Текст книги "Словно мы злодеи"

Сцена 3

На следующий вечер во время прогона в костюмах я глаз не сводил с Ричарда, но, как оно обычно и бывает, когда он зашел слишком далеко, наблюдал за этим не только я.

Мы только что закончили первую сцену второго акта, во время которой Брут беседует с заговорщиками, потом с Порцией и еще с Лигарием. (Как Джеймс не путался в репликах, понятия не имею.) Рен и Филиппа ушли в правую кулису и с любопытством поглядывали из-за занавеса. Джеймс, Александр и я ушли влево и переминались в ожидании следующего выхода: третий, первая, сцена убийства.

– Как думаете, сколько у меня времени? – хриплым шепотом спросил Александр через плечо.

– На покурить? – сказал я. – Успеешь, если пойдешь прямо сейчас.

– Если опоздаю, тяните время.

– И как я, по-твоему, это сделаю?

– Сделай вид, что текст забыл, или еще что.

– И навлечь на себя гнев Гвендолин? Нет.

Рен на противоположной стороне сцены прижала палец к губам, и Джеймс пихнул Александра локтем.

– Хорош трепаться. Тебя на той стороне слышно.

– Какая там сцена? – спросил Александр, понизив голос.

Ричард уже вышел – без галстука и пиджака – и говорил со слугой, одним из наших неиссякаемых второкурсников.

– Кальпурния, – пробормотал я.

И, словно я каким-то образом ее призвал, между двумя центральными колоннами появилась Мередит, босая, в коротком шелковом халатике, с крепко скрещенными на груди руками.

Александр вполголоса присвистнул.

– Вы гляньте на ее ноги. По-моему, так можно все билеты распродать.

– Знаешь, – сказал Джеймс, – для мальчика, которому нравятся мальчики, ты выдаешь многовато гетеросексуальных замечаний.

Александр: Я мог бы сделать исключение для Мередит, но только если она будет в этом халатике.

Джеймс: Ты мерзкий.

Александр: Я гибкий.

Я: Заткнитесь оба, я хочу послушать.

Джеймс и Александр переглянулись, я не понял, что они имели в виду, и решил не обращать внимания.

– В чем дело, Цезарь? Ты решил идти? – спросила Мередит, когда слуга ушел. – Сегодня дома покидать не нужно[34]34
  У. Шекспир. Юлий Цезарь. Акт II, сцена 2.


[Закрыть].

Она стояла, упершись одной рукой в бедро, с мрачным и осуждающим видом. Сцена изменилась с тех пор, как я в прошлый раз ее смотрел; Мередит спускалась в Чашу, и, когда она рассказывала о своем сне, это больше походило на угрозу, чем на предупреждение. Ричарда, судя по его лицу, это не устраивало.

– М-да, – сказал Александр. – Я бы не рассчитывал, что он останется дома.

Снова вышел слуга, которого явно ужасала сама необходимость делить с этими двумя сцену.

Ричард: Что говорят авгуры?

Слуга:

 
Советуют: не выходи сегодня.
Они, рассекши внутренности жертвы,
Найти в животном сердце не могли.
 

Ричард обернулся к Мередит.

Ричард:

 
Тем трусость посрамить хотели боги:
Животное без сердца был бы Цезарь,
Когда б от страха оставался дома!
Не станет Цезарь.
 

Ричард сгреб Мередит за плечи, и она скрутилась от его хватки.

– Это что, по роли? – спросил я.

Ни Джеймс, ни Александр не ответили.

Ричард:

 
Знает хорошо
Опасность, что ее опасней Цезарь.
Мы двое львов из одного помета,
И старше я, и я куда страшнее…
 

Мередит скорчилась и вскрикнула от боли. Мы с Филиппой, стоявшей в противоположной кулисе, встретились глазами, и она едва заметно покачала головой.

– И Цезарь выступит! – проревел Ричард.

Он отбросил Мередит прочь, так грубо, что она потеряла равновесие и упала на ступеньки. Она успела выставить руки, чтобы смягчить падение, и, когда ее локоть ударился о дерево, послышался резкий хруст. Тот же мстительный рефлекс, который я ощутил на Хэллоуин, заставил меня броситься вперед – что я хотел сделать, понятия не имею, – но Александр схватил меня за плечо и прошептал:

– Тише, тигр.

Мередит отвела волосы с лица и взглянула на Ричарда снизу вверх огромными злыми глазами. Зал затих, только слышно было, как гудят прожектора, потом Мередит сказала:

– Прошу прощения, но это что за срань?

– Стоп! – пронзительно выкрикнула Гвендолин из глубины зала.

Мередит с трудом поднялась на ноги и ударила Ричарда в грудь тыльной стороной руки.

– Что это было?

– Что – это? – По какой-то непостижимой причине он, казалось, был разозлен еще больше, чем она.

– Это было не по роли!

– Слушай, это важный момент, я просто увлекся…

– И решил шваркнуть меня к херам об лестницу?

Гвендолин бежала по центральному проходу, крича:

– Прекратите! Сейчас же прекратите!

Ричард схватил Мередит за руку и рывком притянул к себе, так близко, что мог бы ее поцеловать.

– Ты правда собираешься прямо сейчас устроить скандал? – спросил он. – Я бы не стал.

Я проглотил ругательство, сбросил руку Александра со своего плеча и ринулся на сцену, а Джеймс сразу устремился за мной. Но Камило успел первым, выпрыгнув из первого ряда.

– Эй, – сказал он. – Хорош. Давай, остынь.

Он просунул между ними руку и отодвинул Мередит от Ричарда.

– Что тут происходит? – спросила Гвендолин, добравшись до края сцены.

– Ну, Дик решил поэкспериментировать с мизансценой, – ответила Мередит, оттолкнув Камило.

Когда его пальцы задели ее руку, она поморщилась и опустила глаза: из ее рукава вытекла капля крови. Гнев за Джеймса и Мередит – все смешалось и наложилось одно на другое, отчасти я бесновался из-за него, отчасти из-за нее – ревел у меня в груди, и я стиснул зубы, борясь с самоубийственным стремлением спихнуть Ричарда в оркестровую яму.

– У меня кровь идет, – сказала Мередит, рассматривая красные пятна на кончиках пальцев. – Сукин ты сын.

Она развернулась, откинула занавес и ушла сквозь задник, не обращая внимания на Гвендолин, кричавшую ей вслед:

– Мередит, подожди!

Злость Ричарда погасла, как перегоревшая лампочка, видно было, что ему не по себе.

– Перерыв десять минут, – объявила нам Гвендолин. – К черту, пятнадцать. Сделаем антракт. Идите.

Студенты второго и третьего курсов разошлись первыми, попарно, перешептываясь на ходу. Я чувствовал, что за спиной у меня стоит Александр, поэтому глубоко вдохнул, собираясь.

– Камило, проверь, пожалуйста, все ли с ней в порядке? – попросила Гвендолин. Он кивнул и ушел вглубь сцены. Гвендолин повернулась к Ричарду. – Иди извинись перед девочкой, – велела она, – и, боже избави, не выкидывай больше таких штук, а то я отдам твой текст Оливеру, и ты будешь смотреть премьеру из первого ряда.

– Простите.

– Не передо мной извиняться надо, – сказала Гвендолин, но ее гнев уже выдыхался.

Ричард кивнул – почти покорно – и стал смотреть, как она медленно уходит обратно на свое место. Казалось, он понял, что мы пятеро стоим на сцене, злобно глядя на него, только когда обернулся.

– Да расслабьтесь вы, – сказал он. – Ничего страшного я ей не сделал. Она просто злится.

Джеймс, стоявший рядом со мной, так крепко сжал кулаки, что у него дрожали руки. Я переминался с ноги на ногу, не в силах спокойно стоять на месте. Александр подался вперед, словно готов был, если понадобится, броситься между нами двоими и Ричардом.

– Бога ради, – сказал Ричард, когда ему никто не ответил. – Вы же все знаете, какая она истеричка.

– Ричард! – воскликнула Рен.

Он, казалось, раскаялся, но только на мгновение.

– Да ладно, – сказал он, – мне что, и перед вами всеми извиниться?

– Нет, конечно, нет, – отозвалась Филиппа спокойным, ровным голосом, который заставил меня отвлечься от стука крови в ушах. – С чего бы? Ты всего лишь сорвал прогон, похерил мизансцену Гвендолин, заставил Мило разнимать драку, возможно, испортил костюм, а может, и декорацию, поранил нашу подругу – и не в первый раз. Теперь Оливеру, возможно, придется учить твой текст и играть твою роль, чтобы спасти спектакль, когда ты неизбежно опять облажаешься. И у тебя хватает наглости обвинять Мередит в том, что она истеричка? – Ее голубые глаза были ледяными до обморожения. – Знаешь, Рик, со всем твоим дерьмом недолго будут мириться.

Она повернулась к нему спиной, прежде чем он успел ответить, и скрылась за задником. Сказала она именно то, что хотели сказать мы все, и напряжение спало, пусть и немного. Я выдохнул; Джеймс разжал кулаки.

– Просто не начинай, Ричард, – сказала Рен, когда он снова открыл рот. Она покачала головой, на лице у нее было напряженное, зажатое выражение, походившее почти на отвращение. – Не начинай.

И она ушла за Филиппой.

Ричард фыркнул, потом повернулся ко мне, Джеймсу и Александру:

– Еще кто-нибудь выскажется?

– Нет, – ответил Александр. – По-моему, все основное она упомянула.

Он бросил на нас с Джеймсом предостерегающий взгляд и ушел в кулису, уже роясь в карманах в поисках папиросной бумаги.

Мы остались втроем. Джеймс, Ричард и я. Порох, огонь, фитиль.

Ричард и Джеймс какое-то время смотрели друг на друга, как будто меня рядом не было, но ни один не произнес ни слова. Молчание между ними казалось неустойчивым, угрожающим. Я ждал, гадая, в какую сторону оно качнется, и от дурного предчувствия все мои мышцы напряглись под кожей. В конце концов Джеймс едва заметно улыбнулся Ричарду – проблеск пустячного торжества, – развернулся и вышел вслед за Александром.

Взгляд Ричарда остановился на мне, и я подумал, что он сейчас прожжет меня насквозь.

– Ты пока не начинай учить мои монологи, – сказал он.

И оставил меня на сцене одного. Я стоял тихо. Неподвижно. Как я сам это для себя определил, бесполезно. Фитиль без огня и без того, что можно воспламенить.

Сцена 4

Когда мы закончили прогон (к счастью, без происшествий), я не сразу пошел в гримерку. Мотался по фойе, пока не решил, что все уже, наверное, разошлись, и только тогда вернулся в театр. В зале выключили свет, я пробирался между креслами, шаря онемевшими руками и кряхтя, когда подлокотники в темноте били меня по коленным чашечкам.

Светильники в переходе гудели, я зашел в мужскую гримерку и с облегчением увидел, что она пуста. Зеркала вдоль одной стены показали мне мое отражение, к другой была придвинута стойка для костюмов, плотно забитая двумя-тремя переменами для десятка актеров. По всем поверхностям были разбросаны театральные отходы: забытая одежда, расчески и гель для волос, сломанные контурные карандаши.

Я принялся стаскивать костюм, в кои-то веки не тычась локтями в остальных четверых. В обычный день я бы наслаждался роскошью простора, но сейчас еще не оправился после катастрофы во втором акте и испытывал только смутное облегчение от того, что не нужно делить гримерку с Ричардом. Я аккуратно повесил рубашку, пиджак и брюки на одну вешалку, потом убрал под стойку туфли. Моя собственная одежда валялась по всей комнате, ее, скорее всего, хватали и отбрасывали в последовавшем за пятым актом безумии, когда все торопились переодеться и уйти домой. Джинсы я нашел в углу, они лежали комком, майка висела на зеркале. Один носок прятался под столешницей, а второй так и не всплыл. Я тяжело рухнул в кресло и как раз закончил обуваться – к черту носок, – когда дверь скрипнула и открылась.

– Вот ты где, – сказала Мередит. – Мы не знали, куда ты делся.

Она по-прежнему была в халате. Я рискнул взглянуть на нее только разок, а потом весь сосредоточился на завязывании шнурков.

– Мне просто нужно было погулять, – сказал я. – Все в порядке.

Я встал и шагнул к двери, но она стояла у меня на пути, прислонившись к косяку и поджав одну ногу, как фламинго; колено идеально укладывалось в изгиб ее ступни. В ее взгляде была какая-то погруженность в себя и неуверенность, но лицо пылало, как будто злой жар не до конца выветрился.

– Мередит, тебе что-нибудь нужно?

– Может, развлечься. – Она смотрела на меня с полуулыбкой, дожидаясь, когда до меня дойдет.

Понимание заставило меня чуть вздрогнуть, как от удара током, я попятился и отстранился от нее.

– Не думаю, что это удачная мысль.

– Почему нет?

Казалось, она по-настоящему сбита с толку, почти раздражена – мне пришлось напомнить себе, что она прирожденная актриса.

– Потому что это такая игра, в которой людям бывает больно, – сказал я. – Ричард меня сейчас не слишком заботит, но сам я в их число попасть не хочу.

Она моргнула, ее раздражение схлынуло, сменившись чем-то более мягким, не таким самоуверенным.

– Я не сделаю тебе больно, – сказала она.

Осторожно подошла ближе, словно боялась меня спугнуть. Меня парализовало, я смотрел, как шелк струится по ее коже, словно вода. Под ключицей у нее уже наливался синяк, и я невольно подумал о руках Ричарда и о том, сколько вреда они могут причинить.

– У меня есть соображения, кто может, – ответил я.

– Не хочу о нем думать.

В ее голосе было что-то уязвленное, саднящее, и я не сразу понял, что это – стыд.

– Да, ты хочешь, чтобы тебя развлекли.

– Оливер, все не совсем так.

– Правда? А как?

Вопрос был отчаянный. Я не знаю, зачем его задал – чтобы разубедить ее, или соблазнить, или бросить вызов; объявить, что она блефует, заставить раскрыть карты, показать мне. Возможно, все вместе.

Но что у меня точно не вышло, так это разубедить ее. Она по-прежнему смотрела на меня снизу вверх, но так, как не смотрела никогда прежде, в морской глади ее глаз мерцало что-то безрассудное.

– Вот так.

Я почувствовал у себя на груди ее руки, теплые ладони сквозь тонкую ткань майки. Сердце мое от ее прикосновения заикнулось, и я вдруг подумал, есть ли на ней что-нибудь под халатиком. Часть меня хотела его сорвать и выяснить, другая часть – стукнуть Мередит головой о стену и вбить в нее немножко здравого смысла. Она прижалась ко мне, и ощущение ее тела опрокинуло все мои логические возражения. Мои руки двигались автоматически, без моего позволения, они поднялись к изгибу ее талии, разглаживая шелк по коже. Я вдыхал запах ее духов, сладкий, густой и соблазнительный, аромат какого-то экзотического цветка. Ее пальцы с мягкой настойчивостью надавили на мою шею сзади, притянули мое лицо к ее лицу. Кровь с новой силой застучала у меня в ушах, воображение предательски рванулось вперед.

Я резко отвернулся, и кончик моего носа скользнул по щеке Мередит. Если я ее поцелую, что будет потом? Я не верил, что смогу остановиться.

– Мередит, зачем ты это делаешь? – Я не мог взглянуть на нее, чтобы не уставиться на ее губы.

– Хочу.

Моя подавленная злость поднялась и запузырилась, как кислота.

– Хочешь, – сказал я. – Почему? Потому что Джеймс к тебе не притронется, а Александру не нравятся девочки? Потому что хочешь позлить Ричарда, а я – простейший способ это сделать? – Я оттолкнул ее, мы больше не соприкасались. – Ты знаешь, какой он, когда разозлится. Ты хороша, но ты того не стоишь.

Последние слова вылетели у меня изо рта, прежде чем я успел их поймать, даже прежде чем я понял, насколько они чудовищны. Пару мгновений Мередит, не двигаясь, смотрела на меня. Потом повернулась и распахнула дверь.

– Знаешь, наверное, ты прав, – сказала она. – Людям бывает больно.

Когда за ней захлопнулась дверь, я перенесся на два месяца назад, в первый день занятий с Гвендолин. Она была такой красивой, с ума сойти – но разве это делало другую ее часть менее реальной? Я провел рукой по лицу, меня мутило.

– Какой ад, – тихо произнес я.

Это было все, на что я был способен.

Я собрал вещи, вскинул сумку на плечо и вышел из корпуса, злясь уже на нас обоих. Вернувшись в Замок, я на мгновение остановился у двери Мередит по дороге в Башню. В голове у меня промелькнула бродячая строчка: Смелей; не может рана быть серьезной[35]35
  У. Шекспир. Ромео и Джульетта. Акт III, сцена 1.


[Закрыть].

У меня хватило ума в это не поверить.

Сцена 5

На следующее утро Джеймс вытащил меня из постели в начале восьмого, на пробежку. Синяки у него на руках выцвели до гнилостно-зеленого, но рукава толстовки он опустил до запястий. К тому времени было уже достаточно холодно, чтобы это не выглядело странно.

Мы часто бегали по узким тропинкам, вившимся по лесу на южной стороне озера. Воздух был холодным и резким, утро стояло пасмурное, наше дыхание вырывалось длинными белыми струями. Круг в две мили мы прошли в хорошем темпе, переговариваясь короткими рваными фразами.

– Ты куда вчера делся? – спросил он. – Я не мог тебя найти после занавеса.

– Не хотел сталкиваться в тесноте с Ричардом, так что переждал в фойе.

– Мередит устроила тебе засаду?

Я нахмурился:

– Откуда ты знаешь?

– Подумал, она бы могла.

– Почему?

– Просто она на тебя в последнее время так смотрит.

Я споткнулся о корень и слегка отстал, потом удвоил скорость, чтобы нагнать.

Я: Как она на меня смотрит?

Джеймс: Как будто она акула, а ты – пушистый тюлень-разиня.

Я: Почему все в последнее время именно этим словом меня описывают?

Джеймс: А кто еще называл тебя пушистым тюленем?

Я: Не этим. Ладно, проехали.

Какое-то время я задумчиво смотрел в землю. Тупая боль в левом боку усиливалась, когда я делал вдох. Воздух пах землей, хвоей и приближающейся зимой.

– Так ты не расскажешь, что было? – спросил Джеймс.

– В смысле?

– С Мередит. – Он произнес это легко, слегка поддразнивая, но и настороженность в его голосе тоже слышалась.

От чувства вины лицо у меня загорелось сильнее, чем от тренировки.

– Ничего не было, – сказал я.

– Ничего?

– Ну, ничего такого. Я сказал ей, что мне неинтересно быть следующей боксерской грушей Ричарда, и она ушла.

– Это единственная причина? – По интонации Джеймса я понял, что не убедил его.

– Да я не знаю.

Почти всю ночь я пролежал без сна, прокручивая ту сцену в голове, мучаясь из-за последних своих слов, придумывая тысячу вещей, которые надо было сказать вместо них, сокрушаясь, что все вышло именно так. Я не мог притворяться, что Мередит на меня не действует; я всегда ею восхищался, но, как мне казалось, с безопасной дистанции. Подойдя ближе, она меня сбила с толку. Я не верил, что она на самом деле меня хочет, просто я – самая легкая мишень. Но этого я Джеймсу сказать не мог – потому что мне было неловко и потому что я боялся, что ошибаюсь.

Он смотрел на меня, дожидаясь подробностей.

– Вот как Александр сказал на днях, – произнес я. – Я не мог понять, поцеловать ее хочу или убить.

Мы потрусили дальше в неловком молчании, смягченном щебетанием каких-то полоумных птиц, еще не улетевших на юг. Миновали тропу, ведущую в Замок, и начали взбираться по крутому склону к Холлу. На полпути я спросил:

– Что думаешь?

– Про Мередит?

– Да.

– Ты знаешь, как я к ней отношусь, – произнес он каким-то окончательным тоном, не предполагавшим дальнейших расспросов.

Но на самом деле это не было ответом на мой вопрос – чего-то он не договорил, что-то осталось за его сжатыми зубами. Я хотел знать, о чем он думает, но не знал, как спросить, поэтому остаток пути вверх по холму мы проделали молча.

Когда мы добрались до лужайки за Холлом, согнувшись пополам и тяжело дыша, ноги у меня горели. Наши тела остывали, под одежду просочился ноябрьский холод. Майка прилипла к моей спине, капли пота стекали по вискам из-под волос. Лицо и горло Джеймса блестели лихорадочным красным, но остальная кожа была бледна от бессонницы, и из-за контраста он выглядел явно нездоровым.

– Воды? – сказал я. – Вид у тебя неважный.

Он кивнул:

– Да.

Мы потащились по мокрой траве в кафетерий. В восемь утра в воскресенье там почти никого не было. Несколько преподавателей и ранних пташек тихо читали, перед ними стояли кружки кофе и тарелки с завтраком. За одним столом кучковались танцоры в черном спандексе, вытянувшие длинные ноги. За другим сидела студентка вокального факультета, дыша паром над полной кипятка миской для хлопьев; возможно, она надеялась смягчить воздействие того, что на вид было убийственным похмельем, на свои голосовые связки. У дальней стены, возле почтовых ячеек, собралась небольшая разномастная толпа.

– Как думаешь, по какому поводу? – спросил я.

Джеймс скорчил рожу.

– У меня есть годная догадка.

Я пошел за ним, и народ легко расступился, пропуская нас – возможно, потому что мы были потными и запыхавшимися, но, может быть, и не поэтому.

По центру стены шла длинная пробковая доска для объявлений по кампусу. Обычно ее покрывали флаеры клубов и реклама репетиторов, но в тот день все заслонил огромный предвыборный плакат Ричарда. Он яростно таращился на зрителя, монохромно-красный, его красивые черты казались острее из-за глубоких черных теней. Под безупречным узлом его галстука, над мелким текстом с описанием спектакля, шли прописные буквы, гласившие:

ВСЕ ТОТ ЖЕ ЦЕЗАРЬ

Мы с Джеймсом смотрели на плакат так долго, что большинство тех, кто подошел узнать, в чем дело, утратили интерес и подались прочь.

– Ну, – сказал Джеймс, – это точно привлечет внимание.

Я по-прежнему не сводил глаз с афиши, меня бесило, что Джеймса она не так уж и бесит.

– В жопу, – сказал я. – Не хочу, чтобы он в ближайшие две недели пялился на меня со всех стен, как Большой Брат.

– Расставил ноги, мощно, как Колосс, – заметил Джеймс, – над тесным миром, / Ну а мы, людишки, / Шныряем у его огромных стоп, / Ища себе бесславные могилы[36]36
  У. Шекспир. Юлий Цезарь. Акт I, сцена 2.


[Закрыть].

– И это тоже в жопу.

– Как будто с Александром разговариваю.

– Извини, но, по-моему, после вчерашнего шансы, что Ричард оторвет мне голову, возросли процентов на сто.

– Не забывай об этом, когда Мередит в следующий раз на тебя накинется.

– Все было не совсем так, – сказал я и тут же пожалел об этом.

– Осторожнее, Оливер, – сказал Джеймс с таким значением, словно читал мои мысли. – Ты слишком доверчивый. Со мной она это тоже проделала, на первом курсе. Мы вместе занимались на сценречи – дурацкое упражнение, мычать надо было, помнишь?

– Погоди, что она сделала?

– Решила, что хочет меня, и посчитала, что я ее тоже хочу, потому что разве не все ее хотят? Когда я сказал ей «нет», она передумала. Повела себя так, будто ничего не было, и вместо этого нацелилась на Ричарда.

– Ты серьезно?

Вместо ответа он насмешливо на меня взглянул.

– Господи. – Я отвернулся, обвел взглядом кафетерий, гадая, какие тайны хранят все вокруг. Как мало нас занимает внутренняя жизнь других. – Почему ты мне не рассказал?

– Не казалось важным.

Я вспомнил, как он накручивал на палец прядь Рен, и спросил:

– Мне нужно знать что-нибудь еще, раз уж мы подняли тему?

– Нет. Честно.

Он что-то скрывал, по его лицу – расслабленному, ничем не омраченному – ничего было не понять. Возможно, Александр был прав, и мы с Джеймсом оба разини.

Я переменил позу. Ощущение было такое, словно Ричард за мной наблюдает, афиша кричащим красным пятном маячила в поле моего зрения. Я обернулся, вздохнул, глядя на нее, и сказал:

– Надо понимать, хорошая новость в том, что после вчерашней драмы он перестанет пытаться сломать тебе руки в третьем акте.

– Думаешь?

– А ты нет?

Джеймс печально и рассеянно покачал головой.

– Он для этого слишком умен.

– И… что он, по-твоему, сделает?

– Затаится, но только на ближайшие несколько дней. Дождется премьеры. Гвендолин не выбежит на сцену, чтобы остановить спектакль.

Джеймс взглянул на афишу. На какое-то время он, похоже, о ней забыл.

Джеймс:

 
Прошу, скажи во имя всех богов,
Чем этот Цезарь наш себя кормил,
Что так возрос?
 

Я помолчал, потом произнес в ответ одну из своих реплик, толком не понимая, откуда она.

Я:

 
Вот моя рука.
Восстань, чтобы исправить это зло,
И я шагну так далеко, как тот,
Кто дальше всех пойдет.
 

Джеймс взглянул на меня, и его серые глаза замерцали золотом, когда он произнес: «Ну, значит, сделка заключена»[37]37
  У. Шекспир. Юлий Цезарь. Акт I, сцена 3.


[Закрыть]. Было в его улыбке что-то незнакомое, какая-то яростная веселость, от которой я одновременно захотел немедленно что-то делать – и смутно встревожился. Я изо всех сил улыбнулся в ответ, потом пошел за Джеймсом на кухню за стаканом воды. Во рту у меня было невыносимо сухо.