Текст книги "Словно мы злодеи"

Сцена 6

Лицо Ричарда преследовало меня до конца недели, но не оно одно. Появились афиши с Джеймсом – темно-синие, с лозунгом «Душа Рима». Были еще фотографии Александра; Рен и Мередит; а потом и мои, Колина и нашего Лепида, всех вместе – они появились в фойе КОФИЯ и в консерваторской газете. Кампус опять загудел, предвкушая грядущую премьеру.

На премьере в зале не было ни единого свободного места. О качестве постановок в Деллакере ходили легенды, и возможность увидеть будущего большого актера, художника или исполнителя-виртуоза до того, как слава сделает их недосягаемыми, привлекала не только студентов и преподавателей, чье присутствие было ожидаемо. Театр был забит местными почитателями Барда, студентами из соседних городов и обладателями сезонных абонементов. (Весной лучшие места бронировали для армии агентов, приглашенных из Нью-Йорка смотреть наши постановки.) Включившиеся прожектора осветили кучку волнующихся второкурсников, римских простолюдинов, у которых кружилась голова от того, что они впервые вышли на сцену Деллакера. Мы, более опытные и волновавшиеся вдвое меньше, дожидались в кулисах.

Пьеса набрала высоту, взяв первые два акта, и напряжение так возросло, что, казалось, весь зал задерживает дыхание. Убийство прошло быстро и жестоко, и, как только Джеймс велел заговорщикам разойтись, я, спотыкаясь, покинул сцену со звоном в ушах.

– Твою мать! – Я воткнулся в тяжелый черный занавес левой кулисы.

Кто-то поймал меня за плечи и вывел из-за полотнищ, пока второстепенные заговорщики пробегали мимо, возвращаясь в гримерку. В зале гремел горячий монолог Антония над телом Цезаря.

Колин:

 
Прости меня, кровоточащий прах,
Что с мясниками я держусь так кротко!
Останки благороднейшего мужа
Из тех, кто жил в течении времен.
Руке, пролившей эту кровь, проклятье!
 

Я нашаривал в темноте стену, закрыв одной рукой ухо. Все тот же кто-то развернул меня, чтобы я не рухнул ничком на тросы.

– Ты как? – прошептал Александр. – Что случилось?

– Он мне прямо по уху врезал!

– Когда? – голос Джеймса.

– Когда я ударил его ножом, он развернулся и шарахнул меня локтем!

Приступ боли, такой острый, что казался осязаемым, пробил мой череп, как железнодорожный костыль. Я присел на станину, согнулся вперед, к коленям. На шею мне легла теплая рука; я не знал чья.

– Это не по роли, – сказал Александр.

– Разумеется, ни хрена не по ней, – сказал Джеймс. – Оливер, дыши.

Я разжал челюсти и вдохнул. Рука Джеймса скользнула мне на плечо.

– Он опять пытался сломать тебе запястья? – спросил я.

– Ага.

Он взглянул на свет, пробивавшийся между нижними опорами декорации. Колин закончил монолог и говорил со слугой.

– Он что, нарочно эту срань творит? – спросил Александр. – Он мне чуть голову не снес, когда я его ударил ножом, но я думал, просто опять увлекся.

– Ты руки Джеймса видел?

Джеймс шикнул на меня, но расстегнул левую манжету и поддернул рукав. Даже в сумраке кулис на его коже были видны синие и фиолетовые пятна. Александр на одном дыхании выдал цепь ругательств.

Джеймс потряс рукой, опуская рукав.

– Вот именно.

– Джеймс, – сказал я. – Надо что-то делать.

Он обернулся ко мне, свет со сцены делал его лицо болезненным, малярийно-желтым. Скоро антракт.

– Хорошо, – сказал он. – Но Фредерика и Гвендолин не привлекаем.

– Как?

В голосе Александра, когда он заговорил, послышалось рычание:

– Если хочет подраться, давайте устроим ему драку.

Я подергал себя за мочку уха. Мне, как муха, докучал тихий, пронзительный звон.

– Александр, – сказал я, – это самоубийство.

– Не понимаю почему.

– Он больше нас всех.

– Нет, Оливер, дурачок ты. Он больше каждого из нас.

Он взглянул на меня со значением.

Свет на сцене внезапно погас, и зал взорвался аплодисментами. Вокруг сразу забегали. В темноте было невозможно понять кто, но мы знали, что один из них точно Ричард. Александр толкнул меня и Джеймса к тросам, и тяжелые веревки закачались и застонали у нас за спиной, как корабельные снасти. Рука Александра клещами сжимала мое плечо, в ушах у меня гремел зал.

– Слушайте, – сказал Александр, – Ричард не сможет отбиться от нас троих сразу. Завтра, если он что-нибудь выкинет, вместо убийства добродетельно его отметелим.

– Даю вам руку, – произнес Джеймс, поколебавшись долю секунды. – Это стоит сделать.

Я тоже замешкался, чуть дольше:

– Я соглашусь.

Александр сжал мою руку:

– И я, и вот теперь, когда мы, трое, в этом согласились[38]38
  У. Шекспир. Генрих VI (часть вторая). Акт III, сцена 1.


[Закрыть], пусть тупой ублюдок делает худшее, на что способен.

Он резко отпустил нас, когда зажегся свет в зале, и зрители по другую сторону занавеса принялись подниматься с кресел. Несколько одетых в черное рабочих сцены из первокурсников уже спешили на сцену, убирать разгром после убийства. Мы трое обменялись мрачными взглядами и больше ничего не сказали, но дружно двинулись в гримерку. Я шел за Джеймсом, и мышцы мне покалывало то же беспокойное чувство, что и на прошлой неделе, – готовность и тревога.

Сцена 7

Если не считать неуместной грубости Ричарда, премьера прошла хорошо, и на следующее утро нам расточали похвалы во всех коридорах. Вокалисты и инструменталисты по-прежнему держались равнодушно, – на них не мог произвести впечатление никто, у кого не хватало самоотречения для вещей столь изысканных, как музыка, – но остальные смотрели на нас круглыми от восхищения глазами. Разве могли мы объяснить, что стоять на сцене и произносить чужие слова, как будто они твои собственные, есть не столько проявление смелости, сколько отчаянное стремление к взаимопониманию? Попытка установить хрупкую связь между исполнителем и публикой и сообщить что-то, хоть что-нибудь, существенное. Высказать это мы были не в силах, поэтому просто с подобающим (в некоторых случаях совершенно напускным) смирением принимали комплименты и поздравления.

Во время занятий мы легко отвлекались. Я едва слушал лекцию Фредерика, и во время одного из упражнений на равновесие, которые нам дал Камило, мои мысли убрели так далеко, что я позволил Филиппе сбить себя с ног. Александр бросил на меня нетерпеливый взгляд, явно говоривший: «Соберись, бестолочь». Как только нас отпустили, я вернулся в Башню с кружкой чая и «Театром зависти» Рене Жирара, надеясь отвлечься от угнетающих предчувствий по поводу грядущего вечера. К тому времени сочувствия к Ричарду во мне не осталось – постоянная, всеобъемлющая враждебность, которую он проявлял последние несколько недель, оставила по себе след более глубокий, чем три года мирного приятельства, – но я знал, что всякое воздаяние с нашей стороны будет наказано. Любой беспристрастный наблюдатель счел бы все это высокопарным желанием поквитаться, но, когда я пытался убедить себя, что так и есть, не больше, голос Фредерика тихонько напоминал мне, что на дуэлях дрались и из-за меньшего.

Наказание за нашу вражду с Ричардом, огромной тенью маячившее впереди, было не единственной тяжестью у меня на сердце. На вечер пятницы была назначена вечеринка у актерского состава; через час после окончания спектакля большая часть студентов театрального факультета Деллакера и самые смелые с других факультетов наводнят первый этаж Замка, чтобы отметить удачное начало и выпить за скорый финал. Мередит и Рен, не появлявшиеся на сцене после третьего акта, любезно согласились после антракта подготовить все к буйному веселью и вернуться на поклон. Нам, остальным, кто придет позже, останется только вознести хвалу Дионису и ни в чем себе не отказывать.

В половине шестого я закрыл книгу и спустился в столовую. Стол и стулья уже убрали, чтобы освободить место для танцев. В углу были составлены колонки, тишком позаимствованные из звуковой рубки, к ближайшим розеткам по полу вились провода. Я вышел из Замка и выдвинулся в сторону КОФИЯ в раздражении и нервозности, которые с каждой минутой все больше и больше начинали походить на страх.

Наверное, когда я открыл дверь в гримерку, все это отражалось на моем лице, потому что Александр сгреб меня за грудки, вытолкнул на погрузочную площадку и воткнул мне в зубы зажженный косяк.

– Не дергайся, – сказал он. – Все будет хорошо.

(Не уверен, ошибался ли кто когда-нибудь сильнее.)

Я послушно затягивался, пока от косяка не осталось полдюйма. Александр забрал его, дотянул до самых пальцев, бросил окурок на землю и увел меня обратно внутрь. От моих дурных предчувствий осталась лишь смутная паранойя где-то в глубине сознания.

Пока я гримировался, одевался и разогревал голос, время шло медленно. Мы с Джеймсом, Александром, Рен и Филиппой прислонились к стене за задником, приложили руки к диафрагме и нараспев заголосили: «О, войте, войте – люди, вы из камня»[39]39
  У. Шекспир. Король Лир. Акт V, сцена 3.


[Закрыть]. Когда появился первокурсник с наушником, сказать, что у нас пять минут до выхода, мое личное замедление времени схлопнулось, и все понеслось, будто на ускоренной перемотке.

Второкурсники покинули гримерки и бежали на места в кулисах, поспешно застегивая рубашки и манжеты, или прыгали по коридору, пытаясь завязать шнурки. Филиппа усадила меня в кресло в гримерке девочек и накинулась на меня с расческой и тюбиком геля для волос, пока загорались прожектора и в динамиках за сценой потрескивали первые реплики пьесы.

Флавий:

 
Эй вы, лентяи, по домам ступайте:
Неужто праздник нынче?
 

Филиппа слегка шлепнула меня по лбу:

– Оливер!

– Черт, что?

– Закончили, иди отсюда. – Она глядела на меня сверху вниз, хмурясь и упершись рукой в бедро. – Что с тобой такое?

– Прости, – сказал я, выбираясь из кресла. – Спасибо, Пип.

– Накурился?

– Нет.

– Врешь?

– Да.

Она поджала губы, покачала головой, но отчитывать меня не стала. Я был не вполне трезв, но и совсем укурен не был, и она, скорее всего, знала, что виноват в этом Александр. Я вышел из гримерки девочек и околачивался в переходе, пока мимо не пронесся Ричард, обративший на меня не больше внимания, чем на краску на стенах. Я последовал за ним, шагнул на ослепительный свет и сказал со всей искренностью, на какую был способен:

– Эй, тише! Цезарь будет говорить.

Первый и второй акт прошли как дождливый фронт перед ураганом. Рокотало, грохотало, было чувство надвигающейся беды, но и мы, и зрители знали, что худшее еще впереди. Когда вышла Кальпурния, я смотрел из кулисы. Ричард и Мередит, казалось, преодолели свои трудности или, по крайней мере, поставили их на паузу на время спектакля. Он был с ней резок, но без насилия; она держалась раздраженно, но не провоцировала. Я опомниться не успел, а Джеймс уже тряс меня за плечо и шептал:

– Идем.

Третий акт открывался силуэтом колоннады на фоне задника, горевшего алым, – кровоточащий, опасный рассвет. Ричард стоял между двумя центральными колоннами, мы, все остальные, окружали его кольцом, пока Метелл Цимбр преклонял колени в Чаше, прося за брата. Я стоял ближе всех, так близко, что видел, как стучит крохотный тик на челюсти Ричарда. Александр, с хищным, кошачьим терпением ждавший на другом краю кольца, встретился со мной глазами и приоткрыл пиджак, показывая заткнутый за пояс нож для бумаги. (Они как-то больше вписывались в общий строй, чем кинжалы, но опасны были ничуть не меньше.)

Ричард:

 
Я тронут был бы, будь таким, как вы.
Умей молить, к мольбе бы мог склониться.
Но я неколебим, звезде подобно
Полярной, что тверда и постоянна,
Не зная в небе равного себе.
 

Он обвел нас сверкающими глазами, бросая вызов. Мы переминались с ноги на ногу и щупали свои узкие клинки, но хранили молчание.

Ричард:

 
Бесчисленные искры небо красят —
Во всех огонь, и каждая горит,
Но лишь одна не покидает места.
И в мире так же: он людьми наполнен,
Во всех есть плоть, и кровь, и разуменье;
Но в их числе лишь одного я знаю,
Что сохраняет то же положенье
Незыблемо. И знаю – это я!
 

Его голос заполнял все углы зала, как грохот, с которым вскрывается земная кора, как гул и дрожь землетрясения. Филиппа, стоявшая справа от меня, едва заметно вскинула подбородок.

Ричард:

 
И даже в малом я себя явлю;
Был тверд я: Цимбра надлежит изгнать,
И буду тверд: останется в изгнанье.
 

Цинна начал возражать, но я его не слышал. Я не сводил глаз с Джеймса и Александра. Они зеркально повторяли движения друг друга, слегка поворачиваясь к залу, чтобы зрители увидели, как сверкает у них на поясах сталь. Я облизнул губу. Все казалось слишком близким, слишком настоящим, словно я сидел в первом ряду кинотеатра. Я зажмурился, сжав в кулаке рукоять ножа, впитывая пять роковых слов, которые должны были привести меня в движение.

Ричард: Брут не напрасно преклонил колени?

Я открыл глаза и увидел только Джеймса, преклонившего колено и глядевшего на Ричарда снизу вверх с открытым презрением.

– Так скажут руки! – выкрикнул я и, прыгнув на Ричарда, воткнул клинок ему под дальнюю от зрителя руку. Остальные заговорщики внезапно ожили и зароились вокруг нас, как осы. Ричард вскинул на меня глаза, зубы его были оскалены и крепко стиснуты. Я выдернул нож и попытался отступить, но он схватил меня за воротник, так натянув ткань на горле, что я не мог дышать. Я уронил нож, обеими руками вцепился в его запястье, а его большой палец придавил мне сонную артерию.

Все уже плыло у меня перед глазами, когда Ричард выпустил меня, заревев от боли, – Александр сгреб его за волосы и оттащил прочь. Я тяжело рухнул на копчик, хватаясь ладонью за горло. Кто-то заломил руку Ричарда за спину, еще человек пять заговорщиков бросились на него с ножами, совершенно забыв о плане мизансцены. В сутолоке он яростно махнул рукой и ударил Филиппу точно в живот с такой силой, что она пошатнулась. Она осела на ступени – я поднялся на ноги как раз вовремя, чтобы увидеть, как она падает, и в глотке у меня застрял нечленораздельный вопль ярости. Я оттолкнул Цинну и опустился на колени рядом с Филиппой. Она подняла голову, держась за живот, бессмысленно хватая воздух – от удара она задохнулась.

Внезапно безумие стихло, и я оглянулся, по-прежнему стоя на коленях над Филиппой, которая молча ухватилась за мою ногу. Ричард стоял, окруженный тяжело дышащими заговорщиками, его руки были прижаты к телу, кулак Александра так и сжимал его волосы. На расстоянии вытянутой руки от него стоял Джеймс в растерзанном костюме, крепко сжимая в руке нож.

Густым от ненависти голосом Ричард произнес:

– Et tu, Bruté?

Джеймс шагнул вперед и приставил лезвие к его горлу.

Ричард: Пади же, Цезарь.

Лицо Джеймса было настолько бесстрастным, что становилось не по себе. Он резко выдвинул нож – Ричард издал короткий булькающий звук и уронил голову на грудь. Александр и остальные заговорщики один за другим убрали руки, и Ричард повалился на пол. Когда все распрямились, второкурсники и третьекурсники потрясенно переводили взгляд с меня на Джеймса и Александра, мучительно понимая, что на них смотрит зал и что сцена полностью вышла из-под контроля. У одной девочки оставалась реплика, но она, видимо, забыла об этом, потому что никто не произнес ни слова. Александр ждал, сколько мог, потом вступил за нее.

– Свобода! Вольность! Пала тирания! – Он слегка толкнул локтем ближайшего второкурсника. – Бегите и на улицах кричите!

Остальные зашевелились, выдохнули с облегчением. Филиппа судорожно вдохнула, когда воздух снова пошел в ее легкие. Я помог ей сесть, пока Александр продолжал лающим голосом отдавать приказы:

– На площадь кто-нибудь! С трибуны крикнуть: / «Освобождение! Свобода! Воля!»

– Народ, сенаторы, не бойтесь, – обратился к заговорщикам Джеймс, – стойте; / То властолюбия уплачен долг.

Мы с облегчением вернулись в текст, словно не произошло ничего необычного. Но когда мы с Филиппой поднимались на ноги, я невольно взглянул на Ричарда. Он лежал неподвижно, только веки злобно подрагивали и на горле вздувалась и билась жилка.

Сцена 8

Когда сорвался заговор Брута и Кассия, у меня прояснилось в голове. Ричард во время антракта исчез из театра, никто не видел его до четвертого акта, когда он вернулся призраком Цезаря – видение каменно величественное и оттого вдвойне зловещее. Занавес опустили в половине одиннадцатого, и все тело у меня ныло от усталости, но многоуровневая драма сцены убийства и предвкушение вечеринки помогали мне бодрствовать и держали в напряжении. К тому времени, как я умылся, снял костюм и переоделся в свое, большинство студентов второго и третьего курсов успели разойтись. Джеймс и Александр ждали меня в переходе с четырьмя уже скатанными толстыми косяками наготове (по одному нам и один для Филиппы, которая уже ушла в Замок переодеваться). Мы вышли из КОФИЯ и побрели по тропе через лес, засунув руки в карманы. О происшествии в первой третьего мы не говорили, только Александр заметил:

– Надеюсь, он усвоил урок. И всё.

Когда до Замка оставалось всего метров десять, сквозь густую тень деревьев начал просачиваться жаркий свет вечеринки. Мы остановились, чтобы докурить, затоптали окурки во влажные сосновые иголки. Александр повернулся к нам и сказал:

– Неделя была долгая. Я планирую завершить ее долгой ночью, и, если вам двоим к полуночи не дадут, как королям, я займусь тем, чтобы вам таки дали, как королям или как-нибудь еще, к утру. Ясно?

Я: Тебя послушать, похоже на изнасилование на свидании.

Александр: Делайте, что велено, и до этого не дойдет.

Джеймс: Вы оба попадете в ад.

Александр: Прямиком.

Я: Кувырком.

Александр: «Каждый да празднует; кто пляшет, кто жжет костры, все пусть развлекаются и веселятся сообразно своим склонностям»[40]40
  У. Шекспир. Отелло. Акт II, сцена 2.


[Закрыть]. Идите.

И мы послушно пошли.

Распахнулась входная дверь, и нам навстречу выплеснулась волна шума. Замок был битком, одни пили, другие танцевали, блестя нарядами. (Мальчики не сильно отличались от себя обычных – разве что оделись получше и привели себя в порядок, – но девочек было не узнать. Настала ночь, и с нею явились короткие платья в обтяжку, темная тушь и атласная помада, превращая простых девочек в шабаш завораживающих ночных существ.) Нас накрыло приветственным ревом; потянулись руки, сгребли нас за одежду и, беспомощных, затащили внутрь.

В ванне внизу потели два кега, плотно обложенные льдом, и бутылки с водой. Стопки одноразовых стаканчиков возвышались на кухонном столе, а бутылки по 1,75 с дешевым ромом, водкой и виски были сложены на плите, как кегли в боулинге (оплачены они были большей частью из заоблачного месячного содержания Мередит, мы поучаствовали более скромными вложениями). Пойло качеством повыше было спрятано в комнате Александра. Как только мы вошли, Филиппа улизнула наверх и вернулась со скотчем с содовой для нас обоих. Джеймс и Александр тут же куда-то исчезли, их утянуло в толпу. В кухне собрались почти все студенты театрального, они говорили и смеялись вдвое громче, чем требовалось, все еще давая представление, а за ними наблюдали не такие наглые зрители с художественного, языкового и философского факультетов. Вокалисты и инструменталисты, которым не терпелось покритиковать выбор музыки, и танцоры, которым не терпелось повыделываться, заполнили гостиную, где света было так мало, что они или очень смутно представляли себе, с кем танцуют, – или им было наплевать. Музыка сотрясала полы, каждая басовая нота походила на крохотное землетрясение, на шаги медленно приближающегося динозавра. Жидкость у меня в стакане рябила и колыхалась, пока Филиппа не бросила в нее горсть льда.

– Спасибо, – сказал я. Лицо у Филиппы было отстраненное и рассеянное. – Ты как? Нормально?

– Порядок, – ответила она с какой-то болезненной улыбкой. – У меня жуткий синяк, но там, где никто не увидит.

– По-моему, ты хорошо выглядишь, – неуклюже сказал я.

На ней было что-то синее, короткое, подчеркивавшее ее длинные ноги. К счастью, она не слишком накрасилась, и вид у нее был вполне человеческий.

– Иногда со мной это случается, – отозвалась она, выдыхая и позволяя себе расслабиться. – Где вы были?

– На улице. Александр скрутил тебе косячок, если захочешь.

– Благослови бог этого грязного гедониста. Он где?

– На танцполе, – сказал я, – охотится на первокуров, которые еще не поняли, что они геи.

– Кто б сомневался, – заметила Филиппа и вышла из кухни, ловко просочившись сквозь толпу у стола, боровшуюся за стремительно убывавшие коктейли.

Я отпил большой глоток скотча с содовой, гадая, сколько продлится монтажный переход между треками. Колин и еще несколько третьекурсников остановились по пути во двор – где народ курил, болтал и ждал, когда перестанут гудеть барабанные перепонки, – чтобы поздравить меня с премьерой. Я поблагодарил, и они потянулись к выходу, Колин замешкался на пороге. Я склонился к нему, чтобы расслышать, что он говорит.

– Первая третьего сегодня совсем с катушек слетела, – сказал он. – Все в порядке?

– Думаю, да, – ответил я. – Пип уронили, но она крепкая. Ты Ричарда видел?

– Он наверху, накачивается виски, как будто только тем и жив.

Мы переглянулись; отчасти с презрением, отчасти с тревогой. Оба мы слишком хорошо помнили, что случилось в прошлый раз, когда Ричард перепил.

– А Мередит? – спросил я, размышляя, не внесла ли она свой вклад в мерзкое настроение Ричарда, или винить нужно только Джеймса, Александра и меня.

– Царит в саду, – ответил Колин. – Она там развесила гирлянды. По-моему, присматривает, чтобы их никто не сорвал.

– Не помешает.

Он улыбнулся. (Мы поначалу сравнивали его с Ричардом, но сравнение не прижилось. Он играл те же пафосные роли, но вне сцены его задиристость скорее умиляла, чем бесила.)

– Пойдем покурим? – спросил он.

– Я уже, но найди во дворе Пип.

– Отлично, – сказал он и вышел вслед за своими друзьями.

Я обернулся осмотреть кухню, прикидывая, куда запропастился Джеймс.

Где-то с час, может, дольше я бродил из комнаты в комнату, от разговора к разговору, принимал напитки и поздравления с вежливым равнодушием. Музыка в столовой так грохотала, что я едва слышал, что мне говорили. Тусклый красный свет и постоянный приток и отток тел обострили мое опьянение, и, когда у меня начала кружиться голова, я направился во двор. Как только я вышел, меня засекла та игривая девица с Хэллоуина. Я резко развернулся на сто восемьдесят и бежал за угол в сад.

В саду – не то чтобы это был настоящий сад, просто небольшой, заросший травой пятачок, с трех сторон окруженный деревьями, – народу было немного. Гости стояли группками по три-четыре человека, беседовали и смеялись, смотрели на гирлянды, старательно развешенные между деревьями. Двор мерцал, как будто вечеринку решили посетить несколько сотен услужливых светлячков. Мередит сидела на столе посреди сада, положив ногу на ногу, в одной руке у нее был стакан, в другой – зубочистка, прободавшая две оливки. (Она явно пила мартини, хотя все остальные довольствовались дешевым спиртным и колой.) Я в сомнении остановился у края двора. Мы не обменялись и парой слов после произошедшего в гримерке, и я не был уверен, какие между нами теперь отношения. Вскоре я обнаружил, что пялюсь на ее ноги. Ее икры безупречно сужались к изящным щиколоткам и черным лодочкам на пятнадцатисантиметровых шпильках. Я задумался, не сидит ли она на столе из-за того, что не может стоять на мягкой земле, не проваливаясь.

Осознав мое присутствие, Мередит улыбнулась – казалось, без неприязни. (Мальчик рядом с ней – виолончелист из оркестра, хотя я не знал, на каком он курсе, – продолжал говорить, не замечая, что она отвлеклась.) По мне прокатилась рябь облегчения. Мередит снова повернулась к виолончелисту, но смотрела в свой стакан, помешивая мартини оливками.

Я уже собирался обратно в дом, когда меня обняла за талию чья-то рука.

– Эй, привет, – сказала Рен, ласковая, как котенок; она всегда была такой, когда выпьет. Одета она была во что-то светло-зеленое, струящееся, из-за чего походила на фею Динь-Динь.

Я взъерошил ее волосы.

– Привет. Тебе весело?

– Чудесно, только Ричард ведет себя как жлоб.

– Я поражен.

Рен сморщила нос и нахмурилась. Она так и обнимала меня за талию, и я мимолетно задумался, может ли она самостоятельно устоять на ногах.

– Не знаю, что на него нашло, – сказала она с горечью, какой я раньше не слышал. – Он всегда был свиноват, но сейчас он… Не знаю. Злой.

Слово было такое невинное, что во мне что-то шевельнулось, я почувствовал себя кем-то вроде старшего брата, захотел ее защитить. Я прижал ее к своему боку и сказал:

– Не знаю, достаточно ли тут слова «злой».

– А почему нет?

– Не знаю, это не просто злой – это садист. Он в последнее время лупит нас на сцене. На премьере едва не порвал мне барабанную перепонку, у Филиппы синяк размером с Австралию, а Джеймс… – Я замолчал, запоздало вспомнив, что обещал никому не рассказывать. Мои словесные и зрительные фильтры сбоили.

– Что он сделал с Джеймсом? – спросила Рен с какой-то испуганной неуверенностью. Она пыталась держаться прямо, но виски ей не давал.

– Я обещал никому не рассказывать. Но он тебе скажет, если спросишь.

Я вспомнил, как он покручивал прядь ее волос, и мне пришло в голову, что он сделает почти что угодно, если она его попросит. В груди у меня что-то неприятно сжалось.

Рен снова нахмурилась. Ее руки, обнимавшие меня, обвисли, словно она забыла, где они.

– Знаешь, он меня иногда пугает.

– Джеймс? – озадаченно спросил я.

Она покачала головой.

– Ричард. Я боюсь, что он всерьез навредит кому-то или себе. Он просто… неосторожный, понимаешь?

Я бы выбрал другое слово, но все равно кивнул.

– Ты бы сказала ему. Ты, наверное, единственная, кого он послушает.

– Может быть. Но надо подождать до утра. Сейчас он в дрова.

– Ну, – сказал я, – если он слишком пьян, чтобы встать, вечер еще может кончиться удачно.

И тут у меня возникло странное чувство, будто что-то оборвалось внутри. Ричард, как бы пьян он ни был, никогда полностью не вырубался от алкоголя. Только становился еще, если воспользоваться словом Рен, неосторожнее.

Мередит соскользнула со стола, извинилась перед своими поклонниками (их к тому времени собралось уже четверо). С поразительной уверенностью пересекла двор, склонила голову набок и сказала:

– Ну разве вы двое не прелесть.

Стоя так близко, да еще не в самом ясном уме, я не мог на нее не пялиться. Стильное черное платье-футляр, одно плечо голое, на втором посверкивает нитка крохотных черных бусин. В этих туфлях она была почти одного со мной роста.

– Сад просто потрясающий, Мер, – сказала Рен.

– Да. – Она улыбнулась, глядя на гирлянды. – Не хочу отсюда уходить. Судьба мне потерять / Двоих друзей, которых лучше нет[41]41
  У. Шекспир. Цимбелин. Акт V, сцена 5.


[Закрыть].

Она подмигнула. Из-за теней – темных, сливово-фиолетовых – ее глаза почему-то казались еще зеленее.

– Ты куда? – спросила Рен.

– В дом, за выпивкой. – Она подняла пустой бокал. – Вам принести?

Рен икнула.

– По-моему, я все.

– По-моему, тоже, – сказала Мередит, почти без упрека, почти по-сестрински. Она повернулась ко мне. – Оливку, Оливер?

И подняла зубочистку с последней оливкой на конце.

– Оставь себе, – сказал я, не сумев подавить усмешку. – Если я ее съем, получится каннибализм.

Она бросила на меня такой пронизывающий взгляд, что температура у меня поднялась градусов на десять, потом скусила оливку с зубочистки и скрылась в доме. Я смотрел ей вслед и таращился на пустой дверной проем, пока не подала голос Рен:

– Похоже, она не очень-то страдает.

– Что?

– Они с Риком решили «сделать перерыв», – сказала Рен, одной рукой изобразив в воздухе кавычки. – Я думала, ты в курсе.

– Э-э… Нет. Я не знал.

– Это ее идея. Он не слишком рад, но ты же знаешь, какой он, он ни за что извиняться не станет. – Рен состроила гримасу. – Если бы он просто проглотил гордость, она бы, может, и передумала.

– О как.

Рен зевнула, прикрыв рот тыльной стороной руки.

– Сколько времени?

– Не знаю, – ответил я. – Поздно.

У меня у самого слегка отяжелели веки.

– Я пойду узнаю.

– Я не хочу знать.

Она отпустила меня, оттолкнувшись, чтобы встать прямо.

– Ладно, я тебе не скажу.

Похлопала меня по руке, как собаку, потом заплетающимися ногами поднялась по ступенькам, прихватив двумя пальцами юбку.

Пока мы говорили, двор почти опустел. Народ или возвращался в дом, или (надеялся я) расходился по домам. Я вышел на середину нашего садика и закрыл глаза. Ночной воздух был зябким, но меня это не волновало. Он успокоил мою горячую кожу, как бальзам, вымыл из легких дым, изгнал из головы бархатную тень Мередит. Открыв глаза, я с удивлением увидел между темными верхушками деревьев голубой просвет – на меня, ухмыляясь, глядел сверху белый месяц. Внезапно мне захотелось увидеть все небо целиком, и я решил пойти по тропинке к озеру. Но стоило мне шевельнуться, меня пригвоздил к месту голос Джеймса:

– Отлично посвечено, Луна. Поистине Луна светит со всем изяществом[42]42
  У. Шекспир. Сон в летнюю ночь. Акт V, сцена 1.


[Закрыть].

Я обернулся и увидел, что он стоит позади, засунув руки в карманы.

– Ты где был весь вечер?

– Честно?

– Да, честно.

– Какое-то время выпивал, потом меня накрыло, и я смылся наверх почитать.

Я рассмеялся.

– Ну ты ботан! А чего опять спустился?

– Ну, уже за полночь, нельзя же разочаровать Александра.

– Сомневаюсь, что он сейчас вспомнит, что нам говорил.

– Может, и нет. – Джеймс откинул голову, любуясь небом. – Когда его так мало, кажется, что оно от нас дальше.

Какое-то время мы просто стояли, задрав головы, и молчали. Фоном глухо погромыхивал шум в Замке, как звук автомобильного двигателя вдалеке. Где-то тихо ухнула сова. Я вдруг подумал (по-моему, впервые) о том, насколько уединенно мы жили в Замке – без чужих, без вечеринок, когда другие студенты были за полмили в Холле. Только мы – всемером, и деревья, и небо, и озеро, и луна, и, конечно, Шекспир. Он жил с нами, словно восьмой сосед, старший, более мудрый товарищ, вечно вне поля зрения, но вечно в наших мыслях, будто только что вышел из комнаты. Большая мощь в поэзии небесной[43]43
  У. Шекспир. Два веронца. Акт III, сцена 2.


[Закрыть].

Электричество мягко загудело; гирлянды Мередит мигнули и погасли. Я обернулся в сумраке к Замку. Свет на кухне горел, музыку тоже было слышно, так что я предположил, что пробки не вышибло.

– Интересно, что случилось.

Джеймсу было недостаточно интересно, чтобы оторвать взгляд от неба.

– Смотри, – сказал он.

Когда огни погасли, мы увидели звезды, крошечные булавочные уколы белизны, разбросанные вокруг луны и мерцавшие, как пайетки. Одно бесценное мгновение в мире стояла совершенная тишина. Потом раздался грохот, крик, и что-то в доме разбилось. Сперва ни один из нас не шевельнулся. Мы стояли, глядя друг на друга и надеясь – молча, отчаянно, бессмысленно, – что кто-то просто уронил со стола бутылку, или поскользнулся на лестнице, или сделал еще что-то неуклюжее и невинное. Но прежде, чем мы обрели дар речи, в доме завизжали.

– Ричард, – сказал я, чувствуя сердце уже в горле. – Спорю на что угодно.

Мы рванулись обратно к Замку, по прямой, насколько могли.

Дверь была распахнута, но проход загораживали столпившиеся на пороге. Мы с Джеймсом оттолкнули их в сторону, чтобы попасть в кухню, где стояли кольцом вокруг центра комнаты еще человек десять. Джеймс первым прорвался сквозь толпу, отпихнув двух лингвистов-второкурсников. Я был слишком пьян, чтобы оценить расстояние, и врезался в него, когда он остановился, но плотная толпа вокруг позволила нам обоим устоять на ногах.