Текст книги "НаперSники синея"

В

В гараже нашлась лопата

Одно из самых жалких зрелищ на свете – это когда кто-то кого-то (что-то) любит и молчать о своей любви по каким-то причинам не хочет, но больше всего на свете боится показаться восторженным идиотом и потому говорит осторожно, с оглядкой на строгих скептически настроенных знакомых, буквально через слово оправдываясь – да, я и сам понимаю, что объект моей любви ничего особенного собой не представляет, и многим он кажется полным говном, причем, наверное, заслуженно, зря говном называть не станут, да и не любовь у меня к этому объекту, а так, слабость, по-человечески вполне простительная, весна на дворе, в конце концов, в общем, я тут шел мимо этого заурядного, как всем умным людям понятно, объекта и, знаете, в каком-то таком ракурсе его вдруг увидел, что он показался мне не особенно отвратительным, даже симпатичным, но завтра это, конечно, пройдет.

И беда тут не в том, что, услышав в очередной раз все вот это вот, хочется уебать говорящего лопатой. Желание уебать лопатой – чувство приятное, полезное, освежающее и свидетельствующее о крепости психики, обеспеченности организма витаминами и общем задорном настрое. Ну и найденную в гараже старую лопату сразу понятно куда применить, чтобы без дела место не занимала.

Штука, понимаете, в том, что тот, кто боится показаться дураком, когда говорит о любви, теряет способность любить. Храбрость – обычный входной билет на эту счастливую карусель. Сами не заметите, как станете сварливыми старикашками (молодежь, не расслабляйтесь, это удивительное мистическое состояние и в первом классе достижимо), с которыми никогда ничего интересного не случается.

Когда мы самозабвенно восхищаемся (все равно чем), мы растим свое сердце. А ему надо, очень надо расти. Даже больше, чем гениальному супермозгу, гордо плещущемуся в сосудах наших черепов.

В городе

днем было тепло, и даже солнца нам выписали, как положено. И можно, бегая по разным мелким делам, перекладывать лежащие на земле сухие ветки, чтобы получались руны. Чтобы всякому, кто внимательно смотрит под ноги и умеет читать рунический алфавит, был добрый знак.

Забавно бывает обнаружить в какой-то момент, что это теперь – твоя работа. И занимаясь ею, ощущаешь вовсе не возвышенный мистический трепет, а мирное дворницкое удовлетворение от наведенного порядка.

В дюнах

отец и сын лет семи-восьми развлекаются, гоняясь друг за другом по крутым песчаным склонам. «Папа, – кричит мальчик, – смотри! Я сейчас научу тебя быстро падать!»

Призрак Ницше появляется у него за спиной и аплодирует.

В кармане

давно не надеванной куртки нашелся старый блокнот с записями. Разрозненные фрагменты текущих событий и фрагменты будущих (теперь-то уже прошлых) рассказов. В хозяйстве уже не пригодится, все давно переписано (или отвергнуто). Можно выбросить или сжечь этот бумажный хлам.

А можно вырвать из блокнота исписанные страницы, свернуть их аккуратно трубочками и разнести по всему городу, подсовывать потихоньку в разные щели, в замки, висящие на мостах, подклеивать к афишам на тумбах, оборачивать ими ветки деревьев, прикапывать в речной песок, чтобы у случайного прохожего появился крошечный шанс заметить бумажку, взять, развернуть и прочитать (если, конечно, понимает по-русски, но у нас многие понимают): «Один серьезный постоялец пожелал, чтобы я пошла к черту, и я отлично провела там время, даже в Барселоне так не развлекалась». Или: «Риелтору Марии благоприятна стойкость» – или: «Блондинка, слишком красивая для 7 часов утра» – или просто: «Заметили».

И еще несколько дюжин вариантов.

На моем внутреннем языке подобные действия называются: «внести хоть немного здравого смысла в окружающее человеческое безумие». Потому что мой смысл – самый здравый смысл на этой прекрасной земле (из более-менее выражаемых словами, конечно, с абсолютно невыразимыми смыслами мне пока тягаться рановато).

В машине

Насте

слушали «Vacanze Romane» Matia Bazar. Все остальное мне у них вообще никакое, не раздражает и на том спасибо, а вот «Римские каникулы» выворачивают меня наизнанку, глупым сердцем наружу, лучшая музыка для короткой поездки лунной летней ночью, трепетный такой винтаж.

Перед этим пили розовый берлинский лимонад из ревеня, сидя в «Кофеине» на Вильняус, сперва на стульях, потом пересели на подоконник, потому что в полночь «Кофеин» на Вильняус превращается в тыкву, а из стульев его строят вавилонскую башню. И сегодня построили, прямо у нас на глазах.

Еще перед этим видели вечеринку светлячков-оборотней на задворках Ужупского инкубатора.

Проходили потом по Кафедральной площади, и я говорю: «У нас же тут плитка с надписью «stebuklas», а ну давай становись, загадывай желание, да вот хотя бы мир во всем мире… черт, еще недавно это звучало как надоевшая шутка».

…А теперь только ночь, луна, рrofumo tuo di vacanze romane и прочая дольчевита. И насекомое золотоглазка деловито ползет по экрану моего компьютера. Оно, наверное, слышало краем уха (крыла? лапки? задней части брюшка?) про ослепительно-белый божественный свет и радо, что может слиться с ним прямо при жизни, не откладывая на потом.

В начале

улицы Чюрлене кто-то нетерпеливый и страстный украсил голые еще по-зимнему кусты бледно-сиреневыми искусственными цветами, спасибо ему за обман.

Текущая совокупность значений метеорологических элементов и атмосферных явлений милосердна – не столько ко мне, сколько к моей работе, стойко несет караул в районе нулевой отметки, иногда кидает в серый суп дня щепоть холодных осадков – если и сбегу от письменного стола, далеко не уйду, вернут.

Все же у меня довольно странная жизнь. В детстве мне хотелось путешествовать; меня очень мучило понимание, что мне, наверное, не понравится в космическом корабле, как-то там все-таки стремно – но как же тогда отправляться на Марс и тем более в другую галактику?! Время показало, что страх обосраться в космическом корабле так и останется умозрительным, на практике его захочешь – не воплотишь, и мне даже как-то полегчало. Впрочем, вместо того, чтобы путешествовать, я все равно сижу за письменным столом и занимаюсь полной ерундой – ну, правда, по велению сердца. Из чего, вероятно, следует, что мое сердце – псих. И хочет совсем не того, чего на самом деле хочет, вот я о чем.

В начале улицы Чюрлене кто-то разрисовал мелом двери подъездов, такие четкие поспешные профили, как на пушкинских черновиках, только носы все больше картошкой. Есть на что поглядеть!

Это, как понимаем мы, были путевые заметки из единственно доступного мне сейчас далекого путешествия через весь Старый Город, с одного холма на другой холм.

В новостях пишут,

что рождественский поезд будет ездить по городу аж до 31 января.

То есть прикиньте. Конец января. В городе давным-давно убрали не только рождественские украшения, но даже жалкие их остатки. Трупы невинно убиенных елок вывезли со всех помоек. Витрины переделали под день Валентина или какой там у нас следующий праздник незамутненного шопинга. Народ, уставший от зимы, оказавшейся не такой милой, как на открытках, раскорячившись, бредет по гололеду с полными авоськами свиных ушей и шоколадных сердец. Троллейбусы томно подползают к остановкам, из офисов выскакивают покурить усталые менеджеры среднего звена. В общем, суровые будни. И посреди всего этого, сверкая огнями и бренча колокольцами, синий рождественский поезд. Невинный, как в первый день творения, прекрасный, как горячечный бред. Усталые менеджеры среднего звена выбрасывают сигареты, хозяйки роняют авоськи с шоколадными сердцами и свиными ушами, все дружно запрыгивают в вагончики, вытаскивают из кошельков последние два евро и уезжают навсегда. Больше их никто не увидит.

Все как я люблю, короче. Так и будет.

В парке

две вороны вцепились в газету и сражались за право ею обладать. Думают, что информация – это власть. Многие почему-то так думают, тогда как потребление информации давно уже стало принудительной повинностью.

В том месте,

где у нормальных людей сердце, у меня дует ветер.

В южных городах

легко перестать беспокоиться из-за пустяков. Сколько мусора на тротуары ни накидай, какую вонищу ни разведи в отдельно взятых местах, какой смертный ужас ни устрой в витринах, все это кажется, как минимум, уместным, а на самом деле, конечно, прекрасным, как сама жизнь.

Надо бы мне пожить на юге подольше. Северные города активизируют во мне не просто зануду, а целый клуб любителей орднунга, члены которого непрерывно судачат у меня в голове о мировом несовершенстве. Но стоит мне попасть на юг, как вся эта бригада отправляется на свой вечный внутренний пляж; сильно подозреваю, что они там ныряют с пирса с гиканьем и без трусов. А я от них отдыхаю.

Ваше счастье,

что я сейчас не художник, в смысле не рисовальщик. Поэтому вы не увидите цикл живописных полотен «Страх, пожирающий заживо». Если учесть, что в душе я ласковый немецкий экспрессионист типа Отто Дикса, всем повезло втройне.

Я уже далеко не в первый раз сталкиваюсь с тем, что любой самый невинный разговор о необходимости отмены каких-нибудь глупых (или просто излишних) запретов большой частью аудитории воспринимается как покушение на их личную безопасность.

Как будто, к примеру, отмена запрета ездить без ремней безопасности равносильна запрету этими ремнями пользоваться. А, скажем, отмена запрета на употребление наркотиков тождественна принудительному кормлению этими самыми наркотиками – и не отвертишься! А эвтаназия – натурально легализация убийства, или даже обязанность умирать, достигнув пенсионного возраста. И тогда нас уж точно не спасти.

До меня только сейчас дошло, на что это похоже. Многие (далеко не все, но случай очень распространенный) люди, испытывающие страх высоты, описывают его как почти непреодолимое желание прыгнуть вниз. То есть боятся они, получается, не столько самой высоты, сколько своей неспособности удержаться от рокового прыжка в бездну.

Тогда становится понятно, почему люди так любят законодательные запреты. И позволяют обществу делать с собой практически что угодно, лишь бы помогло удержаться на краю пропасти, куда неодолимо тянет. И все, дураки такие, попрыгают в эту пропасть вотпрямщас, увлекая за собой остальных.

Непонятно другое – какую ценность имеет жизнь, исполненная столь дикого, неконтролируемого страха перед собой, что без хозяина, ошейника, палача и веревки невыносимо? Ну, разве что, биологическую, размножения никто не отменял. Если у нас тут скотоферма и план по производству мяса, тогда вопросов больше не имею.

Но не хотелось бы вот так сразу угадать. Поэтому вопросы все-таки остаются.

Пожирая людей заживо, страх вполне предсказуемо начинает с мозгов (они, наверное, вкусные только пока свежие). Это можно было бы очень смешно изобразить – такой цикл портретов, каждый гражданин со своим страхом на голове. У кого-то страх похож на черную папаху, у кого-то – на футуристическую конструкцию, у кого-то – на голую Бабу-ягу без трусов, зато с большим уполовником. Но с чувством юмора у меня, как известно, беда. Мне не кажутся смешными чужие страдания.

В общем, хорошо, что можно все это не рисовать.

…Когда я думаю, что эти несчастные, не контролирующие себя, даже минимально не осознающие происходящее люди ходят по улицам без смирительных рубашек, исполняют какие-то профессиональные обязанности, растят детей, мне становится настолько не смешно, что слов нет. Это в раннем школьном детстве мы беззаботно ржали, выкрикивая: «Дурдом на каникулах!» Но, кстати, гулять возле настоящего дурдома даже в ту счастливую пору остерегались. Вдруг психи оттуда кааак выпрыгнут?

Мы были идеалистами, как и положено нормальным детям. Мы не догадывались, что все психи уже выпрыгнули давным-давно. И ходят по улицам. Строго говоря, кроме них на улицах почти никого.

Весна идет

В городе дует южный ветер такой силы, будто принес нам не грядущее индейское (бабье?) лето, обещанное синоптиками, а настоящий апрель с цветением вишен и прочим таким совершенно бессмысленным накануне Дня Всех Святых.

Одновременно с южным ветром дует северный, зимний, ледяной, пока совсем слабый, прикинулся тонкой шелковой подкладкой в одном из рукавов бархатного теплого кафтана и тихим шепотом напоминает о себе.

Мы все знаем, чем это закончится, это кино нам крутят ежегодно, мы уже столько раз видели финал, что выучили его наизусть, но сегодня, пока южный ветер так нерасчетливо щедр, так обескураживающе силен, можно несколько минут в день побыть глупыми счастливыми дураками и поверить, что герой наконец победит.

Иногда мне кажется, что человек так пронзительно скоротечен специально для того, чтобы было кому не просто говорить о бессмертии по всякому поводу, но и утверждать его каждым вдохом своим.

И плевать на финал. В этой войне жизни и смерти на самом деле не бывает проигравших. Просто некоторые трофеи нам пока не под силу оценить. Но они все равно есть, лежат в наших солдатских ранцах, ждут своего часа.

Взросление подобно смерти,

и вся оставшаяся жизнь должна бы (сама себе должна) быть посвящена воскрешению, медленному и мучительному.

Влачил унылое существование

В городе жарко.

В связи с жарой спешно наступил август.

В крошечном «Кофеине» возле Филармонии нынче днем звучала одновременно английская, немецкая, испанская и польская речь. Ну и литовская тоже, куда без нее. Говорить с бариста по-литовски пришлось мне – просто для равновесия. Чтобы она наконец-то почувствовала себя как дома.

Потом мы сидели там под белыми тентами, дети разных культур, нежные, расслабленные, блаженно поглупевшие от жары и пырились кто в небо, кто в свои стаканы со льдом, а кто в небо – через стаканы. Медитация наша была прервана звонким, хорошо поставленным женским голосом. Для всех присутствующих это был просто голос, несколько чересчур громкий и четкий для такого жаркого летнего дня, а для меня – натурально гром небесный, ибо голос сказал: «…влачил унылое существование автор «Полонеза Огинского».

…Мимо низко (на низкие уличные диваны) павших нас процокала на высоченных каблучищах небольшая дамская экскурсия под предводительством строгой барыни на каблучищах еще более высоченных, натурально персонификация русской духовности. Как орали носильщики на вокзалах моего детства: «ПАААБИРИГИСЬ!»

Влачил! Унылое! Существование!

Каково, а.

Пришлось отрывать свое унылое существование от мягкого дивана и влачить его в направлении дома.

По дороге, впрочем, мне встретилась местная богема в лице друга А. Мы очень обрадовались и повлачили свои унылые существования в ближайший бар, как и положено настоящей богеме. В баре мы напоили друг друга горьким апероль-шприцем. Духовности у нас обоих от этого дела сразу прибавилось, и мы обсудили важнейшие проблемы человечества. Все две!

Но я не расскажу какие, потому что это чужой (человечества то есть) секрет.

Возвращение джедая

У христианского праздника Рождество мог бы быть подзаголовок «Новая надежда», а у христианского праздника Пасхи, конечно же, «Возвращение джедая». К этим двум праздникам я питаю большую слабость, потому что Рождество вот всеми этими своими огнями и ярмарками помогает пережить темное дно зимы, а Пасха – это торжество жизни в чистом виде, на всех смысловых уровнях, во всех слоях бытия.

Пасха – это напоминание, что Бог жив, и поэтому все позволено. Только поэтому. И действительно – все.

Времена меняются

Это вообще самая сложная штука в мире – объяснить, как я чувствую, что «меняются времена», а на самом деле никакие, конечно, не времена, а направления (и намерения) несущих нас потоков. И еще сила нашего сопротивления этим потокам, и качество электричества, которое вырабатывается в процессе. И вообще все.

Самое досадное, что мало кто такие штуки чувствует, а без сходного опыта понять, о чем речь, вообще невозможно! Только что-нибудь свое придумать взамен – такая подмена вообще худшая разновидность лжи, поскольку неразоблачаема. Даже вопрос таким образом никогда не будет поставлен – все же ясно, чего.

Но времена все равно меняются, не дожидаясь, пока мы научимся об этом говорить.

Все мы, хотим того или нет,

воспитаны в рамках определенной культурной традиции; впрочем, «воспитаны» – ладно бы, наши базовые представления о мире сформированы соответствующей традицией, которая, конечно, хорошая, но чрезвычайно дурацкая, как и все тут.

В частности культурная традиция обещает нам (причем европейские и восточные в данном вопросе вполне единодушны), что в один прекрасный день перед достойным разверзаются врата, и появляется Учитель. Умный и красивый, ну или хотя бы фотогеничный. Ладно, как минимум просто антропоморфный! Он знает, чего делать, сейчас побьет палкой и объяснит.

Так даже бывает иногда. Чего только не бывает.

С такими представлениями о мире очень трудно обходиться без умного антропоморфного Учителя с палкой! Даже когда слепишь пару-тройку годных экземпляров из подвернувшихся под щупальце обломков хаоса, все равно иногда очень не хватает величественной фигуры Старшего из книжек и кино. Ну ничего страшного, значит, надо жить с этим чувством нехватки. Оно, собственно, тоже учитель. Великий учитель, щас палкой кааак даст!

Все сходится

Общеизвестно, что причиной строительства Вильнюса стал сон утомленного охотой князя Гедимина.

А из книги Томаса Венцловы «Вильнюс город в Европе» мы внезапно узнаем (ну, то есть я внезапно, а вы – как хотите) о письмах Гедимина с пометками «in civitate nostra Vilna»; по дате самого раннего письма принято определять год рождения Вильнюса – 1323. «Ни на одной карте такого города еще не было», – пишет Венцлова. И есть у меня подозрение, что никакого намека на город не было в тот момент не только на картах, но и по факту. Максимум – гнездо на дереве, в гнезде сидел жрец Лиздейка, славный не только умением причудливо интерпретировать чужие сны о волках, но и происхождением из орлиного гнезда. Под деревом сидели князь и его личный секретарь, обученный писать письма на латыни.

Жрец и князь были очень заняты. Они проводили интереснейший алхимический эксперимент: сколько писем с пометкой «написано в городе Вильнюсе» надо написать и разослать адресатам прежде, чем город появится сам, рожденный не усилиями строителей, но верой далеких читателей княжьих писем.

Подпись, пометки – это же такие пустяки. На них не обращают особого внимания, а значит, не подвергают сомнению. Написал Гедимин, сидя в какой-то там Вильне – ладно, как скажет, ему виднее, где он там сидит. Читаем дальше.

Адресатами Гедимина были люди, скажем так, непростые. Папа, разнообразные епископы, коллеги-короли. Люди, стало быть, огромной личной силы (по тем временам обязательное условие для любого, самого мелкого начальника). Заставить их создать город из текста (писем), одной только силой своего убеждения, что такой город уже есть (если уж письма оттуда пишут) – это была гениальная идея.

Вечная история: два друга (царь и жрец, но могут быть и другие роли) сидят на дереве, хулиганят, ржут, как кони, и из этого их безответственного хохота рождаются новые миры, или меняются старые, ну или хотя бы города растут – самые лучшие, пограничные, все как мы любим.

Все такое важное,

такое незначительное, такое драгоценное, слишком простое, чтобы быть правильно понятым. А непонимание искажает суть и даже портит описанное. Далеко не всегда, но бывает и так.

Вот, например, в центре города Вильнюса на Лукишской площади колосится рожь. Когда-то сразу после наступления Независимости, друг А. предлагал посадить на Лукишской площади картошку. Вот просто перепахать там все, посадить картошку, каждый год собирать урожай, чтобы вылечить место от памяти о том, чем ему пришлось быть. О расстрелах, о памятнике-ленину, о прочем таком, чего не должно происходить, а происходило.

Картошку на Лукишской площади, конечно, никто не посадил, разбили сквер, и все.

Но прошло какое-то время, и место взялось лечить себя само. Туда стали приходить люди с мыльными пузырями. Потом там, возле летней кофеиновой будки стали регулярно собираться танцоры линди-хопа. По средам, что ли? Или по вторникам? Или когда бог на душу положит? Никак не могу вычислить, есть ли какая-то закономерность в их появлениях.

А потом посадили рожь. Засеяли ею не всю площадь, а только небольшую часть, типа клумбу разбили. Но плевать, рожь колосится, и, по-моему, пора уже собирать урожай. Август все-таки.

Друг А. в свое время придумал отличный метод расколдовать плохое место. Люди его, конечно, слушать не стали. Ну и плевать: место, набравшись сил, этот метод усовершенствовало и само запустило процесс, используя двуногих бескрылых балбесов в качестве инструментов. Самых лучших из них (из нас), конечно. Потому что годные инструменты получаются только из лучших. Ну, это и так понятно.

Я очень надеюсь, что весь мир сумеет действовать не менее эффективно, чем Лукишская площадь. И сумеет исцелить себя от воспоминаний о глупости и злобе. Он, строго говоря, так уже и действует на некоторых своих территориях. Хотя не столь активно, как хотелось бы мне, но я всегда хочу невозможного.

А на некоторых других территориях он не действует пока. Или все-таки действует, но очень слабо, невооруженным глазом не заметишь.

И хорошо бы ему (миру) собраться, мобилизовать все силы и приниматься за крупномасштабное, интенсивное исцеление себя вот прямо сейчас. Пока еще живы те лучшие, из кого получаются годные инструменты. Пока их (нас) относительно много, и есть на кого положиться.

Я думаю, ему (миру) надо очень, очень спешить. Потому что – сколько можно тянуть? Я хочу успеть посмотреть, как у него все получится.