Текст книги "Бог калибра 58"

Макс Острогин
Бог калибра 58

Глава 1
Жнец

Я увидел рюкзак. На дороге. Лежал одиноко.

– Может, он все-таки убежал? – спросил Ной. – Скинул груз, оторвался. Бывало ведь…

– По асфальту-то?

– Сбросил рюкзак, опять свернул…

Я помотал головой.

– Нет, он мертв. Ты считал?

Ной кивнул.

– Сколько?

– Три пятьдесят.

– У меня три двести, – сказал я. – Гомер выстрелил где-то на пятьдесят первой минуте. То есть на пятьдесят первой минуте его и догнали. Если бы жнец не приблизился, Гомер бы не стал палить. Так?

– Так, – согласился Ной.

– После выстрела он, конечно, сбросил штуцер, ушло четыре килограмма. Возможно, он пробежал еще метров двести-триста. И все. Гомер мертв.

Ной хлюпнул носом, вытер соплю рукавом.

– Может, мы неправильно считали?

Ной старался заглянуть мне в глаза, ненавижу эту его привычку.

– Я иногда сбиваюсь. – Ной продолжал утираться. – Секунду не за два шага считаю, а за три. Пять минут ведь всего… Могли и просчитаться.

Я никогда не ошибаюсь. То есть не считаю секунду за три шага, всегда за два. Этому меня сам Гомер учил – это ведь жизненно важно, чуть просчитался – и все, вынос. А Ною очень хотелось, чтобы Гомер остался жив. Потому что он виноват, Ной. Руки чесались сказать ему об этом. И по шее. Хотя мне и самому желалось верить, если честно.

– Может, и просчитались. Посмотрим. Надо с торбой разобраться. Дай брезент.

Ной расстелил брезент, я вытряхнул на него содержимое рюкзака.

Три пластиковые бутылки с порохом – самое ценное. В каждой на пятьсот зарядов. Тысяча пятьсот выстрелов. Настоящее сокровище. Одну бутылку Ною, две мне. Потому что я сильнее. Хотя нет, ему нельзя порох доверять, все мне.

Пулелейка. Пулелейка нам совсем ни к чему. Гомер пользовался старым винтовым штуцером, мы гладкоствольными карабинами. Штуцер четыре килограмма, карабин два. Разница. К тому же Гомер был очень удачным – я имею в виду рост и силу. Еще старая генетика. А мы новая. Захудалая. Немочь. Особенно Ной. И не вырастем больше. Так что штуцер нам не уволочь.

– Может, продадим? – спросил жадный Ной.

– Да кому она нужна? У всех свои калибры… и тяжелая еще.

Я столкнул пулелейку с брезента на асфальт.

Запасной нож. В ножнах. Рукоятка красивая, наборная, из дерева и из меди, зверь какой-то вырезан. Лошадь с рогом. Вытянул из ножен. Нож был в желтоватой смазке, я вытер лезвие об рюкзак. На медном кольце вырезано имя.

Кира.

Никаких Кир я не знал, размахнулся, разрубил пулелейку на две блестящие части.

– Ого! – восхитился Ной. – Вот это да! Булат?

Я посмотрел на лезвие, полюбовался узором, оценил на пальце центровку, выкинул в придорожную канаву.

– Булат.

– Ты что! – возмутился Ной. – Им же можно гвозди рубить!

– Ты когда-нибудь рубил гвозди? – спросил я.

Ной промолчал.

– Вот и я не рубил. Он же затупится мгновенно. А просто так его не наточить, точило особое нужно. Ты будешь с собой точило таскать? И точить два дня? И смазку варить?

– Зачем тогда его Гомер держал?

– Откуда я знаю? Может, память какая. Только он почти полкило весит, зачем нам такой нож?

– Не знаю. Острый…

Острый. Такой острый, что не заметишь, как пальцы себе отрежешь. И ржавеет. Абсолютно ненужная вещь. Смазывай его, точи, снова смазывай, да еще сам берегись. А хватит на три удара. Да и ударять кого?

Пули. Почти сотня. Обычные, свинцовые. Тоже ни к чему. У нас хороший запас, и пули, и дробь, и картечь, и пулелейки есть на всякий случай, тяжесть долой. Я собрал пули в горсть и выкинул в кусты.

– Ты что все выкидываешь? – с недовольством спросил Ной. – Все может пригодиться…

– Заткнись лучше, – посоветовал я. – Чем меньше вес – тем шибче скорость, ты это знать должен.

Аптечка. Тут, конечно, я ничего выкидывать не стал. Шприц забрал себе, бинты, батарейки и спирт честно поделили пополам.

Патроны. Две пачки. Пять сорок пять. В зеленой маслянистой коробке.

– О! – застонал Ной. – Патроны! Их тоже выкинешь?!

Я думал. Патроны вещь, конечно, не совсем бесполезная. Да в походе от них особого толку нет. Потому что тяжелые. Каждый грамм веса – это лишние секунды выносливости, лишние сто метров бега. А это решает все. С другой стороны, патроны можно обменять, Гомер говорил, что у Кольца они ценятся. Там люди по подземельям сидят, в дальние походы не ходят, там патроны в цене. Если, конечно, оружие осталось в исправности. Пять сорок пять, частый калибр.

– Давай я понесу, – вызвался Ной. – Патроны. А что, я легко…

Жадность – грех. Так говорил Гомер.

Я снял с пояса складень, вытянул плоскогубцы.

– Нет… – прохныкал Ной. – Не надо.

Свернул с патронов пули, высыпал порох в рожок. Хотел отковырять капсюли, но поопасался.

– Я не могу, – Ной почесал голову. – Ты все не так делаешь, ты…

– Заткнись, – еще раз посоветовал я. – Теперь я старший, теперь ты меня слушайся.

Ной пробормотал что-то недовольное.

Блохоловка. Почти новая. Ной сразу на нее принялся смотреть хищно.

– Интересно, почему он ее не носил? – спросил Ной.

– У него две всегда было, – ответил я. – Одну носил, другая отдыхала. Очень блох не любил, культурный человек…

– Как делить будем?

– По справедливости, как же еще…

Я расстегнул ворот, достал цепочку с блохоловкой. У меня плохая, не очень эффективная, из старых портянок, смазанных жиром. Блохи на нее, конечно же, лезут, но тут же и соскакивают, приходится часто доставать, стряхивать. Другое дело Гомера блохоловка – настоящее произведение искусства, полет разума, что говорить.

Поэтому я свою сразу выкинул подальше, а эту, круглую и хорошую, надел.

Ной надулся.

– А ты что думал? Тебе, что ли? Недостоин ты. Радуйся, что вообще жив. Это из-за тебя Гомер погиб.

– Да я не смог…

– Смог не смог – теперь уже поздно гадать, Гомера не возвернешь. Но что-то мне подсказывает, что он бы вряд ли тебе ее оставил.

– Откуда ты знаешь?

Но я уже закрючил куртку на вороте и вступать в дальнейшие споры о блохоловке был не намерен, я и так ее судьбу уже определил.

Продолжили разбирать рюкзак.

Тюбики. Белые. Разноцветные. Некоторые пустые, я их сразу отшвыривал, своих пустых полторбы, в других были мелкие вещи. Нитки-иголки – оставил, спички – долой, белые шарики – какие-то неизвестные лекарства, попробовали по штуке, капсюли – поделили.

В красном тюбике пиявочный порошок, я его сразу по запаху узнал, полезная вещь. Если вдруг тромб зацепишь, только это и спасает, сразу пол-ложки нужно глотать. Поделили.

В желтом тюбике обнаружился мед. Горький и сладкий одновременно. Мы его съели, сожрали, не подумав, и я вспомнил. Чревоугодие. Тоже грех. Смертельный. То есть смертный. Через чревоугодие, пресыщение плоти своей без удержу многие люди, даже из великих, попрощались с жизнью.

Вот и наш Гомер тоже.

Правда, пресыщал не он, а Ной, но какая здесь разница? Ибо распространяется грех не только на грешника, но и на всех, кто подле, как сыть, как поганый микроб, выедающий мозг. Так все было.

Восьмой день мы продвигались на юг. Сначала через привычный лес, потом начались руины, Гомер так и сказал:

– Запомните, это руины. Настоящие.

Руины были похожи на свалку. Ну, только не совсем, какой-то порядок в этих руинах наблюдался. Квадратного много. Гомер рассказал, что раньше тут стояли города. Только города, никакого леса, никакой воды, вся вода под землей, в трубах. А если надо, то краник открываешь – она и течет. Потом случилась Мгла, и все перемешалось. В окрошку.

У нас, кстати, тоже руины есть, рядом со станицей все-таки город, хотя и маленький. Но нашим руинам с этими не тягаться.

Через руины пробираться оказалось нелегко. К тому же сам Гомер не спешил, все прислушивался да принюхивался, не отрывался от бинокля, сидел много, думал. На Папу поглядывал.

Папа недовольно лежал в своей клетке, бурчал.

Ной дразнил его соломиной, тыкал в нос, Папа ярился, выдвигал сквозь прутья лапу, шипел, старался Ноя загрызть. Это было смешно, но мы не смеялись. Позавчера Иван посмеялся, теперь его нет.

Вообще, Ною нельзя было с нами идти – он же не чувствует ничего, калека, отброс, ему коврики вязать с бабами, траву кроликам собирать… Но сталось так. Вряд ли Ной был рад нашему походу. Особенно на третий день. И на пятый, ближе к вечеру. А на восьмой день нас осталось всего трое: я, Гомер и Ной.

Из шести.

С утра нам попался еж. Пробирались через эти самые руины, а потом вдруг раз – и бор, все деревья сгорелые, но так и растут. И маленькие, и большие. Шагали, как всегда, не спеша, слушали, и вдруг Папа у Гомера на спине зашевелился. Зашевелился, зашевелился, забурчал утробой – верный признак, что впереди еда какая-то, он до еды жаден.

Так и оказалось, прошли еще немного и увидели болотце. Нормальное, не хлябь и не хмарь, камыши вокруг растут, лягушки квакают. Спрятались за кочкой, Гомер стал в бинокль смотреть и увидел ежа. Еж на змей охотился, наверное, думал их семейству своему нести. Много наловил, штук пять, наверное, взял их всех в пасть и поволок. Идет, а змеи болтаются, а тут Папа, мы его специально выставили. Ну, еж Папу увидал, пасть раззявил и прямиком к нему. А Гомер его острогой! С тридцати метров, Гомер мастер острогу метать.

Убили мы этого ежа, почистили от шубы и давай жарить. Давно уже мяса не ели, не помню уж и когда в последний раз. Насадили ежа на палку, над углями поворачиваем, а он жарится, жирком потрескивает, отличный ежара, два дня есть можно.

Пожарился, разделили, мне нога досталась, стали есть. Как положено, не спеша, маленькими кусочками, пережевывая. А я еще сразу заметил – Ной что-то раздухарился – и чавкает, и косточки обсасывает, и мурчит, как Папа. Но значения не придал – а надо было, надо.

Подумал, что с Ноем все мне, в общем-то, понятно.

Все понятно. То, что он на нос тугой, сразу стало ясно, с детства еще. Вот его хорошо и не кормили, какие с него перспективы? Охотник из него без носа никакой, для потомства он тоже не очень – а вдруг это хлюпанье и дальше передастся? Так что мясом в жизни Ной был не избалован – а тут целый еж! Он и не удержался, проявил нетерпение.

Хотя мы все хорошо поели, и Гомер, и я тоже. И даже Папе перепало, целая ежиная голова, он ее лапой уцепил, морду в прореху выставил – и как зажрал! Только слюни в разные стороны полетели, Папа вообще любит пожрать. И охотиться умеет. Днем его в лес вынесешь, поставишь на пенек, и он охотится. На белок. Смотрит на белок, а они сами к нему идут от любопытства. Ценный у нас Папа, если очень в обжорстве свирепствует, так за неделю может на шубу белок наловить – шкуры-то он не жрет никогда. Правда, жирный уже – в клетку не влезает. Гомер его голоданием лечил – клетку в специальный чехол, чтобы не приманивал никого, только воды давал и клизмы ставил. Можете представить – голодный Папа, да еще на клизмах? Страшен. Однажды прогрыз в чехле дырку и стал смотреть и гудеть. А рядом как раз бабы толокно толкли, так он одну подманил и чуть палец ей не отгрыз.

И сейчас обожрался, а сытое брюхо для слуха глухо, так еще раньше говорили.

И мы обожрались. Угли притушили, разморило что-то. Гомер карту стал промерять, записывал, потом на небо смотрел. Говорил, что совсем скоро уже, правильно идем, вон оно, шоссе, простирается.

Гомер указывал направо.

Правильно идем. И до Кольца день пути, может, два, если не торопиться. А у Кольца всегда кто-то есть. Всяким торгуют, оружием, снарягой, лекарствами. И тем, что нам надо тоже. А нам всего ничего надо, штуки две-три, на порох поменяем. Пороху у нас много, Гомер всю зиму экономил, рыбу добывал.

Я поглядывал на Ноя. Вообще, все удачно пока получилось. Вышло нас много, а осталось двое, Гомер не в счет, он уже старый, ему уже все равно. Я, конечно, первым выбирать стану.

Я закрыл глаза и представил, как я стану выбирать. Вот подойду, посмотрю и скажу…

Дальше почему-то совсем не представлялось.

А Гомер уже рассказывал. Про то, как раньше жили, до Мглы, до Воды. Даже по воздуху летали, даже за воздух, в космос прямиком. А потом он вообще от еды опьянел – возраст, тридцать лет все-таки, уже совсем не молод – и стал истории травить. Про то, как он в юности – ну, вот как в нашем возрасте совсем – два раза ходил за Кольцо. Не к границе, а за нее прямо, в город. И чего он там только не видел…

Я эти истории раз восемь уже слышал. Про все эти хождения, но все равно слушал.

– Хляби там – совсем не такие, как у нас, – рассказывал Гомер. – У нас что, ну, ноги лишишься – и то навряд ли, ну, подумаешь, кожа слезла. А там… Вот стоит только чуть дотронуться – так сразу весь сгораешь. Как порохом посыпанный. А с неба дождь иногда идет. Но не простой!

Гомер грозил пальцем.

– Не простой дождь – кровавый! С глазами. И стены там тоже – кровью плачут, сам видел. Вот вроде бы стена как стена, белая или, допустим, кирпичная. А если приглядеться – то кровь из нее сочится. И к такой стене лучше не подходить, лучше от нее совсем подальше держаться. А демоны? Они живут в самом центре. Я уж врать не буду, не видел их. Но говорят, страшнее нет ничего на этом свете. Не спастись. Их никто не видел, но иногда находят кожу, содранную с еще живых.

Ной хлюпнул.

– А тех, в чьем сердце живет зло или страх, демоны убивают сразу, – подмигнул Гомер. – Или жадность. Или гордыня. Или чревоугодие – это все грехи. И если есть грех на человеке, то демоны это чуют. И судьба грешников горше полыни. Демоны отнимают у них душу, тело же уродуют до неузнаваемости, так что у некоторых скелет становится наружу, а голова смотрит назад, за плечи. И там везде норы. Под землей то есть. Есть туннели, по которым раньше поезда бегали, в них теперь тьма. Есть кротовни – их прорыли адские кроты. Они всегда там роют – чтобы совсем все подрыть – тогда весь город прямиком в преисподнюю провалится, и вместо него останется только кипящая смола. А есть особые туннели, самые глубокие, железные, в них неизвестно что, я только шахты видел, которые под землю опускаются. И шахтеров. Они уже давно не люди. А совсем внизу, подо всем этим, оно и лежит.

В этом месте Гомер всегда делал паузу, и кто-то из присутствующих должен был непременно спросить: «Что лежит?»

– Что лежит? – спросил Ной.

– Оно, – зловеще ответил Гомер. – Московское Море.

Гомер насладился заслуженной тишиной и продолжил:

– Или Мертвое Море. Или Море Мертвых. В самых темных недрах, ниже всех труб, ниже шахт, ниже железных подземелий, под гранитной плитой оно и есть. Вот откуда Мертвые Ключи появляются, как вы думаете? От него. Потому что хочет Мертвое Море вырваться вверх. Старые люди давно говорили – не надо туда лезть, ибо предсказано – Ад, он там.

Гомер указал пальцем вниз.

– Говорили же умные – не открывайте это море, ибо в нем спит Дракон, поверженный во тьму самим Георгием, Дракон и все его поганство. Но не послушались любопытные, просверлили дыры, вот все поганое и поползло, разлилось по миру, разбежалось, и стал Потоп, и Пепел, и Хлад, и Мор, и Железная Саранча, и Спорынья, все, как раньше и предписывалось. И наступил Предел Дней, ибо Дракон уже порвал почти все оковы и сдерживает его лишь последняя Печать, но и она скоро падет, потому что четыре Ангела уже протрубили…

Мне стало, как всегда, не по себе – очень уж хорошо все Гомер рассказывает, правдиво. И про Хлад, и про Мор. А что правдиво, Хлад я и сам помню немного. Помню, темно всегда, а воду из сосулек добывали. А Мор он то и дело случается, сейчас вот тоже Мор, Спорынья разная. Оттого и идем.

– Карабины проверяем, – неожиданно сказал Гомер.

Есть у него такая черта. Воспитательная. Рассказывает что-нибудь, или просто жрем, или даже спим – а он разбудит – и заставляет. Много у него разных тренировок.

То на одной руке висишь, а другой карабин перезаряжаешь – не очень удобно, приклад коленями зажимаешь, пулю скусываешь с воротника, порох из рожка зубами насыпаешь, а шомпол вообще лбом забиваешь. И чтобы в минуту два выстрела, не меньше.

Или дыхание вот задерживаем. Сидим друг напротив друга с красными рожами и не дышим. Или приседаем – и не дышим. Я, если приседать, могу две минуты не дышать, а так хоть пять. Упражнение, кстати, полезное. Вот четыре дня назад – у Фета противогаз разошелся, пока он его вулканизировал, два раза успел пыльцы вдохнуть. Вроде ничего, обошлось, а на следующее утро нашли мы Фета в одной стороне, а его легкие в другой. Гомер даже хоронить запретил.

А еще вот закапываемся, тоже наша любимая штука. У каждого маленькая лопатка, Гомер свистит в гильзу, а мы закапываемся. Тут самое главное верхний слой снять ровно и саму почву утоптать – чтобы никаких холмиков, чтобы все одинаково. Шнорхель, опять же, аккуратно – чтобы неприметен был. И не глубже чем на метр – иначе не вылезти. Закопаешься и сидишь, ждешь, пока Гомер знак подаст. А он может и не сразу подать, я вот однажды два дня пролежал, чуть в землеройку не переделался.

А кто последний закопается, тот идет пиявок ловить – ничего в этом хорошего.

Все в пользу, говорил Гомер, легко в обучении – тяжело в лечении.

– Карабины проверяем, – приказал Гомер.

И мы тут же проверили карабины. Плотно ли капсюли сидят, пули не выкатились ли, дульные пробки покачали. Все было в порядке, и удовлетворенный Гомер продолжил. Про День Гнева, конечно.

– Печать треснет, Дракон выскочит, и вот тогда-то он и наступит, – с удовольствием сказал он. – День Гнева. Уже совсем скоро. Совсем-совсем. Вода, Хлад, Мор. Огня лишь дождаться. И все сойдется в кулак.

– А зачем мы тогда премся? – сыто спросил Ной. – Если все равно все умрем?

– Болван, – тут же ответил Гомер. – И так все умрем, никто вечно не живет. Но это неважно. А важно, как ты жил. Если ты жил как человек, с добром в сердце, то ты потом возродишься, Владыка своих не бросит. Если мы не вернемся с успехом, зло умножится и окрепнет. А если вернемся, то наоборот. К этому должно стремиться!

Мы кивнули. Я вот очень хорошо представлял это все.

– Если сделать много добра, то оно сольется в одно большое Добро – и тьма скорее сгинет. Понятно?

– Понятно, – сказал Ной. – Добро – есть свет, свет есть Бог, только добро имеет вес на Великих Весах.

– Верно, – Гомер выковырял из зуба кусок ежа, выплюнул, отбросил иголку. – Все совершенно верно. Если тебе дадут выбирать – совершить зло или сгинуть – выбирай сгинуть! Потому что потом поздно будет считать! Никаких примирений! Зло сюда пришло не примиряться, оно сюда за нами пришло. Чтобы всех уничтожить! А мы должны сами его истребить! Мы истребители! Тот, кто падет в бою за други своя, будет тут же зачислен в Облачный Полк! А это…

Гомер замолчал.

И посмотрел на Папу.

Мы тоже уставились на Папу.

Папа хрипел животом, извивался и пульсировал, лапа крючилась, бешено скребя по полу клетки, глаза вылезли и, казалось, выставились на коротеньких палочках, шерсть поднялась дыбом, и Папа стал совсем как недавний еж.

– Жнец, – определил Гомер. – Две минуты. Отсчет.

Дальше я действовал по правилам, быстро и аккуратно. Снял с пояса кружку-термос, литр теплой воды с марганцовкой. Два широких глотка, два поворота влево, два вправо, три прискока, пальцы в глотку.

Жареный еж неопрятной дымящейся жижей вывалился на землю. Еще два глотка, и повторение процедуры. Все. Чист.

Ввернулся в рюкзак, приладил ремни. Карабин. Попрыгал, не звенит.

– Минута, – сказал Гомер.

Он поднял клетку с Папой и приладил ее поверх моего рюкзака, притянул веревками крест-накрест. Я попрыгал. Тихо.

– Сорок секунд.

Я застегивал последние пряжки комбинезона, а Гомер уже стоял передо мной, готовый и бодрый.

Мы бы успели. Если бы не Ной.

Ной, опустившись на четвереньки, пытался вывернуть желудок. Засунул себе в глотку почти руку, но ничего не получалось, его, Ноя, натура была слишком жадна и себялюбива, она не желала выпускать наружу уже захваченное мясо.

Я подскочил к Ною, схватил его поперек туловища и попытался надавить на живот, ничего не получилось, Ной крякнул и обеда не выпустил.

– Двадцать секунд, – Гомер уже подпрыгивал, подгоняя детали.

– Не могу… – простонал Ной. – Не лезет…

– Так побежишь, – сказал я. – Растрясешься, сблеванешь через километр. Собирайся!

Я схватил рюкзак, надел на Ноя, затянул все ремни. Подсунул под них карабин, плотно, до приклада. Перехватил веревкой.

– Все, – сказал Гомер.

Мы должны были бежать. Есть твердое правило. Кто не успел – тот опоздал, опоздавших не ждут. Обычно опоздавшие погибают, но случается и по-другому. Смотря у кого какая воля к жизни. Я опаздывал два раза и пока себе вполне жив.

Гомер должен бежать первым. Но Гомер не побежал. Может, потому, что нас осталось всего лишь двое. Молодых. Он стал помогать мне собирать Ноя, и потратили на это еще почти тридцать секунд.

Когда мы двинулись, я уже слышал. Похрустывание, посвистывание, перекатывание гаек, и тоненький, почти крысиный писк, все то, что сообщает о приближении жнеца.

Мы побежали. Сначала не быстро, разогревая связки, чтобы выйти на рабочий ритм где-то минут через пять. Шансы оставались, причем немалые.

Во-первых, нас трое. В одиночку очень сложно убежать от жнеца. Страшно, а страх отбирает силы. И думать начинаешь, а тут думать совсем не надо, бежать и бежать.

Во-вторых, местность. Руины. Проросшие кустарником и кое-где деревьями. Жнецы не очень любят такое.

Я начал считать.

Вообще к нам жнецы редко заглядывают, может, раз в месяц. И мы уже знаем, как от них избавляться. Надо сразу в лабиринт, жнец там быстро путается, он по прямым любит, иногда наискосок. А тут, пока шли, уже четвертого встретили. От первого оторвались, от второго нет уже, Алекса догнал. И снова вот.

Жнец преследует ровно пятьдесят шесть минут, это давно замечено. Если цель переходит барьер в пятьдесят шесть минут, он отстает. Рассказывают поразительные вещи. Как жнец уже почти догонял человека, какие-то метры оставались, но тут наступала пятьдесят седьмая – и он сворачивал в сторону. Отставал. Причем навсегда. Запоминает, что это не цель, и если потом спасшегося встретит, то уже не нападает на него. Некоторые даже краску с собой носят – метить жнецов. Чтобы потом от знакомых уже не шарахаться.

Уходили. Ной первым, я за ним, Гомер последний, как полагается учителю. Старались выбирать места повлажнее, жнецы влагу не уважают. Не очень спешили, силы надо было рассчитывать на непредвиденные обстоятельства – вдруг еще какой поганец выскочит?

Жнец, само собой, не отставал и даже, напротив, приближался – я слышал его все отчетливей, стрекотанье это, пощелкивание железное. Но в этом ничего страшного, жнеца можно подпустить поближе, у него скорость всегда одинаковая, он в рывки не уходит, организация не такая.

Даже на видимость подпустили – я оглядывался и иногда замечал его среди деревьев, видел, как сверкала в дикой пляске черная смертельная сталь, противостоять которой не может ничто.

Жнец похож на…

Трудно сказать, на кого он похож. То ли круглый, то ли оранжевый. Да, вот так именно. Иногда они вроде как угловатые, а иногда как сдутые книзу мячи. Совершенно смертельные. Я видел, как двое спрятались в бронемашине, думали отсидеться, так жнец через эту бронемашину прорезался, как пуля сквозь бумагу. Гомер считал, что жнецы – это и есть Железная Саранча, неумолимая и посланная в устрашение. Это уж точно, неумолимости жнецу не занимать, ничем его не собьешь.

Мы бежали, и все было хорошо. Нормально. Дышали, местность благоприятствовала, руины пологие. Немного совсем оставалось по минутам, оторвались бы.

И тут еж. Еж, которого Ной не смог выблевать.

Ной спекся. Кровь прилила, ноги ослабели, я досчитал до двух тысяч трехсот восемнадцати. Я увидел, как он стал проседать, увидел, как он перепугался. Как зрачки расширились, и ужас в лице появился, какой только перед самой безнадежной смертью приключается.

Гомер тоже заметил, наверное, еще раньше меня, он опытный человек был. Сверхдальновидный, ни одного такого в жизни не встречал.

Гомер все понял. Потом я думал – а что бы я сделал, если б догадался, что собирается предпринять Гомер?

Не знаю.

Я оглянулся.

Жнец был уже совсем недалеко. Двигался. Задевал сосны своими лезвиями, в разные стороны щепки летели.

– Вперед! – рыкнул я на Ноя, но он сдох уже совсем, стал отставать.

Это страшно. Когда тебя преследует жнец и когда тот, кто рядом, начинает отставать. Или подворачивает ногу. Ты смотришь на него и понимаешь, что все.

Смерть. Сделать ничего нельзя.

Сделать ничего было нельзя, Ной сдавал, смерть дышала ему в затылок. Я думал уже ускориться – не хотелось всего этого видеть…

И вдруг Гомер тоже стал отставать. Сразу и на несколько шагов. Я не понял, хотел притормозить, а Гомер улыбнулся. Подмигнул даже. И для меня прояснилось – он знает, что делать. Он всегда знал, именно поэтому он был нашим учителем.

– Прибавил! – я ткнул Ноя в шею. – Прибавил!

Ной все-таки прибавил, мы врезались в кусты, распугав перепелок, и вылетели на дорогу. Асфальт. Довольно хорошо сохранившийся, даже с белыми полосами кое-где. Машин мало и распиханы по сторонам, середина дороги свободна.

Дорога, асфальт, опасная зона. Потому что по ней не удерешь – на ровных поверхностях жнец серьезно прибавляет в скорости. Дорогу следовало пересечь как можно быстрее, мы так и сделали, поперек, в канаву, потом вверх по насыпи.

Оглянулся. Гомер выскочил на дорогу. Гомер побежал по асфальту. На двух тысячах шестидесяти трех.

Ной пискнул что-то, но я треснул его по шее, и мы побежали дальше. Я считал. Лучше считать, чем думать о том, что случилось. Или вот-вот случится.

Выстрел. Он все-таки выстрелил.

Три четыреста двадцать. Я досчитал. На всякий случай досчитал до трех пятисот. И остановился. Приводил в порядок дыхание. Рядом в обнимку с осиной сидел Ной. Плакал.

Потом мы возвращались вдоль дороги по насыпи, не разговаривали, думали, что да как, спустились вниз. На асфальте четко виднелись следы жнеца. Царапины, проедины.

Торба, я ее первым увидел. Лежала на дороге одиноко.

Делили вещи.

Гомер – после рюкзака мы стали встречать Гомера.

Он лежал на дороге. В разных местах. То, что от него осталось. Мало осталось, жнец поработал, а потом еще зверье растащило. Так что непосредственно от Гомера остались только высохшие красные лужи на асфальте и руки – они пропахли порохом, и зверье их есть не стало.

Ной поморщился.

– Чего морщишься? – спросил я. – Это все очень хорошо. Следы видишь?

Ной кивнул.

– Росомаха, кажется. Точно, росомаха…

– Вот видишь – росомаха, ничего поганого, чистый зверь. Гомер был бы доволен.

– Все равно…

– То, что его звери сожрали, – значит, что Гомер правильно прожил, – сказал я. – Хороший был человек, настоящий. Звери ведь всякую дрянь есть не станут. Ты видел когда-нибудь, чтобы они мреца жрали или кенгу?

Ной помотал головой.

– Запомни, – назидательно сказал я. – Это лишнее доказательство – Гомер прожил праведно. Настояще прожил, настояще умер. А мы его помнить будем.

Ной почесал нос. Кажется, он хотел заплакать.

– Не вздумай, – сказал я. – Чего ты плачешь? Наоборот, радоваться надо. Гомер уже на небе сейчас, там.

Я указал пальцем.

– Его уже в Облачный Полк, небось, записали, выдали паек и вечные заряды, все как полагается. Смотрит он на нас и дружеский привет посылает.

Сказал я, и как-то так сильно представил, как Гомер нам посылает привет с облака, весь уже целый, а не по ошметкам, в блистающей стальной кольчуге, что не удержался и посмотрел наверх.

И Ной посмотрел.

Но там была только весенняя синева и редкие утренние тучки, пахло росой, новым днем, солнышком.

– Просто… жаль…

– Ничего и не жаль, – возразил я. – Я тебе говорю – Гомер правильно пожил, славно зачистил территорию, не у каждого так получается. Настоящий истребитель. Мы должны брать с него пример.

– А руки что? – Ной кивнул на руки.

– В каком смысле?

– Может, себе оставим? На память…

Идея мне понравилась. Я бы хотел иметь руку Гомера, наверняка она принесла бы мне удачу. Но в походных условиях это было затруднительно. И потом, руку сначала надо правильно приготовить – высушить, натереть можжевеловым маслом или другими какими растворами, – чтобы она быстро не испортилась. Высушить медленно. Не получится.

– Руки мы закопаем, – сказал я. – Зальем их маслом и спрячем. На обратном пути заберем, а когда к себе вернемся, то там их сделаем реликвией. А пока пусть полежат.

Я взял руки и понес. По дороге, уже не таясь, не очень выбирая направление, до первого грузовика. Ной залез под него, но масла не нашлось, и нам пришлось дойти до третьего. Я вырезал из фургона брезент, свернул из него кулек, затянул проволокой, положил внутрь руки. Ной добыл масла, и мы залили руки, и спрятали их под кривым запоминающимся деревом. На всякий случай я вырубил топором на дереве заметную букву Г. Наступит время, и мы сюда вернемся. Похороним Гомера, поставим памятник, великим людям всегда надо ставить памятники, а Гомер – единственный великий человек, которого я знал.

Вернемся обязательно.

Потом мы возвращались. Шагали вдоль дороги, петляли, путая следы. Ной молчал. И я молчал, потому что говорить ничего не хотелось, все уже сказали. Мне уши ему отрезать хотелось, и Ной это понимал.

Потом Ной все-таки стал хлюпать, ныть и истекать соплями, но я не собирался его утешать. Шагали до темноты, спускались к югу, даже на ужин не остановились, хватит уже, наобедались.

А потом стемнело, пора было закапываться, но я увидел подходящие трубы, сваленные в гору. Трубы проросли травой и мелкими деревцами, я обошел вокруг. Залиты нефтью или какой-то черной дрянью, на которой не выросла трава, видимо, из-за этой черноты сюда никакая погань не сунулась. Во всяком случае, следов я не заметил.

Залезли в трубу, еле втиснулись, но и жнец не залезет, больше всего его боялись. Хотя так редко бывает, чтобы жнец в один день сразу двоих убил. Но на всякий случай я выставил в трубу оба наших карабина. Если кто сунется…

Да и не сунется, я накапал вокруг скунса, эту вонь мало кто может вынести.

Но все равно не спали. Я все думал о том, что нам делать дальше, а Ной вместо плача громко дышал ртом.

Наступила ночь, звезды выставились, и мы с Ноем остались совсем одни. Ной все хлюпал и хлюпал, и в темноте это слышалось совсем уж громко.

Хотел повспоминать Гомера, но он не вспоминался, потому что я его не успел еще хорошенько забыть, да и поверить до конца не мог.

Думал, что дальше делать. Весь отряд погиб, от Ноя пользы ждать не следовало. Невест не добыли. Смысла возвращаться без невест я не видел. Значит, поход следовало продолжать. К тому же мы почти уже добрались. Судя по указателям на шоссе, до города оставалось совсем немного. Восемнадцать километров. День пути, а там посмотрим.

Так и не уснул.