Текст книги "Словно мы злодеи"

Сцена 7

Общее собрание традиционно проходило в усеянном золотыми блестками музыкальном зале 9 сентября, в день рождения Леопольда Деллакера. (Он переехал к северу от Чикаго и построил дом в 1850-х. В школу его превратили только полвека спустя, когда быстро уменьшавшемуся семейству Деллакеров стало не по карману содержать дом.) Если бы старина Леопольд каким-то образом избежал смерти, ему бы как раз исполнилось сто восемьдесят семь. Наверху, в бальном зале, огромный торт с именно таким количеством свечей ждал, когда его нарежут и раздадут студентам и преподавателям после приветственной речи декана Холиншеда.

Мы сидели слева от прохода, в центре длинного ряда, который занимали студенты второго и третьего курсов. Студенты театрального, всегда больше всех шумевшие и больше прочих склонные смеяться, сидели позади инструменталистов и вокалистов (которые держались обособленно, явно намереваясь поддержать стереотипное представление, что они – самые спокойные и самые неприступные среди семи факультетов Деллакера). Танцоры (собрание недокормленных, похожих на лебедей созданий) сидели за нами. С другой стороны от прохода расположились студенты художественного факультета (которых легко было узнать по нестандартным прическам и вечно заляпанной красками и гипсом одежде), лингвисты (которые говорили между собой – а иногда и с другими людьми тоже – почти исключительно на греческом и латыни) и философы (безусловно, самые странные, но еще и самые забавные, привыкшие воспринимать любой разговор как социальный эксперимент и бросавшиеся словами вроде «гилозоизм» и «сопоставимость», как будто любому они понятны как «доброе утро»). Преподаватели сидели на стульях, выставленных длинным рядом на сцене. Фредерик и Гвендолин примостились рядом, как старая супружеская пара, тихонько переговариваясь с соседями. Общий сбор был одним из тех редких моментов, когда все мы сплавлялись воедино, море народа, одетое в «деллакеровский синий» – у нас было принято говорить именно так, потому что никому не хотелось называть этот цвет «павлиньим». Разумеется, носить цвета школы нас не обязывали, но почти все были одеты в одинаковые синие свитера с вышитым слева на груди гербом. Семейный герб побольше красовался на штандарте за подиумом – белый андреевский крест в синем поле, длинный золотой ключ и острое черное перо, скрещенные на переднем плане, как мечи. Под ними шел девиз: «Per aspera ad astra». Я слышал разные переводы, но больше всего мне нравился «Через тернии к звездам».

Как всегда, именно это почти сразу сказал общему собранию Холиншед:

– Добрый вечер всем. Per aspera ad astra.

Он явился на сцену из сумрака кулис, и, когда прожектор осветил его лицо, все мы замолчали.

– Начало еще одного года. Присутствующим здесь первокурсникам просто скажу: добро пожаловать, мы рады, что вы с нами. Студентам второго, третьего и четвертого курсов – с возвращением; и поздравляю. – Холиншед выглядел странно: высокий, но сутулый, тихий, но энергичный. У него были большой нос крючком, клочковатые медные волосы и маленькие прямоугольные очки, такие толстые, что глаза увеличивались втрое. – Если сегодня вечером вы сидите в этом зале, – сказал он, – значит, вас приняли в почтенную семью Деллакера. Здесь вы обретете множество друзей и, возможно, нескольких врагов. Пусть перспектива последнего вас не пугает – если за всю жизнь у вас не появилось врагов, значит, вы жили слишком осторожно. А именно против этого я и хочу вас предостеречь.

Он помолчал, пару секунд пожевав слова.

– Что-то его понесло, – пробормотал Александр.

– Ну, ему приходится по крайней мере раз в четыре года повторять одни и те же речи, – прошептал я. – Я бы его не винил.

– В Деллакере я призываю вас жить смело, – продолжал Холиншед. – Творить, ошибаться и ни о чем не жалеть. Вы оказались в Деллакере, потому что ценили что-то выше денег, выше общепринятых порядков, выше образования, которое можно измерить в цифрах. Я, ни секунды не сомневаясь, говорю вам, что вы незаурядны. Однако, – его лицо помрачнело, – наши ожидания выстроены с учетом вашего огромного потенциала. Мы ожидаем, что вы будете преданными делу. Целеустремленными. Ожидаем, что вы нас потрясете. И мы не любим, когда нас разочаровывают.

Эти слова прогремели на весь зал и повисли в воздухе, как пахучее испарение, невидимое, но явственно ощутимое. Холиншед слишком долго не нарушал непривычную тишину, потом резко отодвинулся от кафедры и произнес:

– Некоторые из вас присоединились к нам в конце эпохи, и, когда вы выпуститесь, вы шагнете не только в новое десятилетие и новый век, но и в новое тысячелетие. Мы собираемся приложить все усилия, чтобы подготовить вас к этому. Будущее обширно, неистово и исполнено обещания, но еще оно ненадежно. Хватайтесь за любую возможность, которая вам подвернется, и держитесь крепче, чтобы ее не унесло обратно в море.

Взгляд его безошибочно остановился на нас, лицедеях четвертого курса.

– Приливы есть в людских делах – когда / Вода высо́ко, это путь к удаче, – сказал он. – В такое море вышли мы сейчас, / И надо нам ловить теченье, или / Впустую все[15]15
  У. Шекспир. Юлий Цезарь. Акт IV, сцена 3.


[Закрыть]. Дамы и господа, никогда не упускайте момент.

Холиншед мечтательно улыбнулся, потом взглянул на часы.

– И к вопросу об упущенном: наверху стоит огромный торт, который нужно поглотить. Доброго вечера.

И он покинул сцену, прежде чем зал собрался зааплодировать.

Сцена 8

Прошла неделя, прежде чем случилось еще хоть что-нибудь интересное. После занятия у Фредерика (во время которого все обсуждали тонкую грань между гомосоциальностью и гомоэротизмом в печально известной «сцене в шатре» и балансировали между весельем и смущением), мы вместе спускались по лестнице, жалуясь на голод. В кафетерии – некогда служившем парадной столовой семейства Деллакеров – в полдень было полно народу, но наш всегдашний столик оказался свободен и ждал нас.

– Подыхаю как жрать хочу, – объявил Александр, набрасываясь на свою тарелку, хотя мы еще рассесться не успели. – Мне от этого поганого чая в таких количествах нехорошо.

– Может, если бы ты завтракал, все бы обошлось, – сказала Филиппа, с отвращением следя за тем, как он набивает рот картофельным пюре.

Ричард пришел с опозданием, в руке у него был уже распечатанный конверт.

– Почта пришла, – сказал он и сел к столу с краю, между Мередит и Рен.

– Нам всем? – спросил я.

– Полагаю, да, – ответил он, не поднимая глаз.

– Я схожу, – сказал я, и пара человек, когда я встал, пробурчала себе под нос «спасибо».

Почтовые ящики стояли в конце кафетерия, и я сперва отыскал на стене, составленной из маленьких деревянных ячеек, свое имя. Филиппа была ближе всех ко мне, потом шел Джеймс, а остальные растянулись далеко во все концы алфавита. Во всех ячейках лежали одинаковые прямоугольные конверты, на которых мелким изящным почерком Фредерика были написаны наши имена. Я отнес их к столу и раздал.

– Что это? – спросила Рен.

– Понятия не имею, – ответил я. – Не могут же нам уже раздать задания для промежуточного экзамена по сценречи?

– Нет, – сказала Мередит, уже разорвавшая свой конверт. – Это «Макбет».

Остальные тут же замолчали и принялись вскрывать свои конверты.

В Деллакере каждый год проходило несколько традиционных мероприятий. Пока погода держалась теплая, художники воссоздавали мелками «Звездную ночь» Ван Гога. В декабре лингвисты устраивали чтение «Ночи перед Рождеством» на латыни. Философы каждый январь заново строили свой Корабль Тесея, а в марте проводили симпозиум, вокалисты и инструменталисты давали в День святого Валентина «Дон Жуана», а танцоры в апреле – «Весну священную» Стравинского. Студенты театрального показывали на Хэллоуин сцены из «Макбета», а на рождественской маске – сцены из «Ромео и Джульетты». Первый, второй и третий курс почти не привлекали, так что я понятия не имел, как распределяются роли.

Я сломал печать на своем конверте и вытащил открытку, на которой бисерным почерком Фредерика были начертаны еще пять строк:

Пожалуйста, будьте у начала тропы без четверти двенадцать в Хэллоуин.

Подготовьтесь к сцене 3 акта I и сцене 1 акта IV.

Вы будете играть Банко.

Явитесь в костюмерную в 12:30 18 октября для примерки костюма.

Не обсуждайте это с однокурсниками.

Я растерянно смотрел на открытку, гадая, не случилась ли канцелярская ошибка. Снова проверил конверт, но на нем точно было написано «Оливеру». Поднял глаза на Джеймса, понять, не заметил ли он чего-нибудь необычного, но его лицо ничего не выражало. Я ожидал, что при Ричарде-Макбете Банко будет играть он.

– Что ж, – несколько озадаченно произнес Александр. – Надо понимать, мы не должны об этом говорить.

– Нет, – сказал Ричард. – Такова традиция. На рождественской маске так же, мы не должны знать, кто кого играет, до выхода на сцену.

Я и забыл, что он в прошлом году играл Тибальта.

Я пытался что-то понять по лицам девочек. Филиппа, казалось, не удивилась. Рен выглядела взволнованной. Мередит – немного настороженной.

– А репетировать мы вообще не будем? – спросил Александр.

– Нет, – снова отозвался Ричард. – Завтра у тебя в почтовой ячейке будет лежать пьеса с пометками. Потом просто учишь текст и приходишь. Извините.

Он отодвинулся вместе со стулом и вышел из-за стола, не сказав больше ни слова. Рен и Мередит обменялись недоумевающими взглядами.

Мередит: Что с ним?

Рен: Полчаса назад все было в порядке.

Мередит: Ты пойдешь или мне сходить?

Рен: Флаг тебе в руки.

Мередит со вздохом вышла из-за стола, оставив на тарелке половину пастушьего пирога. Александру, доевшему свой, хватило воспитания, чтобы подождать целых три секунды и лишь потом спросить:

– Как думаете, она вернется доесть?

Джеймс подтолкнул к нему тарелку:

– Ешь, животное.

Я обернулся. Мередит поймала Ричарда в углу, возле кофеварок, и, нахмурившись, слушала его. Она коснулась его руки, что-то сказала, но он отдернул руку и вышел из кафетерия; его глаза, как тень, омрачало смятение. Мередит смотрела ему вслед, потом вернулась к столу и сказала, что у Ричарда мигрень, он пошел обратно в Замок. Того, что ее тарелка исчезла, она явно не заметила и снова села за стол.

Пока тянулось время обеда, я ел и слушал разговоры остальных – они жаловались на то, сколько текста нужно выучить для «Цезаря» до выхода на сцену без книг через неделю. Конверт тяжелым грузом лежал у меня на коленях. Я смотрел поверх стола на Джеймса. Он тоже молчал, не особенно прислушиваясь к беседе. Я перевел взгляд на Мередит, потом на пустой стул Ричарда и невольно ощутил, что баланс власти каким-то образом сместился.

Сцена 9

Занятия по сцендвижению проходили в репетиционном зале после обеда. Мы вытащили из кладовки потертые синие маты, разложили их на полу и принялись лениво делать растяжку в ожидании Камило. Камило – молодой чилиец, из-за темной бороды и золотой серьги в ухе слегка походивший на пирата, – был у нас постановщиком боев, личным тренером и преподавателем движения. Занятия на втором и третьем курсах отводились танцам, пантомиме, этюдам животных и всей базовой гимнастике, которая может понадобиться актеру. Первый семестр четвертого курса был посвящен рукопашному бою, второй – фехтованию.

Камило пришел ровно в час дня и, поскольку был понедельник, построил нас взвешиваться.

– Ты набрал пять фунтов с начала семестра, – сказал он, когда я встал на весы. Он был доволен тем, чего я добился за лето, даже если Гвендолин этого и не оценила. – Ты придерживаешься программы, которую я тебе дал?

– Да, – ответил я; это было в основном правдой.

Предполагалось, что я должен бегать, качаться, хорошо питаться и не слишком много пить. Мы дружно игнорировали продвигаемую Камило политику ответственного употребления алкоголя.

– Хорошо. Продолжай с весами, только не загони себя. – Он склонился ко мне, словно хотел поделиться секретом. – Для Ричарда нормально выглядеть Халком, но у тебя, честно говоря, обмен веществ не тот. Побольше белка, будешь поджарый и опасный.

– Отлично.

Я сошел с весов, освободив место для Александра – он был выше меня, но всегда недобирал, потому что курил без остановки и просыпал завтраки. Я посмотрел на свое отражение в длинных зеркалах напротив окон. Подтянулся я неплохо, но хотелось набрать массы, чуть больше мышц. Делая растяжку, я посмотрел на Джеймса, который был из нас самым маленьким – едва за метр семьдесят пять, стройный, но не худой. В нем было что-то почти кошачье, какая-то первобытная гибкость. (На этюдах животных Камило дал ему леопарда. Он месяц крадучись ходил в темноте по нашей комнате, пока не вошел в роль настолько, что напрыгнул на меня, пока я спал. Следующие полчаса я провел, дожидаясь, когда перестанет колотиться сердце, и заверяя Джеймса, что мой крик ужаса был, да, совершенно искренним.)

– Ричарда сегодня не будет? – спросил Камило, когда Александр сошел с весов.

– Он приболел, – ответила Мередит. – Мигрень.

– Жаль, – сказал Камило. – Что ж, надо продолжать без него.

Он стоял, глядя сверху вниз на нас шестерых, сидевших рядком, как утята, на краю мата.

– На чем мы остановились на прошлой неделе?

Филиппа: На пощечинах.

Камило: Да. Напомните мне правила.

Рен: Убедиться, что стоишь не слишком близко. Смотреть партнеру в глаза. Развернуться, чтобы заслонить место удара-подзвучки.

Камило: И?

Джеймс: Бить только плоской раскрытой ладонью.

Камило: И?

Мередит: Надо продать удар.

Камило: Как?

Я: Убедительнее всего звуковой эффект.

– Отлично, – сказал Камило. – По-моему, мы готовы к чему-то требующему больше силы. Почему бы нам не изучить удар наотмашь?

Он прочистил горло, похрустел костяшками пальцев.

– Удар наотмашь делается кулаком или открытой ладонью, в зависимости от того, что вам нужно, – отличается от прямого, потому что при нем нельзя пересекать корпус.

– Это как? – спросила Мередит.

– Джеймс, можно тебя? – позвал Камило.

– Конечно.

Джеймс поднялся на ноги и позволил Камило поставить себя в нужное положение; они оказались лицом к лицу. Камило вытянул руку, так что кончик его среднего пальца почти коснулся кончика носа Джеймса.

– Когда наносите удар прямой ладонью, рука должна пройти поперек середины корпуса партнера. – Он провел рукой перед лицом Джеймса, как в замедленной съемке, не дотрагиваясь. Джеймс повернул голову в том же направлении. – Но при ударе наотмашь так делать незачем. Вместо этого моя рука пойдет прямо вверх сбоку от него.

Правый кулак Камило двинулся вертикально вверх от левого бедра, мимо макушки Джеймса.

– Видите? Одним длинным движением по прямой. Даже лицо пересекать не стоит, потому что так можно кому-нибудь расквасить нос. Но на этом всё. Ну что, попробуем на полной скорости? Джеймс, подзвучка на тебе.

– Понял.

Они встретились глазами, и Джеймс слегка кивнул Камило. Рука Камило мелькнула между ними, послышался отчетливый удар, когда Джеймс хлопнул самого себя по бедру и отшатнулся. Все произошло так быстро, что невозможно было поверить, что они друг друга не коснулись.

– Безупречно, – сказал Камило. – Давайте поговорим о том, когда и зачем вам может понадобиться это движение. Кто начнет?

Первой ответила Филиппа. (На занятиях у Камило она часто бывала первой.)

– Раз не надо пересекать тело, можно встать ближе друг к другу. – Она склонила голову набок, переводя взгляд с Камило на Джеймса, как будто перематывала и воспроизводила в уме удар. – Так все становится почти интимным и сильнее поражает – именно из-за интимности.

Камило кивнул.

– Примечательно, насколько театр – и особенно Шекспир – способен снизить в нас чувствительность к виду насилия. Но это не просто сценический прием. Когда Макбету отрубают голову, или Лавинии вырезают язык, или заговорщики омывают руки в крови Цезаря, это должно вас задевать независимо от того, жертва вы, агрессор или просто свидетель. Вы когда-нибудь видели настоящую драку? Она уродлива. Она физиологична. А самое главное – она эмоциональна. На сцене мы должны держать все под контролем, чтобы не причинить вред другим актерам, но насилие должно рождаться от сильного чувства, иначе зритель в него не поверит. – Он обвел нас взглядом и остановился на мне. Под его усами обозначилась улыбка. – Оливер, присоединишься к нам?

– Конечно.

Я поднялся и занял место Камило напротив Джеймса.

– Так, – сказал Камило, положив нам руки на плечи, – все знают, что вы двое дружите, правда?

Мы оба ухмыльнулись.

– Джеймс, ты попробуешь ударить Оливера наотмашь. Не говори ничего вслух, но я хочу, чтобы ты представил, что он должен сделать, чтобы ты его ударил. И не шевели ни единой мышцей, пока не почувствуешь позыв.

Улыбка сползла с лица Джеймса, он смотрел на меня пристальным, неуверенным взглядом, сведя брови к переносице.

– Оливер, а ты сделай наоборот, – сказал Камило. – Представь, что спровоцировал нападение, и, когда оно произойдет, дай чувству ударить себя, пусть кулак тебя и не коснется.

Я растерянно заморгал.

– Когда будете готовы, – сказал Камило и отступил назад. – Не спешите.

Мы стояли неподвижно, уставившись друг на друга. Глаза у Джеймса были яркие, пронзительно-серые, но, стоя настолько близко, я видел вокруг зрачков тонкое золотое колечко. Что-то в его мозгу крутилось, работало – напряглись желваки в углах челюсти, нервно подергивалась нижняя губа. Джеймс, насколько я знал, ни разу по-настоящему на меня не злился. Завороженный странностью происходящего, я совершенно забыл свою часть упражнения и просто смотрел, как растет напряжение, как поднимаются плечи Джеймса, как сжимаются у бедер его кулаки. Он едва заметно коротко мне кивнул. Я знал, чего ждать, но какой-то не ко времени проснувшийся рефлекс заставил меня склониться вперед, податься к нему. Его рука взлетела к моей голове, но я не отреагировал, не сделал подзвучку, не развернулся, просто поморщился, когда меня что-то царапнуло по щеке.

В зале стояла странная тишина. Джеймс нахмурился, глядя на меня, чары вражды рассеялись.

– Оливер? Ты не… Ох! – Он взял меня под подбородок и развернул щекой к себе, потом вытер ее. Кровь. – Боже мой, прости.

Я ухватился за его локоть, чтобы удержать равновесие.

– Нет, все в порядке. Серьезная рана?

Камило отодвинул Джеймса с дороги.

– Давай-ка посмотрим, – сказал он. – Нет, просто царапина. Углом часов задел. Ты как?

– Нормально, – ответил я. – Не знаю, что произошло, я просто задумался и подставился.

Я неловко пожал плечами, внезапно осознав, как на меня таращатся Камило и четверо однокурсников, о которых я напрочь забыл.

– Сам виноват. Не был готов.

Джеймс, которого я не забыл – как его забыть? – стоял, глядя на меня с такой тревогой, что я едва не рассмеялся.

– Да правда, – сказал я. – Все нормально.

Но, возвращаясь на место, я едва не споткнулся, у меня кружилась голова, как будто он на самом деле меня ударил.

Сцена 10

Первая репетиция без текста не задалась.

В тот раз мы впервые вышли на площадку. Театр Арчибальда Деллакера вмещал пятьсот зрителей и был украшен со всей умеренностью барочной оперы. Кресла были обиты тем же синим бархатом, что пошел на большой занавес, а люстра производила такое впечатление, что некоторые зрители, сидевшие на балконе, больше смотрели на нее, чем на сцену. За шесть недель до премьеры ни декораций, ни реквизита еще не было, но место под них было размечено скотчем. Казалось, что стоишь посреди огромного пазла.

Я выучил текст Каски, но Октавием всерьез пока не занимался, поскольку он появляется только в четвертом акте. Скорчившись в третьем ряду, я лихорадочно перечитывал предстоявшие мне монологи, пока Александр и Ричард топтались по тому, что мы начали называть Сценой в Шатре, которая к тому времени представляла собой наполовину спор о военной стратегии, наполовину – ссору любовников.

Джеймс:

 
Я так бы Каю Кассию ответил?
Когда Марк Брут такую скупость явит,
Поганых денег другу пожалев,
Готовьте, боги, молнии – его
Порвите!
 

Александр: Я тебе не отказал!

Джеймс: Ты отказал!

Александр:

 
Нет, просто мой ответ
Дурак принес. Брут сердце мне разбил.
Друг должен другу слабости прощать,
А Брут мои нещадно раздувает.
 

Они так долго в ярости смотрели друг на друга, что я повернулся к столику суфлера раньше, чем Джеймс моргнул и произнес:

– Текст.

Я ощутил укол сочувственной неловкости. Ричард, дожидавшийся в кулисе выхода призраком Цезаря, переступил с ноги на ногу и плотнее скрестил на груди руки.

– Нет, если их не пробовать на мне, – подала реплику Гвендолин, сидевшая в глубине зала.

По тому, как преувеличенно она подчеркнула ритм, я понял, что она начинает уставать от сбоев.

Джеймс: Нет, если их не пробовать на мне.

Александр: Не любишь ты меня.

Джеймс:

 
Твои пороки
Я не люблю.
 

Александр: Друг их бы не заметил.

Джеймс:

 
Льстец не заметил бы – пускай они
С Олимп размером!
 

Александр:

 
Приходи, Антоний,
Октавий молодой, сюда! Отмстите
 

Лишь Кассию – устал от мира Кассий… Текст?

Гвендолин: Любимому не мил…

Александр:

 
Любимому не мил, противен брату,
Изруган как холоп, все, в чем виновен,
 

Записано… Черт. Текст?

Гвендолин: …затвержено на память…

Александр:

Точно, простите… Затвержено на память,

 
Чтоб в зубы ткнуть. О, вся моя душа
Слезами изойдет!
 

Александр протянул воображаемый кинжал (реквизит нам еще не дали) и рванул ворот рубашки.

– Вот мой кинжал, – воскликнул он. – Вот грудь моя открыта, сердце в ней / Дороже копей… Простите, не то… Копи Плутоса. Так? Да мою же мать. Текст?

Он взглянул на столик суфлера, но прежде, чем Гвендолин успела подать ему реплику, из левой кулисы в рабочий свет шагнул Ричард.

– Прошу прощения, – сказал он, и его низкий голос эхом отозвался в почти пустом зале. – Мы всю ночь на эту сцену убьем? Ясно же, что они текста не знают.

В последовавшей за этим тишине я с открытым ртом уставился на Джеймса, боясь обернуться. Они с Александром смотрели на Ричарда с таким негодованием, будто он сказал что-то непристойное, а Мередит застыла, где сидела, на полу в проходе, разминая ногу, чтобы снять судорогу. Рен и Филиппа вытянули шеи, всматриваясь в темноту поверх моего плеча. Я отважился глянуть назад. Гвендолин поднялась с кресла; Фредерик сидел рядом с ней, сложив руки на груди, и хмуро смотрел в пол.

– Ричард, хватит, – резко произнесла Гвендолин. – Отдохни пять минут и не возвращайся, пока не остынешь.

Сперва Ричард не двинулся, словно не понял, потом резко развернулся и, не сказав ни слова, ушел в левую кулису.

Гвендолин посмотрела на Джеймса и Александра.

– Вы двое тоже передохните, перечитайте текст и возвращайтесь готовыми к работе. Вообще – перерыв для всех. Ступайте.

Никто не двинулся с места, и она замахала руками, выгоняя нас из зала, словно стайку не туда забредших цыплят. Я помедлил, пока мимо меня не пронесся Джеймс, потом пошел за ним на погрузочную площадку. Александр уже был там и уже раскуривал косяк.

– Сукин он сын, – сказал Александр. – У него текста вдвое меньше, чем у нас, и хватает же наглости перебивать нас во время первого прогона? Да пошел он.

Он сел, глубоко затянулся, потом передал косяк Джеймсу, который сделал одну короткую затяжку и вернул косяк.

– Не то чтобы ты был неправ, – сказал Джеймс, выдыхая облачко белого дыма. – Но и он не совсем неправ.

Александр бросил на него возмущенный взгляд.

– Ну и ты тогда тоже иди.

– Не дуйся. Мы должны были тверже знать текст. Ричард нам на это указал, только и всего.

– Да, – сказал я. – Но сделал это как полный мудак.

Уголок рта Джеймса подрагивал с обещанием улыбки.

– И то правда.

Открылась дверь, на пороге появилась Филиппа, обхватившая себя руками от ночного холода.

– Эй. Ребят, вы как?

Александр снова глубоко затянулся и приоткрыл рот, так что дым заструился наружу долгим ленивым потоком.

– Длинный вышел вечер, – без выражения в голосе отозвался Джеймс.

– Если вам от этого станет лучше, Мередит только что оторвала Ричарду башку.

– За что? – спросил я.

– За то, что вел себя как придурок, – ответила она, как будто это и так не было очевидно. – То, что она с ним спит, еще не значит, что она не видит, когда он козлит.

Джеймс: Я запутался. Он придурок – или козел?

Филиппа: Честно говоря, по-моему, Ричард может совмещать.

Я: Ну, по крайней мере, ему какое-то время не дадут.

Александр: Да. Класс. От этого ему сразу захочется стать частью команды.

– Вообще-то он извинился, – сказала Филиппа. – Ну, перед Мередит. Сказал, что повел себя глупо и уже жалеет.

– Правда? – спросил Александр, вокруг головы которого вился дым, словно она сейчас вспыхнет. – То есть он не только придурковатый козлино-мудацкий сукин сын, но и уже извинился? – Он бросил косяк на бетон и раздавил его пяткой. – Это просто замечательно, теперь нам и злиться-то не на что. Нет, правда, пошел он.

Он закончил растирать косяк и поднял на нас глаза. Мы стояли вокруг него неровным кольцом, сжав губы и изо всех сил стараясь удержать лица.

– Что?

Филиппа встретилась со мной глазами, и мы покатились со смеху.