Текст книги "Зелёные холодные уральские помидоры. Рассказы"

– Ага, – сказал Миямото. – Чейндж.

– А кто тебе сказал, что у меня есть трава? – неубедительно спросил Freak.

– Мы по запаху пришли, – перебил Миямото, отодвинув меня в сторону. – Пойдем почирикаем.

Он твердо взял удивленного Freak`а за рукав и уверенно повел на кухню. Раздались голоса. Я вошел в комнату. На кровати задницей кверху лежала девушка в футболке, но без трусиков. Под ее живот была подложена подушка. Рядом валялся альбом с рисунками для татуировок. На табурете лежала tatoo—машинка, сделанная из древней заводной бритвы, которую я незадолго до этого подарил Вике. Девушка повернулась и спросила, перекрикивая хэвиметаллический ор:

– Нравится?

– Красивая задница, – честно сказал я.

– Дурак! – обиделась девушка. – Я про бабочку спрашиваю.

– Она недоделана. Еще ничего не видно.

– А, – сказала девушка. Похоже, упоротая.

Дверь открылась и на пороге кухни показался довольный Freak. За ним шел сосредоточенный Миямото, раскуривая свежезабитую беломорину. Девушка потянула носом травяной дым и обиженно сказала:

– Freak, урод! Ты же сказал, что больше нету.

– Нету, – сказал Freak. – Я правду сказал. Теперь больше нету. Совсем. Хотите? – спросил он, показывая рукой в резиновой перчатке на перевернувшуюся на бок девушку.

Я посмотрел на ее рыжеватый лобок и помотал головой. Freak с надеждой поглядел на дымящийся косяк и сказал:

– Серьезно. Если хотите, можно у меня остаться.

Миямото почесал нос, затянулся и молча вышел из комнаты вслед за мной.

– Я твой должник, – сказал он мне на улице. – Будешь курить?

– Не.

– Отличная трава. И много. Я его обманул немножко. Отдал только ампулу, а шприц—тюбик оставил на крайняк. Это ничего?

– Мы с ним не друзья, – у меня тогда друзей почти не было.

– Тогда ничего.

Мы долгое время шли молча. Миямото казался очень сосредоточенным. Сказал, что больше не хочет курить один. Холодало, улицы были пустыми, и поймать такси нам не удавалось. Мы шли быстро, чтобы согреться. Молчали почти всю дорогу. Я пытался переварить его историю. Миямото плавал где-то в воспоминаниях, подогретый травой.

За пару кварталов до сквота Миямото остановился, чтобы забить еще одну «штакетину». Мы свернули в пустой двор, и спрятались за детской площадкой. Миямото выдул табак из беломорины, и полез в карман за коробком. Сзади раздался голос:

– Ну и какого хуя мы по ночам шляемся?

Я краем глаза глянул за спину Миямото и шепнул:

– Менты.

– Палево… Сколько их? – спросил Миямото, не поворачивая головы.

– Двое.

– Где?

– Прямо за спиной. Хватит базарить, давай когти рвать! – сказал я и потянул Миямото за рукав. Но не успел.

– Я не понял ни хуя! Молодые люди! Я к вам, блядь, обращаюсь, – повышая голос с каждой нотой сказал мент и размашисто хлопнул резиновой палкой Миямото по левому плечу.

Лицо Миямото исказилось от боли, он убрал пустую гильзу в карман и, поворачиваясь на голос, сильно ударил мента ногой в горло. Мент отлетел и, падая, стукнулся головой о деревянный игрушечный домик. Миямото прыгнул навстречу второму менту, что-то быстро сделал рукой, повернулся, его подошва глухо бухнула мента в низ живота. Сложившись пополам, мент жопой пропахал по мелким камушкам пару метров, Миямото быстро подскочил к нему, и ногой припечатал его лицо к земле.

Бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля ебааааааааа-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-ать еб твою мать еб мою мать ебать всех бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля – примерно это я думал в те короткие секнуды. Животный ужас катком пробежал по моему дохленькому тельцу, расслабляя колени и буквально выжимая каловые массы из тощей подростковой жопки. А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а, сипел и бился где-то внутри костлявой груди маленький ебанутый цыпленок. Первый мент зашевелился и я неумело пнул его в лицо, сквозь кроссовок почувствовав податливость башки, мотанувшейся на шее. Миямото одобрительно кивнул.

– Ходу! – сказал я, мысленно сжав цыпленку горло. И мы побежали.

Оставшийся до сквота путь мы пробежали по дворам очень быстро, не останавливаясь ни на секунду. Я задыхался, еле-еле успевая за курткой Миямото, светлым пятном мелькавшей передо мной в кустах. Мне было страшно до одури, всю дорогу я боялся опростаться прямо в джинсы. Мы перелезли через высокий забор и выбежали во дворик «нашего» особняка. Я подумал, что мое сердце сейчас вырвется из груди наружу. Во рту был противный привкус крови от непривычного долгого бега.

– А ты ничего, молодец, – сказал Миямото с удовлетворением, садясь на ржавые качели. – Не зассал.

– Зассал, Миямото, – сказал я, присаживаясь рядом. Вкус крови всё не проходил. – Просто пиздец, как зассал!

– И я, – засмеялся Миямото.

– Да не ври! Ты их так уложил! Раз-два! Как в кино! – сказал я.

– Я же говорю: долго карате занимался.

– Я тоже хочу.

– Успеешь. Скоро, говорят, карате снова разрешат, – он достал из куртки гильзу и коробок с марихуаной. Помолчал, испытующе глядя на меня, и добавил, – Нам ничего другого не оставалось делать. Если бы нас замели… Траву бы нашли, сразу – срок. Я думал, ты сразу свалишь. Бросишь меня.

– Я музыкант. Ты музыкант. Я – парень с проблемами (лучше бы сказал: я – юный самоуверенный дебил и придурковатый ботаник). Ты – парень с проблемами. Все нормально, – сказал я, стараясь подражать нашим «крутым пацанам». – Если бы тебя замели, то я бы сразу пошел прицепом. Посредничество в наркоторговле, соучастие в нападении на сотрудника милиции.

– Будешь? – Миямото протянул мне раскуренную «штакетину».

Я молча затянулся. Сладкий дым обжег легкие, я закашлялся.

– Ты совсем ничего не куришь?

– Не-а, – ответил я сквозь дым.

– И никогда не курил?

– Не-а.

– Тогда лучше не начинай, – улыбнулся Миямото, и взял сигарету из моих рук. – Если не хочешь.

– Я бы лучше выпил, – честно сказал я. – Трясет всего.

– Меня тоже.

– Миямото…

– М?

– Я про твою историю. Про сестренку-медсестричку…

– Чего?

– Я тебе верю. Ну… что это правда.

– К сожалению, это на самом деле правда, – грустно улыбнулся Миямото.

– Так вы тут все дуете? – сказал звонкий голос Вики за моей спиной. – Два часа дуете втихоря, и даже не позвали?

Кенгур и Вика стояли на крыльце, держа в руках стаканы. Губы Кенгура цвели алой помадой. Рубашка спереди выбилась из брюк. Вика подкралась к Миямото, нагнулась, нахально развернула его пальцы с сигаретой к себе и, глядя ему в глаза, затянулась дымом прямо из его руки. Кенгур подошел ко мне, протягивая стакан.

– Здесь просто зоопарк, – сказал он мне.

– Нравится? – спросил я, отхлебывая из стакана теплой водки.

– Все очень клёво, – с одобрением сказал Кенгур, глядя на объемистый викин зад. – Играть здесь никто не умеет, но парняги клёвые.

– Как тебя зовут? – томно спросила Вика, по-прежнему стоя раком и глядя на Миямото снизу вверх.

– Миямото, – сказал Миямото.

– Как круто. Ты мне запустишь «паровозика»? – и она вытянула сочные губы трубочкой. Миямото с улыбкой перевернул сигарету и вдул тонкую струйку дыма ей в рот. «М-м-м», – пропела Вика и закатила глаза.

– А чего Нитро? – спросил я Кенгура, потянув его за выбившуюся из брюк рубашку. – Не возражает?

– Ты имеешь в виду что я… с Викой? – засмущался Кенгур.

– Ну.

– Он какой-то бабообразный. Мне кажется, его самого можно ебать. Нет, ну ты не подумай, я бы никогда не стал мужика трахать. Я просто говорю, что мне кажется, что его можно выебать. То есть он как бы… не будет сопротивляться, понимаешь? – сказал Кенгур еще более смущенно. – Вику я так, поцеловал пару раз, ничего больше не делал. А вот он точно какой-то странный. Точно странный.

Вика хохотала, сидя на корточках возле Миямото. Он рассказывал ей что-то смешное и раскачивался на качелях. Она запускала ему «паровоз». Братство народов просто, подумал я.

– А вы тут чего делали? – спросил Серж.

Я подумал и сказал:

– Да так… Ничего особенного… Покурили, да побазарили.

Через два дня я провожал Миямото на поезд. Он протянул мне смятый клок бумаги. На нем было написано его имя, адрес и телефон. И какие-то иероглифы.

– «Миямото». По-японски, – пояснил он. – Будешь у нас, звони. Остановишься у меня. Поиграем вместе. Кенгура привози. Он на басу, ты на гитаре, я барабанщик. Хороший состав.

– Не знаю, – сказал я. – Я довольно домашний парень.

– Ты – нормальный парень. Приезжай, – сказал он и уехал к себе в Новосибирск.

Говорят, потом он умер. Сбила машина.

Мой бесстрашный друг

Стас был для меня в те годы просто культовый чувак, это да. Независимый, мыслящий, еще и поэт, да и вообще хороший парень. Правда, его лень была сверхъестественной. Его три или четыре раза выгоняли из университета просто потому, что он не хотел учиться. Ему вполне достаточно было своих мыслей. Тогда он хотел стать Большим Поэтом, жаждал жить быстро и быстро умереть, как Джимми Моррисон – сдохнуть с переёбу от остановки сердца в душе. Желательно в Париже. Но нашей участью был Мухосранск – большой и страшный уральский многополис.

Я впервые увидел Стаса на зачислении в студенты: он женственно раздвигал толпу пальцами, и по-балетному горделиво, запрокинув подбородок, нес голову. Его запястья изгибались, как шея фламинго. Его движения струились плавно, как у африканской женщины, несущей на голове тяжелую корзину. Он был очкаст, длинноволос, удивительно некрасив и пластичен. И я подумал: пидор. Все рано или поздно признавались, что принимали его за пидора (хотя он, вроде, был вполне гетеросексуален). Всё из-за его сумасшедшей пластики. Практически все мои знакомые думали, что он попросту выёбывается, типа такой маркетинговый ход, self-promotion. Все ждали, что он окарает, сорвется на какое-то обычное рваное движение… Хуй! Он ходил, как балерина, сидел, как балерина, выпивал, как балерина, спал, как балерина и – хотя я не видел, как блюют бухие балерины – я уверен, что даже блевал он, как могла бы блевать балерина.

Девушки почему-то давали ему очень охотно, я бы даже сказал «с огоньком». С другой стороны, Стас тогда проповедовал теорию о том, что ебать надо всё и особых претензий к девушкам не предъявлял. Даже умудрился как-то сожительствовать с собственной преподавательницей (даже ставшей какой-то более-менее известной писательницей, насколько я помню), которая была старше нас хуй знает насколько лет. Во всяком случае, внешняя разница в возрасте между нею и ее юным падаваном выглядела буквально порнографической. Как мне тогда казалось.

Для меня и по сей день остается загадкой, как мог такой рафинад, как Стас, появиться в рабочей семье, в маленьком уральском городке, пропитанного солями хрома и разной дрянью? Как он выжил таким на этих серых улицах? Он давал женщинам, о которых рассказывал, имена «Исидора» и «Дульсинея». Он надевал сразу три рубашки, верхняя из которых была черно—шелковой в узоре красных опийных маков. Он надевал джинсы такой степени узости, что казалось, яйца сейчас вывалятся наружу, либо их ждет неминучий некроз от затруднения кровотока. Его свитер походил на берет Bob’а Marley. И еще он был католиком, что тоже, в общем… было не слишком обычно.

Слово «нельзя» действовало на него подобно красной тряпке. Что, учитывая его интеллигентно—пидороватый внешний вид, доставляло ему изрядные неприятности. К тому же у него было атрофировано чувство страха. Начисто. Как-то раз, встретив его после месячной разлуки, я заметил, что у него слегка сколоты передние зубы. Я спросил, в чем дело. Оказалось, что провожая ночью одну «девицу Исидору, чудо как собой прелестную», Стас столкнулся с четырьмя-пятью хулиганами, которые в классических традициях городского романса спросили закурить. Вместо того, чтобы поддаться увещеваниям Исидоры и убежать с нею вперед, к светлым хрустким простыням, Стас просто ответил, что закурить не даст. Хулиганы пригрозили физической расправой. Стас не стал юлить, а честно сказал: «Да пошли вы на хуй, пидарасы ебаные, щас сами по пиздюлятору отхватите». В результате, его, конечно, моментально отпиздили до полусмерти, девица сначала бежала, потом вернулась с врачами, была больница, тяжкий сон, сотрясение мозга, осколки зубов. Но Стасу было поебать. Он не изменил стиля своей жизни.

Обычно мы со Стасом встречались просто на улице, совершенно не договариваясь о встрече. Нужно было просто пойти по улице, и через некоторое время обязательно встретишь Стаса с его вечным рюкзачком (зубная щетка, книжки, носки), в поисках «вписки» на ночь, или в поисках алкоголя, или девицы нестрогого нрава.

Мне было проще – проблема жилья, как таковая, меня не особо волновала. Припасть на чей-то флэт, или тусануться в каком-нибудь мрачном хипповском сквоте – всё было для меня скорее порцией экзотики. Как зоопарк, или музей. Я всегда слишком дорожил собственной независимостью. Любое внешнее давление приводило меня в ярость, будь то необходимость надевать военную форму по четвергам на военной кафедре, либо необходимость носить длинные волосы и говорить о Дженис Джоплин. Без разницы. Я решительно отказывался искать отличия между снобами в костюмах и снобами в джинсах. Свердловчане же иногда просто убивали меня: если я отказывался с восторженно-постной мордой слушать какую-нибудь хуйню, типа Einstu: rzende Neubauten или Kassierer, все пиздец – меня пытались отчислить в отстой. Джеф я не колол, галоперидол не жрал. Слушал Мадди Уотерса и Хаулина Вулфа, а еще Питера Тоша и Боба Марли (которых тогда практически никто в Ебурге не слушал). И еще пил все, что срубало башню. В общем, вырисовывается портрет довольно примитивного и не слишком модного юного ублюдка, хе-хе. Но я отвлекся…

В отличие от меня Стасу жить было как правило негде. То есть в крайнем случае он мог съездить к родителям в Мухосранск, помыться и поесть. Но тратить два часа на автобус плюс несколько рублей на билет каждый день он был решительно не готов. Поэтому жил где попало. Иногда он находил какую-нибудь сердобольную даму, с которой жил в среднем недели две, но чаще ночевал у бесконечной череды приятелей.

Поскольку нужного рубля на билеты до родительского дома часто недоставало, Стас решил проблему своеобразно и решительно: на последние деньги он приобрел удостоверение воспитанника детского дома для умалишенных детей, закатал его в скотч и с дебильным видом и некоторой гордостью предъявлял эту истасканную мятую йобань всевозможным контролерам в электричках и автобусах. Когда ему (довольно редко) намекали, что для сиротки он выглядит, мягко говоря, староватым, Стас честно заявлял, что удостоверение одинаково и для воспитанников и для преподавателей, а он, мол, как раз сеет разумное-доброе-вечное в головы юных имбецилов. В качестве учителя-словесника. Благодаря этой технологии, он ездил бесплатно на любом виде транспорта, кроме самолетов, такси и поездов дальнего следования несколько лет, ни разу не будучи пойманным.

Иногда он по нескольку недель подвисал у Шурки. Я, естественно, тоже. Поскольку дома у меня царило иго пенсионеров, то я старался оттуда сбежать при первом удобном случае. Мои милые пенсионеры относились к этим порывам с пониманием. У них было одно безусловное требование ко мне – не попадать в истории и нормально питаться. Питался я как мог, а вот с историями было похуже. Я собственно и жил ради историй.

Привет, пидарасы

Шурка был отдельный чувак. Отдельный от всего остального мира. В 14 лет у него начала расти борода как у благородного грузинского бандита Даты Туташхии, по какой причине он всегда охотно ходил за спиртным, если нам по причине малолетства (а мы были старше его года на четыре) «не отпускали» злые продавщицы. Он был несмелым и свободолюбивым. Большим и рыхлым, волосатым и татуированным. Он любил glam и soft—metal.

Его руки до локтя оплетали бисерные феньки, либо индейских расцветок банданы. Если его джинсы прорывались насквозь, в холодную погоду он завязывал дыру банданой. Голову Шурки украшала широкополая черная шляпа, увенчанная узорчатой лентой. Зимой – английский черный вязанный военный подшлемник. Подбородок был подчеркнут козловатой бородой—писюлькой. А почти на каждом пальце красовался тяжелый перстень из смутного сплава металла и говна. Хотя в малых дозах присутствовало и серебро. В межсезонье он одевал долгополый черный плащ, либо «косую» куртку памяти Elvis’а. Из обуви признавал только тяжкие армейские говноступы, либо говнорезы в стиле «казаки», отличавшиеся полуметровой длиной и лыжной изогнутостью als eine Kleine Mukh. «Казаков» у него было пар пять. Короче говоря, на фоне советского пейзажа Шурка выглядел довольно ярко. Если не сказать нахально.

Ещё он был удивительно добрым человеком, возможно самым безобидным, бескорыстным и добрым человеком из всех, кого я встречал. Я любил его, как мало кого любил. Он был засранец, я – засранец, что еще нужно для братской дружбы?

И вот как раз история о любви и дружбе.

В тогдашнем Свердловске 80—90—х гг. существовал (да видимо и сейчас существует) район под названием «Пионерский поселок», пользовавшийся тогда славой местного Гарлема. Он состоял из кучно налепленных хрущоб, в промежутках густо заросших сиренью. Честно говоря, на деле он был не таким уж и страшным, но худая слава отчего-то прикрепилась к нему надежно.

Как-то раз Шурка со Стасом и шуркиной девушкой Наташей пошли на день рожденья к наташиной сестре в «Пионерский поселок». Время было позднее, зимнее, страшное, поэтому когда вдруг Шурка начал спьяну ужасно ссориться с Наташей и собираться пешком попилить через весь город насквозь, все стали его отговаривать: что-ты-что-ты, у нас же тут одни бандиты живут, не дай бог убьют-порвут, потратят здоровье молодецкое, а повезет, так и в жопу оттарабанят, не глядя на мороз. Как всякий здоровый молодой человек, Шурка свою жопу берег и кому попало отдавать ее в морозных зимних сумерках не хотел. Поэтому он сказал что: а) здесь дольше задерживаться не может, поскольку его честь была замарана наташиными вздорными выпадами, и б) просит Стаса проводить его; так сказать, просит быть его телохранителем и сберечь дорогую ему часть его, шуркиного, молодого тела от супостатов.

Стас поперхнулся водкой и попробовал сказать, что в двенадцатом часу пиздюхать через весь город в 30-градусный мороз – это бред, но Шурка схватил его в охапку и увлек за двери. Через пятнадцать минут освежающей прогулки, под влиянием мороза Стас внезапно вспомнил, что буквально в двух шагах проживает его друг Алексей Б., квартира которого совершенно свободна, по причине отъезда алексеевой матушки в командировку.

Матушка Алексея Б. была, со слов Стаса, женщиной крайне вздорной. Дело в том, что ее единственный факт полового общения с мужчиной в жизни (случившийся явно неожиданно) послужил как раз причиной рождению Алексея. В силу этого, алексеева матушка мужчин терпеть не могла, козлов поганых, и характер взрастила в себе весьма специфический. К тому же, она была не только неприветлива, но и крайне непривлекательна.

Сын ее был типичный «ботаник»: носил очки на минус пятьдесят, с толстющими линзами, обладал прыщавыми кожными покровами и весил килограммов сорок. Гордился он только одной своей весьма специфической чертой: его детородный орган в длину превышал 26 см. В силу постоянной концентрации своего сознания на этой впечатляющей э-э-э штуке, Лёха был невероятным эротоманом. Его квартира (а матушка алексеева была женщиной по тем временам состоятельной и баловала сына нефиговыми деньгами) была завалена видеокассетами, журналами, игральными картами, сувенирами, а позднее, и компакт—дисками исключительно порнографического содержания. Вполне возможно, что он и был так худ исключительно потому, что слишком часто «душил одноглазую змею», «потеребливал перец», «заставлял плакать лысого» и «гонял малыша в ладошке».

Помимо ежедневных мастурбационных сессий в жизни Лёхи существовала еще одна страсть. То была женщина. Звали Лидою. Ей было чуть больше тридцати, и для нас, восемнадцати—двадцатилетних, она, безусловно, была старушкой. Но фигура у нее была совершенно потрясающей. Ей тоже очень нравилась специфическая лёхина …э-э-э… черта, которая, к тому же, в силу молодого возраста и примитивных увлечений Лёхи, днем и ночью находилась в работоспособном состоянии.

Как-то раз лёхина матушка, пребывая в задумчивости, спросила сына:

– Лёшенька, а почему ты с девушкой ни с какой не познакомишься?

Лёха немедленно впал в ступор, поскольку сказать мегере-матери, что он уже почти два года трахает женщину, моложе ее самой всего лет на пять-шесть, он не мог. Слегка оцепенев от неожиданности, он растерянно пробормотал:

– А зачем мне девушка?

– Ну, – задумалась мать, плохо помнившая нюансы половой жизни людей, – тебе же надо наверное… Ты ведь уже взрослый вон какой…

– Мам, – вдруг говорит Лёха, нащупавший гениальный ход, что бы раз и навсегда уйти от материных расспросов, – а ты же Стаса помнишь?

– Конечно, я хорошо знаю Стасика, – сказала ничего не заподозрившая мать.

– Ну… – намекающе проблеял Лёха.

– Что?

– Ну мы же с ним в одной комнате спим, когда он у нас ночевать остается, – невинно сказал Лёха. – Мне, мам, так с ним хорошо. Я и не хочу теперь никакой девушки.

Лёхина мама посмотрела на сына, потом горестно всплеснула ладонями и сказала гениальную фразу:

– Ну, всё у нас не как у людей!

Вот эту-то историю Стас со смехом рассказал Шурке, пока они преодолевали заметенный снегом квартал, отделявший их от ночлега. «Представляешь, – весело кричал Стас сквозь ветер, – а я-то думаю, чего она на меня так странно смотрит-то все время! А она думает, что мы с Лёхой – пидарасы!».

Шурка остановился и честно спросил у Стаса, а вы правда не пидарасы? (И тут я должен напомнить: Стас, как и Алексей Б., носил очки и имел несколько женственные манеры). Стас посмотрел на глупо-наивные шуркины глаза и тут ему стало до смерти скучно. Он ответил, конечно я тебе скажу, что мы НЕ пидарасы… При этом конец фразы Стас оставил повисшим в воздухе, этакий незавершенный штришок, вроде как «ты же понимаешь, что правды я тебе все равно не скажу».

Шурка начал задумываться о том, не проще ли все-таки спокойно дойти к утру до дому до хаты, но тут оказалось, что они уже пришли. Пробудившееся на морозе чувство голода и тяга употребить спиртное пересилили в Шурке страх за целостность собственного ануса, поэтому он махнул рукой и вошел за Стасом в темный, чужой, холодный, враждебный, манящий и страшный подъезд.

Лёха Б., несмотря на отстойный внешний вид, хозяином оказался чрезвычайно хлебосольным. На столе тут же появились фаршированные Лидой перчики, мамины огурчики, свежий хлебушек, остекленевшая от инея водочка и беседа потекла ручьем. О чем еще могли говорить в те времена два очкарика? Ну конечно же о «Doors» и «Pogues», о Де Саде и Барте, о Борхесе и Кастанеде, о псилосубах и лизергидах, и каннабиноле и алкоголе, о Будде и Христе, о предсознании и надсознании, о симулякрах и дискурсах, о долгожданном тогда «Улиссе», о насилии языка, и снова о «Doors», и опять о свободе, о стратегии жизни Иккю Содзюна и, конечно, же о беседах Линьцзи.

Отогревшийся Стас, чувствовавший себя очень уютно, сидел на стуле, подогнув под себя худые ноги, и по-плисецки изящно (представьте себе богиню Майю с длинным мундштуком) поводил сигаретой. Дым он раздвигал набуратиненными пальцами, после чего жадно втягивал сигарету куда-то внутрь рта, потом с пробочным хлопком порывисто отнимал ее от лица, выдувая толстый клубок дыма.

Хлебосольный Лёха, радостно и цинично трепал имена философов и писателей, хвастал новыми дисками и свежей порнухой, не забывая подливать, насыпать и подкладывать, курил женственно, одновременно скромно и вызывающе, нежно постукивая по кончику сигареты суставчатым пальчиком.

Девяностокилограммовый Шурка, покрытый татуированными змеями и драконами, в брутальной майке «Harley rules!» кивал головой, покушивая водчонку и с тоской следя за змеившимися по кухне тенями двух оторванных интеллектуалов. Он любил тяжелую музыку, готов был слушать «Doors’ов» в гомеопатических дозах, кое-что знал о Будде и совсем ничего о симулякрах и дискурсах. Так что процентов на семьдесят дискуссия была для него экзотичной, как наголо обритая китаянка, но далеко не столь возбуждающей. Чего греха таить, часам к двум Шурка уже начал явно клевать носом.

Хлебосольный Лёха тут же проявил хозяйскую активность и сказал: «Шурка, давай я тебе в маминой комнате постелю, ее все равно дома не будет еще три дня. А мы со Стасом еще долго будем болтать, потом, чтобы тебя не тревожить, ляжем у меня в комнате». Шурка сонно кивнул, но когда Лёха заботливо взял его под локоток, в шуркином черепе рванула мысль «это же пидорва!».

– Чего это вы меня отселяете? – подозрительно спросил он, настойчиво освобождаясь от лёхиной помощи.

– Мы просто спать еще не собираемся, – бесхитростно ответил Лёха, отпустив шуркин локоть.

Шурка сделал вид, что все идет нормально и ушел в мамину спальню.

Через некоторое время, Стасу и Лёхе пришла мысль переместиться из кухни в лёхину комнату, для того, чтобы продолжить содержательную беседу уже в горизонтальном положении. Как хозяин, Лёха заботливо предложил Стасу свою постель, а сам неудобно устроился на полу под низко нависавшей полочкой с кассетами и книгами. Со временем, дискуссия разгорелась настолько, что Лёхе не хватило места для жестикуляции и он соскочил, начисто забыв об опасно нависшей полочке. И, естественно, со всего маху впаялся в нее головой. Кассеты и книги посыпались на пол, а Лёха шумно бздякнул всеми костями об пол, громко стеная и держась за голову руками. Так вот. Когда я пишу «громко стеная», это означает, что лёхины стоны были действительно громкими, громкими аж пиздец. Он бы, пожалуй, заорал со всей дури, как вожделеющий лось, но в порыве хозяйской деликатности зажал себе рот, чтобы не разбудить Шурку. Поэтому вышло громкое ММММММММ ООООООООО АААААМАМММММ УУУУУУУУУУМММММММ. В общем, стонал Лёха, как семь порнофильмов, при этом стуча от боли ногами по полу.

Стас собрался уже бежать за йодом или «зеленкой», но в этот момент услышал быстрое шлепанье босых ног в коридоре. Быстро оценив лёхины стоны с точки зрения тембра и ритмичности, Стас тут же догадался, в чем можно заподозрить источник звука. Поэтому за секунду до того, как Шурка приоткрыл двери, чтобы поглядеть не случилось ли чего, Стас быстро сдернул с себя трусы и бросился ничком на стонущего в разбросанном белье Лёху.

Какой там нахуй Родригес! Какие там нахуй «Четыре комнаты» с охуевшим Бандерасом, глядящим на горящий номер гостиницы. Да ладно Родригес, какой там нахуй «Ревизор»!? Знаменитая немая сцена – просто игры пупсиков по сравнению с тем космическим охуением, которое выразилось на лице Шурки в следующий момент.

Ибо, заглянув в комнату, он увидел следующее: Лёха стучит ногами об пол и громко постанывает, запустив руки в волосы и закрыв глаза. Абсолютно голый Стас, сверкая незагоревшими ягодицами, ползает по его тщедушному тельцу, перебирая жиденькие волосики вокруг лёхиных сосков.

– ПИДАРАСЫ! – страшно закричал Шурка, через минуту придя в себя, – Я ни минуты больше не останусь среди вас! Вы же пидарасы! А-а-а!

Надо сказать, что честный Лёха ничего за все это время не ощущал, кроме кошмарной боли в макушке, поскольку башку он себе разбил довольно основательно. Поэтому услышав шуркин крик, он слегка охуел. Но увидев, как Стас реагирует на происходящее, он немедленно включился в игру:

– Сашенька, пожалуйста, только никому не рассказывай, – застонал Лёха.

– Шурка, ну что ты как маленький, – начал увещевать паникера Стас, подходя к нему все таким же голым, как бушмен.

– Не подходите ко мне! Не трогайте меня, Пидарасы! – истошно вопил Шурка, глядя на подслеповатые попытки Лёхи встать с постели.

Наконец, после того, как Шурка упал навзничь, тщетно пытаясь напялить узкую джинсу на уже обутые в «казаки» ноги, Стас понял, что чувак уже близок к предынфарктному состоянию. Поэтому напялил трусы и шутить перестал.

Через час ситуацию удалось более-менее разрешить и Шурка согласился запереться в маминой спальне, чтобы дотянуть до утра. Стас и Лёха, счастливо заливаясь детским хохотом, отправились почивать, а полупьяный Шурка до утра отбивался в кошмарах от навалившихся на него со всех сторон раскачанных пидарасов в огромных телескопических очках, которые то и дело норовили засунуть ему в задницу огромные детородные органы и разные неприятные предметы.

Наутро я услышал от Стаса эту историю без купюр и в самых ярких красках. Он был счастлив. Ему казалось, что эта шутка – просто вершина чувства юмора. Я смеялся как дебил… но потом честно сказал, что издеваться так над Шуркой, который значительно младше нас, жестоко и неумно. И неинтеллигентно. И грязно. Он – милейшее существо, самый добрый и бескорыстный человек на свете, сказал я, мы его лучшие друзья, и поступать так просто некрасиво. «Тебе не кажется, что ты должен пойти к нему и все рассказать», – спросил я. Удивленный Стас под нажимом клятвенно пообещал мне, что так и сделает…

Потом я понял, почему он так жестко пошутил. В целом, ему было совершенно похуй, кто с кем и куда ебётся. Здесь он, наверное, был взрослее нас. Тогда почти все из нас жили, так или иначе соотносясь с уголовными «понятиями», по которым жил весь наш край, населённый потомками каторжан и современными продолжателями их криминальных традиций. Стас же отказывался хоть как-то признавать «понятия».

Он изрядно подтрунивал над университетским буфетчиком, который своих пидорских наклонностей не скрывал. Иногда игра становилась довольно жёсткой: Стас откровенно заигрывал с буфетчиком, после чего, добившись от него приглашения на свидание, публично поднимал на смех. Но в целом, ему было наплевать.

Стас настаивал на том, чтобы мы выработали какие-то другие критерии оценки, например, порядочность-непорядочность человека, или возможность-невозможность рассматривать его в качестве собеседника, от которого можно научиться чему-то дельному. Наши подростковые замашки, почерпнутые из мелкоуголовного бэкграунда, Стас терпел со сдержанной брезгливостью. Когда же кто-то другой начинал при нем говорить что-нибудь резкое о гомосексуалистах (если, конечно, это был человек несидевший), Стас тут же срубал его фразой о том, что агрессивная гомофобия всегда развивается из латентной педерастии. Впрочем, это были времена, когда гетеросексуальность еще считалась нормой, а не признаком зашоренности и отстоя…

Итак, через день я снова встретил Стаса. Разумеется, первым же делом спросил его, виделся ли он с Шуркой и сообщил ли о том, что все происшедшее в лёхином доме было просто шуткой. И Стас рассказал следующее.