Текст книги "Сумеречная мелодия"

– В-вот! – тот плюхнул на стол планшетку и вытащил из нее тонкую картонную папку с оторванной завязкой.

– Вы ведь пана Цесту хорошо знаете? В общем, тут что-то есть… или нет… сами не знают. Я пока не очень смотрел и вообще ничего не понял.

Павел нехотя открыл папку и вытянул оттуда какие-то фотографии и официальные бумаги.

– Я это… щас вернусь, – с запинкой сообщил журналист и нетвердой походкой удалился.

Павел кивнул, не глядя на него, без особого интереса перебрал бумаги и уже хотел запихнуть все обратно, как вдруг одна фотография привлекла его внимание. На ней был запечатлен улыбающийся мужчина в накинутом на плечи белом халате, видимо, означавшем какую-то врачебную специальность. Он стоял, по-хозяйски облокотившись о колонну портика здания со светлыми стенами непривычного для местной архитектуры стиля – явный классицизм. Павел мог бы поклясться, что такой дом он уже где-то видел. Ему не пришлось долго думать – прогулка с Цестой на виллу Вальденфроста засела в его памяти прочно.

Павел поднял глаза и окинул ресторан быстрым взглядом. Ягла мирно спал. Хрдличка исчез – наверно, убрался со своей дамой в отдельный кабинет или по примеру Цесты увел ее куда-нибудь… Интересно, он и любовью занимается в перчатках?.. Штольц все еще беседовал со своим визави, остальные тоже были чем-то заняты.

Павел снова вгляделся в фотографию: возле входной двери определенно виднелась табличка, но прочитать надпись на ней не удалось – слишком мелко. Павел снова перебрал бумаги. Вчитываться в сухой формальный текст не было ни малейшего желания, тем более при здешнем приглушенном свете – в такую позднь у «Макса» было принято создавать интимную обстановку, – да и не настолько Павел был трезв. Однако выхваченные тут и там из текста словосочетания: интернат – нарушения функций нервной системы – психические отклонения заставили его откинуться на стуле и еще раз настороженно оглядеться. Вот оно как!

Надеясь, что Тунь вернется из уборной не скоро, Павел принялся пересматривать фотографии и застыл, внимательно глядя на одну из них. Да, это определенно был он – тощенький мальчик лет пятнадцати в мешковато сидевшей одежке и мятой военной фуражке на бритой наголо голове. Павел сам не мог понять, как можно было сразу не узнать этот четкий рисунок губ, широко расставленные светлые глаза под прямыми линиями бровей и подчеркнутые скулы. Впрочем, если уж Павел не узнал его с первого взгляда, другие тем более не уловят сходства. И тем лучше. А улыбка у юноши на фотографии была такой рассеянно-беззащитной, что у Павла сжалось сердце.

Просмотрев несколько служебных документов и остальные фотографии и ничего больше интересного не почерпнув, кроме упоминания об административных мерах по поводу несчастного случая, произошедшего с одним из воспитанников (обслуживающему персоналу было приказано строже следить за тем, чтобы молодые пациенты не покидали территорию учреждения, и пресечь всякие походы в близлежащие руины), Павел откопал распоряжение о каких-то премиях членам интернатского хора. Знакомой фамилии в списке не было, а имя Йиржи попадалось несколько раз.

Снова оглядевшись и заметив, что Владек Тунь уже вернулся в зал и болтает с кларнетистом из Цестиной капелы[9]9
  Kapela (чеш.) – оркестр.


[Закрыть], Павел быстро затолкал все бумаги в папку. Ягла оторвал голову от стола и посмотрел на него мутным взглядом. Павел приподнял бровь.

– Где едем? – без особого интереса спросил Ягла.

– Наша станция не скоро, спи дальше, – сориентировался Павел, и ударник послушно опустил голову обратно на стол. Павел переломил папку пополам, сложил вдвое и запихнул за пазуху. Когда Тунь подошел к столу и медленно оглядел его, явно пытаясь что-то вспомнить, Павел отставил вино в сторону и налил себе и ему сливовицы.

– Наздар, – неуверенно сказал журналист.

– Добрый вечер! – кивнул Павел. – Присаживайся, Владку.

Тунь послушно сел и нахмурился.

– А о чем мы с вами?..

– Prosit[10]10
  Prosit! (нем.) – Ваше здоровье!


[Закрыть]! – поднял Павел рюмку. – Ты, кажется, собирался взять у меня интервью.

– А… конечно. Ваше здоровье, – Тунь выпил, подтянул к себе блокнот. – Так над чем вы сейчас работаете, пане… – Он сосредоточился, вспоминая: – Пане Шипку?

– Сейчас расскажу, – кивнул Павел, наливая еще по одной. – Будь здрав, юноша!

* * *

Павел не совсем твердой походкой прошествовал в сад. Ночь была ясной, светила полная луна. В доме было темно, но лунный свет достаточно хорошо освещал засыпанный жухлыми листьями мраморный бортик фонтана, чтобы тот мог служить ориентиром. Из-под ноги с истеричным мявом рванулась соседская кошка, не оставлявшая надежды выследить в саду ласку. Павел выругался и громко прошипел ей:

– Тссссс!

Павел еле удержал равновесие, так как бортик фонтана внезапно оказался ближе, чем он рассчитывал, и, чтобы не рухнуть в пустой бассейн, сел на холодный мрамор.

Посидев так некоторое время – ночной воздух был свеж и пах палой листвой, – Павел тяжело вздохнул, перебрался внутрь бассейна, сгреб руками побольше сухих листьев в одну кучу, заодно расчистив пространство вокруг, кое-как отряхнул ладони; обхлопав все карманы, отыскал наконец коробок спичек и развел костер. Куча противно зашипела, но сбоку, куда попали листья посуше, заплясал веселый рыжий огонек.

Композитор выпрямился, достал из-под пиджака папку, прикинул на мгновенье, не вынуть ли из нее Цестину фотографию, и, решительно мотнув головой, бросил папку в костер. Цеста вряд ли был бы рад узнать о существовании такого снимка.

Павел снова присел на бортик фонтана и, глядя, как серая папка потихоньку обугливается сбоку, закурил. Достав из кармана плоскую флягу с бренди, он плеснул немного в костер за компанию и сделал глоток. Соседская кошка с ненавистью смотрела на него из кустов. В пляшущем свете костра глаза ее превратились в два пустых желтых кружка, похожих на золотые монеты. Павлу хотелось кинуть в нее чем-нибудь, но, кроме бутылки, ничего подходящего не было, и он решил сначала допить.

Папка обуглилась на четверть, а костер уже больше дымил, чем горел, когда в одном из окон первого этажа вспыхнул свет.

– Что происходит в саду?! – донесся в приоткрытую форточку раздраженный женский голос. – Кто-то развел костер! Какие-нибудь алкоголики или хулиганье!

– Может, соседи сверху балуются, – сонно пробурчал густой бас. – Пан композитор.

– Пан композитор нам дом сожжет! – взвизгнула женщина. – Ну, долго будешь лежать? Ты мужчина или нет?!

В угловой квартире тоже стало светло, и Павел, тихо матерясь, залез обратно в фонтан, затоптал остатки огня, хлебнул еще раз в утешение, закупорил флягу, сунул в карман, взял недогоревшую папку, перемазав руки и пиджак сажей, и направился к пожарной лестнице, по непонятному капризу архитектора выходившей в сад. Из кустов доносились громкий шорох и звуки борьбы – дикая хищница сумела первой незаметно подкрасться к противнику.

Мелькнула полная обиды мысль о том, что Йиржи скорее всего уже сладко спит, сжимая в объятиях шикарное тело кинозвезды, а Павел тут страдает ради него…

Едва не прослезившись, Павел благополучно забрался в собственную квартиру и по кратком размышлении отправился заканчивать уничтожение документов в старинной ванне.

Глава третья

…Вчерашнее происшествие, поразившее жителей столицы, заставило муниципальные власти серьезно задуматься о неоднократно высказываемом гражданами предложении сделать административно-парадную часть города, так называемый «Холм», пешеходной зоной. Только благодаря находчивости и ловкости двадцатидвухлетнего певца Йиржи Цесты, как раз сейчас готовящего на радость поклонникам новую пластинку…

«Новины главниго мнеста» от 29 августа 1952 года

– Мне вот интересно… – Хрдличка нагнулся над бортом декоративного судна-ресторана и смачно сплюнул в воду между днищем и каменной стеной набережной.

– Веди себя прилично, а то еще оштрафуют, – произнес Цеста, привалившись к тому же борту рядом. Задрав голову, он оглядывал город над высокой набережной.

– Кто меня оштрафует? У нас социалистическое государство, так что можешь забыть о своих аристократических замашках – это вредный пережиток тяжелого прошлого.

– И в нашем социалистическом государстве все должны вести себя культурно, – Цеста пересчитал взглядом новенькие автомобили, стоявшие на прицепе здоровенной оранжевой фуры, возвышавшейся на берегу прямо над рестораном, загораживая почти весь вид на Холм. – Тоже мне, пролетарий выискался!

Хрдличка выпрямился, сжимая перила руками в перчатках.

– Мне интересно, можем ли мы начать работу или у тебя опять срочный заезд в какое-нибудь захолустье?

– Это было вовсе не захолустье. И я снова здесь. Можем начать. А то что? Пойдешь жаловаться Вальденфросту?

– На что жаловаться? Я столько раз объяснял ему, что капризы у артистов – явление ординарное и с этим надо считаться… Ну в чем дело, Цесто?

– Треплешься много, – проворчал Цеста, щурясь на автомобиль, осторожно съезжавший по чересчур крутому склону Холма на набережную. – Когда они наконец сделают Холм пешеходной зоной?

– Когда именитые посетители «Макса» научатся добираться домой своими ногами, – фыркнул Хрдличка, оглянулся на ресторанные столики за спиной и тихо произнес: – Я бы не сказал ничего такого, что могло бы тебе навредить.

– Откуда ты знаешь, что может мне навредить?

– Поверь, я хорошо знаю, что и когда я могу говорить. Я знаю. Ну хватит дуться, как барышня-недотрога! Это больше к лицу твоему дружку-компонисту, нежели тебе. И веди себя как мужчина. Мы должны делать свою работу. Твой очаровательный друг пишет отличные песни, ты исполняешь их, а я делаю это возможным…

– И мы все вместе убиваем людей? – кисло улыбнулся Цеста половиной рта.

Хрдличка посмотрел на Цесту.

– Ты же не хочешь сказать, что тоже воспринимаешь всерьез эту брехню? А как же тогда разговоры о том, чтобы отдать жизнь во имя искусства?

– Мало ли что я у «Макса» говорил. Конечно, все это на девяносто процентов совпадения и искусственно раздутая сенсация. Но если один-два случая действительно произошли по нашей вине…

– Да. Было бы лучше, если бы вы писали что-нибудь такое жизнерадостно-патриотическое, вдохновляющее на труд во имя светлого будущего?

– Это и без нас напишут.

– Вот именно!

– Как думаешь, это все когда-нибудь изменится? – Цеста снова прищурился, глядя на вершину Холма.

– Похоже, что уже не при нас.

– Думаешь?

– Если ничего не делать, то конечно. Но чтобы действовать – силенок не хватит. А пока надо просто работать. В конце концов, какая еще отдушина может быть у всех этих людей, – Хрдличка широко взмахнул рукой, охватив и Холм, и реку, – кроме нас?

Цеста улыбнулся и кивнул, все еще не сводя глаз с Холма.

– Ну что, мы друзья? – спросил Хрдличка.

Цеста повернулся к нему и протянул руку.

– Ладно. Пожми мне руку, Иерониме. Нет. Для этого нужно снять перчатку.

Хрдличка покачал головой.

– Тогда ты сам не захочешь, – он аккуратно подтянул перчатки изящными движениями тонких музыкальных пальцев.

– Больно? – спросил Цеста.

– Практически нет. Но возможности несколько ограничены.

– На войне?

Хрдличка усмехнулся.

– Уже после. И именно поэтому ты можешь не опасаться, что я скажу лишнее.

– Ты был музыкантом. На чем ты играл?

– Я на чем только не играл… – вздохнул Хрдличка. – Веришь ли, – даже на арфе!

– Вот как, – Цеста снова повернулся к берегу. В конце узкой, круто взбегавшей на Холм улицы показался автомобиль с закрытым кузовом и устремился вниз, быстро набирая скорость.

– Ч-черт! Что он делает? – выдохнул Цеста.

– Кажется, отказали тормоза, – ответил Хрдличка, резко побледнев. – Но тогда… Панове! – пронзительно крикнул он, оборачиваясь к сидящим за столиками.

Автомобиль ехал прямо на них.

– Нельзя отвести эту штуку от берега? – спросил Цеста.

– Не успеть, – Хрдличка прикинул расстояние до сходен, ведущих на берег с нижней палубы. Туда еще надо было добраться, а главное – сходни находились прямо на пути взбесившегося автомобиля. – Давай-ка в сторону…

– Подстрахуй меня! – вдруг попросил Цеста и недолго думая полез на борт. Хрдличка выставил вперед руки, и Цеста, балансируя на краю фальшборта, на мгновенье наступил ему на ладонь, оттолкнулся, приняв почти горизонтальное положение, уцепился за висевшую на стене набережной металлическую лесенку и с беличьей ловкостью перебрался на берег.

– А я? – ошеломленно спросил Хрдличка, наблюдая, как юноша перелезает через парапет.

– А ты – в сторону! – крикнул Цеста, вскочил на ступеньку внизу кабины грузовика, локтем вышиб боковое стекло и с еще более поразительной сноровкой ввинтился в окошко, просыпая внутрь мелкие осколки стекла. Машина заурчала, рванулась вперед и тут же резко затормозила, загораживая собой надводный ресторан. Люди убегали с открытой палубы, опрокидывая столики.

– Сакра! – выдохнул Хрдличка, до боли стиснув кулаки в карманах плаща.

Автомобиль, пытавшийся повернуть в сторону, ударился в грузовик боком, тяжеловоз содрогнулся, в реку с грохотом обрушился кусок парапета. Хрдличка невольно отскочил назад, обалдело глядя на оранжевый корпус машины, нависший краем над палубой. Одно колесо медленно поворачивалось в воздухе. Хрдличка вдруг осознал, что все происшествие заняло, наверно, не более тридцати секунд.

Через несколько минут на набережной царила невообразимая суматоха. Хрдличка так и топтался на опустевшей палубе, тщетно пытаясь заглянуть в кабину фуры. Что происходило по другую ее сторону, он не видел, там было полно полиции и зевак, кипела какая-то бурная деятельность. Перебраться на берег пока что не было возможности, так как обвалившийся кусок парапета благополучно утопил сходни.

Тихо ругаясь, Хрдличка подтащил поближе к грузовику один из ресторанных столиков и влез на него, впрочем, лучше видно от этого не стало. Однако почти сразу же в разбитом окне мелькнуло бледное лицо, дверца открылась, и Цеста показался в полный рост. Он с любопытством оглядывал палубу.

– Хорошо «Шкода» машины делает, – сообщил он. – Прочно!

– Ты не ранен? – обеспокоенно спросил Хрдличка.

– Я цел. Только мне не выбраться. Ту дверь не открыть, а тут высоко, – Цеста вылез из кабины на ступеньку, придерживаясь за дверцу. – Как думаешь, если я спрыгну на твой столик, он выдержит?

– Не уверен.

– Тогда убери его с дороги к черту!

– Не надо! Еще сломаешь себе что-нибудь! – весело ответил Хрдличка. – А ты мне слишком дорог. Лучше повисни на руках, а я тебя подхвачу.

– Думаешь? – Цеста повернулся спиной к судну, и, крепко держась за нижнюю ступеньку, осторожно опустил тело вниз, вытянувшись во всю длину. Хрдличка обхватил его узкие бедра.

– Отпускай, я держу.

Цеста выпустил перекладину, и Хрдличка аккуратно поставил его рядом с собой.

– Ты весишь не больше моей дочки, а она еще в школу ходит!

– Не знал, что ты женат.

– Я не женат. И дети мои живут в Западном Берлине. Почему ты так долго не вылезал?

Оба соскочили со стола.

– Смотрел на ту сторону, – Цеста удивленно уставился на нависшую над ними махину, бросавшую на палубу густую черную тень. – Шофер, кажется, ранен или мертв. Еще человека четыре вылезли сами. Я рассчитывал на то, что он постарается повернуть и ударит не со всей силой…

– Ты случаем в детстве в цирке не выступал? – поинтересовался Хрдличка, ищущим взглядом озирая столики. – Вот! – Он взял с одного из покинутых столов бутылку красного вина и повернулся к Цесте.

– Я лучше… – Цеста подошел к другому столику, вытер пальцы салфеткой и взял графин с водой и чистый стакан, чуть не разбив и то и другое: руки у него тряслись.

Хрдличка отхлебнул из горлышка бутылки – его руки, надо признать, тоже немного дрожали – и радостно объявил:

– И уже сегодня это будет в газетах! Надо срочно заканчивать пластинку: лучше рекламы не придумаешь! Если певец заделался героем…

– Может, ты и играл на арфе, но нынешняя твоя работа тебе – в самый раз, – усмехнулся Цеста. – Мне нравится, как ты смотришь в самую суть происходящего!

Хрдличка рассмеялся.

– О тебе же думаю! Ну, положим, люди бы успели разбежаться, но кто знает, чем бы все закончилось, если бы сюда свалился большущий автомобиль? – он оценивающе огляделся. – Ресторан ты спас. Пусть еще твой Шипек балладу в твою честь напишет.

– А за разбитую фуру кому платить?

– Владельцу ресторана, – не раздумывая, ответил Хрдличка. – Он тебя еще бесплатно кормить по гроб жизни должен!

– Возможно… – Цеста глубоко вздохнул и вдруг пошатнулся, чуть не опрокинув столик, и неуклюже опустился на стул.

– Эй, ты точно не ранен? – с тревогой спросил Хрдличка.

– Нет. Просто… – Цеста покачал головой и усмехнулся, поднося стакан к губам. – Нет, я цел, только вот… – он поставил стакан на стол и расправил рваный рукав куртки. – Английская… Где я еще такую возьму?

– Я тебе достану, – пообещал Хрдличка, усаживаясь за соседний столик. – Черт возьми, не думал, что ты такой отчаянный. Я, конечно, слышал, что, узнав тебя за рулем автомобиля, нервные водители стараются убраться с дороги и потихоньку переждать. Но вот так…

– А весело было бы, если бы все эти автомобили посыпались на палубу! Я как-то не подумал, – сообразил Цеста.

– А тебя не волнует, что тебя едва не размазало по кабине чужого грузовика?

– Нет, если бы они посыпались… – Цеста громко расхохотался.

– Йирко, – Хрдличка наклонился к нему, но Цеста перестал смеяться, несколько раз глубоко вздохнул и улыбнулся.

– Меня вот что интересует: а как мы с тобой теперь на берег переберемся?

– Предлагаю вплавь, – сверкнул глазами Хрдличка.

* * *

– Я уже говорил, здесь спать недопустимо! – возмущался Хрдличка, входя в студию и снимая пальто.

Цеста следовал за ним, посмеиваясь, музыканты уже были на месте, Павел что-то втолковывал им.

– В этой студии такие люди записывались, а ты тут спишь! – Хрдличка, не переставая отчитывать Цесту, вошел в аппаратную.

– Я работаю по ночам, – оправдывался Цеста.

– У тебя шикарная квартира есть, чтобы работать.

– Так с твоей секретаршей, Хрдличко, здесь трудиться сподручнее, – заметил звукооператор. – А в квартиру приведешь – поди потом выживи!

– О tempora, o mores![11]11
  О времена, о нравы! (лат.)


[Закрыть] – вздохнул Хрдличка. – А ведь пан Вальденфрост так следит за нравственностью наших звезд…

Цеста подмигнул звукооператору.

– Героев не судят, они себе много чего могут позволить, – заметил тот.

– Цесто, я надеюсь, сегодня у нас все получится? – резко сменил тему Хрдличка.

– Почему бы и нет? – Цеста посмотрел в студию через стекло аппаратной, оглядел собравшийся оркестр и махнул рукой Павлу. – Давай ты сам.

Ягла перекрестился.

Через несколько минут Павел вошел в аппаратную послушать. Сквозь стекло ему показалось, что лица присутствующих заливает странная бледность до зелени, и, похоже, стекло тут было ни при чем. Звукооператор нагнулся низко над пультом, руки у него дрожали на рычажках.

Хрдличка недоверчиво покачивал головой, Цеста широко улыбался.

– Лучше тебя этого никто бы не сделал!

– Давай теперь ты, – предложил Хрдличка.

Музыканты всей толпой с шумом забились в аппаратную, чтобы не мешать Цесте, он занял место у микрофона, надел наушники.

Ягла снова перекрестился, остальные оглядывались на него, посмеиваясь. Хрдличка отложил карандаш, который вертел в пальцах, переплел руки на груди и выпрямился, нервно постукивая пальцами одной руки по бицепсу другой.

– Что ты? – обернулся к нему звукооператор.

– Сколько записей мы уже забраковали? То собьется, то звук ему не тот…

Павел взглянул на Хрдличку с упреком и приложил палец к губам, хотя тихий говор продуцент-директора никак не мог заглушить заполнивший собой все окружающее пространство кристально чистый голос Цесты.

То ли сказалось качество новой техники, то ли дело было в чрезмерно усиленном звуке, но вся аппаратная, как один человек, словно впала в транс. Звукооператор поколдовал над рычажками, потом внезапно усилил громкость и откинулся на стуле, сжимая голову руками, будто не желал ничего слышать и не в силах был выключить звук. Хрдличка отступил подальше от пульта, до крови закусив губу. Павел завороженным взглядом смотрел на Цесту сквозь стекло, и губы его изгибались в странной застывшей улыбке.

Цеста за стеклом замолчал, прикрыв глаза, вслушиваясь в мрачно-торжественную мелодию проигрыша.

– Что-то готическое, – прошептал Хрдличка. – Замок или церковь… темно и высоко, а сейчас… – он резко дернул рукой вниз, и в тот же момент музыка словно сорвалась, вторя этому жесту, обрушивая созданное воображением здание, повергая наземь все то, что видел внутренним взором каждый из присутствующих. Все напрасно, umsonst! И было видно, как худое тело Цесты сильно содрогнулось за стеклом, он потянулся рукой к наушникам, словно хотел сдернуть их. Но музыка вела дальше, требовательно и настойчиво, и певец глубоко вздохнул. В аппаратной этот вздох пронесся порывом ветра, и у мужчин встали дыбом волоски сзади на шеях. А потом снова зазвучал голос, высокий и чистый, как благородная сталь клинка.

– Это непереносимо! – пробормотал звукооператор.

В этот момент голос Цесты взвился до совершенно немыслимых высот, переходя в фальцет, внезапно раздался глухой хлопок, что-то за стеклом вспыхнуло, и вся студия вместе с аппаратной погрузилась в темноту. Все застыли на несколько долгих секунд, потребных не столько на то, чтобы глаза привыкли к внезапной абсолютной темноте, сколько на то, чтобы приспособиться к столь же абсолютной тишине, показавшейся мужчинам оглушительной.

– К-короткое замыкание? – неуверенно спросил кто-то.

– … его знает! – ответил другой. – Перенапряжение? Пробки выбило?

Павел поискал по карманам спички, нащупал сигареты, стал искать дальше. Хрдличка чиркнул спичкой раньше, и желтый огонек вырвал из темноты испуганные, изумленные лица. Павел сразу дернулся к стеклу, но увидел в темноте только собственное диковатое в пляшущем свете отражение. Отыскав наконец коробок, он зажег спичку и раскрыл дверь в студию, испуганно взывая:

– Йирко?

Ответом ему было только слабое шуршание в темноте. Павел посветил вперед и внезапно рванулся в студию, с грохотом обрушив на пол подвернувшийся треножник. Хрдличка поспешил за ним.

В аппаратной кто-то зажег наконец автоматический фонарик, и в его подвижном луче, то бившем прямо в студию, то шарившем по аппаратной, они опустились на пол возле Цесты. Певец лежал, вытянувшись на ковре, и как раз приподнялся на локте, одновременно пытаясь снять второй рукой наушники. От наушников струился дымок.

– Живой? – Павел опустился рядом с ним на одно колено.

Хрдличка присел с другой стороны, осторожно помог стащить с головы Цесты наушники.

– Я в порядке. Сознание потерял на минутку, – неожиданно громким голосом объявил Цеста. – Что произошло?

– Непонятно, – ответил Хрдличка, вертя в руках наушники. Вспыхнул свет, и сразу же из аппаратной донесся запах горелых проводов, послышался треск.

Цеста поморщился.

– Током дернуло? – опасливо спросил Павел.

– Нет, но оглушило слегка. Хлопок был очень громкий.

– Погоди, не вставай, – Хрдличка ищуще заозирался. – Сейчас я валик с дивана…

– Да иди ты! – с неожиданной злостью взвизгнул Цеста. В аппаратной сразу смолкло взволнованное гудение разговора. – Что ты со мной носишься? Вот-вот кудахтать начнешь, как старая наседка!

– Ничего я с тобой не ношусь! – огрызнулся Хрдличка. – Если ты сам вечно попадаешь в какие-то…

– Я – попадаю? – Цеста легко вскочил на ноги и, на ходу отряхивая брюки, направился к открытой двери в аппаратную.

Хрдличка поплелся следом, так и держа в руке наушники. Провод натянулся, и он, словно очнувшись, раздраженно бросил их на пол.

Звукооператор печально разгонял дымок, струившийся над мертвым пультом.

– Вот тебе и заграничная техника, – послышался задумчивый голос.

Звукооператор издал горестный стон.

– Не надо было так ее перегружать, – заметил один из музыкантов.

– Так не бывает! – воскликнул Хрдличка, покосившись сквозь стекло на валявшиеся на полу наушники. – Если бы что-то где-то перегорело… в одном месте…

– Диверсия? – прищурился Павел.

Хрдличка потянул из пачки сигарету, Цеста нахмурился, и продуцент-директор не стал ее зажигать, а принялся вертеть в пальцах.

– Диверсия? С какой целью? Не дать нам записать именно эту песню? Расстроить планы с альбомом? Или…

– Я могу понять! Мы знаем, какие слухи ходят об этой песне! – простонял звукооператор. – Но каким образом?! Мы же сегодня утром тут уже работали, и все было нормально!

– Значит, кто-то из своих? – тихо произнес Павел, подозрительно оглядывая присутствующих.

Хрдличка скривился, а Цеста решительно произнес:

– Не может быть!

– Но кто посторонний?.. – начал Хрдличка.

– Уборщица! – сразу же предложил молодой гитарист.

– Ну да, тетя Андела, – улыбнулся Цеста. – Так и вижу, как она тут со знанием дела и справочником по электричеству контакты переподсоединяет! Не хмурься! – хлопнул он Хрдличку по плечу. – Это был какой-то многоступенчатый несчастный случай!

– А Ягла перекрестился! – вспомнил гитарист.

На несколько мгновений стало тихо.

– Мы не можем больше задерживать выход пластинки! – раздраженно бросил Хрдличка, предотвратив уже готовый прорваться поток мистических предположений. – Придется использовать одну из забракованных записей.

– Ни одну из забракованных записей мы использовать не будем, – отрезал Цеста. – Значит, обойдется альбом без Umsonst. А там… посмотрим, – он покосился на Павла.

Композитор приоткрыл рот, будто собираясь что-то сказать, но промолчал.

– Не пойдет! – помотал головой Хрдличка. – Нужно занять еще три с половиной минуты.

– Подберем что-нибудь из старых записей, – пожал плечами Цеста.

Ягла издал глубокий дрожащий вздох, а пульт, словно в ответ, выпустил еще облачко дыма.

* * *

– Прима! – Цеста устремил взгляд на вычурную лепнину на потолке и напел рефрен новой песни, которую они с Павлом только что довели до искомых трех с половиной минут.

Лучи солнца заливали комнату, лаская гладкую молодую кожу и выгодно подсвечивая одухотворенное лицо певца, отчего оно казалось еще более красивым.

– Неплохо получилось? – улыбнулся Павел.

Цеста перевел на него сияющий взгляд.

– Запишем это завтра же, и пусть Иероним не переживает из-за своей пластинки!

– За новую песню! – Павел налил два бокала вина, и Цеста после краткого колебания взялся тонкими пальцами за фигурную ножку богемского стекла, поднял бокал повыше, любуясь его изящной формой.

– Прошлый век? – Цеста присел с бокалом в кресло, выкинув почему-то лежавший там футбольный мяч, и стал рассеянно оглядывать комнату. – Нравится мне у тебя.

– Переселяйся сюда, – улыбнулся Павел, проглядывая нотный текст.

– Я не об этом… – Цеста зацепился взглядом за лист бумаги, свисавший со стола, взял его и пробежал глазами ноты и записанный вкривь и вкось стихотворный текст. – Ура и вперед, – скривился он. – Что это такое?

– Заказ. Думаю, исходит это от нашего друга Вальденфроста.

– Не знал, что ты пишешь на заказ.

– Жить-то надо, – Павел усмехнулся, откладывая ноты на пюпитр и поворачиваясь к Цесте на рояльном табурете. – Не все, дитя мое, могут позволить себе творить, как им хочется, да еще и капризничать.

Цеста пожал плечами.

– Тебе многое сходит с рук, потому что ты им нужнее. Тебя знает и любит публика, а я… Кто помнит имя композитора, кто знает его в лицо? К тому же ты идеологически чист, тогда как я у них всегда буду на подозрении. И не без оснований. А зарвешься – можно кончить, как Хрдличка.

– Не думаю, что тебе это грозит, – Цеста встал с кресла и подошел к книжному шкафу.

Сквозь мутное от пыли стекло поблескивал золотой орнамент на кожаных корешках громоздких фолиантов.

– Старинные, настоящие, черт возьми! Ты все это читал?

– Просматривал, пожалуй, все, – улыбнулся Павел.

– А это? – Цеста прищурился, разглядывая на полке гипсовую маску, частично засыпанную игральными картами, выпавшими из коробки. – Это не…

Павел открыл дверцу шкафа, стряхнул карты, вынул маску и протянул Цесте.

– Ну да. Посмертная маска Ладислава V.

– Я видел такую в Национальном музее, – сказал Цеста, осторожно беря маску в руки. – Интересное лицо, верно?

– Ну да, – кивнул Павел. – А в музее – копия.

Цеста удивленно взглянул на него.

– Это оригинал, – пожал плечами Павел и заметил, как молодой человек распрямил ладони, стараясь касаться гипса как можно меньше и держа лицо давно умершего короля еще более бережно, чем прежде.

– Шутишь?

– Ну мы где-то там очень дальние родственники, – пренебрежительно дернул плечом Павел. – И, похоже, после революции эта штука никому особо не была нужна. Одни тащили с собой в эмиграцию рубины-брильянты, другие поначалу только громили все, что осталось, ну и…

– Я знал, что Шипки – аристократический род, но что настолько…

– Так дворяне между собой все в какой-то мере родственники, – махнул рукой Павел. – Вот! – Он открыл вторую створку шкафа, пошарил за антикварными фигурками в пропыленных насквозь фарфоровых кружевах и вытащил пухлый фотоальбом, переплетенный в кожу и замкнутый серебряной пряжкой.

Цеста осторожно положил маску на место, ладонью стерев с полки пыль и принялся с искренним интересом рассматривать элегантных денди с тросточками и дам в пышных и даже на вид шуршащих платьях.

– Тут одна польская княжна… А это австрийский граф, он имел какое-то отношение к Габсбургам, – неуверенно пояснял Павел. – Вот, а сбоку – мой дед. Ну он тут еще молодой совсем. Мама хорошо знает, кто есть кто.

– А где она? – поинтересовался Цеста.

– В провинции живет. Город не любит. О! А это уже мой дядя. Он был путешественник. Настоящий, как всякие там Стенли – Ливингстоны…

– Что за вершина у него за спиной?

– Черт знает. Может, Килиманджаро? Его именем даже что-то называется в Африке. То ли озеро, то ли гора…

Цеста только головой покачал:

– Я бы такое помнил. Он еще жив, твой дядя?

– Нет.

– На войне?..

– Нет, раньше, – Павел запихнул альбом обратно в шкаф и прижал фарфоровой пастушкой, чтобы не вывалился. – Он покончил с собой. Сел в лодку, пробил у нее дно и направил в открытое море. Выбрав погодку поштормистей. – Павел помолчал под вопросительным взглядом внимательных серых глаз и добавил: – У него была проказа.

Цеста тихо присвистнул.

– Да, подцепил в очередном путешествии. Причем шансы у него были хорошие… Ну, в смысле, врачи говорили, если быть очень осторожным, он мог прожить еще долго. Как если бы и не болел. Но это означало: постоянно следить за собой, не допускать мельчайших царапин, порезов… да хоть ушибов. Кисть руки ему сразу ампутировали. Ну он подумал ночь-другую и ушел в море.

– Интересно, – пробормотал Цеста, глядя в глубину шкафа, где лежал альбом, и вдруг попросил: – А можно… я на него еще раз взгляну?

– Да пожалуйста, – пожал плечами Павел и достал альбом. Цеста раскрыл его и, прищурившись, уставился на фотографию, словно пытался высмотреть в чертах породистого лица что-то очень для себя важное.