Текст книги "Советская литература"

Установлено влияние Тургенева на литераторов Скандинавского полуострова, признано влияние Льва Толстого на графа Поленца, Рене Базена, Эстонье, Т. Гарди, в его романе «Тесс», и на ряд других писателей Европы. И особенно сильно было – и есть – влияние Достоевского, признанное Ницше, идеи коего легли в основание изуверской проповеди и практики фашизма. Достоевскому принадлежит слава человека, который в лице героя «Записок из подполья» с исключительно ярким совершенством живописи слова дал тип эгоцентриста, тип социального дегенерата. С торжеством ненасытного мстителя за свои личные невзгоды и страдания, за увлечения своей юности Достоевский фигурой своего героя показал, до какого подлого визга может дожить индивидуалист из среды оторвавшихся от жизни молодых людей XIX–XX столетий. Этот его человек вмещает в себе характернейшие черты Фридриха Ницше и маркиза Дезэссента – героя романа Гюисманса «Наоборот», «Ученика» Бурже и Бориса Савинкова, автора и героя его сочинения[17]17
  …Бориса Савинкова, автора и героя его сочинения… – Имеется в виду роман Б. Н. Савинкова (псевдоним В. Ропшин) «То, чего не было».


[Закрыть], Оскара Уайльда и Санина[18]18
  Санин – герой одноимённого бульварного романа М. П. Арцыбашева.


[Закрыть] Арцыбашева и ещё многих социальных вырожденцев, созданных анархическим влиянием бесчеловечных условий капиталистического государства.

По рассказу Веры Н. Фигнер[19]19
  По рассказу Веры Н. Фигнер… – См. Вера Фигнер, Полное собрание сочинений в семи томах, том третий, М., 1932, стр.176.


[Закрыть], Савинков рассуждал совершенно так, как декаденты: «Морали – нет, есть только красота. А красота – свободное развитие личности, беспрепятственное развёртывание всего, что заложено в её душе».

Нам хорошо известно, какой гнилью нагружена душа буржуазной личности!

В государстве, основанном на бессмысленных унизительных страданиях огромного большинства людей, должна была иметь и действительно имела руководящее и оправдывающее значение проповедь безответственного своеволия слова и дела личности. Такие идеи, как идея, что «человек – деспот по природе своей», что он «любит быть мучителем», «до страсти любит страдание» и что смысл жизни, счастье своё он видит именно в своеволии, в неограниченной свободе действий, что только в этом своеволии «самая выгодная выгода» для него и что «пусть весь мир погибнет, а мне – чтобы чай пить», – такие идеи капитализм и внушал и всецело оправдывал.

Достоевскому приписывается роль искателя истины. Если он искал – он нашёл её в зверином, животном начале человека, и нашёл не для того, чтобы опровергнуть, а чтобы оправдать. Да, животное начало в человеке неугасимо до поры, пока в буржуазном обществе существует огромное количество влияний, разжигающих зверя в человеке. Домашняя кошка играет пойманной мышью, потому что этого требуют мускулы зверя, охотника за мелкими, быстрыми зверями, эта игра – тренировка тела. Фашист, сбивающий ударом ноги в подбородок рабочего голову его с позвонков, – это уже не зверь, а что-то несравнимо хуже зверя, это – безумное животное, подлежащее уничтожению, такое же гнусное животное, как белый офицер, вырезывающий ремни и звёзды из кожи красноармейцев.

Трудно понять, что именно искал Достоевский, но в конце своей жизни он нашёл, что талантливый и честнейший русский человек Виссарион Белинский – «самое смрадное, тупое и позорное явление русской жизни», что необходимо отнять у турок Стамбул, что крепостное право способствует «идеально нравственным отношениям помещиков и крестьян», и, наконец, признал своим «вероучителем» Константина Победоносцева, одну из наиболее мрачных фигур русской жизни XIX века. Гениальность Достоевского неоспорима, по силе изобразительности его талант равен, может быть, только Шекспиру. Но как личность, как «судью мира и людей» его очень легко представить в роли средневекового инквизитора.

Я потому отвёл так много места Достоевскому, что без влияния его идей почти невозможно понять крутой поворот русской литературы и большей части интеллигенции после 1905–1906 годов от радикализма и демократизма в сторону охраны и защиты буржуазного «порядка».

Увлечение идеями Достоевского началось тотчас после его речи о Пушкине[20]20
  Увлечение идеями Достоевского началось тотчас после его речи о Пушкине… – Имеется в виду речь Ф. М. Достоевского на заседании Общества любителей российской словесиости «Москва» 8 июля 1880 года в связи с открытием памятника А. С. Пушкину.


[Закрыть], после разгрома партии народовольцев, пытавшихся опрокинуть самодержавие. Ещё до того, как в 1905 году пролетариат, поняв простую и великую правду Ленина, показал миру своё суровое лицо, – предусмотрительный Пётр Струве начал убеждать интеллигенцию, точно девицу, случайно потерявшую невинность, вступить в законный брак с пожилым капиталистом. Сват по профессии, книжный червь, совершенно лишённый своеобразия мысли, он в 1901 году звал «назад, к Фихте», – к идее подчинения воле нации, олицетворяемой лавочниками и помещиками, а в 1907 году под его редакцией и с его участием вышел сборник «Вехи»[21]21
  …в 1907 году… вышел сборник «Вехи»… – Сборник «Вехи» вышел в 1909 году.


[Закрыть], в котором было заявлено буквально следующее:

«Мы должны быть благодарны власти за то, что она штыками охраняет нас от ярости народной.»

Эти подлые слова произнесены были демократической интеллигенцией в те дни, когда приказчик помещиков, министр Столыпин, ежедневно вешал десятки рабочих и крестьян. А основной смысл сборника «Вехи» повторял сказанную в 70-х годах изуверскую мысль матёрого консерватора Константина Леонтьева: «Россию надо подморозить», то есть затоптать в ней все искры огня социальной революции. «Вехи» – этот акт ренегатства «конституционалистов-демократов» – старый ренегат Лев Тихомиров весьма одобрил, назвав его «отрезвлением русской души и воскресением совести».

Время от 1907 до 1917 года было временем полного своеволия безответственной мысли, полной «свободы творчества» русских литераторов. Свобода эта выразилась в пропаганде всех консервативных идей западной буржуазии, – идей, которые были пущены в обращение после французской революции конца XVIII века и регулярно вспыхивали после 48 и 71 годов. Было заявлено, что «философия Бергсона знаменует громадный прогресс в истории человеческой мысли», что Бергсон «наполнил и углубил теорию Беркли», что «системы Канта, Лейбница, Декарта, Гегеля – мёртвые системы и над ними, как солнце, сияют вечной красотой произведения Платона» – основоположника наиболее пагубного заблуждения из всех заблуждений мысли, отвлечённой от реальной действительности, всесторонне и непрерывно развивающейся в процессах труда, творчества.

Дмитрий Мережковский, писатель влиятельный в ту пору, кричал:

 
Будь, что будет, – всё равно!
Всё наскучило давно
Трём богиням, вечным пряхам,
Было прахом – будет прахом![22]22
  «Будь, что будет…» – из стихотворения поэта-декадента Д. С. Мережковского «Парки».


[Закрыть]
 

Сологуб, следуя за Шопенгауэром, в явной зависимости от Бодлера и «проклятых», с замечательной отчётливостью изобразил «космическое бессмыслие бытия личности» и хотя в стихах и жалобно стонал по этому поводу, но жил благополучным мещанином и в 1914 году угрожал немцам разрушить Берлин, как только «снег сойдёт с долин». Проповедовали «эрос в политике», «мистический анархизм»; хитрейший Василий Розанов проповедовал эротику, Леонид Андреев писал кошмарные рассказы и пьесы, Арцыбашев избрал героем романа сластолюбивого и вертикального козла в брюках, и – в общем – десятилетие 1907–1917 вполне заслуживает имени самого позорного и бесстыдного десятилетия в истории русской интеллигенции.

Так как наша демократическая интеллигенция была тренирована историей менее, чем западная, – процесс её «морального» разложения, интеллектуального обнищания у нас происходил быстрее. Но это – процесс общий для мелкой буржуазии всех стран и неизбежный для всякого интеллигента, который не найдёт в себе силы решительно включиться в массу пролетариата, призванного историей изменить мир к общему благу всех людей честного труда.

Следует добавить, что русская литература так же, как и западная, прошла мимо помещиков, организаторов промышленности и финансистов в дореволюционной эпохе, а у нас эти люди были гораздо более своеобразны и колоритны, чем на Западе. Вне внимания русской литературы остались такие кошмарные типы землевладельцев, каковы примерно знаменитая Салтычиха, генерал Измайлов и десятки, сотни подобных. Карикатуры и шаржи Гоголя в книге «Мёртвые души» – это не так уже характерно для поместной, феодальной России, – Коробочки, Маниловы, Петухи и Собакевичи с Ноздревыми влияли на политику самодержавия только пассивным фактом их бытия и – как кровопийцы крестьянства – не очень характерны. Были другие мастера и художники кровопийства, люди страшного морального облика, сладострастники и эстеты мучительства. Злодеяния их не отмечены художниками слова, даже такими, как величайшие из них и влюблённые в мужика. Черты различия нашей крупной буржуазии от западной весьма резки, обильны и объясняются тем, что наш исторически молодой буржуа, по преимуществу выходец из крестьянства, богател быстрее и легче, чем исторически весьма пожилой буржуа Запада. Наш промышленник, не тренированный жестокой конкуренцией Запада, сохранял в себе почти до XX века черту чудачества, озорства, должно быть, вызывавшегося его изумлением пред дурацкой лёгкостью, с которой он наживал миллионы. Об одном из них, Петре Губонине, рассказывает известный тибетский врач П. А. Бадмаев в его брошюре «Мудрость в русском народе», изданной в 1917 году. Эта забавная брошюра, уговаривая молодёжь «отречься от бесовских грамот», соблазняющих её «пустыми словами свобода, равенство, братство», сообщает о сыне каменщика и каменщике, строителе железных дорог:

«В высокой степени почтенные старые чиновники времени освобождения России, до сих пор не забывшие времена Губонина, рассказывают следующее: Губонин, являясь в министерство в больших смазных сапогах, в кафтане, с мешком серебра, здоровался в швейцарской со швейцарами и курьерами, вынимал из мешка серебро и щедро всех наделял, низко кланяясь, чтоб они не забывали своего Петра Ионовича. Затем входил в разные департаменты и отделения, где оставлял каждому чиновнику запечатанный конверт – каждому по достоинству, – называя всех по имени и также кланяясь. С превосходительными особами здоровался и целовался, называл их благодетелями русского народа и был быстро допускаем к самому высокопревосходительству. После ухода Петра Ионовича из министерства все ликовали. Это был настоящий праздник, могущий сравниться только с рождественским или пасхальным днём. Каждый пересчитывал полученное, улыбался, имел бодрый, весёлый вид и думал, как провести остаток дня и ночь до следующего утра. В швейцарской гордились Петром Ионовичем, вышедшим из их среды, называли умным и добрым, расспрашивали друг друга, сколько кто получил, но каждый это скрывал, не желая компрометировать своего благодетеля. Мелкие чиновники тихо перешёптывались между собой с умилением, что и их не забыл добрейший Пётр Ионович, как он умён, мил и честен. Высшие чины до высокопревосходительства громко говорили, какой у него ясный государственный ум и какую он великую пользу приносит народу и государству, надо его отличить. Необходимо его приглашать на совещания при разработке железнодорожных вопросов, так как он единственно умный человек по этим делам. И действительно, его приглашали на самые важные совещания, где присутствовали только превосходительные особы и инженеры; и в этих совещаниях решающим голосом был голос Губонина.»

Рассказ похож на иронию, но это – искреннейшее восхваление порядка, при котором громкий лозунг буржуазии «свобода, равенство и братство» оказался пустыми словами.

Всё сказанное о творческом бессилии буржуазии, отражённом в её литературе, может показаться излишне мрачным и вызвать по моему адресу упрёк в тенденциозном преувеличении. Но факты суть факты, и я вижу их таковыми, каковы они есть.

Глупо и даже преступно недооценивать силы врага. Мы все прекрасно знаем, как сильна его промышленная техника и особенно – военная, которая рано или поздно будет направлена против нас, но неизбежно вызовет всемирную социальную революцию и уничтожит капитализм. Военные авторитеты Запада громогласно предупреждают, что война вовлечёт в себя весь тыл, всё народонаселение воюющих стран. Допустимо предполагать, что многочисленное мелкое мещанство Европы, ещё не совсем забывшее об ужасах бойни 1914–1918 годов и напуганное грозной неизбежностью новой, ещё более ужасной бойни, – догадается, наконец, кому именно выгодна грядущая социальная катастрофа, кто – преступник, периодически и ради гнусных своих выгод истребляющий миллионы народа, – догадается и поможет пролетариям сломить голову капитализму. Предполагать это можно, но надеяться, что это будет, – нельзя, ибо ещё жив иезуит и трус, вождь мещанства, социал-демократ. Крепко надеяться следует на рост революционного правосознания пролетариата, но ещё лучше для нас быть уверенными в своей силе и непрерывно развивать её. Развитие революционного самосознания пролетариата, его любви к родине, создаваемой им, и защита родины – одна из существенных обязанностей литературы.

Когда-то, в древности, устное художественное творчество трудящихся служило единственным организатором их опыта, воплощением идей в образах и возбудителем трудовой энергии коллектива. Нам следует понять это. В нашей стране поставлено целью равномерное культурное воспитание всех единиц, равномерное для членов его ознакомление с успехами и достижениями труда, стремясь превратить труд людей в искусство управления силами природы. Нам более или менее известен процесс экономического и – тем самым – политического расслоения людей, процесс узурпации права людей труда на свободу роста их разума. Когда миропонимание стало делом жрецов, они могли закрепить его за собою только посредством метафизического объяснения явлений и сопротивления стихийных сил природы целям и энергии людей труда. Этот преступный процесс исключения, устранения миллионов людей из работы миропонимания, начатый в древности и продолжающийся до наших дней, привёл к тому, что сотни миллионов людей, разъединённых идеями расы, нации, религии, остались в состоянии глубочайшего невежества, ужасающей умственной слепоты, во тьме всяческих суеверий, предрассудков и предубеждений. Партия коммунистов-ленинцев, рабоче-крестьянская власть Союза Социалистических Советов, уничтожив капитализм на всём пространстве царской России, передав политическую власть в руки рабочих и крестьян, организуя свободное бесклассовое общество, поставили целью своей смелой, мудрой, неутомимой работы освобождение трудовой массы из-под многовекового гнёта старой, изжившей себя истории капиталистического развития культуры, которая ныне явно обнаружила все свои пороки и своё творческое бессилие. С высоты этой великой цели мы, честные литераторы Союза Советов, и должны рассмотреть, оценить, организовать свою деятельность.

Мы должны усвоить, что именно труд масс является основным организатором культуры и создателем всех идей, – тех, которые на протяжении веков понижали решающее значение труда – источника наших знаний, и тех идей Маркса – Ленина – Сталина, которые в наше время воспитывают революционное правосознание пролетариев всех стран и в нашей стране возводят труд на высоту силы, коя служит основой творчества науки, искусства. Для успеха нашей работы нам необходимо понять, прочувствовать тот факт, что в нашей родине социалистически организуемый труд полуграмотных рабочих и примитивного крестьянства создал в краткий срок – в шестнадцать лет – грандиозные ценности и отлично вооружился для защиты от нападения врага. Правильная оценка этого факта покажет нам культурно-революционную силу учения, объединяющего весь пролетариат мира.

Мы все – литераторы, рабочие фабрик, колхозники – всё ещё плохо работаем и даже не можем вполне освоить всё то, что создано нами и для нас. Наша трудовая масса всё ещё плохо понимает, что она трудится только на себя, для себя. Это сознание всюду тлеет, однако ещё не вспыхнуло мощным и радостным огнём. Но ничто не может вспыхнуть раньше, чем достигнет определённой температуры, и никто никогда не умея так великолепно повышать температуру трудовой энергии, как это умеют делать партия, организованная гением Владимира Ленина, и современный нам вождь этой партии.

Основным героем наших книг мы должны избрать труд, то есть человека, организуемого процессами труда, который у нас вооружён всей мощью современной техники, – человека, в свою очередь организующего труд более лёгким, продуктивным, возводя его на степень искусства. Мы должны выучиться понимать труд как творчество. Творчество – понятие, которым мы, литераторы, пользуемся слишком часто, едва ли имея право на это. Творчество – это та степень напряжения работы памяти, когда быстрота её работы извлекает из запаса знаний, впечатлений наиболее выпуклые и характерные факты, картины, детали и включает их в наиболее точные, яркие, общепонятные слова. Молодая наша литература не может похвастаться этим качеством. Запас впечатлений, количество знаний наших литераторов не велики, и особенной заботы о расширении, углублении их не чувствуется.

Основная тема европейской и русской литературы XIX столетия – личность в её противопоставлении обществу, государству, природе. Главной причиной, которая побуждала личность ставить себя против буржуазного общества, – своеобразная, противоречащая классовым идеям и традициям быта организация обилия отрицательных впечатлений. Личность хорошо чувствовала, что эти впечатления подавляют её, задерживают процесс её роста, но слабо понимала свою ответственность за пошлость, подлость, за преступность основ буржуазного общества. Джонатан Свифт – один на всю Европу, но буржуазия Европы считала, что его сатира бьёт только Англию. А вообще бунтующая личность, критикуя жизнь своего общества, редко и очень плохо сознавала свою ответственность за постыдную практику общества. И ещё более редко основным мотивом её критики существующего порядка действовало глубокое и правильное понимание значения социально-экономических причин, чаще же всего критика вызывалась или ощущением безнадёжности своего бытия в тесной железной клетке капитализма, или же стремлением отомстить за неудачи жизни своей, за унизительность её. И можно сказать, что, когда личность обращалась к рабочей массе, она делала это не ради интересов массы, а в надежде, что рабочий класс, разрушив буржуазное общество, обеспечит ей свободу мысли, своеволие действий. Повторяю: основной и главной темою дореволюционной литературы служит драма человека, которому жизнь кажется тесной, который чувствует себя лишним в обществе, ищет в нём для себя удобного места, не находит его – и страдает, погибает, или примиряясь с обществом, враждебным ему, или же опускаясь до пьянства, до самоубийства.

У нас, в Союзе Социалистических Советов, не должно, не может быть лишних людей. Каждому гражданину предоставлена широкая свобода развития его способностей, дарований, талантов. От личности требуется только одно: будь честной в своём отношении к героической работе создания бесклассового общества.

В Союзе Социалистических Советов рабоче-крестьянской властью призвана к строительству новой культуры вся масса народонаселения, – отсюда следует, что ответственность за ошибки, неполадки, за брак работы, за все проявления мещанской пошлости, подлости, двоедушия, беспринципности возлагается на всех нас и каждого. И значит – наша критика должна быть действительно самокритикой, и значит, что мы должны выработать систему социалистической морали, регулятора нашей работы, наших взаимоотношений.

Рассказывая о фактах, которые знаменуют интеллектуальный рост рабочего фабрик и превращение векового собственника в коллективиста-колхозника, мы, литераторы, именно только рассказываем, очень плохо изображая эмоциональный процесс этих превращений.

Мы всё ещё плохо видим действительность. Даже пейзаж страны резко изменился, исчезла его нищенская пестрота, голубоватая полоска овса, рядом с нею – чёрный клочок вспаханной земли, золотистая лента ржи, зеленоватая – пшеницы, полосы земли, заросшей сорными травами, а в общем – разноцветная печаль всеобщего раздробления, разорванности. В наши дни огромные пространства земли окрашены могуче, одноцветно, над селом и уездным городом возвышается не церковь, а огромные здания общественного назначения, и гигантские фабрики сверкают обилием стекла, и маленькие язычески разнообразные, как бы игрушечные, древние церкви убедительно говорят нам о талантливости нашего народа, выраженной в церковном зодчестве. В литературе нет нового пейзажа, резко изменившего лицо нашей земли.

Мы живём в эпоху коренной ломки старого быта, в эпоху пробуждения в человеке его чувства собственного достоинства, в эпоху сознания им самого себя как силы, действительно изменяющей мир. Многим смешно читать, что люди изменяют фамилии Свинухин, Собакин, Кутейников, Попов, Свищев и т. д. на фамилии Ленский, Новый, Партизанов, Дедов, Столяров и т. д. Это не смешно, ибо это говорит именно о росте человеческого достоинства, об отказе человека носить фамилию или прозвище, которое унижает его, напоминая о тяжёлом рабском прошлом дедов и отцов.

Наша литература не так внимательно относится к мелким внешне, но внутренне весьма ценным показателям изменения самооценки людей, к процессам развития нового, советского гражданина. Возможно, что Свинухин взял фамилию Ленского не у Пушкина, а по связи с массовым убийством рабочих на Ленских приисках в 1912 году, а Кутейников действительно был партизаном, а Собакин, дед которого, крепостной раб, быть может, был выменян на собаку, – действительно чувствует себя «новым». До революции для того, чтобы изменить фамилию, нужно было подать об этом прошение «на высочайшее имя» царя, и когда некто Певцов попросил изменить его фамилию по именам матери и бабушки – Авдотьин, на прошении была «начертана» резолюция: «душевнобольной».

А недавно мне сообщили такой факт: матрос германского флота, человек с исторической фамилией, потомок декабриста, Волконский, стал фашистом.

«Почему?» – спросили его.

«Потому, что офицерам запретили бить нас», – ответил он. Вот яркий пример утраты чувства собственного достоинства наследственным аристократом, человеком «голубой крови».

Рост нового человека особенно ярко заметен на детях, а они – совершенно вне круга внимания литературы; наши сочинители как будто считают ниже своего достоинства писать о детях и для детей.

Мне кажется, что я не ошибаюсь, замечая, что отцы начинают всё более заботливо и нежно относиться к детям, и, на мой взгляд, это вполне естественно, ибо впервые за всю жизнь человечества дети являются наследниками не денег, домов и мебели родителей, а наследниками действительной и могущественной ценности – социалистического государства, созданного трудом отцов и матерей. Никогда ещё дети не входили в жизнь такими сознательными и строгими судьями прошлого, и я вполне верю в факт, рассказанный мне: одиннадцатилетняя туберкулёзная девочка сказала доктору в присутствии своего отца и указывая пальцем на него: «Это вот он виноват, что я больная, до сорока лет тратился здоровьем на всяких дряней, а потом женился на маме, ей ещё только двадцать семь, она здоровая, он, видите, какой несчастный, вот я и вышла в него».

Есть все причины ожидать, что такие суждения детей не будут редкостью.

Действительность даёт нам всё больше «сырого материала» для художественных обобщений. Но ни драма, ни роман ещё не дали достаточно яркого образа советской женщины, свободно и отлично действующей во всех областях строительства социалистической жизни. Заметно даже, что драматурги стараются писать как можно меньше женских ролей. Трудно и объяснить – почему это? А между тем, хотя у нас женщина социально равноправна с мужчиной и хотя она успешно доказывает разнообразие своих дарований и широту своей трудоспособности, – равноправие это весьма часто и во многом является внешним, формальным. Мужчина всё ещё не забыл или уже преждевременно забыл, что в течение десятков веков женщина воспитывалась для чувственных забав и как домашнее животное, способное играть роль «хозяйки». Этот старый и гнусный должок истории половине народонаселения земли следовало бы оплатить мужчинам нашей страны в первую очередь и в пример всем прочим мужчинам. И здесь литературе следует попытаться изобразить работу и психику женщины так, чтоб отношение к ней приподнялось над общепринятым, мещанским отношением, заимствованным у петухов.

Далее, я считаю необходимым указать, что советская литература не является только литературой русского языка, это – всесоюзная литература. Так как литераторы братских нам республик, отличаясь от нас только языком, живут и работают при свете и под благотворным влиянием той же идеи, объединяющей весь раздробленный капитализмом мир трудящихся, – ясно, что мы не имеем права игнорировать литературное творчество нацменьшинств только потому, что нас больше. Ценность искусства измеряется не количеством, а качеством. Если у нас в прошлом – гигант Пушкин, отсюда ещё не значит, что армяне, грузины, татары, украинцы и прочие племена не способны дать величайших мастеров литературы, музыки, живописи, зодчества. Не следует забывать, что на всём пространстве Союза Социалистических Республик быстро развивается процесс возрождения всей массы трудового народа «к жизни честной – человеческой», к свободному творчеству новой истории, к творчеству социалистической культуры. Мы уже видим, что чем дальше вперёд, тем более мощно этот процесс выявляет скрытые в 170-миллионной массе способности и таланты.

Я нахожу нужным сообщить вам, товарищи, письмо, полученное мною от одного татарского литератора:

«Великая Октябрьская революция дала нам, писателям из угнетённых и отсталых народов, неограниченные, возможности, в том числе и возможность выступить в русской литературе со своими, правда ещё далеко не совершенными, произведениями. Нас, писателей-националов, печатающихся на русском языке, как нам известно, уже десятки и даже сотни. Это – с одной стороны. С другой – советскую литературу на русском языке читают теперь не только русские массы, но и трудящиеся всех народов нашего Советского Союза; на ней воспитываются миллионы подрастающего поколения всех национальностей. Таким образом, советско-пролетарская художественная литература на русском языке уже перестаёт быть литературой исключительно людей, говорящих на русском языке и имеющих русское происхождение, а постепенно приобретает интернациональный характер и по своей форме. Этот важный исторический процесс выдвигает на первый план совершенно неожиданные новые задачи и новые требования.

К величайшему сожалению, это понимают не все писатели, критики и редакторы, Поэтому так называемая апробированная литературная общественность в центре продолжает смотреть на нас как на «этнографический экспонат». Не все издательства принимают нас к изданию с охотой. Некоторые частенько дают понять при приёме рукописи, что мы являемся для них «накладным расходом» или «принудительным ассортиментом», что они «сознательно делают скидку национальной политике партии». Эти «мины благородства» вполне справедливо оскорбляют в нас чувство интернационального единства и сознание полноценного человека. Критика же, по выходе произведения из печати, в лучшем случае обмолвится парой «тёпленьких словечек» по адресу автора и книги, опять-таки не столько по заслугам, сколько из «уважения» к ленинско-сталинской национальной политике. Это также не воспитывает нас, а наоборот – на некоторых мало искушённых товарищей действует демобилизующе и разлагающе. Затем, после однократного и обычно пятитысячного тиража, который целиком раскупается любителями экзотики и редкостей в больших городах, нас сдают в архив. Такая практика, помимо того, что оказывает на нас морально и материально плохое действие, – преграждает наш путь к массовому читателю и ведёт нас к неминуемой национальной ограниченности. Нам же весьма естественно хотелось бы услышать о своих достижениях, если таковые имеются, о недочётах и ошибках (которых у нас больше, чем у других), чтобы их изжить в дальнейшем, хотелось бы стать доступными массовому читателю.»

Вероятно, под этим письмом готовы подписаться представители литературы всех союзных республик и автономных областей. Историки и критики нашей литературы должны обратить внимание на это письмо и начать работу, которая ввушила бы людям нашей страны, что хотя они разноплеменны, разноязычны, но все и каждый из них – граждане первого в мире социалистического отечества. Упрёк, адресованный нашей критике, мы должны признать справедливым упрёком. Критика, особенно газетная, наиболее читаемая писателями, – критика наша неталантлива, схоластична и малограмотна по отношению к текущей действительности. Ничтожество книжно-газетного знания особенно ярко обнажается в наши дни быстрого изменения действительности, обилия разнообразных деяний. Не имея, не выработав единой руководящей критико-философской идеи, пользуясь всё одними и теми же цитатами из Маркса, Энгельса, Ленина, критика почти никогда не исходит в оценке тем, характеров и взаимоотношений людей из фактов, которые даёт непосредственное наблюдение над бурным ходом жизни. В нашей стране и работе есть много такого, чего, конечно, не могли предусмотреть Маркс и Энгельс. Критика говорит автору: «Это сделано неверно, потому что наши учителя говорят по этому поводу так-то». Но она не может сказать: «Это – неверно, потому что факты действительности противоречат показаниям автора». Из всех чужих мыслей, которыми пользуются критики, они, видимо, совершенно забыли ценнейшую мысль Энгельса: «Наше учение – не догма, а руководство к действию»[23]23
  «Наше учение – не догма, а руководство к действию». – См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Избранные письма, 1947, стр.396.


[Закрыть]. Критика недостаточно действенна, гибка, жива, и, наконец, критик не может научить автора писать просто, ярко, экономно, ибо сам он пишет многословно, тускло и – что ещё хуже – или равнодушно, или же слишком горячо, – последнее в том случае, если он связан с автором личными симпатиями, а также интересами группки людей, заболевших «вождизмом», прилипчивой болезнью мещанства.

«Вождизм» – это болезнь эпохи, она вызвана пониженной жизнеспособностью мелкого мещанства, ощущением его неизбежной гибели в борьбе капиталиста с пролетарием и страхом пред гибелью, – страхом, который гонит мещанина на ту сторону, которую он издавна привык считать наиболее физически сильной, – в сторону работодателя – эксплуататора чужого труда, грабителя мира. Внутренне «вождизм» – результат изжитости, бессилия и нищеты индивидуализма, внешне он выражается в формах таких гнойных нарывов, каковы, например, Эберт, Носке, Гитлер и подобные герои капиталистической действительности. У нас, где создаётся действительность социалистическая, такие нарывы, конечно, невозможны. Но у нас в качестве наследия мещанства ещё остались кое-какие прыщи, не способные понять существенного различия между «вождизмом» и руководством, хотя различие совершенно ясно: руководство, высоко оценивая энергию людей, указывает пути к достижению наилучших практических результатов при наименьшей затрате сил, а «вождизм» – индивидуалистическое стремление мещанина встать на голову выше товарища, что и удаётся весьма легко при наличии механической ловкости, пустой головы и пустого сердца.