадлежало нечто самое желанное в мире английского кино. Она была матерью Ангела.

Время от времени, когда Дэвид спрашивал ее, думает ли она, что Ческа счастлива, она боролась с уколами вины. Но, подавляя их, она всегда отвечала, что да, конечно же. Да и какая девочка не была бы, получая столько внимания и обожания? В конце концов, сам Дэвид тоже стал большой звездой, и разве он не счастлив, добившись своей цели? И Дэвид медленно опускал голову и извинялся за то, что посмел подвергать сомнению ее суждения.

Грета взяла со столика журнал о кино и пролистала страницы, пока не нашла большую рекламу «Потерянного ребенка». Взглянув на беззащитное личико своей дочери, она улыбнулась. На фотографии она прижимала к себе потрепанного плюшевого мишку и была одета в отрепья. Да, это привлечет новые толпы зрителей. Кстати, это напомнило ей – у нее была назначена встреча с миссис Стивенс, которая управляла фан-клубом Чески. Они должны решить, какой кадр из нового фильма они возьмут для открытки, которую надо будет разослать всем ее поклонникам.

Грета со вздохом закрыла журнал. Неудивительно, что в ее жизни уже так давно не было мужчин. Даже если бы она и хотела, чтобы это было не так, работа по организации жизни знаменитой кинозвезды занимала все ее время, и даже больше того.

Ее жизнью была Ческа, и никакого пути назад не было.

18

Дэвид всегда вставал с рассветом. Неважно, когда бы он ни лег спать, что могло быть и очень поздно, если у него было вечернее выступление, просыпался он всегда ровно в шесть тридцать.

Сегодня он был свободен как птица. Сезон выступлений в «Палладиуме» закончился на прошлой неделе, программа на радио вышла на летний перерыв, и ему целых два месяца не надо было готовить новые материалы.

Он выглянул в окно, зажмурился от яркого солнца и ощутил укол внезапной тоски по загородной жизни. Даже притом что сад возле его дома в Хэмпстеде был по местным меркам довольно большим, ему казалось, что в этом было нечто искусственное. Ни в этом пейзаже, ни в климате не было ничего дикого или опасного. Люди, живущие в Лондоне, были словно стерилизованы, на грани утраты своих основных инстинктов, подумал он.

Возможно, этим летом ему стоит устроить себе долгий отпуск. Друзья приглашали его на свою виллу на юге Франции, но ему не нравилась мысль уезжать так далеко от Греты.

Раскрыв французское окно, он вышел в сад. Сунув руки в карманы, он прошелся вдоль ухоженных клумб, где пышно цветущие розы и каскады лобелии своими яркими красками создавали цветовой контраст ровным изумрудно-зеленым газонам.

Он всегда был спокойным, разумным человеком, но, когда речь заходила о Грете, вся его логика тут же вылетала в окно, и он знал это. В последние шесть лет они постоянно общались. Он часто приходил к ним на воскресный обед с Гретой и своей дорогой Ческой. Время от времени он приглашал Грету в театр и на ужин после спектакля.

Он понимал, что с течением времени они достигли в отношениях удобной близости, которая, горестно подумал он, мало чем отличается от отношений брата и сестры. Он знал, что Грета считает его очень близким другом, с которым можно обсуждать даже карьеру Чески. А нужный момент для того, чтобы изменить основу их отношений, так и не наступал. За все годы, прошедшие с тех пор, как Грета снова появилась в его жизни, он так и не нашел в себе мужества сказать ей, что любит ее всем сердцем.

Вздохнув, Дэвид отщипнул завядший цветок с одного из розовых кустов. По крайней мере, он мог утешаться тем, что, насколько ему было известно, в ее жизни не было и других мужчин. Конечно, формально она все еще оставалась замужем за Оуэном, несмотря на то что они никак не общались вот уже семь лет. Кроме того, он знал, что вся любовь и все силы Греты уходили на Ческу. Никому другому просто не было места в ее жизни.

Ее концентрация на дочери беспокоила Дэвида. Грета жила только ею, и это было нездорово не только для самой Греты, но и для Чески тоже. Иногда, глядя на хрупкое тельце и бледное личико девочки, он начинал бояться за ее будущее. Эта странная, герметичная жизнь, которую она вела в пузыре своей славы, была совсем неправильной для ребенка. Он чувствовал себя виноватым, что в свое время уговорил Грету позволить Ческе сняться в ее первом фильме, но откуда же он мог знать, что она станет звездой такого масштаба? Тогда он думал, что это будет просто развлечение, которое к тому же даст им заработать немного денег.

Когда он приходил к ним домой на воскресный обед, даже если они были только втроем, Грета всегда настаивала, чтобы Ческа надела нарядное, формальное платье. Она сидела в нем за столом, и казалось, что ей так скучно и неудобно, что Дэвиду хотелось схватить ее на руки и отнести на детскую площадку в ближайший парк. Ему хотелось, чтобы девочка распустила свои безупречно уложенные волосы, испачкала свое красивое платье, а самое главное, начала бы восторженно визжать от радости, как должны делать все дети.

Время от времени он осторожно спрашивал Грету, не думает ли она, что Ческе надо играть с другими детьми, а то она столько времени проводит в обществе взрослых. Но Грета всегда твердо качала головой и говорила, что расписание Чески совершенно не предусматривает времени для подобных занятий.

И Дэвид прекращал разговор. Он понимал, что, несмотря на все богатство, которое принес им успех Чески, жизнь Греты была вовсе не простой и что она просто старалась делать для дочери все самое лучшее. Не было никаких сомнений, что Ческу очень любили и хорошо заботились о ней. Кроме того, Дэвиду очень не нравилось выражение лица Греты, когда он задавал ей такие вопросы.

Он повернул назад и пошел к дому, раздумывая, не стоит ли ему все же поехать на юг Франции. Ему нужен отдых, а до тех пор, пока он все же не соберется сказать Грете о своих чувствах, подлаживать под нее всю свою жизнь было смешно и глупо.

Услышав, что в его кабинете звонит телефон, он поспешил подойти.

– Алло?

– Дэвид, это мама.

– Привет, мам. Рад тебя слышать.

– Да уж, я всегда говорю, эта штука нужна только для того, чтобы сообщать плохие новости, – мрачно заметила ЭлДжей.

– Мам, что случилось?

– Твой дядя Оуэн. Мне только что звонил доктор Эванс. Он уже какое-то время болеет, ты это знаешь, но за последний месяц произошло резкое ухудшение. В общем, Оуэн хочет меня видеть. Он настоял, чтобы доктор Эванс попросил меня приехать в Марчмонт как можно скорее.

– И ты поедешь?

– Ну, мне кажется, я должна. Я хотела узнать, может, если ты не слишком занят, ты мог бы поехать со мной для моральной поддержки. Не мог бы ты подобрать меня на Паддингтоне на своей машине и отвезти туда? Я прошу прощения, Дэвид, но, боюсь, мне просто не вынести возвращения в Марчмонт в одиночку.

– Ну конечно, мам. Мне все равно особо нечего было делать в ближайшие несколько недель.

– Спасибо тебе, Дэвид. Я ужасно тебе благодарна. А ты можешь прямо завтра? Судя по тому, что говорит доктор, Оуэну осталось совсем немного.

– Ясно. Мне сказать Грете?

– Нет, – резко ответила ЭлДжей. – Оуэн не просил ее видеть. Лучше не будить спящих собак.

Они обсудили расписание поездов, и Дэвид договорился встретить мать на вокзале в половине одиннадцатого и прямо оттуда отвезти в Уэльс. Повесив трубку, он в глубокой задумчивости присел за стол.

Ему казалось, что нужно было бы сообщить Грете о болезни Оуэна. В конце концов, она все еще была ему законной женой. Но вместе с тем ему не хотелось создавать дополнительной неразберихи, притом что его мать была так очевидно расстроена мыслью о возвращении в Марчмонт и встрече с Оуэном. Уже вставая из-за стола, он подумал еще и о Ческе: что она вообще знает про своего отца?

Долгий путь в Уэльс был скрашен хорошей погодой и пустыми дорогами. Дэвид и ЭлДжей с удовольствием болтали всю дорогу.

– Как ужасно странно туда возвращаться, да, Дэвид? – сказала ЭлДжей, когда они ехали сквозь равнину извилистой дорогой, по обеим сторонам которой колосились густые поля. Это была уже последняя часть их путешествия в Марчмонт.

– Да. Ты не была там больше десяти лет, верно?

– Просто удивительно, как человек ко всему привыкает. В Строуде я стала практически столпом общества и ярым приверженцем бриджа. Не можешь победить – возглавь. Вот мой девиз, – сухо добавила она.

– Ну, это тебе к лицу. Ты отлично выглядишь.

– Когда у кого-то много свободного времени, это идет на пользу телу, если уж не душе.

Они оба замолчали. Машина свернула с дороги в долине и начала взбираться по узкой тропе к Марчмонту. Когда они проехали в ворота и перед ними появился дом, ЭлДжей вздохнула, внезапно вспомнив всю его красоту. Этим теплым июньским днем все окна сияли на солнце, как бы приветствуя ее возвращение домой.

Дэвид остановил машину перед домом и выключил мотор. Парадная дверь тут же распахнулась, и из нее выбежала Мэри.

– Мастер Дэвид! Как же я рада вас видеть, сколько лет, сколько зим! Я никогда не пропускаю вашу передачу по радио! Ба, да вы ни на день не постарели!

– Привет, Мэри. – Дэвид тепло обнял ее. – Очень мило, что вы так говорите, но, думаю, с тех пор я все же прибавил несколько фунтов. Вам ли не знать, я никогда не мог отказаться от печенья или кусочка кекса.

– И посмотрите, как это вам к лицу, с вашим-то ростом, – ответила Мэри.

ЭлДжей вышла из машины и обошла ее, чтобы поздороваться.

– Как поживаете, моя дорогая?

– Спасибо, миссис Марчмонт, очень хорошо. А уж как я рада снова видеть вас тут, как и положено.

Все втроем они прошли к входной двери. Зайдя в холл, Дэвид почувствовал, как напряжена его мать.

– Мэри, у нас была такая долгая дорога. Нельзя ли сделать чаю, прежде чем мама увидится с мистером Марчмонтом?

– Конечно, мастер Дэвид. Сейчас у него доктор Эванс. У него была плохая ночь. Если вам угодно пройти в гостиную, я скажу доктору, что вы приехали, и принесу вам чай.

Мэри поднялась наверх, Дэвид и ЭлДжей прошли через холл и вошли в гостиную.

– Господи, как тут душно. Мэри что, никогда тут не проветривает? Да и мебель, похоже, месяцами никто не чистил.

– Не думаю, мам, что у нее остается много времени для работ по дому, если ей приходится ухаживать за Оуэном. – Но она была права: изящная комната, которую от всегда помнил безупречно убранной, с отполированной мебелью, сейчас казалась заброшенной и мрачной.

– Ну конечно нет. Она просто герой, что вообще оставалась с ним все это время. – ЭлДжей подошла к одному из французских окон, откинула защелку и широко распахнула створки. Они оба вышли на террасу и вдохнули свежего воздуха.

– Сынок, помоги мне, а? Если мы отряхнем эти кресла, можно будет попить чаю тут, на улице. Там внутри ужасно мрачно.

ЭлДжей как раз ставила ржавый кованый стул на место, когда появилась Мэри с чаем на подносе.

– Поставь его тут, Мэри, мы сами справимся, – велела ЭлДжей.

– Хорошо, миссис Марчмонт. Я скажу доктору Эвансу, что вы здесь.

– Спасибо. Вы не предложите ему выпить с нами чаю?

– Конечно, мэм, – сказала Мэри и вышла.

Они молча стали пить чай.

– Как я вообще могла уехать отсюда? – пробормотала ЭлДжей, глядя на идиллический вид. Склоны холмов, поросшие лесом, полого спускались к реке, в поверхности которой блестели отражающиеся лучи солнца. Река неспешно вилась среди зеленой летней долины.

– Я тебя понимаю, – вздохнул Дэвид, похлопывая ее по руке. – При звуках журчащей воды я тоже всегда вспоминаю свое детство.

Услышав позади себя шаги, они обернулись.

– Пожалуйста, не вставайте. Лаура-Джейн, Дэвид. Спасибо, что так быстро смогли приехать, – улыбнулся им заметно поседевший доктор Эванс.

Он сел рядом, и ЭлДжей налила ему чашку чая.

– Ну, доктор, как Оуэн?

– Боюсь, совсем нехорошо. Я знаю, вы оба в курсе, что уже несколько лет у мистера Марчмонта были серьезные проблемы с алкоголем. Я много раз говорил ему, что это следует прекратить, но он, к несчастью, не следовал моим советам. За последние годы у него было несколько падений, а вот теперь его печень тоже отказала ему.

– Как долго ему осталось?

Дэвид внимательно смотрел на мать. Ее лицо не выдавало ни малейшего намека на чувства; она, как всегда, была практична. Но он заметил, что она снова и снова стискивает в кулак лежащую на колене руку.

– Если честно, миссис Марчмонт, я удивляюсь, что он вообще столько протянул. Неделя, возможно две… Мне очень жаль, но это то, что есть. Я могу забрать его в больницу, но и там они немногое смогут сделать. Ну и, кроме того, он наотрез отказывается покидать Марчмонт.

– Да. Ну что ж, спасибо, что были с нами честны. Вы же знаете, я всегда предпочитаю правду.

– Он знает, что вы здесь, Лаура-Джейн, и хотел бы увидеть вас как можно скорее. Сейчас он в сознании, так что я предложил бы вам не откладывать свой визит.

– Тогда я иду. – ЭлДжей встала, и Дэвид увидел, как она сделала глубокий вдох. – Пойдемте.

Через несколько минут она вошла в спальню Оуэна, в которой из-за полузадернутых занавесей было темно. Оуэн лежал в своей большой кровати, хрупкий, сморщенный старик. Глаза были закрыты, дыхание хрипло. Она стояла у кровати, глядя на лицо человека, которого когда-то любила. И думала о том, как всегда раньше представляла себе то время в будущем, когда у них будет шанс все прояснить и исправить; попросить прощения, избыть все обиды и дурные чувства. Теперь же ее приводила в ужас неизбежность существующего положения. Ни у Оуэна, ни у них обоих больше не было будущего.

ЭлДжей подняла руку ко рту, стараясь сдержать слезы. Глаза Оуэна приоткрылись, и она увидела, что он пытается сфокусироваться. Она присела на край постели и наклонилась к нему, чтобы он смог ее разглядеть.

Он поднял дрожащую руку и коснулся ее плеча.

– Про… прости меня…

ЭлДжей схватила его руку, прижала к губам и нежно поцеловала, но ничего не ответила.

– Я… должен объяснить. – Казалось, ему трудно произносить это не только физически, но и морально. – Я… люблю тебя… всегда любил… никого больше. – Из его глаза скатилась слеза. – Ревность… страшное дело… хотел отомстить… прости.

– Оуэн, старый ты дурак, я-то думала, что ты даже вида моего не переносишь! Потому я и уехала из Марчмонта, – ответила она, потрясенная тем, что он сказал.

– Хотел наказать тебя, что ты вышла замуж за моего брата. Хотел позвать тебя замуж, когда он умер… но гордость… видишь, так и не смог…

У ЭлДжей от эмоций свело гортань.

– Господи, Оуэн, ну почему, почему же ты мне не сказал? Все эти годы прошли зря, годы, когда мы могли быть так счастливы… Так это из-за меня ты уехал в Кению?

– Не мог видеть тебя с ребенком моего брата. Должен извиниться перед Дэвидом. Он не виноват.

– Да ты знаешь, через какой я прошла ад, когда пришло это письмо из Военной канцелярии о том, что ты пропал без вести в бою? Я ждала три долгих года, я молилась, чтобы ты был жив. А все говорили мне, что я должна жить своей жизнью. Твоя семья хотела, чтобы я вышла за Робина. Что мне еще оставалось? – отчаянно говорила ЭлДжей. – Знаешь, я никогда не любила его так же, как любила тебя. Ты должен поверить мне, Оуэн. Господи, да если бы ты только вернулся домой и позвал меня замуж, когда Робин умер, я бы немедленно согласилась.

– Я и хотел, но… – Лицо Оуэна исказилось от боли. – На войне я много раз смотрел смерти в лицо, а сейчас боюсь, так боюсь. – Он сжал ее руку. – Пожалуйста, останься со мной до конца. Ты так нужна мне, Лаура-Джейн.

Хватит ли этих последних дней, чтобы заместить ту жизнь, которую они упустили? Никогда, но это то, что им осталось.

– Да, дорогой, – тихо сказала она. – Я буду с тобой до конца.