Текст книги "Зелёные холодные уральские помидоры. Рассказы"

Идти к Шурке ему, честно говоря, не очень хотелось, поскольку чувствовать себя виноватым Стас, как все нормальные люди, очень не любил. Поэтому он решил для начала выпить пива, чтобы чувства некоторым образом притупились. А потом, вроде как, можно и извиняться пойти. Надыбав где-то малых денег, он пошел по улице и случайно встретил Лиду, ту самую лёхину таинственную женщину, с которой поделился своими сомнениями.

Лида красиво смеялась, обнажая стройную шею, после чего предложила Стасу свою компанию для совместного распития спиртных напитков. Пили они долго, разное, там и сям. Дальше был некоторый пробел, после которого они обнаружили себя в районе шуркиного дома со страшным желанием помочиться в нормальных условиях, в тепле. Стас долго мялся, мои слова кусали его совесть, как надоедливые гостиничные клопы, которых хуй поймаешь в темноте. Но пошел он к Шурке, я думаю, все-таки ради поссать нормально, а не ради того, что бы рассыпаться в извинениях. Остановившись у шуркиной двери, он долго собирался с духом, тщательно вспоминал, что собирался сказать, подбирал слова, делал демонстративно грустное лицо… В конце концов он все-таки позвонил в дверь. Но увидев напуганное и честное лицо Шурки, тут же наглухо забыл о моих увещеваниях и прямолинейно спросил:

– Ты один?

– Нет, – еще более испугано сказал Шурка, припомнив недавний ночной кошмар. – Пап’с’мамой телик смотрят, а Наташа шьет чего-то.

– Понимаешь тут такое дело… – начал елозить носком ботинка по линолеуму Стас, – даже не знаю как сказать.

– Давай скорее, – громко прошипела умная Лида, смекнув в чем дело.

– Ну… я не один, а пойти нам больше некуда… – продолжал хитро мямлить Стас.

– Я уже не могу, – истомлённо сказала Лида, закидывая Стасу красивую ногу на плечо и потираясь о его шею промежностью. – В общем, ты не посидишь с Наташей на кухне минут пятнадцать? Мы быстро, – сказал Стас, прямо глядя в доверчивые шуркины очи.

– Мы водой шуметь не будем, – сказала Лида. – У нас и презерватив есть.

Шурка некоторое время смотрел на раскрасневшееся лидино лицо, потом на ёрзающего по линолеуму Стаса, и твердо, но вежливо сказал:

– Лида, проходи-пожалуйста-чаю-хочешь-наташа-тебе-сейчас-сделает, – а сам быстро повлек Стаса на кухню, где сел на табурет, заглянул в стаськино лицо и с проникновенностью Макаренко сказал, – Стас! Как же ты можешь?! Лёха ведь тебе… – тут он замялся, не в силах верно определить суть взаимоотношений между пидорвой. – Лёха ведь тебе… Он ведь твой… Он же тебе… друг! А Лида – она же его единственная… э… Фу ты, ёб твою мать! – прошептал Шурка, окончательно запутавшись в нелогичности бисексуальных многоугольников. – В общем, Стас-как-ты-мог! Сначала Лёха. Потом Лида. Что ты, еби твою мать, делаешь грязная mazafaka, ты же предатель?!

И тут «Остапа понесло». Стас начал долго и занудно тянуть лекцию о взрослом и невзрослом подходе к сексу и о различной природе сексуальности, о том, что если человек склонен к копрофагии, то дай ему похавать говешек, не тронь то, что ему свято, просто потому что ты этого не понимаешь, ты многого не понимаешь, в чем я виноват, если в комнате находятся мужчина и женщина, то мне нравятся сразу оба, я не могу противиться своей природе и сколько мне еще разрывать себе жопу огурцами и морковкой, противостоя своим тайным желаниям, Лида все знает, она понимает нас, но сегодня Лёха не смог, он даже пока не может ходить после той ночи, когда ты нас заметил (да-да!), я скрывал от тебя, но ведь ты же мой настоящий друг, если ты меня не поймешь, то куда же мне деться, ты же должен меня понять, ведь я так одинок, я никому больше не могу открыться, даже максу, и ты меня сейчас отталкиваешь, я ведь не хочу тебя затащить в постель (тут Шурка вздрогнул, как проснувшаяся собака), ты прости, но ты не в моем вкусе, я не люблю полных мужчин но я всего лишь просил твоего понимания а ты отталкиваешь меня как ты так можешь как можно быть таким бесчеловечным?!

Стас посмотрел в бездонные от охуения глаза друга и ощутил себя на вершине блаженства. Он торжественно встал, потушил сигарету, и с криком «а я-то думал, ты мне друг!» покинул шуркин дом, утащив за собой сдавленно хохочущую Лиду.

Шурке казалось, что ему открылась ужасная тайна. Но он до самой смерти мне так об этом происшествии и не рассказал – берег стаськину репутацию. Ибо слово «друг» для него что-то да значило.

Саморазрушающаяся Вика

– Писать правду все время просто невозможно, потому что никакой правды просто нет. Единой, одинаковой для всех правды нет, – сказала Вика и сплюнула вниз с третьего этажа, на кусты сирени. Потом она вытянула пухлые ноги над головами прохожих и пошевелила пальцами, – Ну давайте уже, сохните скорее! – сказала она своим накрашенным ногтям. Вечернее майское солнце жарило как бешеное.

– Я не говорю о какой-то тотальной правдивости. Тем более об одинаковой для всех правде, – сказал я, перелистывая тетрадь с викиным рассказом. – Просто мне не нравится. Ну не нравится и все тут. Ничего не могу с собой поделать. Как Станиславский – «не верю». Все нормально с языком как с таковым. Все в порядке с формальной стороной. Это рассказ, да, хорошо. Но не хватает здесь чего-то. Не бывает таких отношений между людьми. Таких стерильных чувств не бывает. Таких разговоров.

– Хватит меня уже ругать! – сердито сказала Вика и глубоко затянулась. – Я бы без тебя уже никаких мучений не знала.

– Буду ругать! – сказал я. – Где ты видела такое?

– Где?

– Вот, второй абзац снизу, – я показал пальцем на витиеватый диалог героини с виртуальным возлюбленным. Просто мыльная опера. – Так не говорят. В жизни так не говорят. И потом, если ты не хочешь знать моего мнения, то не нужно показывать мне своих текстов. Вот и все.

– Та-а-ак, – сказала Вика, водя пальцем по бумаге. Потом она внезапно с силой захлопнула тетрадь и швырнула ее под кровать.

– У тебя было семнадцать миллионов мужчин. Ты четыре раза делала аборт. Ты потеряла ребенка. Ты наглоталась какой-то дряни…

– Уксуса, – мрачно перебила Вика.

– Уксуса, и потом ходила с трубкой в гортани. Потом плотнячком посиживала на траве. Тебе страшно подумать сколько лет!

– Двадцать семь. Не так уж и страшно, – сказала Вика. Ну да, подумал я. Мне было почти восемнадцать, а тогдашней подруге моего отца – двадцать пять. Пиздец. В двадцать семь я уже готов буду выйти на пенсию.

– Не перебивай. Одним словом, у тебя уже нет времени на эксперименты. Хватит экспериментов. Ты знаешь о жизни почти все, пора начинать о ней писать! А ты на прошлой неделе снова пыталась покончить с собой, – темпераментно расхаживая по комнате, рассуждал я. Вика мрачнела с каждым моим словом. – Господи! Мы знакомы с тобой меньше года, а я уже столько про тебя знаю. А сколько я еще не знаю?!

– Я тебе все рассказывала, клянусь. Большего я никому не рассказывала.

– Хватит кокетничать и перестань меня перебивать, – свирепел я. – Так вот. Мне кажется, что писать надо так же, как живешь. А о мыльных страстях там, типа рабыни Изауры писать не стоит в принципе. Я не могу писать, и не пишу, потому что я еще и не жил толком, и не видел ни фига. Ты – другое дело.

– Не хочу я об этом писать, – сказала Вика. – Тоже мне тема – «Мои аборты». Или «Как я два раза покончила с собой».

– Я не говорю об этом конкретно, – сказал я. – Я говорю, что через призму своего опыта ты можешь хотя бы посмотреть – похоже на жизнь, то что ты пишешь, или не похоже. Не только на твою жизнь, а на жизнь вообще.

Вика спрыгнула с подоконника в комнату, и сердито бормоча, направилась к холодильнику. Я достал из—под кровати запылившуюся тетрадь. Вика выставила на стол бутылку водки, тарелку с несколькими замороженными кусками хлеба и банку гранатового сока. Я с сомнением поглядел на получившийся натюрморт.

– Больше закусывать нечем, – сурово сказала Вика, срезая ножом жестяную пробку. – Можешь пока стаканы помыть.

– –

Отец Вики считался зубром провинциальной журналистики. Жил он в небольшом уральском городе-заводе, вполне себе типичном. Имел вес в областной прессе. Как передовик идеологического фронта значился на хорошем счету в партийных и советских органах, имел регалии, часто бывал в столице области. В разгар перестройки викин отец одним из первых журналистов понял, что партийная кормушка прохудилась и пора зарабатывать деньги. Тогда он начал издавать несколько собственных желтых газет. Разбогател. Кроссворды, объявления и криминальная хроника расходились сказочными тиражами. Газеты эти мне не нравились, но Вике я об этом не говорил.

Сама Вика уже несколько лет не могла закончить журфак, несмотря на деньги отца и его связи. Насыщенная приключениями личная жизнь Вики не то, чтобы мешала нормальному течению учебы. Ее жизнь как бы существовала с учёбой в параллельных пространствах. Она действительно хотела стать журналисткой, разумеется самой лучшей, но на горизонте вдруг возникал очередной гениальный мужик (нет, правда, настоящий талант! ты должен мне поверить!) и Вика, как ебанутая, бросалась в романтические приключения. И еще она честно пыталась писать. Рассказы, очерки. Мне не нравился рваный привкус истерики в её экспериментах. Её проза была еще одним параллельным пространством, никак не пересекающимся с ее жизнью. Она училась на одной планете, влюблялась на другой, и писала о третьей, сидя на четвертой.

Мы познакомились как раз после ее очередного приключения. Я джемовал с одним парнем в общаге. Звали его Равилем. Равиль только что вернулся из армии с жгучим желанием закончить учебу и стать музыкантом. У него, о чудо! были настоящий барабан и «чарлик», и он умел стучать по этой немудреной установке.

Мы с играли с Равилем, а Вика как-то случайно оказалась рядом. Она была подружкой всей комнаты. В разное время она по очереди была влюблена в каждого из ее обитателей. Кроме сумрачного Ерика Давлетбаева. Ему тогда было около сорока. Он учился в университете по целевому направлению от правительства Киргизии. Ерик любил порядок, занимался ушу, и каждую неделю посылал семье длинные письма.

Зашел лысый Женька Чернов, гандон, стукач и циник. Он был тридцатилетним рок—музыкантом, в совершенстве владел английским и «один в один» играл бессмертные рок-н-ролльные хиты «Hotel „California“» и «Stairway To Heaven». Чернов с жалостью посмотрел на нас, сел поближе к Вике и попытался ее обнять. Вика пересела на подоконник. Чернов встал, прошелся и с напряжением сказал, поглядев на обитателей комнаты:

– Вот вернется страна в нормальное русло, и всех вас, уродов, на место поставим. Тебя Кокин, жидовская морда, в Израиль. Тебя Ерик – в Киргизию, тебя Равиль – в Татарию, а тебя фашистская гнида (это мне) – в фатерлянд. Всех пидарасов сошлем.

Но страна в женькино русло не вернулась. Тогда Чернов взял фамилию матери – Рикчер. А еще через год эмигрировал в Германию. По еврейской линии.

Чернов ушел, как обычно, испортив всем настроение. Тогда Вика принесла портвейн. Джем-сейшн незаметно перетек в пьянку. Ерик ушел на тренировку. Я отложил гитару. Равиль включил «Yes!» и тихо постукивал по ободу барабана. Вика с актёром Гришей Кокиным вспоминала общих друзей. Дуэт получился слаженный. Гриша Кокин разыгрывал целые сцены, а Вика остроумно их комментировала. Все хохотали как сумасшедшие.

– –

На следующий день я зашел к Равилю забрать гитару. Сумрачный Ерик, встретил меня внизу и сказал, что сейчас в комнате никого нет, а гитару он утром отдал Вике. Я постучал к ней, в соседнюю комнату. Вика не открывала. Я повернулся и успел дойти до конца коридора, как раздался ее голос. Я не расслышал сказанную ею фразу, поэтому повернулся и переспросил:

– Что?

– Чего «что»? – спросила в ответ Вика. Она стояла на пороге комнаты. Под глазами – густые черные круги. Пожелтевшее лицо выглядело, как жопа туберкулезника, подставленная под укол. Охуеть.

– Гитару зашел забрать.

– А, – протянула Вика и пропустила меня в комнату.

Она жила одна. Не знаю как это получилось, но она жила одна. По общажным меркам это была вершина комфорта: старый холодильник и никаких соседей.

На столе лежала горка таблеток. Раздерганные клочья оберток валялись по всей комнате. Посередине как-то странно стоял табурет. Над ним из потолка торчал прочный крюк для люстры. За неимением таковой с крюка свисала покосившаяся лампочка. На постели валялась веревка. Всюду были обрывки каких-то записок, писем. Гитара лежала струнами вниз на полу, как труп. Пейзаж мне не понравился.

– Я вчера как-то не так себя вел? – спросил я.

– С чего ты взял?

– Много выпил, плохо помню остаток вечера.

– Нет, все нормально.

– Вчера мне показалось, что мы почти друзья (вот дебильный подросток! и вежливый, что пиздец! да—да, обычно друзья как раз показывают друг другу свое умение садиться на шпагат, поясняя, что это разнообразит еблю, поэтому в обоих навыках приходится тренироваться каждый день). Сегодня ты не хочешь со мной разговаривать. Ты меня даже не помнишь. Поэтому я так и спросил.

– Гитара – вон, – сказал Вика и отвернулась. – Забирай и уходи.

– Мне все это не нравится, – сказал я.

– Что?

– Всё, – сказал я и обвел пальцем комнату.

Я закрыл двери и прислонился к ним спиной. И тут Вика почему-то закричала. Без слез, просто диким, нутряным криком. Кричала она минут десять. Я ждал. Она кричала ужасные, какие-то дикие вещи. Для моих подростковых ушей все это было чересчур. Я почему-то вспомнил, как за неделю до этого попытался развести одну общажную девицу на поебушки, потом, ставя на пол опустевшую бутыль, случайно обнаружил у нее под кроватью использованную прокладку и потерял эрекцию. Нежный, романтический подросток, хули. Вика, тем временем, села на пол и заплакала. И сквозь слезы говорила вещи еще неприятнее, чем те, о которых только что кричала. Потом она замолчала. Только плечи вздрагивали.

– Пошли гулять, – сказал я и взял ее за руку. Рука была прохладной и вялой как сонный червяк. Мы гуляли целый день. Заходили к ее знакомым. Обошли все городские скверы.

Вечером я сказал Грише Кокину:

– Гриша, у Вики проблемы. Оставь ее сегодня у вас ночевать. Ерик все равно в ночную смену дежурит.

– Какие проблемы? – забеспокоился Гриша.

– Таблетки, прочая фигня. Короче, лучше ее пока одну не оставлять.

– Я его убью, – закричал Гриша, бросившись к двери.

«Ну просто латиноамериканские страсти», удивился я. Гриша, несмотря на внушительный размер и большой вес, не смог бы и таракана ударить. Даже комаров, которые его кусали, он не шлепал, а сдувал с руки. Я догнал его уже на улице. Гриша быстро шел, непрерывно что-то бормоча.

– Кого ты убьешь? – спросил я.

Гриша остановился и внимательно на меня посмотрел. Я был ниже его на голову и младше на пять лет.

– Знаешь… – сказал Гриша, внезапно заулыбавшись. – Ты редкий зануда. Но человек хороший.

– Не факт, – обиделся я.

– Никого я конечно не убью. Хоть и хочется.

Оказалось все просто. Старая история. Гриша любил Вику, она спала с гришиным другом, забеременела, но ребенка потеряла, после того, как этот друг ее бросил. Просто кошмарная банальщина. Писать об этом – предел падения. Но познакомились мы с Викой благодаря именно такой истории. Я был в ней таким же случайным фактором как погодные условия. Почему я об этом рассказываю? Потому что дальше было прикольно…

Магические руны

Нитро был басилой в рок—группе, собиравшейся играть трэш—метал. Или блэк—метал. Я не разбирался в этом тогда и не разбираюсь сейчас. Причем, группа именно «собиралась играть», а не играла. Участники постоянно фонтанировали гениальными идеями, которые появлялись, в основном, от больших доз разных препаратов. В поисках других препаратов эти идеи и чахли.

В миру Нитро звался Андрюшей. Весил он килограммов сорок и был точеным красавчиком, с паутинными запястьями и исчезающими в пространстве, истончающимися пальчиками. Типа Джонни Деппа. Одну сторону головы он выбривал, а другая буйно зарастала черным хайром, достигавшим лопаток. Ел, в основном, вареную колбасу, густо намазывая ее майонезом. Считалось, что это вполне по-панковски. Охуенный бунт против устоев.

Несмотря на начитанность, Нитро не сумел закончить школу. Он был анархистом. Он молча и последовательно нарушал все правила, какие мог найти. Когда его мама принесла домой микроволновую печь (чуть ли не первую в Мега—Мухосранске в те времена) Нитро первым делом прочел в руководстве пользователя главу «чего ни в коем случае нельзя делать с СВЧ—печью». Он тут же с яростью луддита положил в микроволновку несколько яиц, взорвал их, потом взорвал там же пойманную специально для этого мышь, попытался что-то расплавить, а потом перерезал самые важные проводки. Только когда печь умерла, Нитро успокоился.

Несмотря на маленький рост и слабосилие Нитро, в школе его бить даже не пытались. Никто не хотел связываться с тихоней и красавчиком, в голове которого водились чуждые советскому пионеру чудовища. Одноклассники Нитро слушали «Ласковый май» и мечтали стать каталами. Нитро слушал «Morbid Angel» и «Cannibal Corps» и мечтал взорвать школу.

С грехом пополам он выучился в училище на ювелира—камнереза (камноеда – подкалывали мы его). Зарабатывал на жизнь, изготавливая из мельхиора или какого-то подобного сплава бензиновые зажигалки типа «Zippo». Почти все заработанные деньги Нитро с Викой тратили на марихуану. Постоянно находясь в обкуренном или обдолбанном состоянии, Нитро придавал своим творениям такой марсианский дизайн, что иногда покупателю даже сложно было догадаться, что за изделие он держит в руках, и каким образом можно его использовать. Лучшие его творения никто не покупал из боязни сойти с ума от обладания такой штукой.

– Слушай, Скутер, – говорил я общему знакомому, – вот ты – сотрудник прокуратуры, так?

– Ага, – говорил старшекурсник-юрист Скутер, доставая сигарету с марихуаной.

– Тогда скажи, зачем ты носишь с собой опасную бритву?

– Ты что с ума сошел? Как это зачем? – делал страшные глаза Скутер. – Ты знаешь как сейчас на улицах опасно?! – после чего он доставал из кармана чудовищную зажигалку «made by Nytro», шумно затягивался марихуаной, и у меня тут же отпадали все вопросы. Я сразу понимал, что случилось с этим человеком.

Иногда Нитро украшал свои зажигалки змеевиком или сердоликом. Жаль, что у меня не осталось ни одной. Они все пропали каким-то чудесным образом. За ними охотились невидимые силы. Ни одна из нитриных зажигалок не прожила у меня дома больше недели.

– Боже мой, ты бы знал какие у него две мааааленькие родинки на попке! По одной на каждой ягодичке. Одна с копеечку, а вторая с двушку, – говорила Вика, рассказывая мне про Нитро. – Чудо, а не попочка!

– Вика, меня никакие мужские попочки не интересуют, – отвечал я, с неприязнью вспоминая провокативный пассаж Кенгура, что будь он пидором, то первым делом выебал бы Нитро.

Гриша Кокин, став респектабельным учителем в престижной школе («перестань, как это я буду пить на лавочке? у меня же дети!») тяжело переживал, глядя на бывшую любовь.

– Ну что Вика? Все еще курит траву? – спрашивал он, глядя на Вику, стремительно проносящуюся мимо в толпе подростков, одетых в кожу и шипы.

– Не. На траву у нее денег нет. Поэтому на прошлой неделе они с Нитро пересаживались на клей, – честно отвечал я, поддразнивая интеллигентного Кокина, одетого в буржуазное пальто.

Гриша вздыхал и скорбно шел за водкой.

– –

Лето закончилось, ночевать где попало, в продуваемых всеми ветрами полуразрушенных домах, стало холодно. Дачный сезон подходил к концу, на квартирах друзей все труднее становилось находить свободное место. Шурка рассказал мне, что мать Нитро («наша матушка», как ласково называла ее Вика) уехала к другому мужчине, который вскоре увез ее в Австралию, и тогда Вика уговорила Андрюшу перебраться к отцу.

Я не видел их с Викой больше полугода и заехал навестить, с трудом ориентируясь по нарисованной Шуркой карте—схеме. Квартира нитриного отца располагалась в мрачной промышленной зоне, куда нужно было добираться пешком, минут сорок петляя среди валяющихся в беспорядке бетонных блоков, гнутых ржавых стальных ферм, рельсов и битых машин. Там стоял всего один небольшой серый дом, где жил отец Нитро. Вокруг сохранилось несколько полуразвалившихся бараков, заброшенные и заросшие крапивой-лебедой сады, окруженные истлевшими заборами. Антураж, донельзя подходивший мрачной красоте Нитро.

Проплутав больше двух часов по промзоне, я замерз и уже отчаялся найти нужный адрес. «Здесь наверное вообще жилых домов нет», – подумал я, но духи большого города в этот момент сжалились надо мной – я увидел щель в бетонном заборе, указанную Шуркой на схеме. «Nitro» гласила зеленая надпись краской от руки. Небрежно выведенный тэг. Ниже надписи была стрелка, указывающая в щель. Ура, сказал я и протиснулся между бетонных плит.

Войдя в подъезд, я наткнулся на жутко костлявое существо с бритым черепом, одетое в длинные трусы-«семейники» и женский махровый халат. Из халата во все стороны торчали вылезшие нитки, делая его похожим на линялую звериную шкуру. Кожа существа была, словно плесенью сплошь покрыта сизой татуировкой. Татуировано было даже лицо. Колючую лысину покрывала колотая паутина с отвратительным пауком-крестовиком в аккурат на макушке.

– Ты к Андрюшке? – спросило существо надтреснутым голосом, глядя как я пытаюсь найти кнопку звонка.

– Ага.

– Стучи так. Звонка нету.

– Спасибо, – сказал я и постучал.

– Наркотики принес? – спросило существо.

– Не.

– Я денег дам.

– У меня правда ничего нет.

– Смотри, у него отец бывший мент, у Андрюшки, – сказало существо и грязно выругалось в адрес всех правоохранительных органов. – А сам-то Андрюшка пацан хороший. Травой всегда делится. Мы с ним чифирим иногда. Сам-то чифиришь?

– Ну? – раздался из-за двери викин голос.

– Вика, открой, – сказал я.

– Андрюха, открывай, тебе кореш травы принес, – участливо заорало существо.

– Какого хуя, чё за блядь там? – спросила Вика.

«Ничего себе», – подумал я, но вслух сказал:

– Сантехник. Телеграмму принес.

Татуированное существо загнулось от смеха, прокричав сквозь слезы:

– Ага, телеграмму из Казахстана. От вашей сестры Шалы Ганджибасовны!

Заскрипел дверной замок. Вика со злым лицом выглянула в темный коридор, сжимая в руке духовой пистолет. Я засмеялся. Вика бросила пистолет на обувную полочку и закричала, бросаясь мне на шею:

– Нииитроооо! Беги сюда, смотри кто приехал!

– Сейчас, деньги достану, – забубнил Нитро, появляясь в дверном проеме с сумкой в руках.

– Привет, Нитро, – сказал я, высвобождаясь из викиных объятий.

– О! – удивился Нитро. – А я думал траву привезли! Заходи скорее.

Я вошел и задохнулся от тяжелого запаха немытого тела, смешанного с какой-то химической вонью. Заходи-заходи, приговаривала Вика. Извини за запах, говорила она, это андрюшкин отец тут вонь развел. Я огляделся. И снова задохнулся. Прямо на меня, любопытствуя, словно собака, выбежавшая понюхать гостей, по стене бежал жирный блестящий таракан. Я, в общем-то не боюсь тараканов. Слава богу, они не кусаются, но меня просто ошеломило такое мирное сосуществование людей и тараканов в этой квартире. Казалось, что Вика сейчас ласково похлопает домашнего любимца по усатой голове и скажет «ну что, Рыжик, знакомься – это Макс». Оглядевшись, я заметил ещё несколько крупных прусаков.

– Отец развел тут, – неопределенно махнул Нитро в глубь квартиры, имея в виду не то тараканов, не то всю эту лихую обстановочку.

Из глубины комнаты на звук нитриного голоса вышел приземистый мужик в «семейниках» и нательной майке из обрезанной тельняшки. В ширину он показался мне колоссальным, особенно крупной была квадратная голова. Он сумрачно промычал что-то, потом сдавил мне руку, испытующе глядя в глаза, как фашист из-за бруствера.

– Папа, это наш друг Макс, – защебетала Вика. – Он не торгует травой, отпусти его пожалуйста.

Папа отпустил.

– Это он всё надеется нас от наркотиков отучить, – улыбаясь сказал Нитро. – Он мастер спорта по самбо. Никогда в жизни не пил, не курил, и всю жизнь в милиции проработал. Поэтому от такого образа жизни крыша у него свистит, как ураган. Еще сильнее, чем у меня.

Папа неопределенно поцыкал языком и по-крабьи задвинул свое грузное тело на кухню.

Я продолжал оглядываться. Квартира Нитро могла войти в учебники как иллюстрация к статье о русской психоделической революции рубежа 80—90—х годов. Во всяком случае, как удачный пример логова наркосталкера. Стены были выкрашены в голубой и ультрамариновый цвета. По стенам, словно гигантские насекомые, ползли уродливо—оранжевые или пурпурные кленовые листья, набитые через трафарет. Сочетание цветов сносило башню не хуже клея. Небольшая по размеру, квартира была заставлена мебелью так, что между шкафов оставались лишь узкие проходы. Двигаясь в них, я чувствовал себя сперматозоидом в фаллопиевых трубах. Казалось, что все вокруг состоит из коридоров. Полированные темные стены и дверцы слабо отражали друг друга, зеркальный коричневый туман рождал мутные образы, многократно отраженные в самих себе, умноженные на самих себя. В «отцовской» (так они это называли, безо всякого конечного определения, видимо по аналогии с детской) пахло химией и посреди комнаты высился металлический скелет гигантского термитника, какой обычно устанавливают во дворах для того, чтобы по ним лазили дети. Термитник был счастливого апельсинового цвета, и стал последней каплей для моей похмельной башки. Меня слегка повело.

– Это отец приволок, – как бы извиняясь, сказал Нитро.

Тут я окончательно утратил всякие ориентиры и поспешил выйти из «отцовской».

Посреди одного из коридоров (не называть же это комнатой) лежали два матраца, между которыми стоял магнитофон, исторгавший хиты «Металлики». «Металлика» была уступкой нежному слуху гостя – сами хозяева такую попсу не слушали, для них «Металлика» была типичным easy listening. Я достал из сумки бутылку дерьмового портвейна. Нитро с сомнением посмотрел на меня. Я жестом фокусника достал вослед маленькую бутылочку спирта. Нитро одобрительно кивнул. Вика обрадовалась, и умильно защебетала: вот и хорошо, вот и замечательно, вечер не пропадет, еще ближе к двум должны травы принести, да и потом еще полфлакона отличного питерского «момента» остался, можно мультики посмотреть. Я начал ощущать происходящее как некоторую пародию на семейный фильм. Вика – этакая реальная хозяйка, говорит о веществах тоном хранительницы очага, готовящей для гостей праздничный ужин. Вот кусочек грудинки, сейчас супчик поспеет, а вы пока чайку, гости дорогие, не побрезгуйте.

Поскольку я кроме алкоголя ничего старался не принимать, то клей вежливо оставил хозяевам, думая: «какого хрена? как меня сюда вообще занесло? и когда я наконец научусь иметь отношения с теми людьми, с которыми стоит их иметь?».

Траву так и не принесли, несмотря на заклятия Нитро, который под хлопьями снега обращал глаза к небу и пряча утонченное лицо в копне развевающихся волос, требовал у своих языческих богов тонну марихуаны. Мы вышли покурить во двор, Вика стреляла из пистолета по банкам, Нитро заклинал небеса, а я дышал морозным ноябрьским воздухом.

Сломался я около пяти часов утра, насколько мне помнилось, где-то в щели между матрасами. Чтобы выпрямиться, мне, несмотря на мой невысокий рост, пришлось засунуть ноги и голову под какие-то шкафы. Нитро и Вика к такому положению тел привыкли. Смутно помнилось, что Вика пыталась меня выебать, пока несчастный Нитро блевал во дворе. После спирта с портвейном я не никак не мог быть ебом. Когда Нитро вернулся, Вика предложила группен—секс. Я вежливо отказался, не в силах представить свой налитый портвейном хуй рядом с пацанёнком Нитро. К тому же у него тоже наверняка есть хуй. Это как-то мешает моему пониманию групповухи. Пробормотав что-то подобное, я сломался, уснув как опоенный ведьмовским зельем.

…Утром (да ладно, чего врать-то? часа в два дня) я проснулся от странного щебетания. Вика показывала Нитро тетрадный лист с какими-то изображениями. Оба они рассматривали лист с выражением крайней сосредоточенности, как секретные физики. Я с трудом поднялся. Башка трещала.

– Что это? – спросил я, глядя на странной формы закорючки, покрывавшие лист.

– Руны, – серьезно сказала Вика. – Сегодняшние.

– Ты веришь в руны? – спросил Нитро.

– Не знаю, – честно ответил я, смутно пытаясь вспомнить алфавит Футарка, мировое древо и запутавшегося в ветвях мрачноватого Одина.

– Руны – это очень серьезно, – сказала Вика тоном, не оставлявшим сомнений.

– Вот это – мои руны, а это – викины, – сказал Нитро.

Я поднял голову и увидел, как стену покрывают листочки с графиками и формулами, перемежавшиеся с изображениями странных рун. Ни одна из рун, насколько я заметил, не повторялась. Все они были разные.

– Они предсказывают будущее. И о прошлом много говорят, – сказал Нитро.

– И чего говорят сегодняшние? – спросил я.

– Говорят, что траву сегодня все-таки принесут. А вчера не приносили, потому что была угроза в менты попасть, – сказала Вика.

Тут раздался особенно громкий с похмелья звонок в дверь.

– Вот, я же говорила, – радостно закричала Вика и, схватив пистолет, выбежала за дверь.

Нитро аккуратно прикрепил листочек с рунами к ряду прочих, надписав дату изготовления круглым школьным почерком. Вика впрыгнула в комнату, горделиво потрясая засаленным спичечным коробком Балабановской фабрики.

– Я же говорила, я же говорила! – закричала она, радостно кружась по комнате. – Скорпа вчера менты чуть не повязали. Убегал от них всю ночь.

– Наконец-то, – вторил ей Нитро, обнимая подругу и нежно тиская ее за пышные ягодицы.

– Руны никогда не врут, – сказала Вика. – Помнишь, когда весь питерский клей исчез, и приходилось всякую дрянь пыжать? А потом руны показали, что надо неделю потерпеть, и все вернется? Помнишь?

– А помнишь, как руны нам тогда сказали, что мы с того солутана не приходнёмся, и нам тогда Упырь—сссука все кайфы обломал? Помнишь?

Они крепко обнялись, и еще минуту танцевали какие-то дикие танцы с прыжками. Я лег обратно между матрасов, не в силах бороться с головной болью.

– Ты полежи-полежи пока, я сейчас забью, – участливо сказал Нитро, выдувая табак из «беломорины» прямо на пол.

– Я яишенки поджарю, с салом, с луком, – с любовью и нежностью сказала Вика. «Милейшие люди», – подумал я.

– Вика, а почему все руны – разные? – спросил я.

– Потому что они не могут быть одинаковыми. Время же никогда одинаковым не бывает, – наставительно сказала Вика.

– Не бывает, – согласился я.

– В день, когда руны повторятся, наступит конец света, – предельно серьезно сказал Нитро.

– И давно вы этим занимаетесь? – спросил я, чувствуя уважение к этим двум могущественным нарко-шаманам, жившим по странному распорядку.