Текст книги "Сумеречная мелодия"

– Чертовски красив, а? – поделился впечатлениями Павел и глубоко, мечтательно вздохнул.

– Ну я понял! – раздраженно заметил Штольц. – Понял, в чем была твоя истинная цель. И ты своего добился: этот красивый ребенок спит у тебя на кушетке. Кстати сказать, на моей всегдашней кушетке!

– Ты ревнуешь, – улыбнулся Павел. – И ты глубоко неправ.

– Ты посмотри, это же совершенное дитя! Если что – это будет отягчающим обстоятельством.

– Чтобы пьянствовать, он достаточно взрослый, значит, он достаточно взрослый и для всего остального, – отрезал Павел. – Но, уверяю тебя, он здесь вовсе не потому, что он мне нравится…

– Но он тебе нравится!

– Не шипи – разбудишь. Мы не знаем, чем могла закончиться для этого парня вчерашняя ночь. Ты согласен?

– Его можно понять, если вспомнить его подругу, – фыркнул Штольц.

– Как, по-твоему, у него нет жара? – озабоченно спросил Павел. Он протянул к гостю руку, словно хотел потрогать его лоб, но остановился, не довершив движения. – Он был такой горячий…

– По-моему, он выглядит совершенно нормально, – буркнул Штольц.

Юноша пошевелился, поднес руку к лицу и внезапно открыл глаза. Павел и Олдржих вздрогнули: взгляд широко расставленных светло-серых со стальным оттенком глаз даже спросонья был неожиданно ясным и пронзительным. Цеста приподнялся и удивленно осмотрелся, сдвинув точеные брови.

– С добрым утром! – поприветствовал его Павел и пояснил, встретив недоумевающий взгляд: – Мы познакомились ночью. Ты… вы не помните?

Цеста странно улыбнулся, на мгновенье устремив взгляд куда-то в пространство, потом посмотрел на них обоих по очереди.

– Если честно – не помню. Я вообще никогда раньше не пил…

– Хорошее начало! – буркнул Штольц.

– Не ворчи. Принес бы лучше кофе нашему гостю, – распорядился Павел.

– Я?! – возмутился Штольц.

– Не обращайте внимания, – очаровательно улыбнулся Павел Цесте. – Он просто очень любит эту кушетку!

Цеста быстро выпрямился и спустил ноги с кушетки. Павел наклонился, пододвинул ему стоявшие сбоку туфли и, перехватив растерянный взгляд, счел нужным пояснить:

– Опасаться вам совершенно нечего. Я – Павел, это – Олдржих, мой… друг.

– Йиржи Цеста, – представился певец, поднимаясь на ноги, но тут же сел обратно, побледнев еще больше. – Прошу прощения…

– Туда, – с усмешкой Штольц махнул рукой в сторону ванной.

Когда Цеста вошел в гостиную, приобретя несколько более теплый цвет лица, на столе уже ждала дымящаяся чашка кофе. Штольца не было, Павел стоял возле открытого рояля, дымя сигаретой. Цеста взял чашку, с интересом огляделся, смутно узнавая некоторые предметы обстановки, примеченные ночью. Подошел к Павлу, поморщился.

– Простите, не могли бы вы… – он указал глазами на сигарету, и Павел торопливо загасил ее.

Поблагодарив его, Цеста рассеянно пролистал пачку нот на столе, подержал в руке и отложил пластинку со своим портретом на конверте, криво усмехнулся.

– Павел Шипек, – вспомнил он. – Да. Я знаю вас. Вы хорошо пишете.

– Я подумал, что мы могли бы…

– Боюсь, с этим все, – печально сообщил Цеста. – Я больше не буду выступать.

– Но как же?..

Павел обернулся, услышав, что Штольц, появившийся в дверном проеме, окликнул его. Извинившись, Павел вышел из комнаты.

– Ты хотя бы по дружбе со мной не можешь вести себя прилично? – прошипел он, закрывая за собой застекленные двери.

– Я хочу, чтобы ты посмотрел… – Штольц держал в руках номер «Новин главниго мнеста».

– Вчерашняя?

– Стащил у пани Вертеровой. Сюда смотри.

Павел взглянул сквозь стекло двери в комнату. Цеста поставил свою чашку на рояль и что-то лениво наигрывал в ожидании его возвращения.

Павел развернул газету и изумленно уставился на фотографию на первой странице. На ней была запечатлена сцена, за которой виднелись смутными светлыми пятнами головы зрителей в зале. В середине фотографии одиноко и глупо торчал микрофон на высокой подставке, а возле него был распростерт на полу мужчина в черном фраке: одна нога вытянута, другая, согнутая под неудобным углом, упирается в подставку микрофона, черты запрокинутого лица трудно различить. Чуть выше размещалась фотография поменьше – плохо пропечатанный крупный план с конверта пластинки. Павел стал просматривать статью.

– Позавчера был концерт. Бургомистр присутствовал, с какими-то гостями, – не выдержал Штольц. – А твой ненаглядный потерял сознание посреди выступления и оказался не в состоянии продолжать.

– Черт знает, что это все значит, – пробормотал Павел.

Из-за двери лилась мелодия, на которую они не обращали внимания.

– Что пить надо меньше, вот что! – прошипел Штольц.

– Нет, он же сам сказал… Тут что-то не клеится. Но в любом случае, кажется, мы опоздали… – начал Павел, когда из комнаты внезапно донесся выворачивающий душу наизнанку пассаж. Композитор от неожиданности выронил газету, Штольц пошатнулся. Оба ошарашенно переглянулись.

– Это она! – произнес Штольц.

– Там же нет нот!

Павел распахнул двери и вошел в гостиную.

Цеста сразу же перестал играть и сидел у рояля, выжидательно глядя на него. Нот на рояле действительно не было.

– Что вы играете? – сурово вопросил Павел.

Цеста пожал плечами и улыбнулся.

– Вдруг нашло. Сам не знаю, откуда это взялось.

– Это моя песня! – ревнивым тоном заметил Павел.

– Слушай, никакой мистики тут нет, – Штольц коснулся его плеча. – Ты играл ее ночью, и твой гость запомнил.

– Я не помню, чтобы играл ее! – возразил Павел.

– Точно играл… Кажется…

– Это возможно? – спросил Павел. – Вы сумели сыграть Umsonst по памяти?

– Тоже еще, Моцарт нашелся! – хмыкнул Штольц.

– Вероятно, да, – ответил Цеста. – Во всяком случае, если бы я услышал эту мелодию раньше, такое я бы не забыл! В ней есть что-то жуткое, вам не кажется? И в то же время она неправдоподобно хороша!

Павел зябко передернул плечами и ухмыльнулся, поймав вопросительный взгляд гостя.

– Надо же! Мне еще никогда не приходилось слышать ее со стороны, тем более – вот так, вдруг!

– Прошу вас, – Цеста поднялся с рояльного табурета и переставил на стол свой кофе.

– Посмотрите сюда! – Шипек быстро переворошил бумаги на столе, хлопнул себя ладонью по лбу, подбежал к задвинутому в угол комнаты бюро и вынул из ящика пару листов бумаги.

– Слова тоже вы написали? – Цеста с интересом проглядел текст, приподняв и округлив прямые полоски бровей. – Ух ты! Сильно.

Не говоря больше ни слова, Цеста прочистил горло и со значением взглянул на Павла. Сразу поняв, что от него требуется, тот сел за рояль. Штольц тихонько притулился в углу на стуле, переложив с него на какой-то ящик шляпу Павла, и приготовился созерцать и внимать, невольно увлеченный происходящим.

Он уже знал, что сейчас будет, и все-таки его опять захватило врасплох: Павел еще ни разу не исполнял свой шедевр с такой отдачей, а когда сильный тенор зазвенел с чистотой и мощью церковного колокола тревожным, пугающим набатом, мир мгновенно рухнул куда-то вниз, в бездну, наполненную сумраком потерянной души.

Штольцу хотелось крикнуть: «Перестаньте!» – но он не рискнул. Безжалостная песня оборвалась сама, прерванная отдаленным глухим стуком и визгливым криком, и Олдржих отнял от лица судорожно прижатые ладони.

– Это невозможно! – простонал Павел и бросился в прихожую.

Цеста, удивленно оглядевшись, положил текст на рояль и последовал за ним. Штольц тоже встал со стула, обнаружив вдруг, что нетвердо стоит на ногах.

– Вот дьявольская тема! – пробормотал он.

Едва Павел открыл дверь, в квартиру ворвался гул возмущенных голосов. На лестничной площадке стояла совершенно пунцовая – от нее только что пар не шел – пани Вертерова, за ней толпилось чуть ли не с десяток полуодетых соседей. Некоторые лица показались Штольцу смутно знакомыми, вероятно, он встречал этих людей на лестнице.

– …полицию! – закончил кто-то фразу, и на мгновенье воцарилась тишина.

– Пане Шипку, вы уж… – пробормотала с упреком пани Вертерова, и, словно это послужило сигналом, остальные снова зашумели.

– Вы знаете вообще-то, что сейчас полшестого утра?!

– Ну так… самое время вставать… – нашелся Павел.

– После того, как мы всю ночь глаз сомкнуть не могли?!

– Сколько можно это терпеть?!

– Давно уже надо сообщить, куда следует…

– Хоть бы девок к себе водили, тьфу! – сплюнул краснолицый мужчина в майке и потрепанных полосатых штанах. – А то занимаются черт знает чем…

– Вот уж это не ваше дело! – не выдержал Штольц.

– Было бы не наше дело, – вступила тощая женщина в домашнем халате, – если бы вы не устраивали кошачьих концертов в пять утра!

– Что, простите? – темные глаза Павла округлились от потрясения.

– Повезло с соседями, ей-богу, – добавила женщина.

– Между прочим, раньше весь этот дом принадлежал моей семье, – возмутился Павел, – и если мы согласились…

– Вот именно! Будет теперь всякая дворянская шваль нам жизнь портить! Извращенцы! – бросил кто-то из заднего ряда, но Павел в ответ на это просто захлопнул дверь.

– Вовремя, а то бы сейчас началось взятие Бастилии, – заметил Штольц, переглянулся с Цестой, и оба внезапно рассмеялись.

– Т-твари! – прошептал Павел и пнул ни в чем не повинную дверь, из-за которой все еще доносились отдельные вскрики.

– Кошачий концерт! – вспомнил Цеста и снова рассмеялся – звонким мальчишеским хохотком.

– Нет, я их убью! – взвыл Павел и бросился к шкафу в коридоре.

Штольц еле успел вцепиться в его руку: он знал, что композитор держит там карабин.

– Нет, я их перестреляю, как…

– Перестань! – произнес Цеста спокойным тоном, но его звучный голос пронесся по длинному коридору с силой громового раската, и Павел сразу остановился.

– Простите, пане Цесто.

– Можно и на «ты», – Цеста обнаружил, что стоит на мятой газете, так и лежавшей на полу, наклонился, чтобы поднять ее, но замер, разглядев фотографию на первой странице, и тотчас же резко выпрямился.

– А знаете что? – сказал он. – Пойдемте ко мне.

Павел и Олдржих неуверенно переглянулись.

– Там нам никто не помешает, – заверил их Цеста.

– М-ммм… ты уверен? – выдавил Павел. – Мне кажется, твоя… твоя подруга… вряд ли будет в восторге…

Штольц хихикнул.

– Моя – кто? – не понял Цеста. – А! Вы заходили… Нет-нет, ребята, все будет отлично, уверяю вас!

– Ну что ж, – Павел подошел к входной двери и прислушался. За дверью было тихо, но композитор покачал головой: – Ничего, если по пожарной лестнице?

В трамвае было порядочно народу. Большинство пассажиров с несколько иррациональным неодобрением косилось на троих молодых людей вполне приличного вида: видимо, подозревали, что они не на работу едут, а по каким-то другим делам, вероятнее всего, домой – отсыпаться. Только две молодые женщины не сводили с Цесты доброжелательного взгляда. Может быть, они узнали в нем популярного певца по фотографии с афиш, а может быть, нашли, что даже сейчас, бледный и толком не выспавшийся, он был как-то романтично интересен.

Цеста смотрел в окно и не замечал их взглядов, как и не менее внимательных глаз Павла, словно бы стремившихся поглотить каждую деталь его облика.

Отвернувшись от окна, он перехватил взгляд композитора и улыбнулся, поднимаясь с места.

– Нам выходить.

Павел с Олдржихом удивленно переглянулись: трамвай привез их в новый район города, до квартиры Цесты отсюда было довольно далеко.

На рассвете поднялся холодный ветер, улицы превратились в сквозные тоннели, продувавшиеся из конца в конец. Выйдя из трамвая, юноша нахохлился и стиснул рукой воротник рубашки у горла. Павла так и подмывало накинуть на Цесту свой плащ, но он не решился. Пройдя метров тридцать, они свернули на другую улицу.

– Мы не к вашей… – неуверенно начал Павел, и Штольц насмешливо подсказал:

– …подруге? Жене?

– Нет, мы идем ко мне! – весело объявил Цеста, спустился на несколько ступенек к подвальному входу в ничем не примечательное здание, поискав в карманах, достал ключ, отпер дверь и картинно поклонился: – Прошу в мой дом, панове.

Они оказались в небольшой студии звукозаписи.

– Ребята проснутся позже, час или два мы здесь одни, – сообщил Цеста. – А Гертруда… Она славная, просто… мы немного повздорили. Я был немного не в себе, видимо, ее это испугало…

– Мне показалось, она не из пугливых, – пробормотал Штольц.

Юноша распахнул дверь в тесную комнатушку, предназначенную для хранения инструментов. Она была забита до отказа, однако там нашлось место для узенькой кушетки, на мятом покрывале которой отдыхала гитара.

– Я часто провожу тут ночи, когда заработаюсь, – объяснил Цеста, взял в руки гитару и нежно погладил изогнутый корпус. – Вот моя единственная подруга и жена! – Он сел на кушетку, принялся любовно перебирать струны. – Хорошо, что я тебя там не оставил, – поделился он с гитарой, поднял глаза на гостей и снова улыбнулся. – Здесь есть все, что мне нужно. А туда я больше не вернусь.

– А квартира? – напомнил Штольц, подумав мельком, что он единственный из присутствующих имеет представление о практичности.

– Да ну ее к черту, пусть там живет! – беспечно отмахнулся Цеста и тут же внимательно посмотрел Павлу в глаза тем самым своим удивительным стальным взглядом. – Ну что, за работу?

– Ч-черт! – Штольц взглянул на часы. – Вы меня извините, панове, у меня тоже есть работа, хотя и отнюдь не созидательная…

Оба рассеянно посмотрели в его сторону, словно уже не совсем отдавали себе отчет в его присутствии, кивнули и перебрались к роялю. Именно поэтому Олдржих и хотел уйти: ему здесь нечего было делать, только сидеть в уголке да наблюдать, оставаясь третьим лишним. На самом деле на работу он мог пока еще не торопиться, и, наверно, стоило бы зайти куда-нибудь позавтракать… Вот именно, позавтракать! Штольц решительно направился к выходу.

Вслед ему звучали первые такты, обманчиво манящие, ласковые, обволакивающие, а все нутро уже скручивалось в напряженный узел в предчувствии удара, который последует за ними. Но удара не было: этот пассаж перенесли на более позднюю часть песни, и вместо него зазвучал чарующий молодой голос…

Штольц вышел из студии и закрыл за собой звуконепроницаемую дверь. На улице его окружила странная пустота – или тишина. Вокруг раздавались обычные утренние звуки: чьи-то шаркающие шаги, дробный перестук женских каблучков, шум моторов за углом и визг тормозов, где-то в стороне – стеклянный звон молочника… И все же мир казался глухим и безмолвным, потому что в нем не было музыки.

Штольц помотал головой, снова взглянул на часы и зашагал к трамвайной остановке.

Глава вторая

…Может ли быть, что завораживающий шлягер, принесший огромный успех молодому исполнителю Йиржи Цесте, пагубным образом воздействует на неокрепшие души?..

«Новины главниго мнеста» от 15 мая 1952 года

– Хорош ведь, что скажешь? – радостно повернулся Павел к Штольцу, не переставая аплодировать. Свет прожекторов вызолачивал завитки черных кудрей, но лицо его тонуло в тени, и только в больших черных провалах на месте глаз лихорадочно поблескивало.

– А разве я возражал когда-нибудь? – ответствовал Штольц. – Действительно хорош. Ты дал ему и песню про плетеную бутыль?

– Текст изменили, стало лучше. Нет, ты только посмотри!

Цеста изящно раскланивался, приложив руку к сердцу, сцена у его ног утопала в брошенных из зала розах. Певец наклонился было, намереваясь собрать их, но передумал. Грациозно присев на одно колено, он поднял только одну багровую розу, отломил цветок от стебля и вставил в петлицу черного фрака. Выпрямился и замер, молча оглядывая зал, переводя дыхание и дожидаясь тишины. Аплодисменты постепенно стихли, и зал погрузился в абсолютное безмолвие, нарушаемое разве что редким покашливанием.

Штольц исподтишка огляделся – в погруженном в темноту зале сияли десятки и сотни пар глаз, отражавших заливающий сцену свет, устремленных на одинокую черную с белым фигуру певца.

Галстук на Цесте был белый, и издали казалось, что светлый контур лица мягким сужением плавно переходит в белый треугольник рубашки, окруженный сплошным мраком, только над сердцем отверстой раной багровела бархатистая роза. Цеста скользнул вперед, не отрывая стопу от пола, чтобы не наступать на цветы.

– Смысл краткой жизни розы в том, чтобы дарить миру красоту, – прозвучал в устоявшейся тишине его усиленный микрофоном голос. – Мне иногда кажется, что в этом – смысл жизни вообще…

– Наверно, сейчас… – заерзал на сиденье Павел, и дама, расположившаяся в следующем ряду, шикнула на него.

Штольц усмехнулся и покосился налево, где сидели рядом две девушки с модными высокими прическами и смотрели на сцену очень одинаково – подавшись вперед, широко распахнув густо накрашенные глаза и приоткрыв пурпурные губы.

Послышались первые такты знакомой музыки, и Павел, не в силах сдержать эмоции, стиснул рукой колено Штольца.

– Прекрати! Ты пялишься на него… как они! – прошипел Олдржих, кивнув в сторону соседок.

Павел только отмахнулся, и, еще больше уподобившись сидящим рядом девушкам, вытянулся вперед, стараясь разглядеть лицо певца.

Глаза Цесты были закрыты, пот катился по бледной коже крупными каплями. Зал перестал для него существовать, как не существовали розы, мягко подававшиеся при движении стопы, микрофон и осветительные приборы. Единственной реальностью была песня.

Но потом она вдруг закончилась – резко, неожиданно, без всякого логического завершения. Аккомпанемент и голос исчезли в один миг, оставив за собой пронизывающую пустоту и странный холодок по спине.

Цеста сам был потрясен ощущением этой пустоты – словно он пошатнулся на краю отверстой бездны. Содрогнулось худое тело в плотных слоях одежды, казавшейся тяжелее рыцарского доспеха; певец широко раскрыл стального цвета глаза, удивленно оглядывая лица в первом ряду, оказавшиеся на периферии освещенного пространства.

Павел шумно вздохнул, провел дрожащей рукой по лбу и тихо рассмеялся.

– Это Хрдличка придумал – ну тот, продуцент-директор из государственной фирмы грамзаписи. Прима![4]4
  Prima! (чеш.) – шик, класс!


[Закрыть] Берет за душу, да?

Штольц поежился.

– Не то слово…

И оба резко повернулись назад, услышав шелест и внезапно взметнувшийся озабоченный гомон: женщина за их спинами потеряла сознание.

– Вот это успех! – Хрдличка щедро плеснул шампанского в бокал Павла, залив ему руку пеной. Цеста жестом отказался от своей порции: у него побаливала голова.

– Там, кажется, даже не обморок, а целый сердечный приступ!

– Прима! – мрачно пробормотал Цеста.

– Я такого и не припомню на концертах! – Хрдличка тихо, квохчуще рассмеялся. В его облике было что-то птичье: тонкие черты лица, острый горбатый нос, быстрые порывистые движения. Руки его обтягивали перчатки тончайшей кожи, чуть темнее естественного телесного цвета, заправленные внутрь белых манжет с маленькими золотыми запонками – никто никогда не видел его без перчаток.

– Уж твоей вины тут нет! Что ты смурной такой?

Цеста покачал головой с быстрой равнодушной улыбкой, глядя вниз, на пузырящуюся золотистую жидкость в бокале Хрдлички. Певца смутно тревожило воспоминание о девушке в первом ряду – бледное лицо, огромные глаза, совершенно сухие, в отличие от глаз многих других зрителей. Сухие губы, беззвучно артикулировавшие: «Спасибо!» Собственно, ничего необычного в этом не было, а могло и вовсе померещиться: у Цесты было не такое уж хорошее зрение, чтобы разглядеть на самом деле все эти подробности. Но тем не менее его не оставляло смутное беспокойство. «Спасибо» – за что?

Поймав внимательный взгляд Павла, Цеста снова устало улыбнулся, но теперь уже – искренне и тепло.

– А вы отлично сработались, парни! – заметил Хрдличка. – Решили насчет совместной пластинки?

– Мы говорили об этом, – ответил Павел. – Нужно еще работать.

Кто-то подошел, извинился, что вмешивается в разговор, принялся поздравлять. Хрдличка рассыпался в любезностях.

– Вот что, парни… – как только непрошеный собеседник отошел, Хрдличка быстро осмотрелся и потянул их из обвивавшей зал широкой галереи в узкий боковой коридорчик. Прикрыв за собой дверь, он закончил фразу:

– Вы должны заключить контракт с нами. Собственно, другого пути у вас и нет.

– Мои пластинки выпускала до сих пор студия «Рассвет». Она небольшая, но… – начал Цеста, но Хрдличка снова воровато оглянулся, как будто кто-то мог материализоваться в тупиковом коридоре за закрытой дверью, по-птичьи мигнул и сообщил:

– Я об этом не должен, рано еще, но… учтите, грядет крупная национализация подобных организаций. Через полгода – не больше, я полагаю – на рынке грамзаписи останемся только мы. Для вас обоих было бы выгоднее всего обратиться к нам первыми.

Певец и композитор переглянулись.

– Мне не нравится тенденция, – пробормотал Цеста, и Хрдличка снова быстро огляделся. – Но, собственно, у нас нет никаких причин… – Цеста вопросительно посмотрел на Павла, и тот пожал плечами. – Почему бы и нет?

– Тогда вот что, парни… Вас желает видеть пан Вальденфрост. Ну так – побеседовать, – Хрдличка развел руками. – Без этого я теперь шагу не могу ступить.

– Это еще зачем? – холодно спросил Цеста.

– Интендант по культуре? Отделение министерства внутренних дел, которое заведует вопросами искусства? Это цензура, что ли? – заинтересовался Павел. – Он что, со всеми общается, чьи пластинки вы собираетесь выпускать?

– Далеко не со всеми, – с нажимом произнес Хрдличка. – Это твой успех, Цесто, его заинтересовал. Его, знаешь ли, волнует, что происходит в головах честных тружеников, из-за чего люди льют слезы или бросаются в Дунай.

– В какой еще Дунай? – нахмурился Цеста.

– Szomorú vasárnap[5]5
  Szomorú vasárnap (венг.) – мрачное воскресенье.


[Закрыть], – усмехнулся Хрдличка. – Это я так… шучу. Короче говоря, без его согласия я не могу ничего – мы у него полностью под контролем. Он предложил, чтобы вы оба приехали к нему на виллу.

– Если иначе никак… – вздохнул Цеста.

На улице по ним сразу ударил ветер, растрепал волосы, задергал полы фраков. Цеста поежился, искательно оглядываясь.

– Ищешь кого-то? – поинтересовался Павел, но Цеста покачал головой.

На небольшой площади было совершенно пусто: видимо, пронизывающий ветер с реки сдул даже самых упорных охотников за автографами. Цесту их отсутствие отнюдь не расстроило, но ему смутно хотелось, чтобы где-то здесь стояла одна-единственная зрительница. Та самая девушка из первого ряда. Ему было бы как-то спокойнее, если бы он увидел ее еще раз.

– Тебя продует, нельзя же так одеваться! – заметил Павел, достал из кармана плоскую фляжку и сделал глоток. Он уже знал, что предлагать выпивку Цесте бесполезно. Кто бы мог подумать после их первой встречи?

– Ты одет точно так же, как и я, – заметил Цеста.

– Я пью и тем согреваюсь, – гордо ответил Павел.

Цеста направился через дорогу к набережной Дуная, встал у парапета, глубоко вдыхая речной воздух.

– Почему ты не поешь в опере? – вдруг спросил Павел.

– Консерваториев не кончал, – напряженно-ровным голосом ответил Цеста. – После войны не до того было.

– Но ты ведь учился петь. Твоя техника…

– У меня был частный учитель… – конец фразы повис в воздухе, и Павел вдруг обратил внимание, как в свете фонаря натянулась кожа на худых руках Цесты, сжимавших перила, блеснула желтоватой белизной полированной кости.

– Похоже, придется ехать к этому Вальденфросту, – попробовал Павел сменить тему.

Цеста скривился.

– Почему ты этого так не хочешь? У тебя с ним… с ними что-то?..

– Думаешь, я бы тебе сказал? – усмехнулся половиной рта Цеста. – Нет, просто я этого вообще не понимаю. Одно дело – искусство, другое – политика. Почему мы должны перед кем-то отчитываться? Достаточно тяжело было при оккупации, а теперь… Сменились только имена, даже национальность та же… Вальденфрост. Он, кажется, родом из Вестфалии и даже не скрывает этого.

– Я думаю податься на Холм, к «Максу», – объявил Павел. – И отметить твой успех. А ты как?

– Почему мой успех? Он и твой в такой же мере, – возразил Цеста.

– Люди запоминают тех, кого знают в лицо, – с философской покорностью судьбе сообщил Павел.

– Твои песни будут петь и другие исполнители, когда меня уже не станет, – ответил Цеста, с напряженным вниманием глядя на текущие внизу воды.

Павел ухмыльнулся и провел рукой по Цестиному плечу.

– Ладно, поехали, – Цеста оторвался от парапета.

– Ты со мной? Или ты… Ты здоров вообще? Выглядишь как-то…

– Просто устал. Я тебя подвезу. И когда ты своим транспортом обзаведешься? Неприлично же…

– Когда машины упразднят и вернут лошадей, – с достоинством ответил Шипек. – Меня в детстве учили ездить верхом. Водить машину меня не учили!

* * *

– Были свидетели… Да, это произошло сразу после концерта!

В студии стоял возбужденный гул, когда вошел Цеста и удивленно оглядел встревоженные лица вокруг.

– В чем дело? – спросил Цеста, снимая легкую курточку и вешая в шкаф.

– Самоубийство, – нехотя ответил высокий рыжеволосый звукооператор.

Цеста резко остановился, и звукооператор вздрогнул, ощутив на себе его тяжелый взгляд.

– Как? – едва слышно спросил Цеста.

– Шел с концерта, говорят, напевал как раз Umsonst, а потом вдруг громко сказал: «Да» и сиганул в Дунай с моста. – Звукооператор передернул плечами. – Его пытались вытащить, но он знал, чего хочет…

– Чертовщина какая-то! – заметил один из гитаристов.

– Он? – чуть громче переспросил Цеста, направляясь к комнатушке с инструментами.

– Мужчина не первой молодости. Конторщик какой-то.

– А! – Цеста взял свою гитару, сел на стул, принялся рассеянно перебирать струны.

– Я считаю, чушь все это! – объявил звукооператор. – Совпадение. Ну мало ли с чего мужик решил с жизнью счеты свести?

– А где это произошло? – вдруг спросил Цеста, вспомнив, как они с Павлом стояли вчера над рекой.

Несколько человек посмотрели на него с недоумением.

– Если известно, что он шел из театра, значит, это было рядом?

– Да нет, это полиция установила, что он там был, – ответил звукооператор. – Ну и по времени сопоставили.

Цеста издал серию быстрых, нервных аккордов.

– У меня ведь было такое чувство… – начал кто-то, но звонкий голос Цесты тут же прервал его:

– Хватит панику поднимать! Это случайное совпадение. Кто-то вешается или пускает пулю в лоб под Марлен Дитрих, а кто-то – под «Петю и волка», дело вкуса. И вообще уже скоро полдень. За работу!

* * *

Павел расстелил карту поверх спинки передних сидений открытого Цестиного автомобиля, чтобы Йиржи и Яне было видно.

Яна, новая девушка Цесты, решительная красивая шатенка, сидела за рулем.

– Я думаю, нужно вот здесь повернуть налево, так будет гораздо быстрее, – предложил Павел.

– А реку как форсировать прикажешь? – поинтересовалась Яна. – Ближайший мост аж вон где! Нет, здесь не повернуть. Нам до этой виллы еще целый час пилить придется.

– Если кругосветное путешествие делать – то конечно! – парировал Павел.

– А иначе никак. Я же говорила, надо было поворачивать раньше!

Цеста тихо вздохнул и выбрался из машины. На шоссе было совершенно пусто, перегретый солнцем асфальт даже выглядел горячим на ощупь, за полосой высоких кустов и тонких деревьев, посаженных по краям дороги, возвышались поросшие лесом холмы. Единственным признаком цивилизации, кроме самого шоссе, был старый особняк с желтыми стенами, стоявший в стороне от дороги, почти полностью спрятавшись за стройными липами. Остановившимся взглядом Цеста смотрел на видимый кусок стены, глубоко вдыхая запахи майских цветов.

– Пешком проще дойти! – буркнул композитор, вылезая следом за Цестой из машины.

– Через речку только вплавь! – бросила Яна ему вслед.

– И чего этот культуринтендант в такой глуши поселился? – спросил Павел, вальяжно прислонившись к боку автомобиля и засунув руки в карманы, по примеру Цесты.

– Здесь тихо, – пояснил Цеста, как будто Павел ждал ответа. – И воздух хороший. Так считается.

– Я чувствую.

Павел недовольно покосился на девушку. Чтобы не тратить время попусту, она достала косметичку и теперь увлеченно прихорашивалась.

– А это, случаем, не его дом? – с надеждой спросил Павел.

Цеста усмехнулся.

– Нет, это не его дом.

– Ты точно знаешь? Может, все-таки про…

– Я точно знаю! – тихо, но твердо оборвал его Цеста. Голос он редко повышал, однако ему и не нужно было повышать голос, чтобы заставить окружающих замолчать: в самих его интонациях ощущалась какая-то неодолимая властность.

Цеста прошелся по горячему асфальту, сорвал на обочине пыльную травинку, повертел в руках и выбросил, потом взглянул Павлу в глаза.

– Собственно, мы действительно можем дойти пешком. Я догадываюсь, где находится та вилла. И где можно переправиться через реку.

– Отлично придумал! А я вас тут жди, на солнцепеке? – возмутилась Яна.

– Поезжай вперед, через несколько минут доберешься до города, чем-нибудь займешься. Вечером мы тебя там найдем.

Яна, нахмурившись, сверилась с картой.

– Что ты назвал городом? Это? Деревня какая-нибудь. Что я там делать буду?

– В музей зайдешь, это старинный город. Не сердись…

Цеста наклонился к ней, перегнувшись через дверцу машины, и Павел поспешил отойти в сторону, прикидывая, как лучше будет подниматься на холм.

Идя по узкой тропинке вслед за Цестой, Павел задумчиво скользил взглядом по сапогам с голенищами до середины икры и бриджам, облегавшим стройные ноги певца, и тут же посматривал на измазанные глиной носки собственных туфель. Ехали ведь с важным визитом… Если Йиржи предполагал пешие скитания, то мог бы и предупредить. Или он просто решил, что костюм, словно предназначенный для конной езды, больше подойдет при посещении загородной виллы? Павел тихо ругнулся, оступившись. Цеста обернулся и, словно впервые увидев его выходной костюм, мягко улыбнулся.

– Прости. Я просто хотел посмотреть одно место.

– Ты отсюда родом, что ли? Знаешь эти места?

– Я здесь… жил некоторое время, – замявшись, ответил Цеста. Павел кивнул и не стал дальше расспрашивать. Еще не прошло и десяти лет с окончания войны, и у многих вопросы о прошлом вызывали болезненные воспоминания.

Солнце стояло в зените, заливая весенним жаром пустынные невозделанные поля. Павел снял пиджак и нес его на согнутом локте. Цеста расстегнул легкую курточку. Они зашли в светлый и веселый – без подлеска – дубово-березовый лесок, или, скорее, разросшийся без хозяйского пригляда парк.

В какой-то момент, свернув за холм, они увидели обсаженный кустами сетчатый забор. Сетка у одного из столбов была отодрана, и судя по всему, ее довольно часто отгибали. Протоптанная тропинка выбегала из-под дыры в заборе и сливалась с той, по которой шли двое мужчин. Цеста остановился, глядя на дыру со странной, не лишенной нежности улыбкой.

– Годы идут, а ничего не меняется, – заметил он.

Прикинув расстояние, Павел сообразил, что где-то здесь, за забором, должно находиться желтое здание, которое они видели с дороги.

– Интернат какой-то, что ли? – поинтересовался он.

– Вроде того.

– А это – твоих рук дело? – Павел кивнул на отогнутую сетку.

– Отчасти, – бросил Цеста и пошел по тропинке дальше.