Текст книги "Книга Одиночеств"

Эта книга посвящается старику Прибыткову,

моему поставщику сосновых благовоний.

Зная о моей нежности к лисицам (и не одобряя такую жизненную позицию), он рассказал мне следующую поучительную историю.

– Лиса, – говорит старик Прибытков, – зверь ленивый и вонючий. Зато хитрый. И при этом, – рассказчик щурится со значением, – о-о-о-очень ленивый. И о-о-о-о-очень вонючий.

Нору рыть лисе лень. Не любит она лапами работать. Поэтому лиса, которая хочет жить в хорошей, большой норе, идет к барсуку.

Барсук, по версии старика Прибыткова, зверь серьезный. Драться с ним – это совсем уж ума надо лишиться. А лиса умная и хитрая. К тому же вонючая. Поэтому она с барсуком не дерется, а тихонько пробирается в дальнюю часть его норы.

Тут следует сказать, что нора у барсука многокомнатная. Из множества помещений, лазов и прочих тайников состоит. И вот в дальнем тайнике появляется лиса. Тихонько там срет и тихонько уходит бомжевать в лес. Благо недолго уж терпеть.

Барсук жить в обстановке лисячьей засратости совершенно не приучен. Будучи зверем умным и хозяйственным, он идет и замуровывает помещение, оскверненное лисьим говнищем. Становится полегче.

Но назавтра снова приходит хитрая и вонючая лиса, гадит в следующем помещении и тихонько, как ни в чем не бывало, удаляется в лес. Барсук духовно страдает и снова замуровывает оскверненный участок.

Некоторое время жизнь животных идет размеренно и монотонно. Лиса каждый день проникает в нору и гадит. Барсук плачет и заделывает входы.

Наконец несчастный зверь барсук понимает, что вся его нора воняет лисьим говном и нет спасения. Тогда он обижается на судьбу и уходит прочь, рыть новую нору на новом месте. А вонючая и хитроумная лиса справляет новоселье, благо, по мнению старика Прибыткова, разрывать заделанные лазы много проще, чем рыть целую нору.

Ну, ему, наверное, виднее. Он человек пожилой и опытный.

Эта книга посвящается Шуре,

который недавно позвонил и спросил, помню ли я про «истинное маслаждение».

Еще бы. Такое разве забудешь?

Венгерский апельсиновый ликер алого цвета появился в нашем городе О. во второй половине восьмидесятых и стал, как мне кажется, идеальным вещественным символом рубежа эпох.

На смену советским пельменным в ту пору как раз приходили пластиковые джунгли кооперативных кафе-ресторанов, а «Вебер» (на бутылке было написано латиницей: «Veber»), соответственно, занял экологическую нишу «Розового», «Мятного», «Кофейного» и прочих ликеров, разноцветных детенышей социалистического Зеленого Змия.

Импортных напитков в ту пору появилось, хоть жопой жри (что, собственно, и происходило), но «Вебер» имел два неоспоримых достоинства: во-первых, был более-менее дешев, а во-вторых, на этикетке было написано по-русски: «Подарит вам истинное маслаждение».

Это была чистая правда.

«Наслаждением» тогдашнее наше состояние при всем желании не назовешь. Разве только «маслаждением»: новые ощущения пропитывали нас легко и стремительно; на поверку же оказывались тяжелыми, неудобоваримыми, избыточными – порой до тошноты. И – о, да, – несмываемыми, как и положено масляным пятнам.

Некоторые пятна мы, пробежавшие ту марафонскую дистанцию из восьмидесятых в девяностые, выводим до сих пор; выведем ли? – неведомо.

Теперь смешно вспомнить, но жизнь и правда казалась в ту пору затянувшимся визитом в страну чудес.

Если кто не помнит, напоминаю: мы, те, кто учились в школе в семидесятые и закончили ее в начале восьмидесятых, аккурат к отмене поблажек для студентов-призывников, похоронам дорогого Леонида Ильича и андроповским дружинам, отлавливавшим тунеядцев по кинотеатрам, знали, что всегда будем жить в СССР. Никакой надежды на перемену участи у нас не было. Знали, что прожить более-менее симпатичную, комфортную и приятную жизнь в таких условиях можно лишь став совсем уж законченной гнидой (если, конечно, в организме найдется талант к очаровыванию и пожиранию других таких же гнид). Как-то смирились с текущим положением вещей (дескать, бывает хуже: можно ведь было прокаженным родиться, или сиамским близнецом, или вовсе чандалой женского пола, скажем). Сделали выбор (каждый – свой), и одни мои ровесники стали учиться гнить заживо, а другие – искать способ весело, достойно (и, если можно, не очень мучительно) умереть молодыми.

Кроме пьянства и наркотиков как-то ничего не приходило в голову, но, по счастию, некоторым из нас (мне, например), казалось, что это довольно скучно. Поэтому мы то и дело отклонялись от намеченного курса: кто-то искусством заняться норовил, кто-то в эзотерики районного масштаба записывался, кто-то выбирал бродяжничество, благо его было довольно легко замаскировать под туризм. Ну, еще всякие дела себе придумывали, это вообще отдельная тема: кто чем лютую тоску эпохи развитого социализма глушил. Написал бы кто энциклопедию молодежного эскапизма разных стран и эпох, цены бы этому великому человеку не было.

Так или иначе, но развлекались мы примерно до восемьдесят восьмого года, пока не проснулись внезапно – не то чтобы богатыми или знаменитыми, но вполне востребованными. Судьба находила множество способов к нам подмазаться. В частности, у нас, так называемых «авангардистов» – ну, то есть актуальных художников, как сказали бы сейчас, – вдруг стали покупать картинки отъезжающие на ПМЖ горожане.

Объясняется это просто: дело было в ту пору, когда беспрепятственно уезжать из СССР уже разрешили, а вывозить с собой деньги – еще нет. Бедные наши богачи с утра до ночи носились по городу в поисках обручальных колец с бриллиантами, серебряных портсигаров и прочей валютоемкой ерунды. Не знаю, кто пустил в их среде слух, будто на Западе колоссальным спросом пользуются картины русских художников, но это случилось. Среди отъезжающих началась настоящая истерика. Желающих купить картины в какой-то момент было куда больше, чем самих картин. Мы, никому не нужные малюющие придурки, вдруг стали форменными богатеями – все, скопом. Художника, продавшего махонькую картинку, намалеванную на куске фанеры, за, скажем, двести рублей, коллеги считали безнадежным идиотом (на всякий случай напоминаю: зарплата двести рублей в месяц тогда казалась более чем приличной).

В итоге со мною, например, вышло форменное недоразумение.

Когда человек, который на протяжении нескольких лет разрушал всякие социальные, родственные и вообще человеческие связи, честно жил сегодняшним днем (потому что завтра, ясен пень, умирать), вытравливал из себя самый человеческий из инстинктов, инстинкт составления планов на будущее, – так вот, когда такой человек вдруг становится богат и благополучен, человек, мягко говоря, теряется.

Жить в удовольствие нас никогда прежде не учили.

Первое, что приходило в голову, – использовать по назначению так кстати открывшиеся кооперативные рестораны, кутить там от заката до рассвета, а там – по обстоятельствам.

Первый же визит в ресторан «Осло» ознаменовался знакомством с венгерским апельсиновым ликером «Вебер». Обнаружив на этикетке слово «маслаждение», мы тут же поняли, что на исходе праздника жизни нас непременно будет тошнить. И мужественно приняли свою судьбу – кто бы сомневался!

Ликер «Вебер» озарял своим рубиновым светом нашу жизнь на протяжении двух примерно лет. Поначалу – буквально изо дня в день; потом – изредка, время от времени. Посещение кооперативных забегаловок быстро перестало нас развлекать, а потом и «дурные» деньги понемногу иссякли. Начинались девяностые, в которых было место чему угодно, но только не ликеру «Вебер». Символ не может пережить свою эпоху, так уж все устроено.

Эта книга посвящается Валерке, моему соседу по парте,

который первым рассказал мне про удивительный телефонный номер: ноль-девять-до пяти.

Объясняю.

Это на телефонном аппарате старого образца, с вертящимся диском нужно было набирать. Ноль по-человечески, а дырочку, что над девяткой, довести до пятерки и сразу отпустить. Восклицательный знак.

Считалось, что таким образом можно дозвониться в ПУБЛИЧНЫЙ ДОМ. Мы много раз звонили по этому номеру из телефонов-автоматов (домашних телефонов тогда почти ни у кого в нашем районе не было). Иногда нам отвечали: «Скорая помощь» или «Милиция». У кого дома есть телефон с диском, может поставить эксперимент и понять почему.

Но в ту пору мы думали, что нас разыгрывают. Думали, в публичном доме распознают детские голоса и шифруются, чтобы мы отстали.

Мы, понятно, не отставали. Про публичный дом, собственно, у нас в ту пору тоже была легенда. Одноклассники мои уверяли, что это такое место, куда ходят ЕБАЦЦА семейные пары, если не хотят детей. То есть, если дома станут разврату предаваться, дети будут. А если в специально отведенном месте – не будет никаких детей. Так мы почему-то думали.

Мы дразнили взрослых своим тайным знанием. Иногда кричали громко на улице, в толпе: «Ноль-девять-до пяти!» – и убегали. Один раз у меня хватило храбрости крикнуть ТАКОЕ в школьном коридоре, в присутствии учителей. Одноклассники смотрели на мой героизм с жалостью, думали, сейчас четвертуют меня на месте. Но обошлось. Теперь понятно почему, а тогда казалось – повезло, ангел-хранитель вступился.

А на современном кнопочном телефоне такое фиг наберешь.

Жалко детей.

Эта книга посвящается С. И.,

который подарил мне замечательную формулу: «Дуракам коан не писан», после чего мы с ним покурили, поговорили и решили, что есть, строго говоря, всего два способа прожить человеческую жизнь.

Нулевой (он же 22-й) Аркан Таро «Дурак» четко и недвусмысленно описывает такое положение вещей. Можно быть дураком, но полагать себя умнее всех. Или умнее многих. Или, если нет больших амбиций, просто «себе на уме».

Так делают почти все.

А можно быть дураком и четко понимать: да, вот я тут у нас совсем дурак получаюсь. Носить свой шутовской колпак, как лейтенантские погоны: гордиться особо нечем, но и горевать нет причин. Служба такая, ничего не попишешь.

Так мало кто делает, но встречаются все же герои.

Хорошая новость для нас, дураков, заключается в том, что третье всегда дано. Каждому – свое, понятно.

Скверная новость для нас, дураков, заключается в том, что найти это самое «свое», «третье», нам ума не хватает.

Зато некоторым хватает удачи. И это опять-таки хорошая новость. Третья, заметим, по счету.

Эта книга посвящается Марьяне,

которая давным-давно умерла.

Зато недавно приснилась мне и рассказала, что ее иногда отпускают сюда, в жизнь: в церковь сходить. Дескать, у них, в мире мертвых, никаких религиозных институций нет, но некоторые покойники все равно в Бога верят, как при жизни. Таких отпускают сюда помолиться. Входят в их положение.

Звала меня за компанию в какую-то невнятную Лавру, но я по храмам даже наяву не хожу. Марьяна меня упрекала. Дескать, у нас, живых, тут все условия, а мы не пользуемся, дураки глупые.

Среди прочего Марьяна рассказала мне, что они «с компаньонками» (ее выражение), чтобы как-то насытить свою мертвецкую культурную жизнь, придумали конкурс на самый печальный «входной стишок». Оказывается, многие покойники, попадая в загробный мир, первым делом читают стихи. Некоторые – свои, некоторые – чужие. И Марьяна с подружками решили придать этой нелепой традиции какой-то дополнительный культурный статус.

Вот такое нонче Бардо, вот такой у нас Тедол.

Эта книга посвящается Яше,

который подарил мне на семнадцатый день рождения томик Пу Сун Лина и скрасил мое затянувшееся отрочество рассказами про духов, монахов и лис-оборотней.

Но вот какого сюжета у Пу Сун Лина не нашлось:

Лиса-оборотень покупает (по дурости, из любопытства или прельстившись дешевизной) талисман от лис-оборотней. Приносит в дом, ставит где положено. И тут же изгоняется, ясен пень. Хочет вернуться, а в доме талисман. Хороший талисман, качественный. Охраняет на славу.

(Вот примерно так я и живу, ага.)

Эта книга посвящается Инне,

которая любит звонить мне по телефону, рассказывать содержание своих снов и спрашивать: что это означает?

Почему ей это так интересно? По мне, так называемые «сонники», которые позволяют любопытствующим человекам по содержанию снов предсказать ближайшее будущее, совершенно бесполезны. Будущее большинства обывателей и так вполне очевидно; людям скорее нужны техники, позволяющие искренне не знать, даже не догадываться, как пройдет завтрашний день. Но это, конечно, очень сложная задача.

Зато как интересны и полезны были бы «сонники», которые позволяют по событиям дня определить, что человек увидит во сне. Как ни крути, а сны обычно куда более причудливы и непредсказуемы, чем жизнь наяву. И в общем неплохо бы заручиться возможностью на них влиять.

Ну вот, например:

– если наяву долго разглядываешь предметы синего цвета, во сне будет ночь;

– если наяву играешь с чужой кошкой, во сне придется иметь дело с неприятными, но искусными любовниками;

– если наяву пишешь письма, во сне не увидишь их адресатов;

– если наяву много ездишь в автомобиле, во сне места действия будут сменяться сами собой, без дополнительных усилий сновидца.

И так далее.

Эта книга посвящается Диме,

моему соседу по коммунальной квартире, хроническому алкоголику.

Дима был лысым, синеглазым пенсионером, на первый взгляд тихим и безобидным.

По утрам он обретался во дворе, на ступеньках пункта приема стеклотары. Там у местных выпивох был своего рода английский клуб, закрытое мужское сообщество, членство в котором считалось престижным среди прочих пьющих граждан. Выгоды очевидны: близость к источнику дохода, возможность культурного общения с такими великими людьми, как работники приемного пункта, возможность укрыться от ненастья и еще по мелочам.

Чужих с этих ступенек гнали, беззлобно, но и безапелляционно. На моей памяти в этом элитарном обществе появилось лишь одно новое лицо: совсем юный инвалид-афганец. Пожилые алкашики приняли его в качестве «сына полка», баловали, оберегали по мере сил от бытовой жути. Но речь не о нем, а о Диме.

Днем Дима, как правило, возвращался домой, варил серые макароны на кухне, а потом запирался в своей комнате. То ли спал, то ли смотрел телевизор.

Зато по ночам он жил исключительно духовной жизнью. В это время суток душа его смятенно металась по закоулкам мясной темницы, побуждая прочую тушу педантично воспроизводить эти метания в материальном мире.

То есть Дима непрерывно бегал по комнате, а заполночь так и вовсе выскакивал в коммунальный коридор.

Следует отметить, что в домашней обстановке Дима носил голубое нательное белье и по коммунальному коридору скитался исключительно в таком виде. На робкие протесты соседок говорил: «Это домашняя форма одежды пожилого человека!» На что они, женщины, в сущности простые, вербальным хитростям не обученные, не находили резонных возражений.

В ходе ночных метаний Дима обычно общался с космосом посредством громкого говорения выстраданных слов. Чаще всего он кричал в пространство лирическую фразу: «А бабы-то и нет!» – а потом на какое-то время умолкал, прислушивался. Вдруг, дескать, небесам есть что ответить на его вопль?

Небеса, надо сказать, в конце концов не выдержали стонов одинокого сердца и послали ему красивую толстую подругу по имени Женя.

Женя оказалась роковой женщиной: первым делом она отучила Диму от голубого нательного белья. По крайней мере, вскоре после ее появления мой сосед стал метаться по коридору в розовых ситцевых трусах и белой майке.

Потом Женя исчезла из Диминой (и, соответственно, нашей коммунальной) жизни, но привычка к ношению ситцевых трусов у Димы, увы, осталась.

Будучи существом возвышенным, Дима не смог существовать в рамках иной бельевой стилистики и тихо умер где-то в начале девяностых.

Эта книга посвящается Ивану Сергеевичу,

который спас мне жизнь и строго-настрого велел посидеть полтора месяца на диете (совсем, к слову, не жесткой).

И что ж?

Прежде в жизни моей случалось всякое. И органы тела отягощались злом, и родные-близкие спешно удалялись в Аид, и юношеские любови завершались церемониальным увяданием пасленовых, и финансовые пропасти отверзались, заверзаться никак не желая, – в общем, нормальная культурная программа пребывания в земной юдоли.

Так вот.

Никогда прежде не изливалось на меня столько людского сочувствия. Никогда еще не жалели меня так обильно и искренне. Никогда не сопереживали мне столь глубоко. Словно бы человек и правда специально создан для поедания злаков и свинины, а прочее – так, чепуха, необязательное заполнение паузы между трапезами. Словно бы всякое мыслящее существо, временно исключенное из процесса поедания злаков и свинины, должно испытывать непреодолимые душевные страдания. Словно бы перед лишенным злаков и свинины разверзаются адские бездны.

Впрочем, возможно, так оно и есть. А я просто не могу постичь тайного смысла бытия. И лютою мукою не мучаюсь лишь по причине примитивности собственного устройства, как некая одноклеточная зверушка-инфузория. Иных объяснений у меня нет.

Эта книга посвящается Мэри (Мерси) Шелли,

автору первой популярной Теории Виртуальной Личности, которая, к слову сказать, совершенно меня не устраивает.

На мой-то взгляд, идеальный пример создания виртуальной личности приводит Юнг, рассуждая о Святом Павле: «Если бы Святой Павел считал, что он лишь странствующий ковровщик, он не стал бы тем, кем стал. Его подлинная и полная смысла жизнь опиралась на внутреннюю убежденность, что он – посланник Господа. Кто-то мог бы увидеть в этом манию величия, но такая точка зрения меркнет перед историческими фактами…» – и далее Юнг создает потрясающую по своей силе, емкую, безупречную формулировку: «Миф, овладевший им, выделил его из простых ремесленников».

Вот оно: миф, овладевший. Идеальная виртуальная личность – это и есть человек, позволивший мифу овладеть собой. Отдавшийся мифу, если угодно. Или же мифом изнасилованный (да-да, бывает и так).

Масштабы мифа зависят как от масштабов исходной личности, так и от текущей стратегической (или даже тактической) задачи. Они, масштабы, не имеют в данном случае принципиального значения: мы говорим не о масштабах, а о методе. О совершенной технике создания виртуальной личности, если угодно.

Поехали дальше.

Текст – сновидение наяву для ленивых; интернет с этой точки зрения – псевдомагическое пространство для встречи таких псевдосновидцев. Идеальная, чрезвычайно удобная для них площадка, но и только.

В этом пространстве можно оперировать лишь высказыванием. В этом пространстве всякий желающий предъявить публике миф, овладевший им, может довольствоваться вербальным описанием своей трансформации. Ему не придется предъявлять телесные, так сказать, доказательства: левитировать, вырабатывать пот, благоухающий ладаном, воскрешать мертвых, гулять по воде и обращаться в волка в час полнолуния. Одину больше не нужно истекать живой кровью на Мировом Древе; достаточно написать вдохновенный, достоверный отчет о том, как он, черт побери, там висел. Другое дело, что и качество «меда поэзии», принесенного из такого путешествия, вызывает сомнения у непредвзятых экспертов.

Фуфло это, честно говоря, будет, а вовсе никакой не мед.

Эта книга посвящается В.,

которая однажды сказала, что выдуманные персонажи вроде меня и еды настоящей не заслуживают. И приготовила мне самый настоящий Завтрак Мистификатора.

Это выглядит так.

Фальшивый хлеб (круглая лепешка из замордованных пекарями-авангардистами злаков) мажется фальшивым сливочным маслом (суперлегкая «Долина Сканди»), сверху кладется фальшивая черная икра («Посольская», из филе осетровых и других рыб).

Запивать можно фальшивым чаем (травяным, без примеси чайного листа), подсластив его фальшивым сахаром фруктозой.

Да-да. Удивительная вышла гадость.

Но в теле моем воцарилась дивная, нечеловеческая гармония.

Потом, правда, прошла.

Эта книга посвящается Валериану Сомову,

который прежде меня увидел тайную, темную сторону Петербурга и поведал о ней всем, кто имеет очки, чтобы читать (но не глаза, чтобы видеть).

Прежде не было ему веры, но теперь и мне стало ведомо, что ежели ночью темной ускользнуть не прощаясь из публичного места, немного походить по слякотному Невскому прошпекту, а потом свернуть в первый попавшийся темный переулок, то и выйдет, оказывается, полный Крауч-энд.

То карла женского пола дорогу перебежит, то, напротив, высокий тощий субъект, чья рожа обставлена на манер Дуремарьей, в глаза заглянет, промычит с мукою утробной: «Почему?!» – да и сгинет. То черный арапченок с белой мышью на плече мимо протопочет по гололеду, то старуха пьяная завопит: «Забирай, забирай мою жизнь, сволочь!» – да и убежит стремглав, делом слово не подкрепив.

А в итальянском (якобы) ресторане девушка с глазами сомнамбулы принесет пиццу, на поверхности которой сморщились, скрючились черные щупальца нерожденных осьминожьих младенцев, да захохочет нехорошо на вопрос: «Что это?»

Действительно, глупый вопрос. Бестактный и неуместный.