Текст книги "Карлики"

– Вы смотрите на небо, – вкрадчиво произнес Франкенберг и видя, что я его не понимаю, пояснил:

– Окно смотрит вверх. Так гораздо удобнее, чем сидеть задрав голову.

Тут до меня, наконец, дошло. Я хотел спросить, не кружится ли у него голова, но постеснялся.

– Сейчас переключу на океан, – сказал профессор мне, а затем, уже обращаясь к окну, внятно произнес: «Северо-запад.» Картинка практически не поменялась, если не считать того, что солнце совсем исчезло, но ведь оно могло и за облаками спрятаться.

– Вы уверены, что не нужно сказать «абракадабра» или вроде того, – ухмыльнулся я.

– Уверен, просто погода окончательно испортилась – ничего не видно.

«Что-то мы отвлеклись от темы», – подумал я и снова спросил про Перка.

– Да, я его ЗНАЛ, – с нажимом произнес Франкенберг, – талантливый был человек. Но к его смерти я не имею ни малейшего отношения. Интересно, как вы умудрились так быстро меня найти. Не думаю, что он успел вам что-то сказать.

– То, что мне нужно было услышать от него, я услышал. Но, к сожалению, наша беседа прервалась на очень интересном месте, мы беседовали о гномах, такие древние человечки были, вы вероятно слыхали?

– Что ж, это достойная тема для беседы… особенно для людей столь равноудаленных от проблем истории, как вы и Перк.

– Вы тоже не историк, насколько я знаю. Но Перка больше нет и поговорить о гномах мне не с кем – только с вами. Перк был убит из-за них?

– Так это убийство… Как странно… Но при чем тут я?

– Лично вы, возможно, и не причем, но сами гномы наверняка тут очень даже при чем. И ваше имя упоминается рядом с ними далеко не однажды.

– Хорошо, если вы так настаиваете… Я расскажу, но исключительно из симпатии к вам, поскольку теперь я вижу, что Перк на ваш счет ошибался…

– А что Перк сказал обо мне? – я попытался поймать его на слове.

– Теперь это уже не важно, – моя попытка не удалась, – скажите, как вы думаете, человек по природе своей порочен или нет? – неожиданно спросил Франкенберг. Мне показалось, что он уж слишком издалека начал.

– Непонятно, где начинается человеческая природа, а где заканчивается…

Профессор улыбнулся:

– Ваш ответ вполне в духе человеческой природы. И это несмотря на то, что вы хотели ответить максимально неопределенно. Нет, правильнее сказать так: именно неопределенность и является одной из основных составляющих человеческой природы.

Я возразил:

– Ничего удивительного – ведь нельзя и слова сказать, чтобы потом не посмеяться над тем, что сказано. В конце концов, вся природа состоит из определенности, то есть законов физики, и неопределенности, которая тоже, своего рода, закон физики.

– Ну да, добавьте сюда свободу воли, и вы получите человека, – согласился Франкенберг и, непонятно чему улыбаясь, уставился в окно.

Мне пришлось напомнить ему о том, с чего он начал:

– Вероятно, вы спросили меня о порочности и непорочности, потому что сами знаете ответ?

– Ответ давно известен. Человек порочен, чтобы вы там не подразумевали под «человеческой природой». Порочен не в бытовом смысле, а, если так можно выразиться, в библейском. То есть несовершенен.

– Это разные вещи, – уточнил я, – порочность и несовершенство. Насчет несовершенства никто не спорит.

– Нет, эти, как вы сказали, вещи прочно взаимосвязаны, – возразил он, – порочность – это внешнее проявление несовершенства. А наука имеет дело с внешним, с тем что на поверхности – с наличием, так сказать. И ищет связи. Но что мы имеем в наличии? Мы имеем простой факт: так называемое «открытое общество», то есть общество в котором недостатки каждого уравновешиваются недостатками остальных, оказалось наиболее эффективным с исторической точки зрения. Следовательно, речь идет уже не просто о недостатках, а о глубоко укоренившейся порочности всякого человека. Недостатки – это то, что можно подправить, устранить, в конце концов – хотя бы осознать. Порочность можно только уравновесить еще одной – такой же. Открытое общество вынуждено тратить огромные ресурсы на поддержание собственной стабильности, своего существования – точно так, как работающий человек тратит часть заработанных денег на лекарства, чтобы иметь силы ходить на работу, а он должен на нее ходить – иначе не сможет оплатить лекарства. Как общество в целом сжигает свои ресурсы, так и каждая отдельная личность тратит силы на поддержание в равновесии себя, отдельного члена этого общества. Я подхожу к другому примеру распыления ресурсов – сексуальной раздвоенности. Она выжигает человека изнутри, заставляет человеческую душу вечно скитаться в поисках другого, способного дать ей целостность, покой… Поиски бесплодны, ибо самой природой они задуманы быть бесплодными. Природа заставляет нас вести поиски вне себя, в то время как ответ – внутри нас самих… Как проклятие, над нами висит дуализм – дуализм в всем – в обществе, в теле, в душe, наконец. Все это давно известно. Вопрос – есть ли такому положению вещей альтернатива? Ответить на него можно лишь создав альтернативную модель рефлексирующего сознания. Раньше я говорил – альтернатива должна быть – несовершенное не может быть в единственном числе. Несовершенное может быть лишь частью целого. Следовательно, есть и другие части того же целого. И я их нашел. Поэтому теперь я говорю – альтернатива есть. Модель рефлексирующего разума, предложенная давным-давно Лефевром, свою задачу выполнила – надо идти дальше, изменяя сублимационное число. Говоря общими словами, человек находится в тупике, потому что не может, как следует, взглянуть на себя со стороны, выйти за пределы своего "Я", если угодно. Следовательно, это должен сделать за него кто-то другой…

– И этот другой – это вы, – догадался я, – вы решили заняться улучшением человечества?

Профессор досадливо поморщился:

– Ну что вы! Какое там улучшение! Да и к чему? Человечество – оно такое какое есть, поскольку так задумала природа. А улучшать… Улучшать можно только себя, и не я придумал, что совершенствование – путь сугубо индивидуальный, и реализуется он через творчество. Тот кто первый изобрел телескоп, усовершенствовал, таким образом, человеческий глаз. Мои гномы – такие же орудия сознания, как телескоп – орудие или, вернее, инструмент для наших глаз. Но в тоже время, это орудие является мыслящим, сознающим себя и окружающий мир. Вы понимаете, в чем разница между моим открытием и всеми предыдущими человеческими открытиями? Я сотворил разум, способный посмотреть на мир другими глазами!

Я возразил, но скорее из чувства противоречия, чем из-за непонимания:

– Да таким творчеством семейные люди занимаются несколько раз в неделю – в зависимости от темперамента…

– Выше замечание безусловно остроумно, но не более того, – сказал он в ответ – да так, что не оставалось никаких сомнений – Франкенберг не считал мое замечание не только остроумным, но и даже просто – умным. Профессор продолжал:

– Простите за трюизм, но дети – они тоже люди, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Нет, я творю нового Адама Кадмона, нового первочеловека, андрогина, объединяющего в себе всю человеческую раздвоенность. Первочеловека, способного к неограниченному познанию, ибо он сможет, по собственному желанию, быть и внутри и одновременно вне всего сущего. Он будет одновременно всем и никем – ведь только так можно и испытать Мир и посмотреть на Мир со стороны. Но сейчас у меня есть только четыре гнома, они – это первые четыре шага к пониманию природы разума, и каждый шаг – совершенней предыдущего. Они – это мой пробный шар, но и он способен пробить брешь в антропоцентристском самомнении и проложить путь для постижения истинного единства природного и разумного. Гномы – знающие существа – освободят дорогу для Великого Нуса, для его следующего шага. И пусть я уже не застану тот момент, когда этот шаг будет сделан – как любой творец, я мечтаю, чтобы мои творения пережили меня…

С того момента как он помянул Адама Кадмона, я перестал его понимать. Слова профессора все больше и больше наполнялись пророческим пафосом, а я сидел и хлопал глазами – вести беседу в подобном ключе я не был готов. Да и когда мне было готовиться, ведь события развивались слишком быстро, и с некоторого момента – независимо от меня. Нить его рассказа окончательно от меня ускользнула. Заполняющие кабинет загадочные безделушки постоянно отвлекали мое внимание. У Шефа, кроме терминала, на столе нет ничего. Правда, его дурацкая медная проволочка отвлекает внимание больше чем, если б на его столе стоял магический кристалл. С другой стороны, я бы сильно удивился, если бы среди обилия таинственных предметов, у Франкенберга не нашлось магического кристалла. И он был – прозрачный икосаэдр на невысокой бронзовой подставке. Я не знаю, насколько он и в самом деле магический, но когда я стал наблюдать, как все вокруг отражается и преломляется в его треугольных гранях, мне показалось, что каждая грань обращается с реальностью по-своему. Легче всего это можно было проследить на примере изображения самого профессора. В то время как одна, ближайшая ко мне, грань была полностью согласна с моими глазами и изображала Франкенберга седым старцем, произносившим речь не мне, но к Вечности, другая, словно насмехаясь и над соседкой, и над хозяином, демонстрировала мне разевающую рот глупую рыбу в шутовском наряде звездочета. На третьей грани профессор вообще молчал и хитро так поглядывал в мою сторону. В какой-то момент мне показалось, что он едва заметно подмигнул…

Не стану спорить, – скорее всего, увидев, что я засмотрелся на кристалл, он и в самом деле замолчал, но вот чтоб подмигивал – не похоже.

– Вас что-то отвлекло? – спросил профессор.

– Да, – признался я, – необычный язычок у вашего колокольчика – длинный, но, кажется, бесполезный…

– Это «Колокольчик с примерзшим языком», – пояснил Франкенберг, – вы когда-нибудь в детстве пробовали во время сильного мороза коснуться языком голого металла?

– Да где сейчас вы найдете голый металл! – воскликнул я и переспросил: – Так он что, примерз к столу?

– Это метафора. У колокольчика вытянулся язык, когда он пытался оторвать его. Язык стал длинным, но бесполезным.

– А змею зачем вы привязали?

– Змею? Ах, да, вы говорите об оркусовском удаве. Он душит жертву завязываясь вокруг нее узлом, но и сам при этом становится беспомощным, поскольку может развязаться лишь когда высосет из жертвы всю кровь и прочие мягкие внутренности… Вот видите, теперь вы и меня отвлекли, – добавил он.

– Предлагаю вернуться к гномам.

– Сейчас я вам кое-что покажу…– сказал он серьезно и как будто на что-то решившись. Затем, обратился к своему компьютеру. Но показать он мне ничего не успел – взвыл сигнал тревоги, и тут же страшный удар сотряс башню. В момент удара Франкенберг стоял, склонившись над экраном, и от сильного сотрясения не смог удержаться на ногах. Он упал навзничь, сильно ударившись головой о твердый, как мрамор, подлокотник своего старинного кресла. Я бросился его поднимать. Одновременно я пытался разглядеть в окно атакующих. Удар импульсного излучателя ни с чем не спутаешь. В окне промелькнула черная точка. Неизвестный флаер находился далеко – вне зоны действия защитного поля, поэтому импульсы были не столь опасны для профессорского убежища. Но они могли разрушить генераторы защитного поля, и тогда, уже с близкого расстояния, нападавшие могли уничтожить нас вместе с башней.

Я разрывался: нужно было помочь профессору, нужно было уносить отсюда ноги, и в то же время, я не мог не взглянуть на экран.

– Уходите, это пришли за мной, а не за вами, – хрипел Франкенберг.

Я усадил его в кресло. Рана на затылке была пустяковой – шишка, только и всего. Но профессор заметно ослаб: его физические силы истощились задолго до моего прихода, а удар о подлокотник кресла был последней каплей… или предпоследней, поскольку Франкенберг еще мог кое-как двигаться и говорить.

Явно или косвенно, я послужил причиной смерти Перка. Если погибнет и Франкенберг, то это будет уже вторая смерть за два дня, и все по моей вине. Да даже и без меня – две смерти за два дня для нашей планеты – это перебор. Не знаю, как там на Земле, но на Фаоне такое редко бывает – я говорю о насильственной смерти. Не удержался, взглянул на экран. С него на меня смотрели ОНИ.

Не знаю, откуда взялась уверенность, что это были именно ОНИ, – наверное, я все еще находился под впечатлением от рассказа Франкенберга. Четыре лица, четыре взрослых человека – при других обстоятельствах я не увидел бы в них ничего особенного, но теперь… Я увеличил изображение. В воздухе повисла голограмма, стала медленно поворачиваться. Под рукою не было ничего, чем бы я мог скопировать, отсканировать или любым другим способом зафиксировать увиденное. Я боялся снова притронуться к компьютеру – было такое чувство, что изображение вот-вот пропадет, исчезнет навсегда, как те локусы, с которых началось расследование. Когда в моем распоряжении есть только простая человеческая память, я запоминаю лица, срисовывая их в нее. То есть, я представляю себе, как я нарисовал бы то или иное лицо, будь я художником. Сразу оговорюсь – рисовать я не умею, ну, то есть абсолютно. Но зато, не раз видел, как это делается. Татьяна неплохо рисует. Тем не менее, она запоминает лица совсем по-другому. Про первого из четверых она бы сказала: «Не идет ему такая прическа, да и цвет волос никуда не годится, надо бы его перекрасить в блондина». Так она бы запомнила его прическу. Или воскликнула бы: «Да он косит!» – так она про Берха однажды сказала, хорошо, он не слышал. Но зато, она запомнила, какие у Берха глаза.

– Это и есть ваши гномы? – спросил я профессора. Дом сотряс еще один удар и я не расслышал ответ. «Гомоиды» – так он их назвал и сказал что-то еще – про рекомбинацию синапсов, если я правильно его понял.

Все четверо были молоды, лет двадцати плюс-минус пять – точнее никак сказать нельзя. Лица вытянутые, с тонкими, правильными чертами, но скорее мужскими, чем женскими. Светлые глаза зеленоватого оттенка, исключая одного – у него глаза были темные, но не черные. В глазах – никакого выражения, взгляд устремленный в бесконечность – пустой и оттого – страшный. Чтобы четыре лица не слились в моей памяти в одно, я придумал гомоидам имена. Того, кого Татьяна перекрасила бы из светло-русого в блондина, я так и назвал – Блондин, хотя, строго говоря, это было неправдой. Гомоида с через чур (для андрогина) выпирающим кадыком, я назвал Старшим – он действительно выглядел несколько старше остальных. У темноглазого гомоида было две родинки под подбородком и я назвал его «Пятнистый». Четвертого, на вид – самого молодого, с тусклыми водянистыми глазами и восковой, будто искусственной кожей, я назвал Младшим и, думаю, не сильно ошибся. Я поймал себя на мысли, что про себя говорю о любом гомоиде «он». Мужской шовинизм? Вряд ли. Любая женщина на моем месте тоже сказала бы «он». Правда, скорее, с целью отделить себя и свой пол от этих существ.

Нужно было уходить. Но для взлета необходимо выключить защитное поле, и тем самым – дать противнику возможность приблизиться. И тогда мы с профессором попросту не успеем добраться до флаера. Единственный выход: не выключая защитного поля выбраться из дома, дойти до моего флаера и взлететь в тот момент, когда атакующий выведет из строя генераторы поля. Я взвалил Франкенберга на себя и потащил из кабинета. Профессор оказался тяжеловатой ношей. В холле – в том самом, где я оказался перед тем, как войти в кабинет, я остановился, чтобы перехватить его поудобнее. В ту секунду он словно очнулся, оттолкнул меня и бросился назад, в комнату.

– Уходите один, я остаюсь, – крикнул он.

– Но почему, черт возьми?! – заорал я, стараясь перекричать вой сирены и гул термический ударов.

– Я вам уже ответил – надо было внимательнее меня слушать, – прохрипел Франкенберг, и толстая металлическая створка навсегда разделила нас. Вернуться к нему я уже не мог, но путь к отступлению был свободен. Я добежал до той стенной ниши, где оставил комлог и оружие. Закрывавшая ее панель не поддавалась, как я ни старался. На раздумья времени не оставалось, и я поспешил к выходу. К счастью, внешняя дверь была открыта – профессор давал мне возможность беспрепятственно уйти.

Меня выручило то, что атака велась со стороны океана и атакующий меня не видел. Пока мы с профессором беседовали, снега выпало немного, но все же достаточно, чтобы скрыть мой небольшой флаер. Утоптанная дорожка вкупе со страхом помогли мне добраться до него минут за десять. Пока я продирался, я тешил себя мыслью, что раз Франкенберг решил остаться, то, возможно, у него есть какое-то неизвестное мне средство, чтобы противостоять нападавшему противнику.

Приборы флаера внезапно ожили – это могло означать только одно – генераторы защитного поля разрушены. Я дал команду на взлет. Последние надежды рассеялись, когда я был уже в восьми километрах от башни – в экране заднего вида я увидел черный зловещий гриб, выраставший на том месте, где прежде находилась профессорская башня. Его силуэт напомнил мне то страшное птицеголовое божество, чья статуя стояла в кабинете профессора, слева от письменного стола.

Всю обратную дорогу я делился впечатлениями с бортовым комлогом, поскольку мой собственный, в виде пыли и пепла, носился холодным южным ветром где-то над Океаном. Я тараторил без умолку, смешивая услышанное от Франкенберга со своими собственными домыслами. Разбираться буду потом. Один раз комлог переспросил меня, мол, понимаю ли, я что говорю, но я велел ему заткнуться и писать все, как есть. Из вещественных доказательств у меня с собой был лишь кристаллик внешней памяти – перед тем, как попытаться спасти хозяина, я схватил его со стола и машинально сунул в карман.

Глава вторая: Лабиринт.

1

– М-да, итоги, прямо скажем, неутешительные, – задумчиво произнес Шеф и посмотрел мне в глаза. Последовавшая затем пауза получилась у Шефа весьма многозначительной. Медная проволочка была, как всегда, в его руках, и на этот раз он согнул ее в большой вопросительный знак.

– Мне нечего сказать, – вздохнул я, – нас постоянно кто-то опережает…

– А эти гномы, кто они?

– Гомоиды – дети из пробирки – андроиды или вроде того. Искусственные человекообразные существа. Франкенберг назвал своих гомоидов «гномами», поскольку, как и гномы Парацельса, гомоиды что-то такое знают – то, чего нам с вами знать не дано. Это я понял из его рассказа. А что я НЕ понял – я надиктовал в комлог и написал в отчете, – и я кивнул в сторону экрана, – думаю, Перка и Франкенберга убили либо те, кто уничтожил информацию с накопителей, либо…

– Либо – не те… Понятно, – отмахнулся Шеф, – еще какие соображения? Только не тараторь так…

И я принялся вслух рассуждать – медленно и обстоятельно – в надежде, что порядок в мозгах наступит сам собою, непосредственно в процессе рассуждений.

– Итак, что мы имеем на сегодняшний день. Во-первых, два трупа – Перк и Франкенберг. Во-вторых – пропавшая информация о каких-то биологических исследованиях. Строго говоря, ее то у нас как раз и нет, но то, что она пропала – это факт. Далее, очевидно, существует некая связь между этими двумя убийствами и исчезновением данных с накопителей.

– Не то чтобы совсем очевидно, но… ладно, пусть будет так. Смерть Франкенберга, без сомнения, убийство, но вот Перк мог и сам выпрыгнуть, – Шеф пытался возражать, но без видимой охоты.

– Да хоть бы и сам, но не без причины ведь. Адрес Франкенберга он стер перед смертью, следовательно Франкенберг тоже замешан. Когда я отправился к профессору, убийца следил, либо за мною, либо за домом и попытался убить нас обоих, потому что мы оба – и я и Франкенберг – связаны с Перком. Возможно, убийца не планировал убивать меня, но ему подвернулся удобный случай, к тому же он испугался, что Франкенберг мне все расскажет… В общем, тут все, на мой взгляд, понятно. Теперь о гномах. Когда я первый и единственный раз беседовал с Перком, я спросил о них напрямик. Перк все отрицал, но, по-моему, очень неубедительно. Добавьте к этому стертые локусы с гномами, рассказ самого Франкенберга и, наконец, снимки в его кабинете, и вы поймете, что гномы – не плод моего воображения. Гномы действительно существуют!

Последняя фраза у меня получилась, что надо! Если бы кто-нибудь услышал только ее, то ему и в голову бы не пришло со мною спорить – кто же спорит с сумасшедшим. Но Шеф слышал все и потому сказал:

– А если «гномы» – это всего лишь название для биороботов, ведь Франкенберг ими занимался какое-то время. Надо бы показать твою запись о беседе с Франкенбергом специалистам по биороботам.

Делиться со специалистами мне не хотелось.

– Не стоит. Франкенберг действительно конструировал биороботов – лет двадцать тому назад. Что делал потом, никому неизвестно – вся информация исчезла. Стоило ли ее уничтожать, если бы он продолжал заниматься только ими. Из биороботов никто не делает тайны, они же, в сущности, та же нейросеть, только не на кристаллах, а на нуклеотидных цепях. А снимки? Биороботов не делают похожими на людей. Единственное исключение – детские куклы. Нет, тут что-то другое.

– А что нам вообще известно про Франкенберга? Кроме того, что он умер, – спросил Шеф.

– До того срока, что я назвал – довольно много. Учился на Земле, в Еврапе…

– В Европе…произносится – Европа, – вежливо поправил меня Шеф.

– А…, ну да, в Европе, потом работал в эээ…(я боялся опять переврать название) в общем, справку я подготовил, она должна быть у вас. Я проверил – ни с кем из тех, кого мы знаем – я имею в виду сотрудников института и их окружение – в контакт не входил. В Институте Антропоморфологии Франкенберг не работал. Но, опять таки, моя информация устарела уже лет на двадцать. Можно предположить, что он с сотрудничал с Институтом, но негласно. Перк, безусловно, об этом знал. Среди уничтоженной информации наверняка было что-то, что указывало на такое сотрудничество.

– А не мог ли Перк сам ее уничтожить?

Я уже задавался подобным вопросом, и потому ответ был у меня готов, если это можно считать ответом:

– Вся каша заварилась, когда пользователи пожаловались в ОИБ. Нужна ли была Перку такая шумиха? Не разумней ли уничтожить информацию потихоньку, без лишнего шума, без скандала.

– Резонно. Итак, кроме Перка и Франкенберга, в деле замешаны еще какие-то лица. Кто они – мы пока не знаем.

– Факт! – радостно согласился я. Мне нравится, когда Шеф прав – в таких случаях с ним можно соглашаться не кривя душой.

– Да, забыл сказать, – продолжал тем временем Шеф, – я побеседовал со Службой Общественной Безопасности и я так понял, что жена Перка сказал им про комлог.

– Еще бы она не сказала – упаковку-то они бы в любом случае нашли!

– Ладно, для нас сейчас важно не это. Для нас важно знать, как скоро полиция найдет тебя, и сколько будет стоить то, чтоб они от тебя отстали.

Я представил себя в тюрьме. Татьяна будет фрукты носить – такое вроде бы разрешается.

– Может и не найдет, – робко предположил я, – или мне лучше исчезнуть на время?

– Ну-ну, …хм, не найдет… Исчезновение тебе мало поможет, разве что, если ты исчезнешь навсегда…

Когда Шеф говорит «ну-ну», это означает, что он даже не может себе вообразить, что я должен сделать, чтобы загладить свою вину перед ним. За годы совместной работы, он всего раза два говорил мне «ну-ну». Сегодня я услышал третье «ну-ну», и если к «ну-ну» добавить неявное предложение исчезнуть навсегда, то картина складывалась совсем безрадостная.

– В том кристалле, что я привез от Франкенберга нашли что-нибудь? – я срочно переменил тему.

– Ничего особенного – только карту Южного Мыса.

– Зачем она ему? – удивился я, – флаеры и так дорогу знают.

– Криптологи пока колдуют над ней. Может, чего и наколдуют.

– Надеюсь, вы не сказали им, откуда у нас этот кристалл? – осторожно спросил я.

– А сам-то как думаешь? – возмущенно ответил Шеф. Следовало ли понимать его ответ как «нет» – не совсем ясно.

Обменявшись еще парой-тройкой столь же информативных реплик, мы расстались. После провала с Франкенбергом мне следовало бы пойти к себе в кабинет и продемонстрировать служебное рвение, но настроения не было даже для того, чтобы имитировать работу. И я поехал домой.