Текст книги "Книга Одиночеств"

Эта книга посвящается Е.,

который заметил, что подушечки моих пальцев расчерчены словно бы для игры в крестики-нолики.

Игра, надо думать, еще и не начиналась толком, самих крестиков и ноликов почти нет пока, только пустые крестообразные поля.

Мне не очень интересно, кто будет играть; исход игры, тем более, до фени. Единственное, что немного тревожит – расцарапают ли они мои пальцы до крови или обойдутся со мною бережно, вспомнив, что я, при всех своих странностях, вполне обычный ошметочек органической материи, хрупкое, уязвимое человеческое существо. Истекать кровью мне совсем не с руки. Не с обеих рук, ни с левой, ни с правой.

Хватит уж.

Эта книга посвящается Н.,

которая отлично знает, что висеть на Древе Познания – милое дело, наилучший способ скоротать вечность-другую. Даже если сдуру, от излишнего усердия пригвоздить себя к многострадальному растению мечом, оно ничего, быстро перестает досаждать. В общем, виси не хочу, лучшей доли себе не пожелаешь.

Проблемы начинаются, когда выясняется, что надо слезать.

Почему-то всегда выясняется, что слезать надо. То ли очередь на повис на полсна Брахмы вперед расписана, то ли просто «не положено», но слезать приходится в какой-то момент.

И вот стоишь как поц в чистом поле, под Мировым Древом, крынку с Медом Поэзии к впалому пузу прижимаешь, и вспоминаешь, что тебя, вообще-то за сметаной послали. И за спичками. А вовсе не…

В таких случаях лучше махнуть на все крылом и сразу залезать обратно – если получится. Но мало у кого получается, это правда.

Эта книга посвящается Ане,

которая рассказала мне про «мармеладный тест».

Проводился, оказывается, в свое время такой эксперимент.

Группе детей выдали по мармеладке и сказали, что взрослые сейчас ненадолго выйдут из комнаты. А когда вернутся, будет вот что. Кто съел свои мармеладки, может идти гулять. А кто не съел, дождался возвращения взрослых, получит суперприз: еще по одной мармеладке.

Зашибись.

Очень мало детей, если верить Аниному рассказу, стали ждать взрослых и суперприз. Стрескали свои мармеладки и занялись другими делами. Нормальный детский подход.

При этом ученые, придумавшие тест, утверждают, что именно те дети, которые мармелад жрать не стали, имеют офигительные перспективы в жизни. Дескать, они способны отказаться от текущего удовольствия ради высокой цели.

Бивис, он сказал: «Высокой цели»! Круто, Бивис!

Меня поначалу взяла досада: какие же, черт побери, противные дети – которые стали ждать награду. А потом стало ясно, что я-то как раз из таких детей. Мне бы наверняка удалось пройти «мармеладный тест». Причем не из жадности, а просто – не слабо ведь.

Из одних «мармеладных стоиков», наверное, действительно выходит так называемый толк.

Феномен социального успеха мне не очень интересен (процесс понятный и вполне противный). Зато точно знаю: некоторые из нас вырастают такими придурками, которые ни за что не станут жрать сиюминутный свой мармелад – просто так, не суперприза ради, а потому что какой-никакой, а все-таки подвиг.

Ну, микроподвиг, да. Но все-таки.

По-моему, мы психи.

Эта книга посвящается И. С.,

который смотрел по телевизору кино про машину времени и меня усадил на подушки перед экраном. Смотри, дескать, какое кино! Правда здорово?

Но кино мне смотреть совсем не хотелось, а хотелось настоящую машину времени получить в свое распоряжение.

Хотелось на машине времени прокатиться назад, в семидесятые. Ненадолго, на пару часов. Разыскать там себя, печального лупоглазого детеныша в фирменных джинсах, купленных невменяемыми родственниками на вырост, на два размера больше. В дорогущих модных штанах, которые сидят мешком, уродуют и без того несовершенное подростковое тельце.

Обнять это чучело, растормошить, сказать: все будет хорошо. Вырастешь, никуда не денешься, джинсовых шмоток будет у тебя – жопой жри, даже шарфик джинсовый смастерит тебе однажды красивая девушка Танечка из тертых широких штанин, а в заокеанском городе Нью-Йорке купишь ты на последние десять баксов джинсовый рюкзак, а уж штанов, курток, жилетов будет у тебя и вовсе немерено.

Сказать: все будет хорошо. С этим вот носом, с этим бодучим лбом, с этим подбородком, с лохмами проволочными, а ведь будет у тебя пара-тройка таких неземных любовей, что зашибись, никто не уйдет живым. Ну и еще кое-что, по мелочам, отдохновения для – будет, все будет, не бзди.

Сказать: все будет хорошо. Скоро, через пару лет буквально, даже через год ты научишься казенить школу и убедишься, что нет ничего слаще, чем топать сентябрьским утром не в постылое серое здание, а в ином каком-нибудь направлении. А потом увидишь, что за такую радость даже платить не надо: все будет хорошо, и пятерочный аттестат будет, и университет, который ты, правда, похеришь, но все равно, и без него проживешь отлично, потому что узнаешь один важный секрет: нужно идти туда, куда хочется, а не туда, куда якобы «надо». Идти себе, идти и ничего не бояться. У тебя получится, правда.

Сказать: все будет хорошо. Скоро, совсем чуть-чуть подождать осталось, тебе исполнится восемнадцать лет, и в этот день ты уйдешь из дома, и больше ни одно человеческое существо никогда в жизни не станет тебе указывать, что «можно», а чего «нельзя», потому что ты этого не позволишь – никому, никогда. Сами разберемся: нам жить, нам умирать. Никто за нас с тобой этого не сделает, а потому пусть сидят и молчат в тряпочку.

Сказать: все будет хорошо. Ты, уебище асоциальное, выкрутишься как-то, будет у тебя дом, чтобы спать, много хороших ботинок, чтобы ходить, и даже машина, чтобы кататься. Поганенькая, конечно, но для того детеныша из семидесятых раздолбанная «девятка» – запредельная, космическая роскошь, техника на грани фантастики. Пусть радуется.

Сказать: все будет хорошо. А про то, что тебе к этому моменту все будет до фени, кроме зыбкости мира, мы тому детенышу говорить не станем. Зачем зря пугать? Все равно ведь вырастет, превратится из прекрасного принца – в чудовище, из прекрасной принцессы – в мудрую жабу, никуда не денется. И не надо ему никуда деваться, потому что все ведь будет хорошо. Зашибись как хорошо все будет.

Эта книга посвящается Нине.

Каждый день она слушает рассказы о чужих проблемах, за деньги. Такая у нее работа.

Некоторые истории Нина пересказывает мне, бесплатно. Такой у меня досуг.

Проблемы у людей вполне понятные. Любовь там всякая, работа, депрессия, суки-сволочи вокруг, семья или ее отсутствие – обычный набор.

Поэтому о своих проблемах я Нине не рассказываю: хватит с нее.

Проблема у меня, строго говоря, одна: очень уж достали причинно-следственные связи. Надоело, что одни события вполне закономерно проистекают из других. А другие – из третьих. Даже если не очень явно, докопаться все равно можно.

От этого все кажется противным, даже прекрасное.

Я искренне не понимаю, какого черта мне нужно просыпаться, скажем, в Москве, скажем, 26 мая – лишь потому, что я ложусь спать 25 мая в этой самой Москве? Проснуться 8 августа 1978 года на Аляске или, предположим, 14 апреля в Белграде было бы – не скажу что приятно, но, по крайней мере, не столь безнадежно.

Почему, отрезав себе кусок хлеба, я стану есть этот самый хлеб? А не, скажем, рисовую кашу, сваренную за 657 километров от моей кухни? (Хлеб, собственно, вкусный. А рисовую кашу я вряд ли стану жрать. Но сам принцип меня решительно не устраивает.)

С какой стати я обнаруживаю в своем шкафу только те вещи, которые были куплены мною? Для чего узнаю улицы, по которым езжу – якобы «каждый день»? (Я не верю в «каждый день», но память давно предала меня и дружит с этой бесперспективной концепцией.) Или вот зачем узнаю лица соседей? У меня, представьте себе, каждый день одни и те же соседи.

Это почти невыносимо.

Вся эта наивная, но в высшей степени достоверная имитация линейного течения времени утомила каузальное мое тело и прочие кишки.

Долой.

Даешь.

Да здра…

Эта книга посвящается тете Жанне,

в гости к которой меня часто водили в детстве.

Тетя Жанна славилась умением варить борщ и рассольник, фаршировать перцы, вертеть голубцы, тушить баклажаны – словом, она мастерски готовила все те блюда, которые кажутся детям настоящей отравой.

Благодаря регулярному общению с тетей Жанной мне удалось получить чрезвычайно полезное практическое руководство по обращению с реальностью. Выяснилось, что, когда посторонний взрослый человек тычет тебе в харю очередную порцию полусъедобной мерзостной дряни, следует не визжать, не закрывать рот руками, не убегать в другую комнату, а просто вежливо сказать: «Большое спасибо, это, наверное, очень вкусно, но мне пока не хочется. Может быть, позже…»

Тетя Жанна в таких случаях отъебывалась как миленькая. И другие гостеприимные взрослые люди тоже утихомиривались, удалялись на безопасное расстояние, говорили: «Погуляй, деточка».

С родителями, понятно, такой номер не проходил. На них, по правде говоря, можно было воздействовать только одним способом: бурно блевать, пока не спрячут свою гадость подальше, к чертям собачьим.

После такой суровой жизненной школы мне вполне просто живется. Когда жизнь делает мне очередное завидное предложение, важно лишь понять, как следует вести себя на сей раз: вежливо отбрехиваться или сразу бежать блевать? А если и то, и другое, то в какой последовательности?

Но поскольку вариантов не очень много, ошибаюсь я не так уж часто. Почти никогда.

Эта книга посвящается А. В.,

ради которого мне пришлось вспомнить и пересказать своими словами старую-старую притчу.

В каких-то дальневосточных, как водится, горах стоял какой-то даосский, как водится, монастырь, куда, как водится, приходили всяческие достойные и недостойные молодые люди, жаждущие, как водится, великих и не очень мистических тайн и прочих озарений.

Их там, как водится, подвергали всяческим невероятным испытаниям, заставляли медитацца с утра до ночи, морили аскезой, искушали искушениями, а после снова гнали медитацца и снова всячески испытывали.

Вся эта катавасия продолжалась довольно долго. Некоторые удивительные граждане все же как-то умудрялись выжить и даже не сбежать к едрене фене от этого эзотерического счастья.

Они становились такие высокодуховные и просветленные, что стоять рядом с ними было почти невозможно: очи сияли благостью невыносимой.

И в жизни всякого просветленного гражданина наступал такой момент, когда его вызывали к Самому Главному Даосскому Начальнику.

Начальник грозно потрясал аурой, благодатно сиял чакрами и проделывал кучу других невероятных вещей, полезных для просветления окружающих. Он говорил ученику: «Пришло время подвергнуть тебя самому страшному испытанию».

С учеником от такого заявления, невзирая на все его эзотерические достижения, кирдык случался. Он думал, что сейчас с ним сделают что-то такое немыслимое, хоть ложись да умирай добровольно.

Приведя ученика в чувство с помощью целительных мантр и нюхательной соли, Самый Главный Даосский Начальник продолжал выступление:

«Теперь ты вернешься домой, – говорил он, – и поживешь годика два нормальной человеческой жизнью. Потом вернешься, я на тебя погляжу. Если останется в тебе хоть что-то от нынешней веселой силы – что ж, тогда я стану тебя учить. Нет – на хуй».

(Ну, то есть Самый Главный Даосский Начальник вряд ли знал простое русское слово «на хуй», но он, безусловно, умел подыскать приличествующий случаю синоним. В отличие от меня.)

Следует заметить, что это испытание мало кто проходил. Чай не с демонами иллюзорными бороться и не в пропасти, кишащие злыми духами, сигать. Сами понимаете.

Все это я к тому, что среди читающих эти строки есть немало человеческих существ, по сравнению с которыми все эти полумонахи – тьфу что такое. Срам один, скорбь небесная.

А мы с вами, напротив, зайчики золотые – во как.

Эта книга посвящается Егору,

который подарил мне игрушку под названием «живой пейзаж».

Простенькая, красивая штуковинка: плоский прозрачный прямоугольник во вращающейся раме; внутри, между двумя стеклами – прозрачный глицерин, черный и белый кварцевый песок и пузырьки воздуха.

Принцип действия как у песочных часов, только в результате получаешь не кучку, а небесной красоты пейзаж, готовую иллюстрацию к «Каталогу гор и морей».

Очень полезная вещь.

Напоминает о фундаментальном принципе: если текущий пейзаж бытия невыносим, надо немедленно перевернуть все с ног на голову, обрушить небо на землю и посмотреть, что будет.

Я так, конечно, и без того всю жизнь поступаю, но иногда вдруг забываю в самый ответственный момент. А потом вдруг вспоминаю – в безответственный.

А это, понятно, не то.

Эта книга посвящается моему любимому коммунальному соседу Лене Королю

Человек с бабелевским именем был невелик ростом, сухощав и по-своему красив. Такие лица были очень популярны в тридцатые годы. Тот же тип, что артист Алейников, та же (редкая, как мне кажется) разновидность обаяния: помесь пролетария и декадента. Для полного счастья – седая прядь в волнистых русых волосах. Она, как утверждал Леня, была у него с детства.

Леня Король занимал две огромные комнаты с двумя балконами и башенкой потрясающей красоты между ними. Кроме комнат у него была своя, отдельная, кухня. Это в его деле было чрезвычайно важно.

А дело было такое: Леня варил ширку и слыл одним из лучших варщиков в городе.

Жизнь рядом с ним, как жизнь рядом со всякой знаменитостью, доставляла нам, соседям, немало проблем. Хлипкую общую дверь, ведущую в коридор нашей коммунальной квартиры, ломали как минимум раз в неделю. Потом принимались крушить Ленины приватные, куда более мощные запоры. Но на этом этапе осады кто-нибудь из соседей начинал грозить ментовскими карами, и злодеи удалялись, посулив вернуться. Обещания эти в большинстве случаев выполнялись.

Весь этот ужас творился потому, что Леня был в своем роде снобом и эстетом. Он не желал варить ширку кому попало. Он всерьез полагал эту дрянь чем-то вроде священной сомы, мог часами рассуждать о ее полезных для души и тела свойствах, а потому соглашался варить волшебное зелье только для приятных ему людей. Приятные же люди пользовались его милостями, а потом воспевали талант Лени Короля по всем городским притонам. Адресок тоже сообщали всем желающим. Желающие пробовали добиться Лениного расположения всеми доступными способами, а не добившись, открывали военные действия.

Несколько раз Леню все же как-то отлавливали и били смертным боем; один раз скинули в лестничный пролет, с третьего этажа на первый. Но дом был старый, потолки пятиметровые, поэтому в сумме вышло страшное вполне расстояние. По счастью, внизу лежали пустые картонные коробки и тряпки, так что Леня отделался сравнительно ерундовыми травмами.

Были у него и другие неприятности: с ментами. Те очень любили вламываться по ночам в нашу коммунальную квартиру и, не обнаружив Леню дома, устраивать шмон у всех соседей. Искали его по нашим шкафам. То еще удовольствие…

Иногда Леню находили и отправляли в ЛТП. Через пару месяцев он возвращался. Было бы еще хуже, могли бы и посадить, но у Лени имелся какой-то высокопоставленный обкомовский брат. Жирная лоснящаяся скотина в ондатровой шапке – такое впечатление у меня осталось от первой и единственной встречи. Может быть, впечатление было ошибочное: у меня в те годы от одного вида ондатровых шапок приступы неконтролируемой ярости случались.

Так или иначе, но брат в большинстве случаев отмазывал Леню от соседских кляуз и прочих ментовских наездов. Правда, Леня говорил, что однажды брат сам его на ЛТП засадил, но родственные отношения – дело темное. Не знаю, словом.

Мы с Леней, можно сказать, дружили. Притом совершенно бескорыстно.

Мое знакомство с ширкой состоялось несколько раньше, и мы с нею пришли к обоюдному выводу, что не подходим друг другу. На том, как говорится, и порешили.

Лене лишь однажды удалось навязать мне сей бесценный дар. Нехороший полутрип продолжался двое суток, после чего Лене было интеллигентно, но твердо сказано: «На хуй твою хуйню».

Добрососедским отношениям это, однако, не помешало. Мы подкармливали друг друга в трудные дни, благо таковые случались у нас в разное время. У меня выработалась привычка покупать домой два хлеба: себе и Лене. Родственники мои с восторгом выяснили, что я, оказывается, обожаю прошлогоднее засахаренное варенье: Леня жить не мог без сладенького. Он же, разжившись деньгами, непременно просовывал мне под дверь треху, а то и пятерку. Не давал в руки, а именно так – тайком совал. Это, надо сказать, не раз спасало мою органическую жизнь.

По ночам мы нередко пили чай с вареньем у него на кухне. Ради такого дела Леня любезно убирал с плиты свой аптекарский хлам. В наших комнатах в это время трахались бездомные приятели: Ленины – под ширкой, мои – просто так. Моя жилплощадь по этой причине освобождалась много быстрее, зато у Лени было что послушать.

Что до моих приятелей, они постепенно перезнакомились с Леней и стали понемногу перебираться на его территорию. Понятно, не для того, чтобы попить чаю, посидеть на балконах или забраться в башенку. У моих приятелей к Лене был практический интерес.

Со временем это приобрело комические формы. Мои знакомые старались прошмыгнуть к Королю тайком: стеснялись меня. Столкнувшись со мною в коридоре, краснели и безбожно врали, что зашли к Лене на минутку, отдать старый долг. Мне, понятно, было по фигу, но поди объясни это людям, всерьез подсевшим на измену.

Зато Леня был счастлив: он-то, бедняга, всю жизнь хотел вырваться из своей среды. Внимание богемных мальчиков-девочек ему чрезвычайно льстило. Особенно, конечно, девочек.

Девочки, надо сказать, тоже были весьма довольны. У своего тезки, художника Лени, Король даже отбил жену Светку – не на какую-нибудь там неделю, а всерьез и надолго. Попробовав ширку, эта удивительная женщина заявила, что была полной дурой, пробухав первые тридцать пять лет своей жизни, зато теперь, дескать, непременно исправит эту оплошность. И исправила, надо сказать. Четыре года, верой и правдой. Больше не успела по причине высокой смертности среди провинциальных наркоманов.

Нетрудно догадаться, что самого Лени Короля тоже давным-давно нет в живых.

Леня умирал долго и мучительно, в течение полутора лет, с переменным, так сказать, успехом. Иногда казалось, что он выздоравливает, но потом все становилось еще хуже. Это, как мне рассказывали, началось с очередной драки с «клиентами». Лене сломали челюсть, которая со временем все больше опухала и причиняла ему неописуемые страдания. Когда какое-то время спустя брат стал таскать Леню по врачам, они ничего не смогли сделать.

Последние несколько недель были ужасны. Мне, к счастью, практически не довелось при этом присутствовать: место жительства к тому времени почти окончательно сменилось.

Но несколько раз мне приходилось зайти в коммуналку за какими-то вещами. В коридоре пахло разлагающимся Лениным телом. Не очень сильно: у него была хорошая, крепкая дверь, но мне хватило.

Говорят, он почти все время кричал. Еще говорят, что брат успел его перед смертью зачем-то окрестить и женить. То есть женить как раз понятно зачем: таким образом продавались квартиры до наступления эпохи приватизации.

Поэтому после Лениной смерти его комнаты заняла бойкая женщина Надя, но с нею мы уже не соседствовали. Знаю только, что у нее была огромная белая собака неведомой породы. Собаку звали Микки.

Эта книга посвящается Г.,

который однажды рассказал мне, что тибетские ламы называют ученых Запада «специалисты по утонченным заблуждениям».

Логика понятно какая, совсем не оскорбительная для ученых: все люди по определению дураки и в заблуждениях увязли. А было бы не так – зачем людьми рождаться? Можно ведь и божествами какими, никто не запрещает. С другой стороны, нужно как-то отличать людей, довольствующихся врожденными заблуждениями, от людей, которые заради своих прекрасных и сложных заблуждений по аспирантурам пупки рвут.

Ну и вот.

При этом, по словам Г., тибетские ламы рекомендуют не испытывать неприязни к заблуждениям. И от приязни к истине рекомендуют они воздерживаться. По их раскладам, пара приязнь-неприязнь – это уже вообще ни в какие ворота. Мартышкин труд – такие пары составлять.

Эта книга посвящается А.,

с которым мы вспоминали детские страхи. Те, что появлялись в самом начале жизни, сами по себе, без явного влияния культурной среды. Не навязанные взрослыми, которым, понятно, удобнее иметь дело с покорными трусишками; не внушенные дворовыми друзьями, которые всегда рады поделиться ужасающей информацией, а те страхи, что приходили изнутри откуда-то непонятно почему и зачем.

Для меня (как, думаю, для многих) в детстве темнота, высота, замкнутое и открытое пространства, огонь, вода, звери, незнакомцы на улице, привидения, кладбища и прочие традиционные буки-бяки были делом обычным, житейским, часто – хорошим и интересным. Страшило меня совсем другое. Совсем маленький список, кстати. Дети вообще храбрее взрослых, как правило.

– Мойдодыр.

Стоило мне однажды увидеть это мультяшное чудище по телевизору, и все, кранты светлому разуму. Никто мне, конечно, не говорил, будто Мойдодыр страшный. Напротив, взрослые убеждали наперебой, что он безобидный и даже хороший, всех умываться учит. Но веры им не было.

– Слив в ванне.

Ну, то есть не сам по себе слив был страшен. Было страшно, что я утеку туда вместе с водой. Твердость собственного тела не была мне очевидна. И позитивный опыт прежних купаний не спасал. Мало ли что в прошлые десять раз тело мое не утекло – где гарантия, что сегодня будет так же?

Дети не такие дураки, чтобы верить, будто все всегда повторяется. Это как раз типично взрослая дурость.

– Испачкаться при падении.

Всякие там царапины и ссадины были для меня делом обычным. А вот грязь на теле лет до четырех вызывала дикий, утробный ужас. Казалось, что можно, что ли, заразиться нехорошей, трудной человеческой жизнью. Будто придется очень быстро повзрослеть, состариться и умереть, если грязь в кровь попадет – как-то так примерно, дети ведь не слишком сильны в формулировках.

Я, кстати, до сих пор думаю, что это была интересная, совсем не лишенная смысла теория.

– Большой нежилой дом.

Это хронологически самый последний детский страх, мне уже лет шесть было, когда он пришел. На пустыре возле нашего дома стали строить огромное, как мне казалось тогда, панельное здание. Пока строили, было нормально. А как достроили, стало страшно.

Дом был шестиэтажный, расчерченный на серые и оранжевые прямоугольники, и много-много черных слепых оконных провалов. Все мое существо знало, что смотреть на ЭТО не нужно. Почему – поди объясни теперь себе…

– Некоторые (многие, но не все) больные люди. В основном старенькие. Но и некоторые ровесники тоже.

Было очень страшно, что они – нет, не то чтобы заразят (нельзя ведь заразить хромой ногой), а именно что научат меня болеть.

Так тоже, кстати, бывает на самом-то деле.

Других страхов в ту пору, кажется, не было.

Пчел, докторов и больших собак не называю вполне сознательно. Все они меня в свое время кусали разными способами, поэтому активное нежелание иметь с ними дело страхом называть неправильно. Обычная, почти «взрослая», расчетливая осторожность.

Скучно об этом.