Текст книги "Франц Кафка. Узник абсолюта"

Я помню Оскара Поллака молодым человеком, высказывавшим резкие суждения и хорошо знавшим свой внутренний мир. Несмотря на девятнадцать лет, он носил бороду. Он избавился от нее несколько позже вместе с некоторой резкостью и чопорностью, которые не позволяли общаться с ним легко и свободно. Поллака я также встречал в «Зале». Именно там он рекомендовал мне «немецкого Рембрандта». Его неосознанный еврейский интеллектуализм имел много общего с тевтонизмом, который корнями уходил глубоко в прошлое. Насколько я знаю, Поллак никогда по-настоящему не интересовался еврейским вопросом, а несколько позже и мы с Кафкой вернулись на нашу родную почву. Пылкая и чистая любовь к тевтонизму стала настоящей тевтономанией. Например, в одном из писем Кафки к Оскару Поллаку можно найти фрагменты, которые звучат несколько странно для знатоков стиля Кафки:

«Напротив виноградника, на дороге, в глубине долины, стоит маленький домик, первый и последний в деревне. Он – не старый, ему восемь или десять лет. Покрыт дом черепичной крышей. Дверь маленькая, через нее даже трудно выйти, но сделана она из крепкого дерева, ставни покрашены коричневым цветом и всегда закрыты – и в дождь, и в солнечный день. Дом еще необитаем. Напротив двери стоит тяжелая скамья, которая, похоже, уже старая. И если сюда придут однажды подмастерья со своими посохами и сумками за спиной, сядут, вытрут пот со лба и задремлют, я смогу увидеть милую, старую, мирную немецкую сказку».

В каждой детали этого письма обнаруживается влияние произведений искусства и художественных ценностей, пропагандировавшихся Кунствартом. На такого писателя, как Кафка, очень рано сформировавшего свою точку зрения, внешнее влияние не могло оказать продолжительного действия, но оно все же имелось в начале его творческого пути.

Письма Кафки Оскару Поллаку с 1902-го по 1904 г. наполнены желанием дружбы. Что касается нашей с ним дружбы, то она развивалась особым образом. Кафка был более сильным партнером в нашей дружбе, но мы соблюдали равноправие. Удивительно, как мне удалось прочитать юношеские письма Поллаку, которые Кафка предполагал отослать адресату или прочитать ему сам при личной встрече. Нужно было буквально бороться с ним, чтобы заставить его показать одно из них. Не гордость, конечно, заставила его сопротивляться, а необыкновенная самокритичность. Процитирую отрывок из одного его письма: «Из нескольких тысяч строк приведу тебе немного. Большая часть из написанного мной кажется мне омерзительной. Иногда я просто считал невозможным это читать и понимаю тебя, если ты это отвергаешь. Но ты, должно быть, помнишь, как я стал увлекаться «творческой работой», то есть написанием выспренних слов. К тому же я был болен страстью к громким фразам. В своих записях я могу найти впечатляющие имена, которые я обнаружил в календаре. Для моей новеллы мне нужно было два имени, и я, в конце концов, выбрал те, которые подчеркнул, – Иоганн и Беата. Рената уже была выхвачена у меня из-под носа[7]7
  Намек на раннее произведение Вассермана.


[Закрыть]. Это почти забавно».

В этом письме содержатся некоторые горькие замечания по поводу школьного товарища, обладавшего неограниченным запасом слов: «Его запас иронии был неистощим, и я пришел в отчаяние при виде того, как легко он с ним управлялся. Не было никакой надежды, что я достигну такого же мастерства, и я дал себе клятву, что больше никогда в жизни не буду так завидовать». За этим высказыванием последовала строгая самооценка: «Чего не было при написании того, что здесь есть, – так это усердной работы и настойчивости». В следующем абзаце он пишет: «Как мне недостает дисциплины! Если ты прочитаешь хотя бы половину этих записей, это будет достаточно для меня на сегодня. У тебя милая комната. Легкие огни от уличного магазина мигают и мгновенно исчезают. Я хотел бы, чтобы ты позволил приходить к тебе и читать по субботам, начиная со следующей, всего на полчаса. Мне предстоит упорная работа в течение трех ближайших месяцев. Кроме всего прочего, я знаю, что искусству нужна усердная работа больше, чем усердной работе – искусство. Конечно, я не думаю, что можно заставить кого-либо родить, но можно заставить кого-нибудь присматривать за детьми».

Не знаю, как Оскар Поллак принял труды, которые Кафка представил ему на суд, вызвали ли они у него такое же восхищение, как у меня, когда я читал их в первый раз. Интересы Оскара Поллака находились совсем в других плоскостях, чем интересы Кафки, погруженного в свой фантастический микромир. Лично мне нравилась необычность и новизна интересов Франца. Первый друг его юности, так скоро покинувший Прагу, совершил великие дела во славу науки. Кафка хотел общения и писал: «Ничего нельзя сделать без другого человека», «Стать отшельником ужасно»; и в полемике, которая затрагивает каждого, можно произнести проповедь против «Крота», который стал символом позднего периода творчества Кафки. «Я знаю, что есть пара глаз, которая наблюдает за этим, и все от этого становится теплее и живее», – это были знаменательные слова молодого Кафки о своих дружеских чувствах, о которых я впервые узнал из его писем и о которых он сам ни разу не обмолвился даже намеком. Возможно, они не зашли бы дальше одной попытки подружиться и никогда бы не перешли в близкие отношения. Это мое предположение подтверждает позднейшее молчание Кафки (об этих чувствах нет никакого упоминания в дневнике). И все-таки следует признать, что Поллак оказывал на Франца большое влияние. Он исчезал то в деревне, работая там сельским учителем, то, позднее, в Риме, занимаясь научными изысканиями. Время от времени он показывал своим друзьям из нашего круга, посещавшим Рим, памятники архитектуры и рассказывал об их истории. Затем мы узнали страшную весть о его смерти, которая повергла нас в ужас.

На протяжении семи лет моего знакомства с Кафкой я не знал, что он пишет. Я сам уже опубликовал несколько произведений в газетах и журналах, моя первая книга появилась в 1906 г. Наверное, первый раз мой друг познакомил меня со своей литературной деятельностью, когда сказал мне о том, что послал небольшой рассказ в Вену на конкурс в газету «Цайт». Он послал его под названием «Небо над узкими улицами». Рассказ не победил на конкурсе и исчез.

Затем однажды, в 1909 г., он прочитал мне начало своего рассказа под названием «Приготовления к деревенской свадьбе». Фрагменты рукописи сохранились в ненапечатанном виде. Главного героя звали Рабан. В этом имени есть соответствие с именем самого Кафки[8]8
  Напоминаю, что Кафка означает «галка», а Рабан похоже на немецкое Rabe – ворон.


[Закрыть]. Франц также занимался самоанализом в рассказе «Приговор», используя для этого персонаж под именем Бендеман. Рабан, как говорится в первой главе, покинул свою мастерскую и поехал повидать невесту, которая жила в деревне. В первой главе очень подробно, в сумеречных тонах описан дождливый день и редкие встречи со случайными знакомыми. Это выглядит необычно. Я был подавлен и одновременно восхищен[9]9
  Еще более сильное впечатление я получил, когда Кафка прочитал мне вслух свой рассказ «Поле битвы» (датировано в моем дневнике 14 марта 1910 г.). Наброски этой работы Кафка оценивал не очень высоко, и 18 марта 1910 г. он написал: «Дорогой Макс! Что мне больше всего нравится в этом рассказе – это то, что я хочу от него избавиться». Содержание рукописи, которую я взял к себе домой, потому что Франц хотел уничтожить ее, свидетельствовало о том, что она была написана в период семейных неурядиц и в то самое время, когда Франц учился в университете. После того как я более тщательно изучил свой дневник, я обнаружил, что это была не самая первая работа, которую показал мне Кафка.


[Закрыть].

У меня тут же сложилось впечатление, что это – не просто талант, но самый настоящий гений. Я загорелся страстным желанием представить труды Кафки перед публикой. Это желание было сильней меня, и я ему не сопротивлялся, поскольку считал его правильным и естественным. Франц был против. Нельзя сказать, что он привык лишь к неодобрению, и это доказывает его участие в конкурсе, о котором я уже упоминал. Конечно, ему было приятно осознавать свои литературные успехи. Однажды я видел, как он был рассержен на некомпетентную критику со стороны «Альманаха» Лиги Дюрера. Вообще же его надежды и опасения были вызваны не заботами о литературной репутации, которая ему была, в сущности, безразлична, а совсем другими вещами. Все дела, связанные с публикацией, не вызывали у него большого интереса и не особо затрагивали его чувства. Он не беспокоился о том, чтобы опубликовать свои произведения, и это не было предметом его страсти.

Я упомянул его труды, которые еще не были тогда напечатаны в Берлине в еженедельнике «Геденварт», прибавив его имя к плеяде выдающихся авторов (таких, как Блей, Манн, Ведекинд и Мейринк). Эта публикация, должно быть, впервые представила широкой публике имя Кафки (9 февраля 1907 г.). Франц написал мне письмо, полное юмора, об этом его «карнавальном» появлении перед публикой. Он был несколько смущен тем, что его, ранее не печатавшегося, опубликовали в журнале, в котором были представлены прославленные имена. «Хорошо я станцевал этой зимой», – шутил Франц.

В 1909 г. некоторые прозаические произведения Кафки были напечатаны в журнале Франца Блея «Гиперион». (Блей очень тепло встретил мою первую книгу «Смерть мертвеца», а затем, когда он приехал в Прагу, я представил ему Кафку.) Второй напечатанной в Чехии работой Кафки были «Аэропланы Бреши» (28 сентября 1909 г.), которые появились в пражском ежедневнике «Богемия» 27 марта 1910 г. Третья публикация была в пасхальном приложении к «Богемии» от 27 марта 1910 г. Там под общим заглавием «Размышления» были напечатаны следующие произведения: «Возле окна», «Ночью», «Одежда», «Пассажир». Никто не написал ни одной заметки об этих работах, опубликования которых я добился с таким трудом.

В 1908 г. умер друг моего детства Макс Баумль.

С того времени наши с Францем отношения стали более близкими. Мы встречались иногда по два раза в день. Все это время Франц жил в Праге (лишь позже болезнь заставила его жить в сельской местности, в санаториях). Мы вместе с ним возвращались с работы. Я каждый день ждал Франца в два часа пополудни около «пороховой башни», на углу Гибернерской улицы. Поскольку Франц всегда приходил позже меня – у него иногда была сверхурочная работа в конторе или он увлекался разговорами с коллегами, – иногда я уже хотел есть, так как мне приходилось его долго ждать, но весь мой гнев улетучивался, едва появлялась тонкая высокая фигура Франца. На лице у него бывала смущенная улыбка, и он прислонял руку к сердцу, как бы показывая этим: «Я невиновен». При этом он так трогательно спешил, что на него просто нельзя было сердиться. Мы шли с ним по Цельтнергассе к Старой площади, и не было конца нашим разговорам. Даже когда мы уже подходили к дому Франца, все равно мы еще долго стояли и продолжали говорить. После, вечером, мы снова бывали вместе.

В моей новелле «Царство любви» в образе Ричарда Гарты есть много черт Кафки. Тогда, через четыре года после смерти Кафки, я чувствовал, что не могу написать его объективную биографию. Только сейчас, когда после его кончины минуло уже тринадцать лет, я чувствую себя способным это сделать. Когда Франца не стало, я все равно продолжал с ним жить. Он существовал в своих правдивых словах, я точно знал, что он скажет в той или иной ситуации, что он подумает о том или другом. Я задавал ему вопросы и сам отвечал на них от его имени. Тогда я и почувствовал необходимость воскресить моего друга в живом произведении искусства, а не в историческом собрании дат и тщательно подобранных фактов. Я хотел возродить Кафку к жизни путем написания книги. Когда я писал эту книгу, Франц не был мертв, он жил и влиял на мою жизнь. Многим такое мое намерение может показаться странным, но просто никто не помнит, что Платон так же, хотя и более понятным путем, смог оживить Сократа, когда сделал его участником каждого диалога, написанного уже после его смерти.

Я хочу рассказать о первых книгах, к которым Кафка привлек мое внимание. Кроме уже упоминавшегося Флобера, Франц обратил мое внимание на Стефана Георга, дав мне два тома его сочинений, и на чудесный перевод китайской лирики, сделанный Гельманом, не сравнимый с более поздними переводами других авторов. В ненавязчивой манере Кафка сумел привлечь внимание своего друга (в романе он зовется Кристоф) к его любимым авторам в той манере, которая была ему присуща в наши первые годы дружбы и которая стала еще более выразительной после смерти Макса Баумля. Я не могу описать это лучше, чем сделал это в своем «Царстве любви»: «Гарта никого не убеждает, это – не его путь, и он не развивает никаких теорий, что ему тоже несвойственно. Он лишь снова и снова читает вам отрывки из своих любимых авторов бесстрастным голосом, четко выделяя интонации. Иногда на его губах появлялась улыбка, не веселая, но скорее насмешливо-скептическая, когда что-то сильно огорчало его. Иногда что-то побуждало его использовать чуждые ему приемы в своей художественной экспрессии, но это были искания гения, и писатель не может их избежать. В этом случае требуется особое понимание и сочувствие, что придает автору силы. Он не спорил по этому поводу, он всегда смотрел ясно, и эта ясность была присуща его безграничному энтузиазму. Он никогда не пытался давить на Кристофа. Со своей стороны, Кристоф всегда воспламенялся от работ, которые Гарта показывал ему, и даже чувствовал, что должен защитить некоторые из них от самого Гарты. Все это происходило с благожелательной серьезностью, мы тактично воспитывали друг друга. В этом не было ни капли тщеславия или претенциозности, каждый из нас чувствовал, что в эти моменты мир становится простым и истинным. И именно это чувство освобождало нас от излишней гордыни, беспокойства или чрезмерного ощущения ответственности. Это было очень простое чувство – Бог здесь, и в нашей власти либо следовать за ним, либо, что было бы крайне печально, отвергнуть его. Но кто, кто бы мог решиться на это! Поэтому они радостно вступали в «Страну Духа», которая скрыта от миллионов сынов человеческих неожиданными случайностями, печалями, страстями, различными суждениями; но они открывали ее для себя совсем просто в ее сверкающем, дающем здоровье свете, в ее вечном величии, она лежала перед ними – величественно прекрасная.

Затем произошел решительный перелом в ходе событий – первый друг Кристофа, проучившийся с ним все восемь классов средней школы, умирает. Через несколько дней после похорон Кристоф, скорбящий о смерти друга, идет вечером на прогулку с Ричардом Гартой. Рядом возвышается мрачный старинный замок. «Ты сможешь заменить мне его?» – спросил Кристоф запинаясь, испытывая сильную боль оттого, что задает такой невыносимый вопрос, и в то же время чувствуя, что этот вопрос можно оправдать. Наступило долгое тяжелое молчание. Они пошли по узкой улице, дул ветер, они шли бок о бок в полном молчании, и Кристофу казалось, будто рядом был его умерший друг, с которым умерло все его детство, – воспоминания о бесчисленных событиях, происшедших в школе, о первых впечатлениях и огорчениях, оставивших следы в душе. В школе дружба получалась сама собой, позже ее нужно было завоевывать, бороться за нее, и, в конце концов, даже это стало невозможно. Таков закон мира и людей… Вопрос Кристофа так и остался без ответа, и о нем больше не вспоминали. Но с той ночи рукопожатия друзей стали сердечнее и крепче».

Совместное чтение и разговоры о любимых авторах было первое, что нас сблизило, но этому прекрасному сближению предшествовало большое количество мелких, почти незаметных обстоятельств, дополнявших друг друга. Без ложной скромности могу признаться, что Кафка получил от меня больше, чем я от него. Моя инициативность и энергия были качествами, привлекавшими его ко мне. Глядя на вещи объективно, я вовсе не был так необдуманно смел и беспечен, как, возможно, это казалось Францу. Если бы я писал сейчас свою собственную биографию, то мог бы объяснить это в деталях. В данном случае достаточно лишь сказать, что по сравнению с Кафкой я был любителем приключений. О том, что восхищало меня в Кафке, я могу рассказать в подробностях. Вокруг него была необычайно мощная аура, которую я больше ни у кого не встречал, даже у очень важных и знаменитых людей. Я часто пытался анализировать это явление после смерти Кафки, поскольку, когда он был жив, оно казалось столь естественным, что мне никогда не приходило в голову думать об этом. Что было характерно для Франца, так это то, что он никогда не произносил ничего не значащих слов. Все, что от него исходило, выражало его особый взгляд на вещи – терпеливое, жизнелюбивое, ироничное восприятие нелепостей этого мира. Поэтому его полный печального юмора рассказ «Неразрушимый» далек от того, чтобы выражать цинизм. Да, это было так – в его присутствии обыденный мир претерпевал изменения, все становилось новым, поскольку, преломляясь через его восприятие, явления окружающего мира переставали быть скучными и банальными. Кафке был присущ необыкновенный дар наблюдения, большая точность. В его творчестве нет ничего произвольного, ничего «сюрреалистического»[10]10
  Этот термин не существовал в то время. Сегодняшние сюрреалисты без оснований ставят Кафку в свои ряды.


[Закрыть], а есть правдивость, протокольно точное и правдоподобное восприятие, что создает совершенно новую систему знания, – можно понять, что попытка познать мир и человеческую душу в мельчайших подробностях бесспорно оправдана и даже необходима в таких творениях Кафки, как «Великая Китайская стена» или «Процесс».

Вдобавок могу сказать, что не только на меня, но и на других Кафка оказывал такое же действие, которое я описал. Среди друзей в гостеприимном доме г-жи Берты Франты у Кафки была очень высокая репутация – просто благодаря его личным достоинствам, случайным остроумным высказываниям, – поскольку никто, кроме меня, в то время не знал о его литературном творчестве. Не было надобности в демонстрации его творчества, поскольку он сам по себе производил эффект и, несмотря на его застенчивость, в нем быстро угадали неординарную личность. На протяжении всей жизни Франца к нему тянулись женщины. Хотя сам он сомневался в том, что имел у них успех, но этот факт неоспорим.

Интересны различные открытки, короткие письма и другая корреспонденция Кафки, в которых говорилось об отмене встреч, приносились извинения. Франц не имел готовых, стандартных формулировок для этих бытовых посланий. Поэтому даже обыденные его письма далеки от типичной формы изложения (эти письма относятся к периоду нашей учебы, сдачи экзаменов по праву, и более поздние – к началу нашей работы в конторе). Эти документы, на мой взгляд, являются свидетельством безгранично богатого духа их автора, никогда не уступающего рутине и стандарту. Вот некоторые образцы:

1

«Я почти удовлетворен тем, что наконец-то сейчас учусь, и поэтому не пойду в наше кафе на этой неделе. Я очень люблю там бывать и никогда не занимаюсь после 7 часов, но после развлечений такого рода я не могу учиться весь следующий день. Я не отваживаюсь так себя растрачивать. Поэтому мне лучше почитать вечером Кюгельгена[11]11
  Знаменитая книга воспоминаний Вильяма Кюгельгена.


[Закрыть], что будет великолепным занятием для умственного развития и хорошо для чтения на сон грядущий. С любовью.

Франц».

2

«Дорогой Макс!

Я чуть было не забыл об этом. Я должен сказать тебе, что не пойду завтра на выставку. Предпочитаю сидеть и заниматься. Сейчас было бы безответственно развлекаться, поскольку я надеюсь скоро получить докторский диплом. Как дела с «Аметистом» [периодическое издание Франца Блея, на которое мы подписывались]? Я уже приготовил деньги. Посмотри на выставке, можно ли купить что-либо интересное на такую маленькую сумму. Может быть, свадебный подарок?

Твой Франц».

3

«Сейчас, дорогой друг, я не смогу выйти ни на минуту. Декан оказался столь безответственным, что перенес мои выпускные экзамены на более ранний срок, а я не возражал, поэтому мне надо усиленно готовиться. С любовью.

Франц».

4

«Дорогой Макс!

Прости меня, пожалуйста, за вчерашний вечер! Я приду к тебе в пять часов. Мои извинения будут комичны, но ты в них поверишь.

Твой Франц».

5

«Дорогой мой Макс!

Я – совершенно бесполезная личность, но с этим ничего нельзя поделать. Вчера днем я послал тебе записку: «Умоляю тебя простить меня за то, что не смогу прийти к тебе сегодня вечером. У меня болит голова, ломит зубы, вдобавок у меня затупилась бритва, и я – неприглядный для наблюдения объект. Твой Ф.».

Сегодня вечером я прихожу, ложусь на диван и думаю о том, что извинился перед тобой. Вдруг вспоминаю, что в адресате указал Владиславскую улицу вместо Шаленской. (Адрес Оскара Поллака. Я жил на Шаленской. – Примеч. авт.)

Прошу тебя простить меня.

Твой Франц».

6

«Усиленной работой в конторе мы заслужили себе второй завтрак. Прости меня за то, что я не приду сегодня, мне надо было кое-что сделать в воскресенье, а я не сделал, поскольку воскресенье так коротко. Утром кто-то спит, кто-то моет голову, вечером кто-то идет на прогулку. Я обычно использую воскресенье для того, чтобы прыгать с трамплина. Напиши мне, когда ты бываешь свободен, кроме четверга и пятницы. Всего наилучшего.

Твой Франц».

7

«Дорогой мой Макс!

Мы начали соревнование по ненадежности и непунктуальности. Конечно, я не надеюсь быть первым в этом соревновании, поскольку моя непунктуальность вызвана занятиями итальянским языком[12]12
  Кафка брал уроки итальянского языка перед поездкой в Италию.


[Закрыть], а у тебя – страстью к развлечениям. Но если ты готов зайти ко мне (я полагаю, в среду?), ты сможешь это сделать. Но возможно, ты так непунктуален, потому что легче отложить визит, чем избавиться от посетителя.

Твой Франц».

8

«Мой Макс!

Я пошел по плохому пути, решив неделю ни с кем не разговаривать, хотя это и было необходимо. То, что ты не ответил на мое послание, свидетельствует, как ты бережно ко мне относишься.

Твой Франц».

9

«Мой дорогой Макс!

Это, конечно, неприятно, но моя прекрасная открытка – ведь это мой поцелуй, переданный тебе, – и на глазах у всего народа! Я полагаю, у тебя все гораздо лучше, чем мне кажется. Вчера я подумал, что в этом была лишь моя вина, но я посчитал, что это не имеет особого значения, потому что впереди у нас целая жизнь. Однако если дела таковы, какими ты их описал, и я уже убедился в том, что именно так все и есть, то все равно настанет лучшее время, и ты, в конце концов, будешь на коне. Кроме всего прочего, у меня сегодня такое хорошее настроение, будто я заново начал жить, и твои письма немало этому способствовали. Что за прекрасная дружба должна быть у нас, если она начинается таким образом! Ты не должен пугать меня этой датой, потому что все равно ты получишь работу до этого числа или после, но «Служанка»[13]13
  Мой короткий рассказ «Служанка».


[Закрыть] выйдет в любом случае, а что еще ты можешь пожелать? Ночью, конечно, хочется гораздо большего. Но утром?»

10

«Дорогой мой Макс!

Видимо, я не смогу прийти. Сейчас, утром, я думаю о том, что мне предстоит сегодня днем и вечером. Днем я должен пойти в контору, вечером мне нужно быть в магазине. У меня много дел, одна из помощниц больна, и отец неважно себя чувствует. Мне никак нельзя уйти из магазина раньше восьми, и, вероятно, я останусь там на ночь.

Прости меня, пожалуйста!»

11

«Мой дорогой Макс!

Видишь ли, все, кто мне нравится, злы со мной, за исключением одной, но и она меня не любит. История моего вчерашнего дня проста. Я был здесь до десяти часов и до часа дня был в баре. В полвосьмого, когда началась твоя музыка, мне показалось, я услышал бой часов. Мать и отец неважно себя чувствуют, дедушка болен, в столовой – полнейший беспорядок, и вся семья живет в моей комнате, будто цыганский табор. Сегодня днем я должен идти в магазин, и у меня не хватает смелости принести извинения Бауму. Не забывай меня.

Твой Франц».

12

«Дорогой Макс! Я точно помню об условленном. В субботу ночью, проходя мимо твоего дома, я сказал себе: «Я приду туда во вторник». Ты говоришь: «Приходи в среду». Я отвечаю: «Я устану, и я хочу повидать Пр.». – «Тогда приходи в четверг». – «Хорошо». Итак, я к тебе в четверг. В любом случае я в таком положении, что даже справедливые упреки с твоей стороны будут излишни».

13

«Дорогой мой Макс!

Ты доволен, что тебя нет дома – ты увиливаешь от тех маленьких добрых дел, которые мог бы для меня сделать. Я счастлив оттого, что смогу еще более настойчиво просить у тебя прощения и обратить мои извинения ко всему миру, если мне не удастся добраться до Баума до девяти вечера. У меня с ним возникли некоторые отношения. В понедельник, в пять часов, я приду тебя навестить. Если я отвлеку тебя от какой-либо работы, пожалуйста, откажи мне.

Твой Франц».

14

«Дорогой Макс!

Ты знаешь, что я занят работой, но, поскольку наступил Новый год, я могу передать часть своих забот другим. Я очень хотел бы увидеть тебя в 2.30 неподалеку от статуи Мадонны на площади и прошу, чтобы ты был пунктуален. Пожалуйста, сделай так, чтобы это было возможным!

Твой Франц К.».

15

«Дорогой Макс!

Написано это письмо на улице, поскольку толчки, получаемые от прохожих, придают живость написанному.

Перед моими глазами – образ Паулы К. Вчера я видел ее несколько раз во всей красе. Сначала она немного постояла, потом, вся в белом, стала прогуливаться вдоль Гибернерской улицы вместе с молодым человеком, одетым в свободные брюки. Она оставила впечатление чего-то монументального: крепкие зубы, на правой щеке ямочка; лицо землистое, будто присыпанное золой, а отнюдь не пудрой. Несомненно, она выглядит так всегда. Я приду в четверг. Пожелай мне удачи в усердной работе.

Франц».

Если кто-то попытается привести устные высказывания Кафки, чтобы дополнить приведенные цитаты, показывающие гений Кафки, пусть сделает это. Но я бы хотел привести еще один пример.

Франц как-то пришел меня повидать после полудня – я тогда жил с родителями, – и его приход разбудил моего отца. Вместо извинения он необычайно мягким, успокаивающим жестом поднял руку и на цыпочках прошел через комнату. «Пожалуйста, считайте, что я вам приснился», – сказал он.

Однажды он пошел в Берлинский аквариум с дамой, которая потом мне рассказала, как Франц внезапно заговорил с рыбой: «Теперь я могу мирно на тебя смотреть, я тебя больше не ем». Это было в то время, когда он был твердым вегетарианцем. Если вы никогда не слышали, как говорил Кафка, вам трудно вообразить, как легко у него это получалось. Его речь была лишена искусственности и сентиментальности – эти черты были вообще ему чужды. В своих записях я нашел размышления Кафки о вегетарианстве. Он сравнивал вегетарианцев с ранними христианами, повсюду подвергавшимися гонениям и осмеянию и часто преследуемыми. «В обоих случаях высшее и лучшее распространено среди простых людей». В других изречениях Франца, записанных мной при его жизни, говорится: «Теософия – не более чем суррогат литературы» (слово «литература» было употреблено во флоберовском смысле – реалистическая литература). «Страхование подобно религии первобытных народов, веривших, что можно спастись от напастей различными манипуляциями». «Карл Краус ставит еврейских писателей в ряд и держит их в строгой дисциплине. Единственное, о чем он забывает, что с ним могут сделать то же самое».

Франц как-то сказал мне, что его «любимая мечта» – это «сидеть в лодке и плыть по просторной реке». Говоря о своих головных болях, о страшном напряжении в висках, он как-то сказал: «Это такое ощущение, будто у меня там трескается стекло». Говоря о слегка покрытых снегом елях, когда мы гуляли зимой в Шелезене, он сказал: «У них не бывает таких длительных головных болей, как у меня». В ту пору его волосы густого черного цвета стали седеть на висках. Об одной своей пьесе он сказал: «Единственное, что не является дилетантским в этой пьесе, – это то, что я не читаю ее тебе» (из воспоминаний о Франце Кафке Оскара Баума, Витико, 1929, часть 3). В начале 1911 г. я сделал запись: «В субботу Кафка пошел гулять просто так, безо всякой цели. Он сказал: «Каждый день я мечтаю оторваться от земли». «Со мной все в порядке, кроме самого меня». Он не работал. Днем Франц спал или рассматривал книги по искусству и альбомы о Музее Крафта. В компании он был весел, полон юмора, произносил непревзойденные по остроумию реплики. Когда его спрашивали, что является причиной его печального настроения и почему он не пишет, он отвечал: «У меня сотни дурных ощущений – некоторые из них опасны; правильные мысли или не приходят, или они очень слабы». Когда я заявил, что у пишущего иногда за никчемными идеями могут скрываться лежащие под ними благородные мысли, он ответил: «Это относится к тебе, но не ко мне. У меня только ненужные мысли». Есть запись другого разговора, произошедшего 28 февраля 1920 г. Кафка сказал: «Наши нигилистические мысли могут проникнуть в сознание Бога». В подтверждение этого я стал цитировать гностиков относительно Демиурга, как недоброго творца мира, и учение о том, что мир является грехом Бога. «Нет, – ответил Кафка, – я полагаю, что мы не являемся таким уж грехом Бога, мы – лишь плод его плохого настроения. У него был неудачный день». – «Так можно надеяться на то, что лежит за пределами этого мира?» Он улыбнулся: «Надежды – для Бога, безнадежность – для нас».

Но Кафка обнаруживал мощную интуицию не только в обсуждении таких высоких материй, она была ему органично присуща. То, что нам кажется странным в его замечаниях, было для него совершенно естественным и неизбежным. Он не мог по-другому говорить и писать. Кафке были присущи поэтическая мечтательность и склонность к парадоксально-юмористическим выражениям. Как-то он сказал о человеке, работавшем с ним в одной конторе, наполовину серьезно, в знак признательности, наполовину насмешливо: «Он не думает о том, сколько времени длится его рабочий день, – и тут же задумчиво продолжил: – Но кто-то, возможно, мог бы его убедить, чтобы он следил за этим». Когда мы возвращались домой после ночных скитаний и уже наступило утро, послышались звуки пробуждавшегося города, Франц остановился, прислушался и сказал: «Сверчки метрополиса». Однажды, попросив меня кое-что для него сделать, он сказал: «Прости меня за это, поскольку я не могу простить себя». Одно из его последних высказываний тоже было парадоксальным. Когда лечивший его д-р Клопшток отказался дать ему морфий, он сказал ему: «Убейте меня, или вы будете убийцей».

Когда впервые у него пошла горлом кровь, предвещая туберкулез, он воскликнул (и с тех пор обычно употреблял эти слова для описания выхода из своего болезненного состояния, каким в то время являлся вопрос о планируемой женитьбе): «Моя голова назначила встречу моим легким у меня за спиной!»

Но как бы ни были точны цитируемые высказывания, они не дают полной картины того, какой эффект на окружающих производила личность Кафки. Потрясал не столько его ум, сколько глубокая уверенность, на которой он базировался, и умиротворенность, сквозившая во всех его движениях; ее реально чувствовал каждый, кто находился рядом с ним. Я вновь хочу процитировать своего Гарту: «В его присутствии каждый мог почувствовать, что великое не требует доказательств, оно проявляется само собой, даже если все обстоятельства оказывались против. Благородная основа мира оставалась нетронутой, несмотря на все бесчестья и извращения. Он не говорил об этом. Вообще он очень редко говорил о подобных вещах, а если решался на это, то высказывался весьма неопределенно, прибегая к скользящим легким образам, которые часто выглядели шуткой. Но все его поведение, включая малейшие детали, вплоть до манеры расчесывать волосы, основывалось на твердом убеждении, что существует справедливая, совершенная, чистая и непоколебимо естественная жизнь, и она не нуждается в доказательстве. Эта жизнь существует везде. Но найти, достичь ее – вот что трудно. Отрицать эти огромные трудности он не берется. Потому что видит путаницу и вульгарный комизм бытия более проницательно, чем кто-либо другой. Он знает, что никто не сделает ни шага без того, чтобы не запутаться в сложностях, чтобы не споткнуться. И в то же время это глубокая убежденность в том, что внутреннее совершенство сумеет все превозмочь».