Текст книги "Сумеречная мелодия"

В конце концов им неизбежно должна была встретиться река, о которой Павел уже успел забыть. Впрочем, Цеста вывел его как раз на место переправы, которое на карте не было отмечено и о котором знали, вероятно, только те, кто протоптали здесь узкую, почти затерявшуюся в зарослях крапивы стежку. Реку перегораживала груда больших плит – возможно, останки древнего моста, разрушенного, судя по всему, еще при Марии-Терезии. Плиты лежали вкривь и вкось, образовывая запруду, при сильных дождях вода, видимо, переливалась через них. Некоторые плиты были влажны и даже на глаз казались угрожающе скользкими.

Павел снова с жалостью посмотрел на свои туфли, прикинул, не закатать ли немного брюки, но Цеста уже отправился форсировать водную преграду. Легко взбежав по мокрой наклонной плите, он остановился, балансируя на ее ребре, повернулся и протянул Павлу руку.

– Давай, поднимайся. Я тебе кое-что покажу.

Павел тяжело вздохнул, бросил последний печальный взгляд на обувь и схватился за тонкую почти по-женски руку Цесты. И едва тут же не отпустил: рука оказалась неожиданно горячей. Павел озабоченно взглянул Цесте в лицо – нет ли у него жара? Глаза певца блестели, но скорее от возбуждения, а рука его держала крепко при всей своей видимой хрупкости. Тем не менее Павел старался ступать осторожно, подозревая, что если он сорвется в реку, то своим весом утянет Цесту за собой.

Через несколько минут они оказались на твердой земле, и Павел не без сожаления выпустил тонкие, сильные пальцы Цесты.

Тропинка совсем пропала в зарослях дикой малины, но Цеста хорошо знал направление. Еще через четверть часа, преодолев довольно крутой подъем, они взобрались на вершину холма и оказались среди замшелых, заброшенных много лет назад руин.

– Вот, собственно, это я и имел в виду, – Цеста не спеша вступил в кольцо осыпающихся стен, жадно оглядываясь.

– Замок не средневековый, – заметил Павел, внимательно рассматривая едва различимые элементы декора. – Где-нибудь начало XVII века.

– Говорят, его впервые сожгли в Тридцатилетнюю войну, еще не успев достроить, – сообщил Цеста. – Потом в полуразрушенном здании ютился всякий сброд…

– Тебе не кажется, что тут опасно? – Павел озабоченно оглядывал обнаженные перекрытия из прогнившего насквозь дерева, угрожающе темневшие над головой.

– Наверняка, – беспечно согласился Цеста. – Тут постоянно что-нибудь обваливалось, – и без лишних разговоров он вошел внутрь утратившего всякий вид здания.

Помещение, в котором они остановились, было небольшим по площади, но высоким – возможно, когда-то это была башня. В полуразрушенный потолок вливались солнечные лучи, было видно, что наверху возвышаются остатки стен следующего этажа.

Цеста присел на опрокинутую тумбу, осматриваясь с видом хозяина, после долгого отсутствия вернувшегося домой. Он задержал взгляд на нижних ступенях разрушенной лестницы – на высоте в полтора метра она заканчивалась пустотой, и только метрами двенадцатью выше виднелся кусок площадки с остатками ажурных перил.

– Такое не могли устроить в Тридцатилетнюю войну, – раздумчиво заметил Павел.

– Да, с той поры сохранилась вполне благоустроенная руина, – согласился Цеста. – Это уже нацисты разбомбили ее вконец. Кажется, тут был штаб местных сил Сопротивления, что ли? Да и мирные жители тут прятались. Мы с парнями здесь часто бывали… Находили какие-то самые обычные вещи… Патроны, разумеется, и всякую дрянь…

– После войны?

– Да. Я жил здесь уже после войны, – снова как-то с запинкой ответил Цеста.

– И никого тут не засыпало? – Павел кивнул на висящие в пустоте хрупкие даже на вид арки из облезлого кирпича.

– Как будто нет. Разумеется, нам не разрешалось здесь лазать. Подойди, – Цеста похлопал по тумбе рядом с собой, и Павел присел рядом, задев коленом бедро Цесты. Тот автоматически подвинулся.

– Посмотри туда, – Цеста протянул тонкую сухую руку, указывая на площадку лестницы над ними. Видишь там что-нибудь светлое?

– Что-то есть. Как будто теннисный мячик, – кивнул Павел и взглянул на певца.

– Значит, он все еще там.

– А ты не видишь? – Павел снова встал на ноги, выпрямившись во весь свой высокий рост. Белое пятнышко ясно выделялось меж облезлым кирпичом на краю площадки и отброшенной стеной глубокой тенью. – Почему ты не носишь очки с таким зрением?

– Стоит только начать, и уже от них не избавишься, – отрезал Цеста. – А как я буду выглядеть на сцене?

– А машину водить?

– Я вижу достаточно хорошо, мне хватает, – Цеста тоже встал со своей тумбы, по-прежнему глядя вверх. – У нас было такое… поверье… Как думаешь, ты мог бы достать этот мячик?

– С ума сошел?

Павел окинул взглядом стены, в которых было порядочно выщербленных кирпичей и неровностей, но недостаточно глубоких, а главное – крайне ненадежных. К тому же казалось, что сами стены могут обрушиться в любой момент. Лестничная площадка, висевшая над пустотой без всякой опоры, цепляясь только за стену и держа немалый вес едва различимого в тени мусора, тоже доверия не вызывала. Если бы даже удалось вскарабкаться по стене на один уровень с ней, ступить на нее было бы верной смертью.

– Изощренный способ самоубийства, – подвел итог Павел и обеспокоенно покосился на Цесту, опасаясь, как бы тому не вздумалось попробовать забраться туда прямо сейчас.

– Пожалуй, – кивнул Цеста. – Это значило бы – вырвать его прямо из рук смерти. Наверно, именно поэтому у нас считали, что тот, кто сумеет достать этот мячик, обретет что-то очень ценное – лишние годы жизни, душевный покой. О большем мы тогда не мечтали.

– Не славу и богатство? – улыбнулся Павел.

– Нет. Сразу после войны для нас были вещи поважнее.

– Кто-нибудь пытался?

– Мы все пытались… начать. Но на какой-то высоте уже не хватает… то ли сил, то ли храбрости, – Цеста помолчал, опустив глаза. – Один продвинулся дальше других и разбился, – быстро закончил он и предложил, не делая паузы: – Ну что, идем дальше?

– Далеко? – спросил Павел, опасливо поглядывая на хмурившееся небо.

– Километра полтора-два, – ответил Цеста. Оба ускорили шаг, несмотря на усталость.

Цеста быстро шагал вперед, засунув руки глубоко в карманы, глядя прямо перед собой, погруженный в размышления. Поэтому Павел первым увидел идущую им навстречу цыганку – босую, в цветастом платье и монисто, на его взгляд, типичнейшую цыганку, какую только можно вообразить. Она шла, не ежась от задувавшего ветра, держась прямо и уверенно, и несла в одной руке мешок с каким-то барахлом. Очевидно, она была немолода, хотя черт их разберет: тридцать ей было или пятьдесят – по обветренному лицу не скажешь. Но почему-то тянуло от всей этой картины чем-то зловещим: быстро темнеющее небо за спиной женщины, только что покинутые руины… застрявший в остове погибшего здания мяч. Вырвать из рук смерти…

Павел сделал непроизвольное движение в сторону Цесты, словно намереваясь его защитить, загородить – только от чего? Но певец взглянул на женщину открыто и приветливо, и цыганка остановилась перед ними, внимательно глядя черными, как у птицы, глазами.

– Что ты ищешь здесь, малыш? – хрипловато прокаркала она, показав желтые острые ведьминские зубы. – Не стоит возвращаться на прежние пути. Это может быть опасно.

– Ты знаешь меня? – улыбнулся ей Цеста, а потом заговорил, видимо, на каком-то цыганском наречии. Павел ничего не понял, уловил только несколько венгерских слов.

Цыганка отвечала на том же диалекте, они даже посмеялись над чем-то вместе, и женщина коснулась локтя Цесты сквозь тонкий рукав куртки. А потом она стрельнула недобрым глазом в сторону Павла и четко произнесла:

– Смерти искать не надо, малыш, она всегда дышит тебе в затылок, – цыганка странно подчеркнула последнее слово. – Но, играя с ней, ты ведешь ее к другим.

– Я должен остановиться? – серьезно спросил ее Цеста.

Она коротко рассмеялась и снова на мгновенье стиснула его руку сквозь рукав. «Рука горячая, – подумал Павел, – он теплый, ей нравится к нему прикасаться…»

– Да ты сумеешь ли? – фыркнула она и, отпустив Цестин локоть, продолжила путь, пыля босыми ступнями по проселочной дороге.

– Старая ворона, – проворчал Павел. – Ты что, знаком с ней?

– Нет.

– А как же?

– Так видно же. Она из йонешти, мадьярская кэлдэрарка.

– Ты так хорошо в этом разбираешься?

– Не очень. Но о йонешти кое-что знаю.

– Замок твой и эти разговоры… – Павел передернул плечами, обернулся – посмотреть вслед цыганке. Но ее уже не было видно, и Павел поймал себя на мысли, что женщина просто растворилась в воздухе, потому что больше ей вроде некуда было деваться на дороге, ведущей через открытое поле…

– Идем-ка быстрее, – предложил вдруг Цеста.

– А что?

Цеста молча махнул рукой, указывая на первые крупные капли, падавшие на дорогу с растущей интенсивностью, предвещавшей начало серьезного ливня.

– Машина осталась ждать вас в городе?

Пан Вальденфрост потер большим и указательным пальцами выбритую до синевы тяжелую квадратную челюсть, придававшую ему явное сходство с бульдогом.

– Ничто не предвещало дождя, – беззаботно пожал плечами Цеста и сменил позу в кресле, обивка которого уже намокла от соприкосновения с его одеждой.

Он с интересом осматривался исподтишка, но кабинет владельца виллы был совершенно безлик – обычное деловое помещение, где не нашлось места для каких-либо украшений, безделушек, фотографий, которые говорили бы о характере хозяина. Поэтому судить о натуре культуринтенданта, восседавшего за гигантским столом напротив Цесты, оставалось только по внешности, являющейся, как известно, не самым надежным свидетельством. Мужчина лет сорока четырех-пяти был устрашающе широк в плечах; идеально прямая спина и очень коротко стриженные волосы придавали его облику некий милитаристский оттенок. Умные и внимательные глаза его – очень светлые, необычного желтого оттенка – отличались удивительно маленькими зрачками, даже сейчас, в полутьме кабинета – как будто их обладатель смотрел на яркий свет. Цеста слышал, что иногда в этих странных глазах вспыхивали загадочные золотистые искры, но что они означают для собеседника интенданта, не знал никто. Чтобы выявить определенную последовательность в этом вопросе, требовалось повторение опыта, а умные люди обычно не стремились общаться с Вальденфростом лишний раз. Несмотря даже на то, что его глуховатый голос звучал обычно тихо и приветливо и узкие губы часто приоткрывались в великолепной улыбке, от которой на щеках возникали ямочки.

Хозяин виллы покосился в сторону: из гостиной летели звуки рояля. Цеста невольно улыбнулся половиной рта: их прогулка не прошла даром для восприимчивой артистической натуры Павла. Едва войдя в дом, промокший насквозь композитор, к всеобщему удивлению, сразу спросил, есть ли здесь фортепьяно.

– Представляется необходимым внимательно следить за тем, что публикуется в нашей стране. Были уже некоторые прискорбные случаи, – Вальденфрост говорил со слабым, но отчетливым немецким акцентом. Лицо его выражало искреннюю печаль, и было в нем что-то удивительно располагающее. – А вы, надо признать, вызвали наш особый интерес. Вы ведь из рабоче-крестьянской семьи?

Цеста слегка наклонил голову:

– Вполне возможно. Я найденыш. Я рос в приюте.

– Но вас приняли в семью…

– Очевидно, да. Я потерял с ними связь во время войны… – Цеста на мгновенье прикрыл глаза, потом взглянул прямо в лицо Вальденфросту. – Простите, но я ничего не помню.

Похоже, Цеста впервые встретил человека, который способен был выдержать его взгляд. Неизвестно, сколько могла продолжаться между ними игра «кто кого пересмотрит», но Цеста почувствовал, что раздражать собеседника может быть опасным, и опустил глаза на собственные руки, сложенные на все еще мокрых коленях.

– Я понимаю, – медленно кивнул Вальденфрост. – И вы не знаете, что с ними стало?

– Не думаю, что они остались живы, – Цеста помолчал и добавил просто: – Иначе они нашли бы меня.

Прозвучало это настолько по-детски наивно и беззащитно, что Вальденфрост моргнул от неожиданности, но тут же сориентировался и ободряюще кивнул с неким покровительственным пониманием.

– Можно не сомневаться, что вас ждет большое будущее. Вы ведь не получили классического образования? Талант из народа. Именно то, что нам нужно. Только, возможно, вам стоило бы подумать над репертуаром. В газетах отмечают, что вы доводите публику до состояния некой неестественной экзальтированности…

– Сцена для того и существует, чтобы люди могли отвлечься от жизненных невзгод, – извиняющимся тоном напомнил Цеста. – Иначе они начнут искать отдушину где-то еще.

– Значит, разговоры о том, что ваш голос обладает какими-то особыми качествами, способными воздействовать на публику как-то… заставлять буквально воспринимать текст… – Вальденфрост прищурился, в светлых глазах определенно что-то коротко сверкнуло – слухи не обманывали.

– Если вы о том самоубийстве, то это просто совпадение, и мне, право же, очень неприятно. А содержание песни, собственно, не так уж и важно, главное – как ее подать. Впрочем, я ведь не Карузо… – Цеста мило улыбнулся.

– Что ж, хорошо, – Вальденфрост откинулся назад, опершись о высокую спинку кресла, и благожелательно посмотрел на молодого человека. – Вот только ваш композитор, – вспомнил он, когда сквозь стену донесся особенно лихой пассаж, – вызывает сомнения. Его происхождение и – тем более – образ жизни совершенно не отвечают представлениям…

– Он – мастер, – с теплотой в голосе произнес Цеста. – Он из тех, кто заставляет искусство делать большой шаг вперед. И это не имеет отношения к образу жизни или происхождению. Таких, как он, в нашей маленькой стране – единицы. Подозреваю, что через несколько минут он представит вам свой новый шедевр.

– Я вам верю, – быстро ответил Вальденфрост, очевидно, не слишком воодушевленный подобной перспективой. – Вы ведь сознаете, что все граждане нашей страны, независимо от сферы своей деятельности, трудятся во имя достижения единой цели – во благо нации?

– Разумеется, – серьезно ответил Цеста. – Цель одна, но методы могут быть разные. Вы организуете жизнь и работу общества, мы же позволяем людям отвлечься, – он сделал паузу и посмотрел Вальденфросту в глаза. – Не более того. И делаем это, как умеем.

– Не более того, – согласился Вальденфрост, достал из большой плоской коробки сигару и взглядом предложил Цесте присоединиться. Тот, естественно, отказался.

– Что ж, продолжайте делать свою работу. Такие мастера нам нужны. И все же… – внезапно Вальденфрост окинул Цесту оценивающим взглядом, более подходящим не бульдогу, а вышколенному доберман-пинчеру, способному видеть в окружающих только меру представляемой ими опасности: – Будьте осторожнее с репертуаром. Нам не нужно нездоровых тенденций.

Цеста кротко кивнул.

– Надеюсь услышать на вашей будущей пластинке песню, сложенную в моей гостиной, – блеснул роскошной улыбкой Вальденфрост.

Цеста снова кивнул и с трудом сдержал кашель.

– Может быть, выпьете что-нибудь? – предложил Вальденфрост. – Вы же промокли насквозь.

– Благодарю вас, я не пью.

Вальденфрост снова смерил его оценивающим взглядом, проникнутым все тем же отечески-покровительственным одобрением.

– Вот композитор ваш не отказался, и, возможно, он прав. Я вызову экономку, она подберет вам что-нибудь, пока высушит вашу одежду.

– Не стоит! Право же, в этом совершенно нет необходимости! Я никогда не болею и не простужаюсь! – горячо заверил его Цеста.

Вальденфрост коротко и резко – лающе – рассмеялся, покачал головой, нажал кнопочку на телефонном аппарате и снял трубку:

– Пани, подойдите сюда, нужна ваша помощь.

Цеста натянуто улыбнулся, чувствуя, что его бросает в жар, и надеясь, что прилившая к лицу кровь останется незамеченной.

В помещение вошла пожилая круглолицая женщина. Вальденфрост весело объяснил ей ситуацию, ласково посматривая на Цесту. Она улыбнулась и поманила юношу за собой. Цеста вскочил слишком резко, едва не опрокинув кресло.

Вальденфрост кивнул певцу, не поднимаясь из-за стола, и продолжал смотреть ему вслед ничего не выражающим взглядом, перекатывая во рту сигару. В его обществе иногда дрожь нападала на людей и постарше и посильнее, чем этот юный тенорок.

– Сколько ты выпил? – спросил Цеста, облокотившись о рояль. – Ты хоть знаешь, сколько уже времени?

– Нет! – счастливо улыбнулся ему Павел, не переставая играть. – Ты чувствуешь? Тут есть все – и замок твой, и цыганка… Все прошло нормально?

– Я же говорил, проблем не будет, – ответил Цеста.

– Я смотрю, тебя тут уже усыновили, – ухмыльнулся Павел, кивнув на одежду Цесты.

– У здешней экономки сын такого же роста и сложения, как я, – объяснил певец. – Придется подождать, пока мою одежду приведут в порядок.

– А мне не предложили переодеться, – ревнивым тоном заметил Павел. – Конечно – у меня ведь не такой трогательно детский облик!

– К тебе просто боялись подступиться! Стоило им услышать твою дьявольскую музыку…

– Но как она тебе?..

– Прима! – серьезно ответил Цеста. – Нужен только подходящий текст. Про замок можно, но без деталей.

Павел кивнул.

– Понятно. Я никому не расскажу о… – Павел резко замолчал, потому что Цеста быстро приложил кончики пальцев к его губам и прошептал практически беззвучно:

– Не здесь!

Послышались чьи-то шаги, и Цеста быстро обернулся. Но это опять оказалась экономка.

Павел не сводил с Цесты глаз, осторожно притрагиваясь к верхней губе, будто обожженной тонкими пальцами Цесты. Ему внезапно стало жарко.

Женщина протянула Цесте его одежду, высохшую и аккуратно сложенную, хотя совершенно непонятно было, как она ухитрилась справиться в столь короткий срок.

– Ты ноты записал? – озабоченно спросил Цеста. Они шагали по асфальту, быстро сохнувшему после сильного дождя.

– А ты как думаешь? – усмехнулся Павел, покосившись на него сверху вниз, поддернул правой рукой рукав пиджака на левой и показал кое-как нацарапанные на манжете каракули. – Начало есть, а дальше – вспомню.

– Ну-ну, – кивнул Цеста, рассеянно оглядываясь по сторонам.

– Встреча прошла не так, как ты ждал, – вдруг заметил Павел. – Ты разочарован?

– Что ты несешь? Чего я мог ждать? Я просто беспокоился из-за результата…

– В результате ты был абсолютно уверен.

Цеста рассмеялся.

– Павле, у тебя слишком богатое воображение! И слава богу, потому что именно это нам от тебя и нужно! – он посмотрел вперед, приподняв брови. – Смотри-ка!

У моста стоял красный автомобиль Цесты, из него выбралась Яна и побежала им навстречу.

– Я волновалась! Такой ливень – промокли?

– Уже высохли, ничего страшного, а ты как? – Цеста обхватил ее за талию, притянул к себе, – Устала ждать, бедняжка?

– Я даже машину сумела спрятать под крышу, – похвасталась Яна. – Не хотела возиться и поднимать верх. И нашла приличный ресторан. Этот городок – как там его? – не так плох, как я думала. Все прошло благополучно?

– Разумеется, – улыбнулся Цеста. – Едем-ка в твой ресторан, я умираю с голоду!

Он с явной неохотой отпустил ее и полез в машину. Павел со вздохом снова забрался на заднее сиденье.

* * *

– Черт-те что! Сакра[6]6
  Sakra! (чеш.) – Черт возьми!


[Закрыть]! – Ян Ягла, здоровенный усатый ударник, нервно взялся за бутылку, обвел остальных вопросительным взглядом, пожал плечами и плеснул себе в рюмку еще порцию.

– Отравились вдвоем, сразу после концерта, при них еще лежал листок с цитатами из песни, – объяснял один из музыкантов другому. – Полиция считает, что они пели ее до самой смерти…

– Не знал, что в полиции работают такие романтики. Яд был быстродействующий? – цинично усмехнулся Хрдличка.

– Это который же случай? – с живым интересом спросил Владек Тунь, начинающий журналист, крутившийся среди богемной публики в надежде уловить свою грандиозную сенсацию.

– Глупости! – бросил Цеста, стоявший у окна ресторана и смотревший на переливающуюся огнями набережную и золотистые шапки осенних садов на другом берегу. – Никакой мистики тут нет, ее выдумываете вы сами!

– Восемнадцатый! – вдруг подал голос Штольц, посмотрев в записную книжку.

– Ты что, счет ведешь? – удивленно покосился на него Павел.

– Начал после седьмого случая, – фыркнул Штольц и убрал записную книжку в карман.

– Szomorú vasárnap, – напомнил Хрдличка, поигрывая бокалом – у него была привычка постоянно вертеть что-то в руках.

За столом внезапно стало тихо.

– Точно! – заметил кто-то.

Цеста посмотрел на них, скривился и снова отвернулся к окну.

– А я не понял! – жалобно воззвал Тунь. – Что это значит?

– Это по-венгерски, – произнес Ягла и залпом осушил очередную рюмку.

Музыканты молчали. Тунь переводил недоуменный взгляд с одного на другого.

– Это значит «Мрачное воскресенье», – наконец пояснил Павел. – Странно, что ты не знаешь. Может быть, будет понятнее, если я скажу Gloomy Sunday?

– Это песня Билли Холлидея?

– В общем, да.

Цеста хмыкнул, Хрдличка широко улыбнулся.

– Ее написал около двадцати лет назад один мадьяр, Режё Шереш, после того, как от него ушла девушка, – продолжал Павел.

– Ее называют гимном самоубийц, – подключился Хрдличка. – Сколько их было – семнадцать случаев?

– Да, кажется, семнадцать – так или иначе связанных с этой песней. Вроде ее даже запрещали. Что не помешало Режё продать песню на Запад, где она вызвала новую волну самоубийств.

– Все это – рекламная кампания, не более того, – бросил от окна Цеста.

– Девушка Режё вернулась к нему, но вскоре покончила с собой под эту же песню, – напомнил Павел.

Хрдличка мрачно усмехнулся.

– Она выходит на новой пластинке? – с интересом спросил Тунь, отыскивая в кармане блокнот.

– Если сделаем запись, – вздохнул Хрдличка. – Пока что все пробы нашу звезду не удовлетворяют.

– Если мы хотим соответствовать западному уровню, нам нужна приличная техника, – дернул плечом Цеста. – С нашей далеко не уедешь.

– Я тебе «Теслу» достану из Чехословакии, хочешь? – спросил Хрдличка.

– Знаете, что? – нервно оглядывая присутствующих, произнес Ягла. – Я эту чертову музыку больше играть не буду! – Протянув руку за бутылкой, он оглянулся в сторону Цесты и вздрогнул, обнаружив, что тот уже стоит возле его стула. – Ищите себе другого музыканта! – добавил Ягла уже не так уверенно, а потом едва не плачуще пожаловался: – Ну не могу я: как начну играть, все внутри так и скручивает, а потом весь вечер – как в воду опущенный.

Ягла замолчал под взглядом широко расставленных серых глаз, сейчас напоминавших расплавленную сталь.

– Можно и другого ударника найти, – тихо сказал Цеста, спокойно беря его одной рукой за запястье, а другой вынимая из пальцев Яглы бутылку. Тот мрачно допил жалкие остатки из рюмки.

– Пусть даже это так, – все так же тихо произнес Цеста, обводя окружающих блестящими глазами. – Пусть даже это не случайные совпадения. Если эта песня действует на людей с такой силой, значит… значит, Павел действительно создал шедевр! – он не глядя пододвинул себе стул и сел. – А что такое человеческая жизнь, пусть даже десяток жизней рядом с произведением искусства?

– Поразительно оригинальная мысль! – насмешливо заметил Хрдличка.

– В Бога вы не веруете, – с упреком бросил Ягла обоим и решительно пододвинул к себе бутылку.

– По-твоему, если песня убивает людей, то так тому и быть? Значит – хорошая песня? – ядовитым тоном поинтересовался Штольц, меряя Цесту прищуренным взглядом.

– Я хочу сказать, что искусство ценнее, чем жизнь, – ответил Цеста.

– Мы уже видывали военных гениев, которые чужие жизни ни во что не ставили! – напомнил Штольц со злостью.

– Мы видели и то, как люди отдавали жизни, чтобы защитить от бомбежек и мародеров коллекции Национального музея! – парировал Цеста.

– А потомки каждого из них могли бы создать в десять раз больше!

– Ну, парни, вы сейчас договоритесь… – проворчал один из музыкантов.

– Если бы мне довелось решать, стоит ли пустить в расход сотню человек ради одного произведения искусства… – прошипел Цеста.

– Вы действительно так считаете? – встрял Тунь, заботливо разглаживая еще чистую страничку в блокноте, но смешался, едва Цеста обратил к нему взгляд своих стальных глаз, и пробормотал: – Хотя, конечно, если картины старых мастеров или какая-нибудь там Венера…

– Или какой-нибудь там Пикассо, – добавил Павел.

– Любое произведение искусства, – отчеканил Цеста. – Пусть даже еще никто не доказал, что это – шедевр.

– Теоретизировать легко, – фыркнул Штольц.

– Олдо, успокойся и выпей, – посоветовал Павел, беря у официанта новую бутылку.

– Ты всегда его защищаешь! – огрызнулся Штольц.

Павел только пожал плечами, оделяя щедрыми порциями сидящих по бокам, в том числе увлеченного перепалкой Туня.

– Разговор шел, между прочим, о моей песне.

– А на практике ты бы свою жизнь ради бесталанного творения положил? – спросил Штольц Цесту.

Певец молчал, его улыбка казалась застывшей, словно приклеенная к лицу.

– Или жизнь близких! – включился в разговор Хрдличка, поднимая бокал с красным вином затянутой в перчатку рукой и любуясь цветом напитка на свет.

– Несомненно, – ответил Цеста.

– Прости, но так говорить может только очень молодой человек, – покачал головой Штольц.

– После сорок пятого года в нашей стране молодых людей не осталось, – медленно ответил Цеста. – А те, кто родились позже, еще не выросли.

– О! Это я зап-пишу, – не совсем четко объявил Тунь и, нацарапав пару слов, поднял глаза на Цесту. – А вы воевали?

Цеста опять промолчал, храня все ту же неопределнную улыбку, а Ягла вдруг издал странный глухой звук, всхлип, уходящий куда-то вовнутрь, словно в большую бочку:

– Весь мой взвод в один день на куски разметало! Я один остался. И сказал себе, что, когда все это кончится, больше в жизни не возьму в руки оружие. И тут…

– Хонзо[7]7
  Honza – уменьшительно-ласкательная форма имени Ян (Jan).


[Закрыть], только не надо нам этих слюней. Выпей лучше еще, – сидевший рядом Хрдличка приобнял его за плечи.

– В Бога ты не веруешь, Иерониме, – горько заключил Ягла.

– Ты это уже говорил, – Хрдличка отпустил его. – Да, не верю. Потому что такое видел, что теперь ни во что верить не приходится. Ни в Бога, ни в дьявола. Ни во всякую чертовщину-мистику. И прекратите вы все этого мальчишку слушать! – Он обвел присутствующих спокойным взглядом голубых глаз, по-птичьи дернул головой и посмотрел в упор на Цесту. – Тебе сколько было-то в сорок пятом году? Лет двенадцать?

– Побольше, – тихо ответил Цеста.

– И полагаю, если бы вопрос шел о жизни, например… некой мадьярской Саффи[8]8
  Саффи – молодая цыганка, персонаж оперетты Иоганна Штрауса «Цыганский барон».


[Закрыть]…

– Заткнись, Иерониме, – так же спокойно сказал Цеста. – Не трепись о том, чего не знаешь.

– Пане Хрдличко, – посмотрел Павел на продуцент-директора. – Мне казалось, вы должны быть заинтересованы в выходе пластинки…

– При чем тут это? Конечно, заинтересован, – Хрдличка снова принялся рассматривать бокал с вином, из которого так и не пил, потом опять поставил обратно. – Только будет ли на ней ваша драгоценная песня – еще вопрос, – он усмехнулся. – Да, ни в Бога, ни в черта я не верю, но вот во что я верю безоговорочно, так это в нашу непобедимую власть. И я буду внимательно следить за настроениями вышестоящих. Если почувствую малейший намек на то, что, мол, нездоровые тенденции могут цвести пышным цветом на Западе, а в коммунистической стране не след подбивать на суицид честных пролетариев, то вам, друг мой, придется поднапрячься и состряпать пару мелодиек, чтобы занять на будущем альбоме пустое место. А если я пойму, что в нашем благополучном обществе никаких самоубийств вообще не бывает и нельзя из-за глупых наветов отказываться от шлягера, который принесет государству сотни тысяч флоринов, то так тому и быть. А пока работаем. «Теслу» я тебе обещал, – кивнул он Цесте.

– Дотреплетесь вы еще, пане Хрдличко, – покачал головой Штольц.

– Едва ли. Я человек надежный, и наверху об этом знают. И я знаю свое дело, – Хрдличка отпил из бокала, поставил его на стол и уставился задумчивым взглядом на собственную руку в перчатке. – Я раньше музыкантом был, – вдруг произнес он, с напряжением сжимая руку в кулак и вновь расслабляя длинные пальцы. – А теперь другим занимаюсь…

– Ик! – неожиданно и громко отрапортовался Тунь, невольно подведя итог дискуссии.

Павел, заинтересовавшись, хотел спросить у Хрдлички еще что-то, но в этот момент ресторанный зал внезапно наполнился шумом и удивительным сиянием, словно в него внесли мощный цветной осветитель. Или влетела жар-птица из сказки, что было больше похоже на правду. Все взгляды обратились к входу, где стояла окруженная многочисленной свитой несравненная Глориана, королева киноэкрана. Она как будто излучала внутренний свет, озаряя все вокруг и заряжая некой нервной энергией.

– У «Макса» сегодня исключительно мужская компания, как скучно! – заметила она. – И никто не танцует!

– Ну сейчас начнется… – вздохнул Павел и взялся за бутылку.

– В-вот, надо только раз-зобраться, – с большой убежденностью объяснял юный журналист Павлу, подсовывая ему свой блокнот, заполненный абсолютно бессвязными обрывками фраз.

– Желаю удачи, – мрачно ответил композитор, провожая взглядом красавицу-актрису. Воровато оглянувшись, она быстро скользнула к выходу из зала. В развеселом ресторане никто, кроме Павла, этого не заметил. Как и того, что в дверях ее ждал улыбающийся Цеста, темный и узкий, и в руках у него была ее пушистая накидка из драгоценного меха, казавшаяся огромным сибирским хищником, усмиренным маленьким храбрым дрессировщиком. Когда внутри нее окажется роскошное тело Глорианы, иллюзия будет еще более жизненной.

Павел вздохнул и с внезапной жалостью пригладил вздыбленный вихор надо лбом юноши:

– Твоя сенсация только что упорхнула, дурачок.

Хрдличка подмигнул Павлу, кружа в танце смазливую девушку, в волосах которой играла ярким дешевым блеском россыпь стразов. Его рука, темная в перчатке из тонко выделанной кожи, лежала на обнаженной спине старлетки. Композитор на миг задумался, приятно ли ей это ощущение и как должна восприниматься ласка ладони в перчатке, но тут же отвлекся на Олдржиха. Тот переселился за столик напротив и теперь с собачьей преданностью во взоре внимал молодому энергичному говоруну, кажется, начинающему режиссеру. Олдржих на сегодня свое счастье нашел.

Павел печально осмотрел соседей по столу. Ягла дрых, сложив на столе локти и опустив на них голову, а Тунь все брызгал слюной и ерзал рядом на стуле, задевая коленом бедро Павла, и пытался ему что-то втолковать.

– Вот, матерьяльчик подкинули… Еще не смотрел, сказали, может, будет интересно… Только он был сам не уверен, что это про него…

– Кто и про кого? – с усталым вздохом повернулся к нему Павел. Идея смерти во имя искусства его задела, и он уже подумывал, не последовать ли примеру Цесты и не смыться ли потихоньку. Его будет ждать не ночь любви, а ночь творчества. Тоже неплохо. Платить сегодня обещался Хрдличка. Оставалось отделаться от пьяного юнца.