Текст книги "Как жаль, что так поздно, Париж!"

На черной служебной «Волге» я в самом деле ездила пять лет, пока была редактором «Ленинградского рабочего», но потеря этой «привилегии» не произвела на меня никакого впечатления, а вот то, что, как игрушку из рук, отняли газету… Именно к этому времени я, как мне казалось, по-настоящему научилась в ней работать, понимать, ориентироваться в жизни города, области… Так было жалко – не передать!

Таинственность жизни – в ее нескончаемости. Что бы ни случилось, она (пока она есть), как вода, находит лазейки и течет себе, течет, утекает. «Доверься жизни, – сказала мне как-то Наташа Крымова. – Она сама найдет выход». Разговаривали в квартире Александра Моисеевича Володина, где она тогда остановилась. В том же доме, в двух кварталах от меня, она обычно жила у Нели Пляцковской, своей (ставшей и моей) ближайшей подруги. Теперь так странно видеть на этом доме, на нашей с Нелей общей Большой Пушкарской профиль Александра Володина, запечатленный в камне…

Когда-то, в начале 60-х, Володин приходил к нам на Васильевский, приносил свои магнитофонные пленки с записями окуджавских песен. Он знает Окуджаву! – вот что было тогда главным для нас в нем. Но и ставши классиком, он совсем не забронзовел. Неля по праву дружбы называла его Шуриком.

– Шурик прочел твою книгу и собирается тебе позвонить.

– Да?! А что он сказал? Что?

– Ну, услышишь…

О, это было счастье – услышать. Я разревелась прямо в телефонную трубку.

– Почему ты плачешь? – удивился он. А сказал вот что (я сразу записала, пока помнила, его слова):

4/VII-99 г.

А. М. Володин (по телефону):

Ошеломительная книга. Я уже несколько дней живу в твоей книге. Это – целый мир. Ты создала целый мир удивительных людей, подробностей. Это – моя жизнь с 30-х годов, когда тебя еще не было, и до сегодняшних дней, когда я еще есть. Столько наблюдений, характеров, как ты замечательно помнишь все. Я думаю, боже мой, как я бедно жил! С кем я общался? С массой народа, но я их не помню. Столько случайного! А среди каких прекрасных людей жила ты! Это твои знакомые, родственники, я их вижу – это целый мир. Ошеломительная книга! Я прочел «Московский роман» и снова стал его читать… И рассказы… Эту книгу все должны прочесть. Там так много сказано, так много…

* * *

Таинственность жизни еще и в том, что никогда не знаешь, куда она тебя развернет, во что ввергнет. Вот так неожиданно в 1984 году я стала редактором спортивной (!) газеты.

Когда умер Брежнев (главный фигурант той абсурдной авроровской истории), я написала в обком заявление с просьбой дать мне работу и получила примечательный (он до сих пор у меня хранится) ответ: просим прийти в такой-то кабинет в свободное от работы время.

Пришла в ненавистный, до боли знакомый коридор, в кабинет, где когда-то сидел Саша Осипов. В это время он, уже изгнанный Романовым из Ленинграда, работал в Москве, в ТАССе. Но это уже в 1989-м, а пока еще 1984 год, апрель, и я, не зная, что мне сейчас предложат, вхожу в бывший осиповский кабинет.

Предлагают быть редактором «Спортивной недели Ленинграда».

– Да ты что! – говорю я хозяину кабинета. – Я же ничего не понимаю в спорте!

– Какая разница? – отвечает он. – Зато ты в газете все понимаешь.

Борис в больнице, в Сестрорецке, где ему вынимают гвоздь из шейки бедра. Год назад он (в очередной раз!) сломался, упав с велосипеда на шоссе под Сестрорецком.

Это, кстати, спасло его от увольнения из университета, отделался партийным выговором за положительную рецензию на отрицательный (по мнению Смольного) сборник по семио-тике. Так называемое застойное время проехалось катком по нашей семье. А уж тем более по Владимиру Иосифовичу Свидерскому, о котором я, отдавая дань его памяти, написала в одной городской газете…

В наследство живущим

Он был человеком своего времени и мог бы, как тысячи других, сказать о себе словами поэта Александра Межирова:

 
Я прошел по той войне,
И она прошла по мне,
Так что мы с войною квиты, —
 

имея в виду не только войну, но и эпоху в целом.

Он рискнул стать философом, то есть человеком мыслящим, в стране, где мысль была объявлена вне закона и всякая самостоятельность подвергалась подозрению. Надо было быть мужественным и смелым, чтобы противостоять этому. Он и был мужественным и смелым.

Владимир Иосифович Свидерский родился в Петербурге в 1910 году. Окончив школу, пошел слесарем на «Красный Выборжец» зарабатывать себе рабочую биографию, без которой нечего было и думать поступать в университет. Философского факультета тогда еще не открыли, и он пошел на физический, который более других отвечал его интересам к естественным наукам. Получив диплом, преподавал детям физику в средней школе и только после этого был принят, наконец, в аспирантуру философского факультета. Но за дверью уже стояла война.

С первых ее дней Свидерский – политработник 8-й армии. Ленинградский фронт. Ленинградская блокада. Ему был поручен, в частности, анализ речей нацистских лидеров. Владея немецким языком, он часами слушал у радиоприемника геббельсовские бредни, чтобы разоблачать их в листовках, что разбрасывались потом над вражескими позициями.

Но даже война не смогла помешать его философским занятиям. Он продолжал думать над диссертацией, писал ее урывками и в сорок пятом, незадолго до Победы, получил спецкомандировку с фронта в Москву, в Институт философии Академии наук. «Проблема пространства и времени в квантовой теории» – так называлась тема диссертации, которую блестяще защитил человек с орденскими планками на груди, прошедший вместе со своим народом пространство и время войны.

Но сколько еще трудного было впереди! В 1949-м преподавателя философского факультета Свидерского изгоняют из ЛГУ с убийственной формулировкой: «За троцкистский выпад против тов. Сталина».

Он ждал ареста, дома по ночам не спали, прислушивались: идут? не идут? А «троцкистский выпад» состоял вот в чем. Как-то Владимира Иосифовича попросили прочесть лекцию для пропагандистов в Василеостровском райкоме партии. Излагая печально знаменитую в те годы четвертую – философскую – главу «Краткого курса истории партии», Свидерский произнес фразу: «Посмотрим, какие аргументы можно найти в подтверждение…»

Один из слушателей тотчас же поднялся с места: «Разве нужны аргументы, чтобы подтвердить сказанное товарищем Сталиным?!»

Дальше все пошло обычным ходом – донос и Дело. Хорошо еще, что не уголовное.

Только в 1953 году, после смерти «отца народов», Свидерский вернулся на философский факультет. Защитил докторскую, стал профессором, заведующим кафедрой. Его научные статьи, книги становились событием, а его ученики – доцентами, профессорами, заведовали кафедрами в других вузах.

В 1972-м грянула новая беда. Одна из ассистенток кафедры Лена Рихтер (между прочим, родственница знаменитого Рихтера) уехала вслед за мужем в Израиль. Свидерский опять поплатился работой, его отстранили от заведования кафедрой – на этот раз «за потворство международному сионизму». Сейчас звучит анекдотом, а тогда было истинной трагедией: у человека буквально из рук насильно вырывали его дело, его детище.

Он стал профессором-консультантом, но и этого места в конце концов лишился. На излете тоталитарной эпохи, под занавес, коммунистический режим еще очень больно жалил неугодных ему. В 1983 году стряслась последняя в жизни профессора Свидерского неприятность такого рода.

Должен был выйти в университетском издательстве сборник научных статей, посвященных проблемам семиотики. Ученики Свидерского оказались причастными к изданию. Один был автором, поместившим в сборнике статью, другой – рецензентом, похвалившим сборник, а третий… пошел с доносом в обком партии. Разразился скандал, сборник объявили идеологически вредным, посыпались санкции и кары. Университет опять – в который раз! – «потерял лицо» и, забыв, что он аlma mater, а не злая мачеха, вытолкал из стен своих родного сына. Гордиться бы университету профессором Свидерским, а его без всяких почестей отправили на пенсию за провинности.

Спустя десять лет, в ноябре 1994 года, Владимир Иосифович умер. Готовясь к уходу, написал завещание, где перечислял свои научные труды, именно их, как главное богатство, оставляя в наследство живущим…

И вот я приезжаю в Сестрорецк и рассказываю про эту самую «Спортивную неделю», о существовании которой даже не подозревала. А Борис, оказывается, очень хорошо ее знает: «Все, кто в городе интересуется спортом, читают ее». Я спортом на тот момент совсем не интересуюсь, но соглашаюсь принять обкомовскую «милость».

– Зачем? – возмущается Стреляный. – Надо книгой заниматься, а не газетой.

Но я – рабочая лошадь, и меня тянет в стойло. Особенно если газетное. А книга? Книга все еще кажется мне чем-то эфемерным – неужели она все-таки когда-нибудь появится?

Она бы и не появилась, если бы не Стреляный. Он, можно сказать, заставил меня ее написать.

* * *

 
Умру я
без этой великой,
без этой проклятой
игры.
 

Р. Рождественский

2 мая 1984 года я впервые в жизни пришла на футбол. Поразило все: семьдесят тысяч человек на трибунах, какая-то необыкновенная вольность во всем – в том, как кричат, как свистит ветер, какое широкое небо над зеленым полем…

В этот год «Зенит» стал чемпионом страны, а я, не пропустив ни одного «домашнего» матча, в любую погоду приезжала на стадион. Бывало даже так, что Борис оставался дома у телевизора, а я уезжала на Кировский.

Другой моей любовью стал баскетбол: «Спартак» и «Жальгирис» – великие команды. Однажды я уговорила Галю Зяблову поехать вместе со мной на турнир в Каунас. Сабонис, Куртинайтис, Хомичюс и наши во главе с Кондрашиным, и армейцы – с Гомельским. Была зима, мороз, а литовские модницы с высокими прическами ходили без шапок – тогда это поразило, а сейчас стало общим местом. Обратно возвращались через Вильнюс, билетов не было, и ленинградцев разместили в вагоне-ресторане.

– Билеты в кассе только для участников войны, – сказал кто-то.

– Мы тоже участники войны. С Гомельским, – сострил один из наших.

А в Ташкенте, куда я ездила на спартакиаду школьников, была, наоборот, несусветная жара. По этой жаре я пошла искать дом, в котором жила Ахматова. Длинная-длинная улица Жуковского, давно пересохшие арыки и почти такие же, как в Пржевальске, тополя…

Дом не сохранился, а старый базар я еще застала, это возле цирка, где проходили детские соревнования по боксу и было прохладно, не то что на улице.

Все это есть в моем рассказе «Слышно, как падают желуди». Про футбол – «Ложа прессы». А про баскетбол – рассказ «Высшая лига», нигде не опубликованный, как и «Улица Воровского», «Инга», «Конспект романа», большинство стихов, да мало ли что еще… Волнует ли это меня? Нисколько. Все в жизни случайно, и мое «писательство» в том числе. Вот чувство долга, ощущение чего-то невыполненного, кому-то, кто в этом, возможно, нуждался, недоданного – мучает всю жизнь. Особенно по ночам, проснешься и начнешь вспоминать: не сказала, не сделала, не позвонила, обидела, ничего уже не вернешь. Вот это – ужас.

Одиннадцать лет (сама себе удивляюсь!) я проработала и спортивной газете. Пятнадцать – в «Скороходовском рабочем», пять – в «Ленинградском рабочем», четыре – в «Авроре»… «Оглянешься – бог мой, давно ли?..» Лучше не оглядываться. Инерция жизни сильнее ее таинственности.

Года четыре подряд после майских праздников, числа шестого обычно, я уезжала в Хаапсалу, заставляла себя уезжать. Жила в гостинице и выполняла самой себе заданную норму: пять страниц в день. За десять дней выходило примерно два листа (печатных). После чего возвращалась к «спортивным заботам».

 
Встречает и дразнит
Нас осень кленовым листом.
Да здравствует праздник,
Который приходит в наш дом!
Да здравствуют книги,
Ведь с них начинается путь
И в высшие лиги,
И в жизнь – в ее дело и суть.
Пусть нас не остудят
Ветра, что качают листву.
Да здравствуют люди,
Учившие нас мастерству!
 

Эти стихи (если это вообще стихи) из цикла «На затычку». (Еще у меня есть стихи «Из троллейбуса», но об этом после.) Помню, как в Краснодаре, в «Комсомольце Кубани», мы с Инной делали полосу на сборе урожая, и ответственный секретарь сказал: «Вот здесь остается дырка, надо бы ее чем-нибудь заткнуть. Хорошо бы стихами». Но тех своих стихов я, конечно, не помню, а эти помню, написанные по такой же просьбе: «Магда Иосифовна, хорошо бы сюда стихи, а то – дырка».

Когда началась новая (перестроечная) жизнь, мы из маленькой четырехполосной «Спортивной недели» сделали большую (шестнадцать полос) газету «Спорт. Человек. Время» («СЧВ»). И почти все спортивные журналисты города собрались около нее. Было шумно и весело, и молодо, и свободно, и казалось, что это теперь – навсегда. Но почти сразу же начались проблемы. Финансовые. И в конце концов они всё задушили. И все разошлись – кто куда.

Одно время мы работали на двух «площадках» – на канале Грибоедова (Екатерининском) и на Фонтанке, что и нашло отражение в такой вот моей песенке:

 
Пока нас век не доконал
Всех до останков,
Екатерининский канал,
Река Фонтанка
Нам будут сниться по ночам,
Как знак удачи
Всем, кто газету тут начал,
А может, начал.
 
 
Здесь наша участь решена
В горячке буден,
Здесь нам профессия дана —
Другой не будет.
Другой не будет потому,
Что нету лучше!
Здесь нас встречали по уму
На всякий случай.
И если тянут, как канат
И как свиданка,
Екатерининский канал,
Река Фонтанка —
Так, значит, все с тобой окей,
Как с птицей Феникс.
И ты напишешь про хоккей,
Футбол и теннис.
 
 
И сам Кондрашин, как отец,
Тебя похвалит.
И может, выдаст, наконец,
Зарплату Валя.
 
 
Ах, «СЧВ», в любви к тебе
Признаюсь!
В твоей неласковой судьбе
Моя вина есть.
 
 
Но ты сомнения отверг —
Живешь, не помер.
И после дождичка в четверг
Выходит номер.
 

Мы действительно поначалу выходили по четвергам, и в рекламной листовке написали: «В четверг и больше никогда». Так назывался знаменитый фильм Эфроса.

От спортивной газеты у меня остались, во-первых, любовь к футболу (и не только), а во-вторых, замечательные ребята, с которыми я работала. Теперь это уже «солидные» люди, газетные начальники. Сережа Лопатенок – ответсек газеты «Спорт. День за днем», а литературным редактором в ней – Кирилл Легков, Костя Осипов пишет книги о боксе, Боря Ходоровский – «известный петербургский спортивный журналист», как недавно написали о нем «Известия».

Все они пришли ко мне юными, начинающими, но, в отличие от меня, прекрасно разбирались в спорте. И я не обижалась, а смеялась вместе с ними, когда они написали в спецвыпуске к моему дню рождения, что «редактор “Спортивной газеты” ничего не понимает в спорте».

Недавно Кирилл пришел к нам в Союз журналистов со своим сыном Антоном, которого мы с Мариной Скалдиной (ее мне тоже «подарила» спортивная газета) помнили едва ли не грудным. «Магда Иосифовна, определите, пожалуйста, может ли он стать журналистом, он хочет поступать на журфак…»

Ничего себе просьба. Мальчик в одиннадцатом классе, но очень похож на себя маленького. Сколько же это лет прошло! Вот так и замечаешь, как движется время и как мы движемся вместе с ним.

Высшая лига

В следующем году исполнится шестьдесят… Давным-давно, когда был мальчишкой и начинал играть, шестидесятилетние казались древними стариками, ископаемыми. Через год он станет ископаемым. Почему через год? Он уже ископаемый…

За иллюминатором – ослепительно белый плотный туман. Смотреть в иллюминатор тягостно. И тягостно думать, что – стар, стал брюзгой, испортился характер, а Полина, конечно, забыла положить синие носки, в которых только и можно выходить на игру, иначе проиграем.

В гостинице, распаковав тяжелую, длинную, как ракета, сумку, увидел: про носки Полина позабыла. «А-а, – подумал с раздражением, – все равно проиграем».

* * *

Володе Сорину снился судья. Он оглушительно свистел над ухом, и Володя проснулся. Солнце теплыми квадратами лежало на полу, в одном из квадратов босиком стоял Саша Григорьев по прозвищу Гриня и брился свистящей японской бритвой.

– Это ты свистишь, – сказал Сорин, натягивая на плечи простыню, – а мне приснилось, что судья.

Гриня засмеялся:

– Ну и сны у вас, сэр! Мне лично снятся женщины.

Когда шли на завтрак, встретили главного тренера. Он возвращался к себе в номер и был таким, как всегда, неулыбчивым, недовольным. Здесь, в тбилисской гостинице, где с самого утра солнце вламывалось в окна, было особенно неприятно видеть его угрюмую уходящую походку.

«Ну, опять», – сникнув, подумал Сорин, а Гриня сказал, усмехнувшись:

– Наверно, носки синие забыл, вот и злится.

Вечером проиграли. В последнее время проигрывали часто, чаще, чем выигрывали. Ни на кого не глядя, Юрий Михайлович ушел из зала.

– Больно смотреть на тренера, – по-русски, но с сильным акцентом сочувственно сказал женский голос сверху, когда Юрий Михайлович проходил под балконом.

Он поднял голову: свесившись, на него смотрели люди. Поймав его взгляд, улыбались. Обыкновенные люди, никто не хотел ему зла. «Больно смотреть на тренера». У женщины получилось: «трэнэра». Яркие, оживленные грузинские лица. Все радовались своей победе, но никто не хотел ему зла.

На душе вдруг полегчало, раздражение ушло. Пустой номер – выиграть в Тбилиси, кто этого не знает? Ничего страшного, что не выиграли. Он со спокойным лицом вошел в притихшую раздевалку.

– Разбор будет? – озабоченно спросил второй тренер.

– Что тут разбирать? Выкладывались прилично. Претензий ни к кому не имею, – неожиданно для всех сказал Юрий Михайлович.

Игроки зашумели, задвигались, в раздевалке сразу стало тесно. «Как в лесу», – вспомнил тренер.

Это Полина сказала, когда он в первый раз привез ее к себе на тренировку. Стоя за высокими спинами, она растерянно говорила: «Я как в лесу». Лет тридцать прошло с тех пор, не меньше. Родной знакомый лес становился вдруг чужим, враждебным, ничего не стоило заплутаться и сгинуть.

В последнее время – или это кажется? – что-то исчезло в отношениях с ребятами. Легкость исчезла. Так легко когда-то казнил и миловал. То, что умел и знал он, не умел и не знал в баскетболе никто. Это давало право казнить и миловать. Что же изменилось? Разве он перестал знать и уметь? Что-то изменилось…

По возвращении из Тбилиси Володе Сорину предстоял развод с женой. Тянулось давно, много месяцев. Было болью, стало скукой ожидания. Они прожили вместе три с половиной года, и эта ее глупая, злая, бессмысленная угроза – «вот подам на развод!» – почти осязаемо, так ему казалось, все время висела над их жизнью. При любой размолвке, обиде, ссоре (да какие ссоры? чушь собачья!) она говорила: «Подам на развод». Вначале ошеломляло: что же, выходит, ничего не дорого? Вот так сразу – развод?! Он пугался, что-то сжималось в животе и ухало вниз, как при ударе. Начинал неумело подлизываться. Потом все это стало бесить, потом – надоело.

– Что ж только грозишься? – с веселой яростью говорил он Татьяне. – Подавай, подавай на развод!

И она, наконец, это сделала. В марте, когда он уехал в Сочи на сборы. Поездки на сборы, на соревнования – все это ей не нравилось, не устраивало. «Меня не устраивает», – подлое ее выражение. А когда съездили на турнир в Японию и он привез ей кучу тряпок, – устраивало. После Японии месяца два о разводе не вспоминала. Но в нем уже все перегорело, он ничего и не ждал другого. Опять эти разговоры о деньгах, всегда не хватало денег!

– Вы с вашим Михалычем просто кретины! – говорила Татьяна. – Хоть бы заставили его премиальных добиться! Ему-то что! Его Полина – старуха, она в своей дубленке еще сто лет проходит.

Из сочинской гостиницы позвонив матери на работу, узнал, что Татьяна подала заявление в суд.

«Ты, сынок, не нервничай», – сказала мать. Разве он нервничает?

– Бабы – дерьмо – услышав о заявлении, сказал тогда Гриня. – Но вот пацан…

Вовка родился маленьким, слабым. В первые дни Сорин даже боялся подходить к нему, смотрел издали со страхом, как ловкие руки матери переворачивали, похлопывали крохотное тельце. Роды были тяжелые, Татьяна еще долго не вставала с постели, и все, что нужно, делала мать, она взяла отпуск, чтобы выходить Вовку.

– Чего он такой маленький? – спрашивал у матери Сорин, стараясь говорить шепотом, но не из-за малыша, а из-за жены, чтобы не услышала. – Разве все такие?

– Все не все, а мы лучше всех, – непонятно отвечала мать, поглощенная своим занятием.

Мальчик кряхтел в ее руках и вдруг зевнул совсем как взрослый. У Сорина защипало в носу.

– Ты тоже не сразу таким вымахал, – сказала мать. – Неси-ка ванночку.

В эти первые недели Вовкиной жизни они с матерью очень сблизились, но, когда Татьяна поправилась, мать опять уехала к себе в Дибуны, где у них с отцом был дом, в котором вырос Сорин и про который Татьяна говорила: «Не дача, не чача».

Вопрос о сыне – главный вопрос! – отнимал у Сорина силы. Вроде бы он и не нервничал – просто уходили силы. Особенно на тренировках. На игре он забывал о сыне, на тренировках – нет. И эта постоянная болезненная память отнимала силы.

– Володя! Володя! Сорин! – то и дело кричал Михалыч, как будто будил его. – Спишь на ходу! Что с тобой?

Сорин знал, что Михалыч любит его, и знал, как просто потерять эту любовь. Вот и Гриня тоже был когда-то любимцем, до того, как съездил со сборной в Штаты, а вернувшись, сказал ребятам, что там «играют так, как Михалычу не снилось». Теперь тренер почти не здоровается с ним.

– Плевал я на его любовь, – говорит Гриня. – Не любовь нужна, а капуста.

С «капустой» как раз дела обстояли неважно. Откуда возьмется «капуста», если все время проигрывать? В прошлом году – год везенья – «капуста», то есть деньги, прямо сыпалась на них. Сорин даже смог потихоньку от Татьяны дать отцу две тысячи на ремонт дома. Но Татьяна все-таки узнала об этом, от нее трудно было скрыть что-нибудь, связанное с деньгами. Должно быть, это и подтолкнуло окончательно к разводу. Ну и черт с ним!

В год везенья как отлично было в команде! Ни ссор, ни распрей. И Гриня не был таким, как сейчас.

После Тбилиси Юрий Михайлович впервые подумал: не уйти ли? И мысль эта неожиданно показалась освобождением. О господи! Да уйти – и всё. С этой каторги…

– Тебя к телефону, – позвала Полина, приоткрыв дверь.

Он тяжело встал, сунул ноги в старые разношенные кроссовки, служившие тапочками. Звонил второй тренер.

– Разбудил?

– Конечно. В такую рань.

– Ну извини, Михалыч, надо.

– Что надо-то?

– Сорин от жены ушел. Вернее, она его выставила. Поехал в Дибуны к родителям.

– Ну и что?

– Завтра суд. Может, что-нибудь, как-нибудь?..

Юрий Михайлович знал, что ребята за глаза зовут второго тренера «что-нибудь, как-нибудь».

– Может, ты с ними еще в постель ляжешь? Сами разберутся.

Юрий Михайлович повесил трубку, и опять эта мысль – «Уйти – и всё» – возникла, но легкости и освобождения уже не принесла.

– Уйдешь тут! – сказал он, входя в кухню. Полина повернулась от плиты. – Это я так, своим мыслям.

Тренировка назначена на двенадцать, но он выехал сразу после завтрака. Уже сидя за рулем и осторожно выруливая между стоящими во дворе машинами, вытащил из кармана записную книжку. Сорина Татьяна – Гипроцемент, Волховский переулок. В каких только конторах не работают люди, с ума сойти. Просидеть всю жизнь в Гипроцементе! Тут не только мужа из дома выставишь, тут на весь свет обидишься.

Как и все люди, связанные со спортом, Юрий Михайлович был убежден, что остальные земные профессии способны возбуждать только скуку.

– Тебе что, скучно стало? – спросил он Татьяну.

– При чем тут скучно? – пожала она плечами.

– Смотри, какая ты красивая и как красиво одета. Небось, это Володя тебе привез?

Он знал, как разговаривать с этими молодыми дурами, скольких уже повидал на своем веку! Татьяна была не хуже и не лучше прочих.

– Красота проходит, а твой ребенок никому, кроме отца, не нужен, – втолковывал он ей.

Татьяна смотрела в сторону, соглашаться ни с чем не хотела.

– Ты такого парня больше в жизни не встретишь, это я тебе авторитетно заявляю.

– Ну уж, – усмехнулась Татьяна.

– Ставлю тысячу баксов, через десять лет проверим. Идет?

Кончилось тем, что он усадил ее в машину («Гипроцемент подождет!») и повез на тренировку.

«Что-нибудь, как-нибудь» с красным возбужденным лицом, не обратив внимания на Татьяну, кинулся к Михалычу.

– Сорин! Голеностоп! – крикнул он. – К Петренко увезли.

Юрий Михайлович почувствовал, как что-то оборвалось и заныло в сердце.

На решающий тур в Таллин команда уехала без старшего тренера. И конечно, без Сорина. Сорину предстояла операция. Нелегкая. Петренко – прекрасный хирург, но все же не Господь Бог. Так он сам о себе сказал в ответ на вопрос Юрия Михайловича о перспективах. Сезон был проигран. Без Володи Сорина нечего и думать выиграть в Таллине у киевлян. Да никто и не позволит выиграть. По всему раскладу – не позволят.

– В сущности говоря, проиграна жизнь, а не только сезон, – сказал Юрий Михайлович второму тренеру, когда тот зашел попрощаться перед отъездом в Таллин.

Юрий Михайлович, укрытый клетчатым пледом, лежал на диване. Журнальный стол, придвинутый к дивану, был завален «Огоньками», «Московскими новостями» и еще целым ворохом журналов и газет.

– Вот, – сказал Юрий Михайлович, показывая на стол. – В какое время живем, какие проблемы решаются! А нам голеностоп Сорина весь свет застит.

«Хорошо тебе рассуждать, – подумал второй тренер. – Ты в Таллин не едешь».

– Я в грязи этой мараться не буду, запомни, – вдруг сказал Юрий Михайлович.

Второй тренер молчал.

– Не буду! – крикнул Юрий Михайлович. – Никогда этим не занимался, а под конец жизни тем более не буду!

Думать про Михалыча, что он просто валяет дурака, было сродни богохульству. Но второй тренер уже подумал это.

– Под конец жизни?! – снова крикнул Юрий Михайлович.

Вошла Полина и села на диван в ногах у мужа. Он, откинувшись на подушки, смотрел с ненавистью.

– Ты слышала?

– Да. Успокойся. Тебя это не касается. У тебя сердце, ты никуда не поедешь.

Второго тренера звали Игорь. В кармане у него лежал конверт, который только что в передней, когда он снимал плащ, передала ему Полина. Ни слова не говоря, молча протянула конверт, и он так же молча взял его. Теперь, вертя в пальцах хрустальную рюмку с коньяком, думал: «Неужели Михалыч знает про конверт и валяет дурака?»

– Ты куртку теплую с собой бери, знаешь, как в Таллине? Солнце ослепительное, а ветер ледяной, – говорил Юрий Михайлович, протягивая Игорю руку и не вставая с дивана.

В конверте лежало две тысячи. Игорь пересчитал купюры, остановив машину в короткой улочке между Летним садом и Институтом культуры. Теперь до необходимой суммы – десять тысяч – недоставало пятисот долларов. Их должен был дать Сорин, но Сорин в больнице, а от Татьяны денег не получишь, это ясно.

Поезд на Таллин уходил вечером. Команда еще днем уехала на автобусе, но он не мог успеть с ними из-за этих проклятых денег. Надо десять тысяч, больше можно, меньше нельзя. Так сказали верные люди. Уж они-то знают, сколько стоит место под солнцем. Под солнцем высшей лиги. Уж они-то знают.

«Мараться не буду, ишь ты! – вспомнил Игорь. – А ведь я почти ничего не сказал ему, только намекнул, мол, что-нибудь, как-нибудь… Все хотят остаться чистенькими, но все хотят остаться в высшей лиге».

Вдруг поразила мысль, что Михалыч, возможно, ничего уже не хочет! Должно быть, это и есть старость, когда ничего не хочешь?

А Полина – умница. И конечно, она ничего не сказала ему про конверт. Не стал бы Михалыч притворяться. Умница Полина, сама спросила, когда он позвонил: «Баксы нужны? Сколько?»

Первым, кого увидел Игорь, подъезжая к зданию Медицинской академии, был сынишка Сорина Вовка. Он важно шагал рядом с какой-то женщиной (вероятно, мать Сорина), прижимая к себе розового плюшевого зайца.

– Извините, – сказал Игорь, догоняя их во дворе больницы.

– Дядя Игорь! – обрадовался Вовка и протянул ему зайца.

– Я Володин тренер, – обратился Игорь к женщине, машинально взяв зайца.

– Юрий Михайлович?

– Нет, я второй тренер. Меня зовут Игорь Константинович. Не знаете, Татьяна здесь?

– Не знаю, – сказала женщина сухо.

Татьяна была здесь, сидела у постели Сорина и что-то мешала в стакане, тихонько звякая ложечкой. Сорин спал.

– Откуда у тебя Вовкин заяц? – удивленно спросила она, выходя к Игорю из палаты.

– Вовка там, внизу, с бабушкой. Слушай, нужно пятьсот долларов, а? – сказал Игорь.

И Татьяна неожиданно кивнула, соглашаясь.

Команду разместили в «Олимпии». Ее мрачный серый прямоугольник торчал над городом, как шиш. На четырнадцатом этаже в буфете ребята пили чай с булочками. Перед каждым лежала гора булочек.

– Ну, – спросил тренер, оглядев всех разом. – Какие потери в личном составе?

– Потерь нет, – ответил за всех Гриня.

– Михалыч передавал привет. И Володя Сорин, – весело соврал тренер.

Ребята хмуро жевали булочки. Разговоры были лишними. Деньги они отдали тренеру, а силы отдадут игре, все силы, сколько у кого есть, хоть знают, что не всё в игре решают силы. И тренер знает, что они это знают. О чем же говорить?

И был прессинг по всей площадке, и три фола Грине за первые семь минут, и штрафные броски… В какой-то момент показалось, что верные люди что-то напутали: разве так выручают своих? Но в конце концов все сошлось, как на картинке, а радости никто не испытал. Какая радость от такой работы?

Весь обратный путь в автобусе ребята спали, привалившись друг к другу, высоко подняв острые колени.

Тренер не спал. Он сидел рядом с шофером и смотрел на дорогу, бегущую под колеса.

– Ну что, Игорь, доволен? – спросил шофер.

– Ты о чем?

– О высшей лиге, о чем же еще? – засмеялся шофер.

– Кой черт, высшая лига! – пробормотал Игорь.

«Спортивная газета» – как вставная новелла в жизнь, последнее применение «энергии заблуждения».

Нет, пожалуй, не последнее: все еще раз встрепенулось в душе, когда мою Марину взяли в «Общую газету». Читая и обсуждая с ней ее статьи, я словно вновь ощутила азарт работы. Но это уже был «прощальный привет». Просто очень хотелось, чтобы она заблистала, осененная редакторским гением Егора Яковлева. И ни в коем случае не ударила бы в грязь лицом. Она и не ударила. Вот профессия – «ударила». И всё мельчает, мельчает, продолжает мельчать.

* * *

 
Родные венгерские липы
Шумят над его головой.
 

К. Симонов

Могучая столетняя липа посреди школьного двора. И еще Будапештский вокзал. Я сразу представила себе, как он мальчишкой смотрел на эту липу из окна своего класса или пробегая мимо нее. А вокзал – последнее, что он видел в Будапеште. Поезд отходил от перрона в неведомое, а вокзал отплывал и отплывал назад…

«На всех вокзалах мира одинаково пахнет горьким дымом». Начиная свою повесть об отце этой фразой, я совсем не думала о Будапештском вокзале и уж тем более о том, что когда-нибудь ступлю на его перрон.