Текст книги "Бог калибра 58"

Глава 2
Сыть

Когда все закончилось, Гомер собрал оставшихся на вече. Восемнадцать человек. Утром. Город тонул в тумане, мы сидели на крыше и смотрели вниз. На кладбище. Оно не просматривалось через туманное молоко, но оно было там, я даже это как-то чувствовал.

Гомер всегда говорил, своих нужно хоронить. Для поддержания человечности. Если, конечно, остается, что хоронить, руки, например. Мы хоронили. После сыти, кстати, как раз руки и остаются. Пальцы особенно. Десять пальцев. Был человек, бегал, пчел выслеживал, мречь зачищал, а осталось десять пальцев. Эти самые пальцы мы складывали в бутылки и хоронили. Там клумба как раз раньше помещалась, цветочки желтенькие, вроде тюльпаны как. В эти тюльпаны мы народ и хоронили, с табличками, как полагалось совсем.

Весной нас было двести девять. Сто восемьдесят три мужчины и двадцать шесть женщин, включая Старую Шуру. Почти сорок ей, Шуре, могучая, в прошлом году лося убила и сама приволокла. Мы были самым крупным кланом на севере и собирались прирастать. Осенью, после урожая и хорошей охоты.

Старая Шура выжила. Из-за организма. Не взяла ее сыть, побила уши, на лице ямки – все, остановилась. Кроме Шуры из женщин больше никого. Остальные мужчины. Не все крепкие, но сыть не дожевала.

Сыть занесли с востока. Отправились туда за черной смолой, вернулись все живые, повезло, редко так. Смолы набрали, хорошо. Заразу приволокли только. Мы так и не узнали, где они вляпались, наверное, это Джохан, он всегда во что-то влезал. Во всяком случае, уши у него у первого отвалились. Но он хитростью отличался, уши сжег тайно, под покровом глубокой ночи, а сам в шлеме кожаном ходил, а из-под него ничего и не видно. А потом, я как сейчас помню, утром одним, вылез Джохан к котлу за полбой, голодный, ложкой по миске стучит, улыбается, а через щеку зубы видно – за ночь проело.

Спохватились, забегали, да поздно – за ушами загнило уже почти у половины. Сыть неизлечима, это известно. Гомер, конечно же, пытался, он никогда не отступал. И пороховой настойкой, и уайтспиритом, и хирургией – уши отрезал, язвы фосфором присыпал, а не помогло.

Все сгнили, много-много. Только пальцы остались да ногти. Пальцы в бутылки складывали и сверху битумом запечатывали, и на полку, а ногти расти продолжали. Лежат себе в бутылках, растут, зрелище, однако, жуткое, а Ной врал, что они скреблись там даже, по ночам.

Восемнадцать человек выжили, Гомер собрал нас на крыше. А станицу сжег. Все-все сжег, ничего не осталось, лес вокруг – и тот сжег. Имущества у нас никакого не осталось, только оружие да собственные вещи. Мы торчали на крыше и смотрели вокруг. Город заливал туман, из которого кое-где выступали крыши, на многих росли деревья, лес продолжал захватывать мир. Над тем местом, где располагалась станица, поднимался слоистый черный дым, похожий на призрака. Мне было грустно, я успел привыкнуть к станице, трудно терять дом. Я думаю, все чувствовали приблизительно то же, многие старались на этот дым вообще не смотреть.

– Погибли все женщины, – сказал Гомер. – Это конец.

Старая Шура хмукнула, дала понять, что женщины погибли далеко не все, но Гомер на это внимания не обратил.

– Погибли все женщины, – повторил он. – А без них никакой клан существовать не может, сами знаете.

Это точно. Девочек рождается вообще гораздо меньше, чем мальчиков, и ценятся они выше. Девочек берегут, защищают, а когда клан входит в силу, у соседей отвоевывают. Ну, или меняют на что-нибудь полезное, на коз, например.

Гомер говорил, что тут все дело в природе, она сама знает. Мальчики гораздо больше расходуются – на охоте, в походах, в стычках с соседними кланами, до тринадцати лет один из десяти, наверное, доживает. А до двадцати и того меньше. Клан, у которого нет женщин, будущего не имеет.

– Нам нужны невесты, – сказал Гомер. – Надо найти. Хотя бы… несколько.

Мы все промолчали. Найти невест. Это сказать только легко, а так… Где их найдешь?

– Есть другой путь, – Гомер поморщился. – Можно разойтись.

Все переглянулись.

– Я буду откровенен, – продолжал Гомер. – Разойтись – это шанс. Мелкие группы в свободном походе могут выжить. Если в отряде больше четырех человек, то для выживания ему требуется станица. Мы можем разделиться на шесть-семь отрядов и разойтись.

Гомер поглядел на дым.

– Но это путь в тупик, – сказал Гомер. – Надо держаться вместе, люди поодиночке не живут – выживают. Только вместе, кланом. Лишь клан может защитить человека от зла, лишь клан может бороться со злом по-настоящему.

Клан, ну, то, что от него осталось, вздохнул.

– Я понимаю, о чем ваши мысли, – Гомер кивнул. – Вы хотите спросить, почему это произошло с нами? Это испытание. Мы жили давно. Мы боролись с поганством и побеждали… Возможно, мы впали в гордыню. И нам послали испытание. Чтобы проверить.

Дым уже совсем растворился в утреннем свете, стал похож на зловещий череп со скошенной челюстью.

Испытание. Давно мы уже жили, и у нас все время случались какие-то испытания. То зима холодная, то лето жаркое, то лемминг уродится, жрет все подряд, а то и ураган снесет кладбище какое – а мы потом ползимы мречь по кордонам отстреливаем. Или голод вот еще, тоже бывает. Попадет в погреба плесень, протравит запасы, сидим потом в землянках, кипяток на хвое настаиваем, пьем. Но все равно станица у нас хорошая, закордонено все накрепко.

С одной стороны болота, а в них торф горит, подземные ямы образовывает. Сверху вроде земля как земля, даже мшанка, а ступишь – и все, ничего не спасет, подумать не успеваешь.

С другой стороны еще удачнее, лес. Он сначала выгорел, затем ветром его в разные стороны повалило – не проскребешься. Жнец не поскачет, мрец не пролезет, а чтобы всякая мелкая погань не покушалась, мы там еще шиповника насажали вперемешку с чертополохом.

Третья сторона, правда, открыта, лес там тоже рос, но не густой, а прогулочный, парк вроде. Тут пройти, конечно, легче, но лучше даже и не пробовать. Заминировано. Всякие мины, и большие, и маленькие, и такие, что жнеца могут подорвать. И ям мы там волчьих нарыли. И капканов поставили. И проволоки колючей напутали.

Так что тихо, спокойно. Иногда, конечно, что-нибудь да прорвется, но дозорные ведь тоже не балалайничают…

Не помогло. Сыть растяжкой не остановишь, сыть… Женщины, кстати, последними погибли, выносливость у них сильнее развита.

– Мы должны выстоять, – сказал Гомер. – Перенести трудности с достоинством. А для этого нам нужны невесты.

– И как мы их раздобудем? – спросил Фет.

– Поменяем, – сказал негромко Гомер.

– На что мы их поменяем? – пробурчал Михал. – Все сгорело, ничего не сбереглось…

Остальные согласно замычали. Правильно, конечно. На что сейчас невесту выменяешь? Меньше коровы не попросят или коз несколько. Или добра. А нет ничего, ни коров, ни добра.

– У меня есть порох.

Кто-то присвистнул. Порох – ценный продукт. Старого пороха вообще не осталось, новый варим сами, не очень хороший, дымит, осекается. Патроны приходится перезаряжать. На порох можно поменять, наверное, даже невесту.

– Три банки, – уточнил Гомер.

– На одну бабу хватит, – ухмыльнулся Михал. – Как делить будем?

– Сначала добудем.

– И где мы их добудем? – осторожно поинтересовался Гаврик.

Осторожно очень так.

– Возле Кольца.

Теперь уже выдохнули. А мне неприятно стало, в животе червячок повернулся. На моей памяти к Кольцу ходили два раза. Первый раз за оружием, я еще маленький был, меньше колеса, но помню. Потому что тогда в поход отправился мой отец. И Гомер. И еще какие-то другие люди, все молодые. Отец дал мне рябиновую пастилу и сказал, что принесет винтовку с оптическим прицелом и золотистые патроны. Их было шестеро тоже. Вернулись двое, Гомер и еще один парень. С оружием. Нарвались на шейкеров, трое погибли сразу, а мой отец отстреливался долго, почти час, а потом подорвался на гранате. Чтобы не доставаться. Тогда Гомер подарил мне карабин. Сказал, что он еще лучше винтовки, и стал учить. Как правильно настроиться, как прочитать нужный тропарь, как не бояться и жить в правде, как стрелять без промаха – попадать в летящую стрекозу.

Когда мне исполнилось двенадцать, ходили к Кольцу во второй раз. За козлом. Коз держали, а козла не было, а какой толк от коз без козла? Ходили на север, но там своих козлов мало, тогда Гомер, который стал старшим, сказал, что у Кольца можно найти все, что угодно, а козлов там изобилие. Я к тому времени уже хорошо стрелял и вызвался, рост только вот помешал – все еще ниже колеса. Меня не взяли, и из шестерых в тот раз вернулись уже трое. С козлом. Рассказывали, как тащили этого козла, как он брыкался и вредничал, кусался и сыпал пометом, как наткнулись на жнеца и Гомер взвалил козла на плечи, бежал с ним почти час.

Козел на самом деле оказался превредный.

И вонял. Козлиный дух стоял над станицей, нарушал аппетит и привлекал волкеров – каждый день парочка попадала в капканы и подрывалась на минах, остальные же гадко выли издалека. В конце концов Гомер придумал мудрое – велел собрать клетку – примерно как у Папы, только больше, посадил в нее козла и привесил к сосне, ввысь поднял. Так что вонь теперь распространялась над и людей не задевала. А козел умудрился и сверху гадить. Мочился на проходящих и мерзко блеял, привлекая ненужную погань. Пришлось его спустить и хорошенько поучить хворостиной. Помогло, но ненадолго. А потом этого козла волкер все-таки уволок, один поводок остался и рога.

– Там, – Гомер указал пальцем в сторону юга. – Там территория вечного зла. Земля боли, разодранная на кровоточащие куски безжалостными бандами и адскими культами. Сатанисты, маньяки и людоеды, погань и перхоть, восставшая из ада. Поклоняются демонам, вершат жертвоприношения, только и ждут, чтобы вырвать из твоей груди сердце и скормить его своим тварям.

– А праведники? – спросил кто-то. – Праведники там есть?

– Разумеется, – вздохнул Гомер. – Господь не оставит землю свою без держания. Есть там и праведники. Но очень мало. Ибо тяжко поддерживать свет Добра средь праха и в терниях. Праведники там стонут под пятой падших. И только и думают, как бы спасти своих дщерей из ада.

Я подумал, что Гомер, наверное, несколько преувеличивает. Может, они там, конечно, и стонут, но чтобы отдавать своих девчонок… Они что, дураки совсем? Наоборот, беречь их надо. Я бы и за порох не отдал. За весь. И за корову, наверное, тоже.

– А как? – спросил Ной. – Как же нам отличить праведника от поганого?

– По делам, – Гомер знал ответы на разные вопросы, это мне в нем очень нравилось. – По делам их отличите. Праведник никогда в вас не будет стрелять. Праведник вас никогда не обманет. Праведник никогда не бранится черным словом. Так что вы легко отличите чистое от поганого. И если видите поганое – то не размышляйте – или стреляйте, или бегите. Остальное узнаете по пути. Кто со мной – шаг вперед. Мы вернемся и начнем новую жизнь.

Вперед шагнули шестеро. Всего. И Старая Шура. Остальные молчали и глядели в сторону.

Шестеро, от пятнадцати до восемнадцати, если не считать Гомера, конечно.

Старую Шуру мы, конечно, не взяли.

Глава 3
Дмитровское шоссе

Проснулся рано, проверил карабин, порядок. Прочитал Пробудительный тропарь.

Мне он особо нравится – прочитаешь его, раз – и сразу сил прибавляется, только читать надо особо, как бы внутренне подпрыгивая. Хотя, конечно, непонятно в нем много – например, мрецы в норах не живут, а ведьмы никак уж в кожуре не прячутся. Я тогда у Гомера про это спросил, а он покраснел вдруг так, и сказал, что у искусства свои законы, и вообще, надо не спрашивать, а верить и заучивать наизусть, и вообще он лучше знает. А у меня память хорошая, я все двенадцать тропарей еще в пять лет запомнил, сам даже потом мелких учил.

Вот и сейчас. Тоже. Прочитал, как бы внутренне подпрыгивая, настроение сразу увеличилось, захотелось немедленно, вот прямо тут кого-нибудь поганого успокоить. Но я не торопился, прислушался. Все вроде как надо. Сердце ровное, секреция в норме. Пальцы чешутся. На правой.

Посмотрел.

Наросла кожа. На безымянном, среднем и указательном. Нехорошо. Вынул скребок, принялся сдирать. Пальцы должны оставаться чувствительными – а как еще стрелять-то? Показалась кровь, остановился. Хватит, когда назреет новая тоненькая кожа, я буду чувствовать спусковой крючок тонко, стачивать пальцы – это такой старинный обычай у всех настоящих стрелков. Для проверки взвел курок и немножко погладил крючок, он играл под пальцем, механизм был уравновешен и настроен идеально. И смазан – настоящим самолетным жиром, нежным и прозрачным.

Карабин пребывал в порядке и готовности, я выглянул наружу.

Уже было видно солнце, оно висело в белесой небесной мгле и выглядело чумазым, с левого края темнела видимая заедина, отчего казалось, что солнце ухмыляется, смешно ему, как мы тут выворачиваемся, а вообще плохая примета.

Протер глаза.

Ничего, нормально, жрать хочется. Оставались сушеные караси и немного морковных корней, но я решил оставить их на случай непредвиденных обстоятельств.

Выбрался, огляделся, послушал воздух. Вокруг все вроде спокойно, чуть вдалеке и вправо старые, проржавевшие до широких дыр вагоны, еще правее вышка. Люди раньше любили вышки ставить, Гомер говорил, что через них связь осуществлялась. Хорошая вышка, метров, наверное, сто в высоту, поросла каким-то мхом, наклонилась и походила на заскорузлейший ведьмин палец. Слева холмы, на них поломанные, как зубы, стены. Подсолнухами поросли. Спокойно вроде. Утром всегда спокойно, поганство после ночи отдыхает в логах, поэтому после восхода некоторое время можно чувствовать себя в безопасности. Ну, разве что жнец пробежит, но от жнеца в дупло не спрячешься.

– Ной, – позвал я.

– Ну…

Показался Ной. Заспанный развинченный, я удивляюсь, как он вообще до сих пор жив. Столько народу перемерло, а он ничего. Наверное, тоже праведник.

– Сиди здесь, – велел я. – Карабин проверь. И жди меня, я за пожрать схожу. Понял?

– Ну…

Ной принялся отряхиваться от налипшей за ночь разности, от пластмассовых пузырьков, бутылок, прелых веревок, даже парочка мышей, пригревшихся ночью, из него вывалились. Я отправился к подсолнухам. Холмы, цветы, в таких местах всегда с едой легко. Тетерки-перепелки, а повезет, так и змею витаминную зацепишь – потом неделю можно не есть – и все время бодрый и радостный дню.

Путешествовал я по неглубокой траве и как раз думал про такую вот змею, но встретил кролика. Возле холма, видимо, тут у них как раз гнездовище подземное. Кролик занимался своими травяными делами, рылся, шевелился и горя себе не знал, по поводу утра пребывал в беспечности. Я приблизился на достаточное расстояние и коротким движением метнул колотушку.

Колотушка – первое оружие, которому обучается человек. С восьми лет. С обеих рук. Кидать надо предплечьем, резко.

Кролик ничего, конечно, не заметил. Брыцк – и готов, упал. Лежал, белый на зеленом.

Я поглядел в небо – нет ли кречета или сокола – они любители перехватывать добычу. Но небо было чисто, воздушные хищники не разогрели еще свои сердца. Кролика требовалось подобрать, я сделал движение… и остановился.

Ужин лежал совсем недалеко, метрах в десяти всего лишь, протяни руку. Не знаю уж почему, но я продолжал стоять. Кролик показался мне слишком белым. Нет, белые кролики встречаются, это не редкость, их много. Но этот кролик выглядел уж как-то очень бело, как самый первый утренний снег, не испорченный следами.

Я стоял и смотрел. Минут десять, не меньше, так что даже подтянулся Ной.

– Что там? – спросил он. – Бобра убил?

– Не… Кролика вот.

– А чего не берешь? Жрать охота, пожарили бы, вона какой жирный…

Ной облизнулся и шагнул к кролику.

Я поймал его за шиворот, оттащил назад.

– Ты чего? – удивился Ной. – Жрать охота…

– Тебе бы все жрать! – прошипел я. – Уже все прожрал.

– Можно подумать, ты не жрешь, – обиделся Ной. – Кролик большой, в нем мяса, наверное, килограмма два! Чего боишься-то?

– Мухи не садятся, – сказал я.

– Что?

– Мухи не садятся. Кролик мертвый, лежит, кровит, а мухи не садятся.

Я сунул Ною трубу, Ной смотрел долго.

– Да, не садятся. И что?

Я покачал головой.

– Что, не понимаю?

– Тут много мух. Вот на тебе даже мухи есть.

– Нет на мне мух! – огрызнулся Ной.

– На тебе есть, потому что ты воняешь. И на кролике должны. Мухи чуют. А нет их. Почему?

Ной злобно плюнул.

– Почему-почему, я тебе могу тысячу причин назвать почему! Может, этот твой кролик в газойль вляпался. Или еще куда. Знаешь, муха не на каждого ведь еще и полезет…

– Это точно. Но не знаю… Кругом полно всякого зверья голодного, а никто пока не явился. Подозрительно.

Ной недовольно пнул землю.

– Давай решай скорей – подозрительно – не подозрительно. Или берем, или уходим. Вон вышка как ведьмин палец совсем, грибов накопать, туда пойдем.

Я кивнул. Под ведьмиными пальцами грибы на самом деле растут. С помощью Папы можно найти, у него нюх хороший.

– Ладно, пойдем, – сказал я.

– А колотушка?

– А, – махнул я рукой, – другую вырежу. Или…

– Давай Папу попробуем, – предложил Ной. – Привяжем к веревке и туда кинем. Посмотрим.

– Я тебя лучше кину! – разозлился я.

Хотя идея была неплохая. Папа чует, пусть кролика прочует. Я взял у Ноя клетку с Папой и направил его в сторону кролика.

Папа сидел спокойно. Ворочал глазами, нюхал воздух, шевелил лапой. Никакого беспокойства не проявлял, сидел себе, фырчал, дышал.

– Вот видишь, – сказал Ной. – Кролик как кролик…

Кролик поднялся. Сначала сел, потом принялся мелко прыгать.

– Да… – ухмыльнулся Ной. – Рука не тверда, да? Промазал.

– Я не промазал, – сказал я. – Никогда не мажу.

На самом деле не промазал ведь я, слышал, как колотушка его по башке стукнула. Наверное, оглушил только.

– Ну-ка… – Ной снял с плеча карабин. – Сейчас я…

Ной быстро прицелился, выстрелил. И это по кролику-то. Пулей. Дурак все-таки.

Кролика разорвало на две части. Белые комки разлетелись далеко друг от друга, Ной радостно вскрикнул, порадовался удачному выстрелу. Хотел рвануть вперед, я его снова удержал.

– Перезарядись, – велел я.

Ной принялся медленно – на пять секунд дольше, чем я, – и неумело – руки дрожали – заряжать. Я смотрел на кролика, неприятное чувство не отпускало.

Кровь. Совсем никакой крови. Белая шерсть. И все.

А потом…

– Ах ты… – ругнулся Ной. – Вот погань…

Кролик полз. Задняя часть. Медленно, еле-еле. Ползла к передней.

– Уходим, – я тоже сдернул карабин.

Ной уже пятился. Я глядел на Папу – спокоен, вроде дремлет. А кролик сползается. Разрубленный пулей кролик сползался, я такого никогда не видел. Погань. Настоящая погань, наваждение.

Я испугался. Вот сползется, срастется – и случится что-то страшное. Обязательно. С неба протечет кровь, земля же непременно разверзнется и выплеснутся всякие уроды, мрецы и прочее вурдалачье растрепанное, и все провалится и рассыплется.

– Что это? – прошептал Ной.

Я выстрелил. Половинка кролика отлетела в подсолнухи. Перезарядил карабин. Стали отступать, стараясь держаться к востоку, что было нелегко – началась трудная местность – вросшие в землю вагоны и железные бочки, и вообще много железа, превращенного в настоящий лабиринт. Иногда встречались автомобили, и я на всякий случай для интереса проверял аккумуляторы. Нигде не было целых, пригородные банды все уже давно расковыряли и расплавили, ничего не осталось. Потом началась сгоревшая земля, в которой очень сильно разрослась волчанка, и все вокруг было синее и нарядное, даже жить захотелось.

Волчанка – очень полезное растение. Если много собрать, высушить и выварить, то можно сделать отличное противоядие против мреца, например. То есть если мрец тебя покусает и ты быстро выпьешь противоядие, то можешь и не заразиться. У нас она мало растет. Гомер даже думал как-то собрать семян волчанки и рассадить ее вокруг нашей станицы.

Я достал карту и отметил полезное место. На всякий случай.

– Может, останемся? – предложил Ной. – Поживем, пособираем. Наварим микстуры, а?

– Нет, пойдем дальше. Тут лучше не останавливаться.

– Почему?

– Так. Подозревается что-то.

– Ну да ладно. Слушай, а что это там? Что за погань-то? Никогда такого не видел… Кролик, он как приманка, что ли? За кроликом полезем, а оно нас и цап…

– Зверобой, может, – предположил я.

– Не, – помотал головой Ной. – Зверобой не такой…

Я и сам прекрасно знал, что зверобой не такой. Зверобой я однажды видел, далеко, на севере. Золотой корень как раз искали, на Дальних Озерах. Шли по лесу и вдруг увидели. То есть сначала почувствовали. Вонь. Такая сильная, что глаза зачесались. Думали, что скунс там сдох, обрадовались – дохлый скунс – это клад вообще, но как поближе подошли и увидели, что не скунс. Поляна, копытце, только вогнутое чуть внутрь, как муравьиный лев делает, только большой совсем. Но не лев, там вокруг твари разные лежали, ближе к центру коровья порода, лось, козы, косули, кенга, а потом уже вперемешку, и волкер, и медведка, и пара росомах. Все дохлые, но совсем необъеденные, протухшие только. Зверобой. Папа был тогда еще совсем маленьким, забился в клетке, а мы поспешили подальше.

Зверобой точно не такой.

– Это людобой какой-то, – сказал я. – Такого не видел. Пойдем.

Через час остановились. На насыпи. Крутой и высокой. Когда-то по ней тянулись рельсы и туда-сюда ездили поезда, а сейчас рельсы вспучились и выгнулись вверх, это потому что летом жарко – зимой холодно, теперь висели в метре над землей. А то и выше. Очень хотелось по рельсам, но это опасно, вообще надо держаться поближе к земле и останешься цел.

Солнце возвысилось до полудня. Достал по карасю, и Папе одного, стали есть, потом воду пили с солью. После обеда Ной разделся, достал пороховую настойку и принялся осматривать вериги.

У него все время что-то воспаляется. Зажимы всегда гноятся, ему Коваль даже серебряные сделал – для антисептики, – но не помогло. И зажимы-то слабенькие, но все равно. Гниет. Вот и сейчас, снял куртку, рубашку крапивную засучил до пояса, вериги показались. Простые такие, детские, струбцинки обычные, винтовые, все регулируется, не то что мои пружинные – раз и сразу до крови. Но Ною и винтовые не в корм, здоровье наследственно ослаблено.

Вериги убрал. Кожа под ними была красная, а под одной совсем нехорошая, белая и протухшая.

– Мерзко, – сказал Ной и поежился.

На самом деле мерзко. У меня как-то тоже воспалялось, правда, пятка, не верига, ходил с трудностью. Гомер тогда мне пятку разрезал и все вычистил, потом бегал как новенький. Тут тоже надо. Резать. Или жечь.

– Жечь надо.

Ной поморщился.

– Надо.

Я достал рожок.

Вообще, в веригах сплошные достоинства. Во-первых, повышается болевой порог, во-вторых, вырабатывается суровость характера, в-третьих, укрепляется иммунитет, в-четвертых, учишься спать неподвижно, как бревно, – чтобы не уколоться, в-пятых, смиряется дух… Одним словом, без вериг тяжело, человек вырастает неженкой и плохо противостоит трудностям мира.

У меня вот их три – две на левом боку – плоские, пружинные крабы, и одна в треугольной мышце, булавчатая, каждое движение левым плечом отдается, уже несильно, я уже почти привык. Гомер, тот вообще проволокой колючей опутывался, специальной такой, нержавеющей. В пять витков, а иногда, для повышенного смирения, и в семь.

– Без вериг в жизни – что в походе без блохоловки, – говорил Гомер, стягиваясь своей проволокой.

Это точно, без блохоловки в походе трудно. Спишь то в земле, то на земле, налезают. Дома, конечно, циклоном протравишься – красота, а в дороге… Я как-то спросил Гомера – а может, мы зря с блохами боремся? Они ведь тоже, как вериги, только маленькие, кусают, боль причиняют.

Блохи – не есть ущемление, ответил Гомер, блохи – всего лишь нечистота телесная. А где нечистота телесная, там рано или поздно и душевная нечистота заводится, грязь преклоняется к грязи. К тому же блохи на мрецах базируются, переносчики вредных инфекций, посему с ними надлежит неукоснительно бороться.

– Надо прижечь. Кусай руку.

Ной вцепился в ладонь.

Белая кожа сгорела, Ной зашипел. У меня в рюкзаке оставался золотой корень, я сунул ему.

– Жуй.

Ной стал жевать.

– Хорошенько разжевывай, а то не подействует.

Оставалась еще смола, для самых важных ран, несколько тюбиков, я размял смолу, затем разжевал, приложил к обожженному мясу, притянул тряпкой.

– Дальше.

Мы двинулись вдоль насыпи, но через километр Ной побледнел и сел. Его трясло. Он стучал зубами так громко, что я решил отдохнуть, поспать. Вернее, даже не поспать, а отоспаться как следует. Досыта. Во сне организм лечит все недуги, сопротивляется. Когда нет нормальных лекарств, следует спать. И пить воду. И есть.

Я вытащил карася, дал Ною. И флягу тоже.

– Жуй.

Он принялся жевать. Я стал копать колыбели. Под насыпью, между кочек. Земля была мягкая, но упорная, я преодолевал ее с трудом. На колыбели ушло почти два часа, долго. Я сунул Ноя в яму, отдал свою подстилку.

– Спи, – сказал я. – Утром будешь новеньким.

Вытянул шнорхель, замаскировал в кочке.

Затем закопался сам. Я себя тоже не очень чувствовал. Страшновато: так далеко забрались, до самого города. До самого Кольца почти. Одиноко. Оторванно. Но я не могу долго думать о неприятном, у меня в голове все бороздки прямые. Я уснул, и мне приснился Гомер. Он сидел возле костра и молчал, а потом у него вдруг отвалились руки, и он стал их с грустью рассматривать.

Откапываться всегда тяжело. Просыпаешься в полной темноте. К утру земля почти всегда оседает, и на тебя наваливается тяжесть, на грудь, на живот, дышать становится тяжело, заглядывают пугающие сны. Вообще, устроить колыбель правильно – искусство, сколько народу погибло, задохнувшись во сне, скольких волкеры отрыли…

Я год учился правильно колыбель копать, вокруг нашей станицы все окрестности перекопаны. Как над нами Гомер только не издевался. Копали колыбели одной рукой, с завязанными глазами, конечно, копали, чуть ли не зубами их копали. Научились. Все-таки Гомер великим человеком был, никто с ним не сравнится. И так глупо умер. Хотя почему глупо, наоборот. Он учителем был. И умер, спасая своих учеников. Наоборот, здорово. Принял решение за несколько секунд, оставался тверд до конца. Настоящий праведник из праведников, вечная ему память, такого в Облачном Полку сразу в стратиги производят.

Дышать стало тяжело, Папа приглушенно пыхтел – верный признак, утро. Я перевернулся на живот, уперся руками и стал подниматься. Земля неохотно поддавалась, но я был силен и выбрался на поверхность. Огляделся. Все спокойно, туман, необычного такого желтого цвета, переваливался через насыпь как живой.

Стал откапывать Ноя. Он лежал нехорошо, на животе, перевернул. Ной был жив. Спал. Похрапывал. Я побрызгал на него водой, Ной открыл глаза.

– Чего?

– Пора.

Ной вылез из колыбели, проверил ожог. Рана подсохла, неприятная краснота вокруг рассосалась.

– Идем.

Ной что-то пискнул о сушеной рыбе и о необходимости хорошего питания в походе, но я его не стал слушать. Стоило поторопиться, Гомер говорил, что вся торговля начинается с утра, менялы, бартерологи и трейдеры, они слонялись вдоль Кольца и предлагали свой товар по утрам. Товар они брали за дорогой, а по эту сторону сбывали его с интересом. С той стороны поступало оружие, старые лекарства, сахар, разные полезные мелочи, с этой еда. Гомер говорил, там, за Кольцом, всегда с едой плохо, так плохо, что иногда тамошние жители даже землю жареную едят. А иногда торговцы торговали невестами. Ну, это так называлось, что торговали – на самом деле девчонки сами хотели оттуда по-быстрому убраться, потому что там с женихами туго, а те, что есть, неспособны к жениховству из-за воздуха. Так что торговцы на самом деле только помогают познакомиться, все по-человечески, без нарушений.

Мы шагали по насыпи, через туман. У меня было странное чувство, казалось, в жизни начинается что-то новое и большое. Наверное, это из-за того, что я приближался к городу. От городов, даже небольших, такое случается. Наверное, там действительно какие-то ненормальности с воздухом. А этот город и вообще большой.

Потянуло запахом с окрестного болота, ветерок разогнал поверху мглу, и я сказал:

– Пришли.

– Что? – вздрогнул Ной.

– Смотри, – я указал.

Из тумана торчали крыши зданий, небольшие вышки и одна большая. Она поднималась из тумана и была похожа на шприц, втыкающийся в небо. Возле шпиля околачивались мрачные облака, казалось, что они болтаются на невидимых нитках.

– Это самое высокое место в мире, – сказал я. – Вышка. Оттуда видно все. Даже то, что Земля круглая, видно.

– Мы туда?

– Туда не пройти, – сказал я. – Там Дорога Птиц, через нее живому нет пути. Будем ждать, тут торговцы часто появляются. Они вокруг ходят, меняются. Мы тоже поменяемся. Тут недалеко уже…

– А как торговцы проходят? – спросил Ной.

– Не знаю. Они пронырливы очень, вот и проныривают где-то.

Мы постояли немного и двинулись к югу, через полчаса набрели на столбик с цифрами, а затем уже и на дорогу.

Дорога оказалась весьма и весьма удачная – весь асфальт расколот на большие неровные куски, жнецу по такой дороге трудно, а нам ничего.

Продвигались спокойно, потом началась какая-то ерунда – блестящие тележки с колесами, много, в некоторых еще барахло сохранилось, тряпки, банки консервные, травой поганой проросло. Пробираться через это железо было тяжело, и мы сошли в сторону, вдоль брели, по канаве. Хляби опять начались, и пришлось снова на дорогу.

Местность постепенно менялась. Лес другой. Не знаю как, но лес другой сделался. Мертвый. Ненастоящий. Обычно то птички поют, то кузнечик стрекочет, мертвяки там хрустят или еще какой звук дребезжит. И движение. Все время движется что-то, мелькает на фоне, туда-сюда, макаки по соснам прыгают. А тут ни звука, ни движухи, даже листья не падают. Страшно, неприятно, все время слушаешь и глазами шевелишь. И дома. Высокие, и растут прямо из леса. Кроме домов вышки, вышки, вышки, железные, на рогатки похожие, и усы с них свисают, во люди раньше были…

Километра четыре шагали, затем увидели.

Над дорогой на ржавых решетчатых фермах крепился широкий железный щит. На нем блестящими белыми буквами было написано:

Дмитровское шоссе. МКАД, 0.5 км.

Под щитом на длинной веревке болталось что-то непонятное, мне показалось, что змея. Вытянутое что-то, от щита до земли почти. И покачивалось так на ветерке.

Остановились.

– Что за погань? – спросил Ной.

– Не знаю…

Вряд ли животное, зачем его вешать, стараться? Значит, человек.

– Живым повесили, – сказал Ной. – Долго висел, вертелся, оттого и вытянулся.

– Не протух почему-то, – сказал я.

– Ядовитый, наверное, вот и засолился. Зачем его повесили-то?

Я пожал плечами. Просто повесили. Хотя я не стал бы стараться – лезть на щит, веревку, много возни. Мы немного подумали, что следует делать, и решили продвигаться дальше, через пятьсот отмеренных поняли, что этот повешенный значил.