Текст книги "Про зло и бабло"

Беседы при полной луне…

…никогда не были для Старостина важны. В детстве он растратил слишком много времени на то, чтобы читать по ночам при свете фонарика, укрывшись с головой одеялом, на котором стоял штамп детского дома. Уже потом, став зрелым человеком и уже порядком подпортив себе зрение, он стал склоняться к тому, что по ночам нормальный, почитающий Бога человек должен спать, а не заниматься делами, не соответствующими тьме. Но сегодня, когда случилось самое настоящее чудо, а это было именно чудо, он вдруг почувствовал невероятное желание выговориться и открыть перед ночным посетителем душу.

– Вы – бог, доктор! – заявил он, не зная, чем еще выразить свою признательность. В спасение верилось пока слабо, чего там – вообще не верилось, но возможность пожить прежней жизнью еще пару дней давала надежду, что еще не все кончено.

– Помилуйте, – поморщился обаятельный гость, – я всего лишь облегчил вам самочувствие, так неужели я после этого непременно тот, кем вы меня нарекли?

Старостин смутился, потупил взгляд и забормотал что-то про ЮНЕСКО, какое-то золото, и вообще речь его была настолько сумбурна, что избавитель улыбнулся.

– Вы поименовали меня богом, а между тем, насколько мне известно, почитаете Иисуса Христа. В этой связи позвольте полюбопытствовать: как вы собираетесь служить двум богам, когда известно, что делать это не столько невозможно, сколько безнравственно?

Старостин смутился еще сильнее. Философия врачевателя была ему по душе, но она ставила больного в такой тупик, что сопротивляться ей и оппонировать было никак невозможно.

– Я всего лишь применил метафору, – признался больной, – не более того. Любому человеку известно, что рак неизлечим, и в тот момент, когда я уже готов был умереть, так и не дождавшись священника, являетесь вы. Двум богам служить, конечно, не с руки, но почитать человека, тебя излечившего… Вы должны понять больного.

– Мне не нужна золотая статуя, – пробормотал вдруг гость, разглядывая носки своих безупречных туфель.

– Скажите, доктор, у меня есть надежда? – прохрипел, проверяя заодно и реакцию боли на это, Старостин. – Скажите, из какого вы центра?

– Опять за рыбу деньги, – огорчился целитель и даже обмяк. – Внизу говорил, и вам говорю: ни из какого я не из центра! Если я пришел к вам и помог, так я обязательно должен быть либо богом, либо из ведомства?

– Какое странное выражение, – пробормотал больной, устав извиняться и петь дифирамбы.

– Вы о чем? – полюбопытствовал, подсаживаясь еще ближе, гость.

– О рыбе…

– А-а. Это давнее выражение, просто его никто не употребляет, кроме меня, потому что никто, кроме меня, не знает его предысторию. Помните, от Луки… Их было около пяти тысяч человек. Но Он сказал ученикам Своим: рассадите их рядами по пятидесяти. Он же, взяв пять хлебов и две рыбы и воззрев на небо, благословил их, преломил и дал ученикам, чтобы раздать народу. И ели и насытились все.– Сказавши это, целитель улыбнулся, словно вспомнив что-то для себя приятное, и откинулся на спинку стула.

– Вы знаете Библию, – промолвил Старостин, отмечая это для себя не без удовольствия. – Но при чем здесь все-таки деньги, которые… как вы выразились, за рыбу?

– А при том, что, после того как все насытились и стали Его хвалить, кое-кто прошелся по рядам, тем, что в каждом по пятидесяти, и собрал деньги, – и гость, откинувшись в сторону, скрыл лицо.

– Как… – опешил больной, – деньги… Это же не по Писанию… И как это – собрал?

– По Писанию, не по Писанию, – с какой-то ненавистью в голосе забормотал речитативом целитель. – Я вам правду говорю, какая она есть, а не такую, какой вы ее себе представляете благодаря подсказкам, захватившим ваш разум.

Посетитель снова появился в зоне света и аккуратно пригладил и без того идеально зачесанные волосы.

– Так и собрал. В шляпу. А вы знаете, Сергей Олегович, оказывается, по грошу с пяти тысяч нищих получается довольно внушительная сумма.

Поднявшись со стула, он прошелся по тесной комнатке, скрестив руки на груди.

– Если есть деньги, которые кто-то готов отдать, значит, эти деньги обязательно должны оказаться у вас, – и он кивнул на тумбочку, где весь утыканный закладками лежал потрепанный и лоснящийся от времени Новый Завет больного. – Без врак четверых евангелистов, возомнивших себя летописцами… – он помолчал и закончил весьма странно: – Его, который Он.

– Очень странные ваши слова, – растерянно пробормотал Сергей Старостин. – Мне чрезвычайно неприятен наш разговор. Я хотел бы дождаться батюшку из церкви Успения… Быть может, он прояснил бы ситуацию с этими рыбами… – больной суетился, потому что возражал человеку, облегчившему его страдания, однако не возражать не мог. – Моей благодарности за то, что вы сделали, нет конца, однако я настоял бы на том, чтобы до его приезда…

– Вы? – перебил гость. – Вы бы настояли? – и он, внимательно посмотрев на Старостина, подошел к нему, заглянул в глаза и склонил свою голову набок, словно из любопытства.

А потом неожиданно убрал из-за спины руки, и в одной из них Старостин успел заметить сверкнувший во время очередного приступа молнии шприц.

И страшная по силе боль пронзила все тело больного. Игла, впустившая в шею какое-то снадобье, вышла из тела.

Зайдясь в глухом протяжном крике, Старостин изогнулся коромыслом, пал на кровать и вцепился в каменный матрас скрюченными пальцами.

– Разве вы можете на чем-то настаивать? – равнодушно продолжал между тем гость, склонившись над заходящимся в сиплом реве больным. – Я прихожу к раковому больному, уже наполовину свалившемуся в могилу, пытаюсь заключить небольшую, но важную сделку, возможно, предложить кое-какие условия, а он заявляет мне, что речь моя ему неприятна. – Когда он увидел, что боль снова стала покидать тело умирающего, он полюбопытствовал: – Кто вам сейчас нужен больше, Старостин? Спаситель или беспомощный священник, свидетель вашей смерти?

Перевалившись на бок, Сергей Олегович едва не упал с кровати. Однако в последний момент он успел удержаться за дужку, и хотя рука его, покрытая склизким потом, все-таки соскользнула, он остался на матрасе и посмотрел на гостя исподлобья.

– Кто вы? – и праздным сейчас этот вопрос не звучал.

Одетый в темное гость встал и подошел к окну.

– Вы почитаете Иисуса Христа Назаретянина, – молвил он, вглядываясь в окно, за которым бушевала сумасшедшая непогода. – Вы вычитали о его славных подвигах, и теперь хвалитесь друг другу его беспримерными возможностями на церковных службах. Целуетесь друг с другом, заверяя, что он воскрес, искренне дивитесь его бескорыстием и способностью заниматься целительством. Вы знаете каждое слово из учебника, лежащего на вашей тумбочке. – Покрутив головой, что-то припоминая, он изрек: – И вот, сделалось великое волнение на море, так что лодка покрывалась волнами; а Он спал. Тогда ученики Его разбудили Его и сказали: Спаси нас: погибаем («погибаем» целитель произнес в свойственной ему ироничной манере). – И Он встав запретил ветрам и морю, и сделалась великая тишина. Люди же удивляясь говорили: кто Этот, что и ветры и море повинуются Ему?.. Ах, какая прелестнейшая ложь во славу подложного фигуранта! – сверкнув глазами, заявил незнакомец и вдруг посмотрел на больного строго и беспощадно. – Тогда скажите мне, умирающий в страшных муках, но хранящий при этом на устах имя Христово, как назвать это?

Отступив от кровати, гость выхватил из несессера третий шприц и со страшным выражением в глазах вернулся к больному.

– Что же это, Старостин?

И Сергей, Олегов сын, с ужасом уставившись на руку, замер на постели. Он не знал, что это, и теперь ждал ответа. И снова пришла боль. Сначала она тоненьким ручейком пробежала вдоль позвоночника, потом разлилась в груди и вскоре болевые судороги охватили Старостина с такой силой, что он, заскрежетав зубами, опять завалился на скрипучую кровать.

– Я вам отвечу, что это, – свистящим шепотом произнес незнакомец, едва свет, пролившийся из окна, достиг ножки его стула. – Это – жизнь!

И Старостину показалось, что комната снова заполнилась мраком.

Шум за наружной стеной приюта возобновился с новой силой, а гость вдруг посмотрел в угол мрачной комнаты, словно прислушивался или присматривался, хлопнул себя рукою по ляжке и расхохотался. Зло расхохотался, с досадой.

– Скорее всего, священник уже в пути! Нет, ну до чего же упрямы эти ваши священники! Вот скажите мне, Старостин, откуда в священнослужителе может быть столько ослиного упрямства? – Он криво улыбнулся и, придумав что-то, качнул головой. – И они еще возмущались, когда их изображали в виде людей с ослиными головами! Ладно, пока боль достигнет своего апогея и тем облегчит мое общение с вами, хотите, расскажу историю об Иуде, Сергей Олегович? Не хотите? Но я все равно потом расскажу.

Старостин корчился в агонии и не сводил с посетителя невыносимо тяжелого взгляда. Однако тому до этого, казалось, решительно не было никакого дела.

– В этой главе, почитаемой вами и вам подобными, – не поднимая глаз, металлическим голосом проскрежетал незнакомец, снова посматривая на священную книгу, – верно только одно утверждение – «Он спал».

– Кто вы?.. – в который раз прошептал больной, только теперь его голос не казался радостным или настойчивым. Этот лепет нельзя было услышать, его можно было понять, лишь проследив шевеление бескровных губ Старостина.

За окном, как и прежде, бушевала скверная погода. И ей, казалось, не будет конца. Как не будет конца разговору, в котором больной участвовал, как ему теперь казалось, всю жизнь.

– Кто я?..

И этого тихого шепота хватило, чтобы глаза совсем недавно приготовившегося завершать свой жизненный цикл человека озарились огнем понимания, а лицо натянулось, являя собой маску ожидания чудесного явления.

– Так это Ты?! – не в силах сдерживать более рвущийся из него огонь, заговорил Старостин. Кажется, боль довершила начатое – в глазах ракового больного засветилось безумие. – Ты излечил меня одним лишь присутствием своим. Тебе покорны ветра и волны… – Лицо его дрогнуло, и по щекам градом покатились слезы. – Ты услышал меня в трудный час, Ты услышал. Моя вера спасла меня! Ты явился, чтобы воздать мне по вере моей… Будь же славен, Господи, во имя отца и сына…

– Довольно, – несколько официально остановил его гость, которому, кажется, понравилось обращение собеседника. – Вы перебираете лишку, Сергей Олегович. Пусть так, пусть все так… – согласился он, убедившись, что главное уже состоялось. – Но вы, наверное, знаете, что ничего ни в этом мире, ни в том не дается бескорыстно. Тот, кого вы зовете Господом, приобрел славу и вечность, заплатив за это земной жизнью. Иуда за тридцать сребреников почил на дереве, хотя некоторые уверяют, что его прирезали. – Насмешливо посмотрев на возвращающегося к жизни собеседника, незнакомец смилостивился и опустился до откровений: – Впрочем, я могу открыть вам небольшую тайну. Иуда закончил свою жизнь не на осине, не под ножом. Он прожил долгую жизнь, народил четверых сыновей и умер в возрасте девяносто восьми лет. И что вы думаете? Он все равно распрощался с жизнью не в своей постели!

Больной слушал, внимая каждому слову говорящего с ним Бога. Ни Бог, ни сам Сергей-мученик уже не замечали, что последний стоит на коленях и держит руки со скрещенными пальцами перед собой.

– В 70-м году он, решив умереть в стране, где его никто не знает, перебрался в Палестину. Но как часто бывает с людьми… чего уж, будем говорить прямо, не на пленуме партии, как-никак, – подлыми, он перебрался не туда и не в то время. Именно в этом году в Палестине вспыхнуло восстание против римского владычества, Иерусалим на время превратился в геенну огненную, и наш герой попал в замес, из которого насилу выбрался. Сообразив, что лучше там, где его нет, он оказался в Риме. И что вы снова думаете? Он, как говорил в Палестине их бог Яхве, опять-таки не угадал. К власти в Риме пришел император Траян, который приказал схватить известных всему Риму доносчиков, посадить их на грубо сколоченные корабли, корабли вывести в открытое море, да там и оставить, без весел и ветрил. Как вы думаете, Старостин, кто оказался первым на первом из построенных кораблей? – Помолчав, он добавил, потому что не добавить этого счел невозможным: – Признаться, я был очень огорчен этим. С Траяном пришлось разобраться, но возможность для этого представилась лишь спустя девятнадцать лет. Как видите, и он тоже сполна заплатил за свой благородный поступок.

– Не может быть… – только и молвил Сергей-мученик, пользуясь любой паузой, предоставленной ему рассказчиком. – Не может быть, я не верю…

– За все в этой жизни приходится платить, и каждая такая плата связана с расставанием. С близкими, с деньгами, с верой… Денег у вас нет, близких, как мне кажется, вообще никогда не бывало. Осталась вера, и теперь я желаю знать, способны ли вы расстаться с нею, получив взамен куда большее.

Больному, неожиданно обретшему здоровье, казалось, что он уже вошел в кущи, теперь вкушал истину и просто не заметил этого перехода. Он готов был молиться сошедшему к нему Богу, мазать миром его ноги и стать, если тот позволит, его учеником. Едва он осмелился возразить гостю, как тот снова вернул ему боль, и она была куда большей силы, чем прежняя. Старостин уже довольно плохо понимал, где он, кто он, кто рядом с ним и что, собственно, вообще происходит.

– Так что, господин Старостин, я все-таки прав. Иуда расплатился за свою тридцатку серебряных. Не сразу, так потом. Рано или поздно приходит час, когда человеку приходится выбирать.

Покусав губу, незнакомец в черном вздохнул и положил руку на покрытое замаслившимися, свалявшимися волосами темя больного…

– Так вот, вернувшийся из мира теней богомолец… – молвил он, поглаживая голову нового ученика. – Я вынужден взять на себя труд сообщить, что готов поставить тебя на ноги.

Старостин изогнулся на постели и на уголках его губ появилась пена.

– Кто же ты? – просвистел одними легкими он.

Вместо ответа гость прошелся по комнате, с опаской бросая косые взгляды на стенную перегородку, и заговорил, решив, видимо, поставить в этом разговоре точку.

– Я возвращаю тебе жизнь, богомолец. Я даю тебе здоровье. Но взамен ты должен отплатить мне столь же крупной монетой, каковую только что получил.

Сергей-мученик в отчаянии забегал глазами по комнате. Происходило странное. Гость вернулся к своему несессеру и снова вынул из него шприц. Вонзив иглу во вздувшуюся вену на шее Старостина, он медленно впустил в него бурого цвета жидкость, убрал шприц, не вынимая иглы, и взял из несессера очередной шприц. Вставив его в канюлю иглы, он впустил новую порцию. И так происходило еще трижды. И с каждой новой волной бурого цвета Старостин чувствовал, как уходит боль, как кровь приливает к лицу, как оживают пальцы и хочется в ванную. Его уже не удивляло возвращение к жизни, но вот этот факт радовал его до слез – в ванную ему не хотелось уже два месяца.

– Нам придется расплатиться, Сергей Олегович, – наблюдая за истомой пациента и укладывая шприцы в несессер, пробормотал гость.

– Да чем же я смогу отплатить тебе? Всего-то, что у меня есть, эта вот книга! Возьми! Кроме жизни и ее, у меня более ничего нет! Жизнь ты подарил мне, я же отдаю тебе то, что у меня осталось!

Убрав руки за спину столь быстро, что это обязательно не укрылось бы от внимания больного, не опусти он голову в смиренном поклоне, гость потемнел лицом и отошел в самый темный угол комнаты – вдаль от окна. И отныне говорил только оттуда.

– Убери это. Эта книга тебе пригодится, поскольку, думается мне, отныне она будет привлекать тебя еще сильнее. Я ценю твою способность поделиться с ближним последним, однако в ответ на щедрость говорю нет и объясняю почему. Взамен того, что я даровал тебе здоровье и долгие лета, а они покажутся тебе, поверь, бесконечно длинными, ты обещаешь выполнить два моих условия.

– Я согласен! – горячо вскричал нищий, еще не подозревающий, что называть себя так отныне он не имеет права.

– Значит, мы договоримся. В обмен на мою услугу, только что тебе оказанную, ты согласишься принять от меня самое большое состояние, которое только может быть у человека в этой стране. И ты будешь пользоваться этим состоянием и усердно приумножать его. Не будет проходить и дня, чтобы тебя не заботила идея увеличения твоих богатств. Это мое первое условие.

– А какое же второе? – едва не задохнулся от услышанного давно не мытый, жалкий на вид, одетый в рубище Старостин.

– В ту книгу, которую ты хотел вручить мне из самых лучших своих побуждений, ты будешь заглядывать каждый день по многу раз.

– Обещаю! – вскричал восхищенный странник.

– И всякий раз, когда ты будешь мучиться над проблемой принятия любого из решений, встающих перед тобою в жизни, ты будешь искать совета у этой книги и поступать решительно противоположно тому, что она будет тебе советовать. Это и есть мое второе условие и, если ты тоже готов сказать мне нет, то я тотчас верну тебе кровать, пропитанный мочой матрас и оставлю дожидаться… – гость посмотрел на перегородку, явно сожалея, что она существует, – священника.

Сергей Олегович Старостин, человек без паспорта и определенных занятий, человек, посвятивший всю свою жизнь служению Господу, опустился на топчан. Истрепанный Завет, выскользнув из его рук, скатился по вытянутым ногам и без звука упал на пол.

– Я дал тебе лекарство, которого еще не знает свет. Но мне не нужна статуя из золота… – закашлявшись, незнакомец приложил ко рту белоснежный платок и потом долго его разглядывал. – Вместе со своим богатством ты приумножишь и это лекарство, и ты продашь его людям… Что же ты выбираешь, человек, стоящий на лезвии бритвы? – вопрошал гость из совершенно темного угла. – Бесчисленное богатство, долгую жизнь и насмешку над каждой из строк этой книги, или мучительную смерть ракового больного в деревянном бараке? Твоя могила будет находиться у самой кладбищенской ограды, но это будет не важно, поскольку уже через неделю она провалится, крест с жалкой надписью вынесут и сожгут за оградой, и более уже никто и никогда не вспомнит фамилию и имя, которые ты носишь сейчас. Так что выбираешь ты, болезный человек, беззаветно верный учению своего Иисуса из Назарета?

Слезы потекли из глаз исцеленного, и губы его прошептали:

– При всяком дерзновении возвеличится Христос в теле моем, жизнью то или смертью… Не может быть иначе, потому что для меня жизнь – Христос, и смерть – приобретение… Если же жизнь во плоти доставляет плод моему делу, то и не знаю, что избрать…

Странный гость удивился до того, что даже сделал несколько торопливых шагов к кровати.

– Довольно противных мне речей, больной!.. – пользуясь тем, что стоял почти рядом, он наклонился к давно не мытой, пахнущей потом голове и прошептал: – Иначе я прикончу тебя быстрее, чем твоя лейкемия!! Что ты выбираешь?!

– Я выбираю, – сказал умирающий, вонзив беззащитный и оттого цепкий взгляд в пол, – жизнь.

– Замечательно! – восхитился гость. – К тебе придут. Завтра. И ты получишь все, о чем мог только мечтать. Но помни о нашем договоре, потому что если ты отступишься от него, к тебе вернется боль.

Ужас вселился в глаза больного. Еще совсем недавно преданный вере странник опустился на кровать, закрыл лицо руками и качнул головой. Он не хотел возвращения боли. Боль рвала его на части.

Услышав и увидев то, в чем был ранее уверен, гость медленно подошел к кровати и склонился к уху Старостина.

– Ты спрашивал, кто я? – едва слышно прошелестели его губы. – Ты говорил, что я похож на бога? Ты ошибся, больной… Я и есть – Бог.

Он не спеша дошагал до двери, посмотрел в последний раз на перегородку, словно сквозь занавесь из персидского шелка, и вышел вон. Ни единого звука он не издал, ни единого слова не оставил.

Он спустился вниз по шатающейся лестнице, доски в ступенях которой чередовались почти в правильной последовательности – новая, желтая, за нею старая, черная и гнилая – и оттого казались клавиатурой видавшего виды пианино. Так же не торопясь пересек убогий холл, и уже почти в дверях столкнулся со старушкой, одной из тех, что встретили его на входе.

– Куда же в такую завируху? – забеспокоилась она. – Отсидитесь, чайку испейте.

Гость качнулся в сторону кухни, соображая, куда могла деться вторая сестра милосердия. С этой мыслью он вошел в комнату, где стоял, пылая жаром, все тот же самовар, и облокотился на стол. «Тула», – прочитал гость на мятом, блестящем, как зеркало, боку.

– А Ангелина Матвеевна, что же, – задумчиво пробормотал он, – цейлонским не греется? Не так уж тепло у вас здесь, как я теперь вижу.

Не дождавшись ответа, хотя времени для него он выделил предостаточно, гость скосил глаза и увидел, как Антонина, открыв рот и дрожа, словно в ознобе, сидит на стуле и смотрит в самовар. На то его место, где должны обязательно отражаться лицо и плечи странного наследника Сергия-мученика. Она смотрела, однако отражения будущего владельца половины дома на Москве-реке, как ни силилась, на блестящей поверхности не видела…

Мятый бок был вогнут, и каверза оптического обмана заключалась в том, что старуха не видела вмятины, в которой утонуло отражение гостя, но видела ровный край закругления, в котором гость не отражался…

– Прочухала, стало быть, – едва слышно пробормотал гость и снова закашлялся. Медленно повернув голову, он устремил к Антонине взгляд, лишенный всего человеческого. На старуху в упор смотрели два черных, как угли, больных глаза, без зрачков и радужных оболочек. – До чего же проницательны порой бывают эти подслеповатые старушки! – сказал он, и в кухне стало еще холоднее, словно кто-то приоткрыл дверь, ведущую на улицу, а там стоял не сентябрь, а январь.

Старуха подняла непослушную руку, но щепоть так и замерла на лбу, не в силах двинуться дальше. Лицо ее перечеркнула гримаса ужаса, горло сковало, словно в него набили льдистого снега.

– Брось, брось, старая дура, – строго приказал посетитель. – Это старый обычай, и сейчас его никто не применяет!

С этими словами он приблизился, положил Антонине на голову руки и резким движением сломал ей позвонки.

Приметив на столе нож, он убрал его в рукав и вышел навстречу спешащей к чаю Ангелине с безразличием на лице.

– А Тонечка все о вас спрашивала, говорит, странный человек… – войдя в кухню, старуха с оцепенением посмотрела на сидящую со свернутой шеей подружку.

– Я так и знал, что это может стать темой разговора.

И кухонный нож без звука вошел под иссохшую грудь сиделки.

Осмотревшись, словно убеждаясь в том, что убивать больше некого, гость бросил нож на пол, снял с рук резиновые перчатки и сунул их в карман.

– Что пара жизней, когда речь идет о спасении миллионов? Миллионов и… одной… – шептали его губы.

Выйдя на улицу, где его дожидался у входа черный джип, мужчина не удержался и стал хватать руками воздух. Из машины выбежали двое и подхватили его, не давая опуститься на землю.

– Боль… – прохрипел гость, разрывая воротник черной рубашки и подставляя седую грудь яростному ветру. – Она разрывает меня на части…

Стоящий в тени деревьев молодой человек, возраст которого определить было невозможно даже навскидку – настолько глубоко он утонул в темноте, – хотел было броситься к нему, чтобы тоже поддержать его, но мужчина остановил его взмахом руки.

– Не смей подходить ко мне. Я еще достаточно твердо стою на земле, и разум мой еще насыщен свежестью. Через неделю все будет кончено.

– Лазарь!..

Подняв глаза на этот крик, мужчина кивнул.

– Не спорь со мной. Мне ли не знать?.. – усевшись на порог услужливо распахнутой охранником дверцы, мужчина стер с лица струящиеся капли влаги. – Ты говорил, что запомнил все, чему я тебя учил. Прежде чем снова отдаться в руки этим проституткам в белых колпаках и почувствовать в вене иглу, я хочу убедиться, что ты действительно любишь Карину…

И молодой человек шагнул из тени, оставаясь, однако, все равно неузнаваемым. Тусклая, мокрая луна за его спиной лишь выделяла на сером фоне как будто вырезанный из черной бумаги силуэт: в своем широком плаще юноша выглядел забавно и, если бы не обстановка, гость вправе был рассмеяться. Или же у него не хватало для этого сил… Тощая шея, торчащая из поднятого воротника, словно плодоножка из яблока, тощие же ноги под куполом раздутого ветром плаща – не очень-то впечатляюще для человека, которому можно доверить дело, начатое несколькими убийствами. Но голос юноши был звонок и мелодичен, и этот голос очень странно было слышать среди порывов ветра, дроби дождя по асфальту и скрипа деревьев.

– Лазарь!.. – снова прокричал он. – Вы знаете… Вы знаете, что Карина – жизнь моя! Я останусь с ней, или с нею уйду! Я помню все, что вы велели! Я войду в эту корпорацию незаметным человеком. Я стану одним из тех людей, чьего лица не можешь вспомнить на следующий день! Я превращусь в ничтожество, но может ли распирать меня гордыня, когда любимая девушка умирает?!

И гость услышал всхлип. Чего он не желал сейчас, так это слабости своего ученика. Столько людей сломлено, уже столько загублено судеб ради одной-единственной цели, и будет весьма скверно, если дело загубит тот, кто считается в этой цепи событий самым крепким звеном. Но вскоре мужчина успокоился, поскольку голос ученика зазвучал с новой силой.

– Я буду контролировать твою корпорацию. Карина будет жить, клянусь тебе, Лазарь! – говорящий замолк, но вскоре заговорил снова. – Когда ей было тринадцать, а мне восемнадцать, мы в твоем доме дали клятву любить друг друга вечно.

– И сейчас у тебя, кажется, появился хороший повод доказать это, мой мальчик… – шевельнувшись, мужчина поморщился и отправил дрожащую руку в карман. – Боюсь, медсестры мне уже не помогут. Вот так, мой друг… если хочешь что-то сделать, сделай это сам…

С этими словами он вынул из кармана пиджака шприц и, сдернув зубами колпачок, вонзил иглу себе в шею. Стоящие рядом молодые высокие люди, тревожась о том, чтобы хозяин, не дай бог, не простудился, распахнули свои пальто и прикрыли его полами.

– Ты доделаешь дело, я знаю… А этот, – мужчина кивнул на вход в приют. – Теперь он будет предан тебе до гроба… Нет более преданных друзей, чем те, кто однажды уже предавал.

И он снова закашлялся, но на этот раз приступ затянулся. Разрывая от надсады легкие, мужчина совершенно выбился из сил.

Разглядев насквозь пропитанный кровью платок, он улыбнулся и спрятал его в карман. Махнув собеседнику рукой, он велел ему садиться в машину. И, едва за тем захлопнулась дверца, мужчина безвольно пожевал губами – лекарство начало в нем свою работу.

– Статуя из золота – этого для меня слишком много. Мне достаточно и преемников с оловянным сердцем…

Выпрямившись, он развернулся в сторону седовласого, похожего телосложением на римского центуриона начальника охраны.

– Завтра утром приедете к нему и передадите все мое имущество. Если в течение десяти лет он не организует производство, убейте его.

Убедившись в том, что он сделал этим вечером все и даже, пожалуй, больше, чем запланировал, мужчина поднял глаза к серым, стремительно мчащимся над землей облакам и глухо захрипел. И голос его был последним аккордом обрушившейся на Серебряный Бор непогоды:

– Так кто же из нас Бог? Тот, кто вгоняет в могилу, утешая тем, что испытует, дабы принять к себе, или я, который не утешает, а возвращает жизнь?

В прихожей приюта у самой двери, хлопающей от сквозняка, как калитка, лежал с перерезанным горлом Макарка. В руке его уже давно перестала дымиться цигарка из календарного листка с цифрой 15. Теперь в приюте не осталось никого, кто смог бы описать странного гостя, явившегося к нищему больному по фамилии Старостин.