Текст книги "Иосиф Бродский. Жить между двумя островами"

Эписодий Пятый

 
С морем дело легче иметь мужам, чем с пашней.
За морем больше места для подвигов, пьянства, шашней,
Завтрашний день мужам приятнее, чем вчерашний.
Вот отчего аргонавты вступили в борьбу с пучиной.
Праздность была причиной. Ах, нужно быть мужчиной,
чтоб соблазниться – чем? Чужой золотой овчиной
За морем – все другое: и языки, и нравы.
Там не боятся дурной и доброй не ищут славы,
мысли людей корявы, и нет на сердце управы.
 

Первое полухорие завершает пение и, соблюдая строгую очередность, сходит со сцены дома культуры имени Горького, что означает завершение «турнира поэтов» и начало Пятого Эписодия.

Быть в России прозаиком или поэтом это, как известно, не только быть прозаиком или поэтом, не только заниматься созданием литературных произведений, но и (если вообще не в первую очередь) вступать в определенные отношения с государством. Особенно когда дело доходит до публикации текстов.

По понятным причинам ни о какой публикации перечисленных выше поэтов в официальных советских журналах и издательствах не могло быть и речи. Следовательно, тема «самиздата» назрела сама собой и по определению вступила в неразрешимый конфликт с монополией режима в этой области (как, впрочем, и во всех других областях).

В середине – конце 50-х годов рукописные и машинописные журналы и альманахи возникали повсеместно, а изготовление и чтение их носило по большей части полуподпольный характер.

Хотя бывали и исключения.

В своей статье «Студенческое поэтическое движение в Ленинграде в начале оттепели» Владимир Британишский писал: «Профком позволил нам “издать”, то есть напечатать на ротаторе и переплести, два сборника стихов нашего лито (литобъединения). Первый в конце 55-го тиражом 300 экз., второй в конце 56-го – начале 57-го тиражом 500 экз. Первый сборник мы разослали по вузам страны (и не только геологическим), и он дошел до адресатов, я встречал много позже людей, узнавших наши имена именно по этому сборнику. Второй сборник был сожжен в 1957-м во дворе института, так что сохранились считанные экземпляры. Также была организована публикация “стихов ленинградских горняков” в журнале “Молодая гвардия” в конце 1956 года, но «это была другая “Молодая гвардия”, просуществовавшая года полтора; эта московская публикация, “признание в Москве”, помогли нашему лито продержаться в трудные послебудапештские месяцы, когда власти взялись за молодежь; но в итоге взялись и за наше лито».

В Москве поэтическая жизнь бурлила не в меньшей, если не в большей степени, чем на берегах Невы.

Здесь, в столице, в 1959 году Александр Ильич Гинзбург начал выпускать машинописный альманах поэзии «Синтакис» с периодичностью раз в два с половиной – три месяца.

Арина Гинзбург (вдова Александра Ильича) вспоминала: «На гребне всеобщего увлечения стихами в конце 50-х – начале 60-х гг. Алик Гинзбург, двадцатилетний студент факультета журналистики Московского университета, совершенно естественно пришел к мысли, что надо бы все эти разрозненные машинописные листочки, которые ходили по рукам, читались на литобъединениях и в маленьких литературных кружках, а потом снова и снова перепечатывались… собрать вместе и сделать сборник».

Журнал распространялся в дружеском кругу с просьбой перепечатать и распространить дальше. В общей сложности в «Синтаксисе» были напечатаны стихи более 30 поэтов, а также проза ленинградского писателя Виктора Голявкина (1929–2001). Тираж «Синтаксиса» колебался от 200 до 300 экземпляров, что для подобного рода изданий было рекордом.

Принципиальным отличием альманаха от современной ему самиздатовской периодики было то, что он издавался открыто, и на его обложке можно было прочитать имя и фамилию издателя, а также его адрес, что, разумеется, воспринималось властями как вызов, а читателем как невиданная доселе смелость главного редактора.

Лев Лосев пишет: «“Синтаксис” был первым самиздатским журналом, получившим широкую известность. Его распространяли в Москве и Ленинграде, о нем узнали за рубежом, на него обрушилась советская пресса: в газете “Известия” был напечатан пасквиль “Бездельники карабкаются на Парнас”. Гинзбург в июле 1960 года был арестован и осужден на два года лагерей».

Александр Ильич успел выпустить три номера и подготовить четвертый и пятый. В частности, четвертый номер должен был быть посвящен ленинградской поэзии, среди авторов значились Глеб Горбовский, Александр Кушнер, Наталья Горбаневская (хотя Наталью Евгеньевну точнее было бы назвать московско-ленинградским автором), а также Иосиф Бродский.

После закрытия альманаха и ареста его составителя и издателя весь архив «Синтаксиса» был изъят КГБ.

Можно предположить, что именно с этого момента все участники сборника (а некоторые уже и задолго до этого) попали в разработку «конторы».

Следует заметить, что в стихах авторов «Синтаксиса» не было ничего антисоветского в прямом смысле этого слова – критики строя, КПСС и ее партийных лидеров, призывов к свержению советской власти или насмешек над советским человеком. Однако, как утверждает в своей книге «Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии» Лев Лосев: «Стихотворения поэтов “Синтаксиса”, в том числе и Бродского, были идеологически неприемлемы для советской цензуры как индивидуалистические или пессимистические… молодых людей вызывали на допросы в Комитет госбезопасности, стращали искалеченной жизнью и тюрьмой, если они не образумятся. С этого времени, если не раньше, Бродский находился в поле внимания ленинградского КГБ. Сам он объяснял интерес к нему репрессивного учреждения просто тем, что КГБ надо было оправдывать свое существование: “Поскольку эти чуваки из госбезопасности существуют, то они организуют систему доносов. На основании доносов у них собирается какая-то информация. А на основании этой информации уже что-то можно предпринять. Особенно это удобно, если вы имеете дело с литератором… потому что на каждого месье существует свое досье, и это досье растет. Если же вы литератор, то это досье растет гораздо быстрее – потому что туда вкладываются ваши манускрипты: стишки или романы”».

Разгром «Синтаксиса» и посадка Александра Гинзбурга (всего он имел три судимости – в 1960, 1967 и 1978 годах) – события сами по себе, имеющие отношение, скорее, к области общественно-политической, нежели к литературно-художественной, стали рубежами в жизни тех самых тридцати с лишним поэтов, произведения которых увидели свет на страницах альманаха.

Запуская, говоря современным языком, проект «Синтаксис», Александр Ильич не мог не понимать (особенно, когда об альманахе заговорили на Западе), что все его участники окажутся под пристальным вниманием КГБ, и далеко не все найдут в себе силы противостоять этому «пристальному вниманию».

Разумеется, каждый из них был вправе сделать свой вывод из происшедшего, а также из первого (и не всегда последнего) столкновения с «комитетом».

Исключение составила разве что Наталья Горбаневская, исключенная с филфака МГУ (не без участия КГБ) и учившаяся на тот момент заочно на филфаке ЛГУ. Будучи самобытным и одаренным поэтом, Наталья Евгеньевна была уже достаточно известным в Москве диссидентом. Первые столкновения с «конторой» у нее произошли еще в 1956 году.

Свой вывод из происшедшего сделал, надо думать, и Бродский.

С одной стороны, участие в альманахе, безусловно, вдохновило. Молодого поэта пригласили в компанию весьма известных в городе «горняков», которые еще совсем недавно смотрели на него свысока. Можно предположить, что определенный элемент фрондерства в каком-то смысле импонировал 20-летнему Иосифу, ведь он по умолчанию вошел в компанию избранных, за которыми приглядывает всемогущий КГБ.

Конечно, это было утомительно, унизительно, небезопасно, чревато печальными последствиями в конце концов, но в то же время и в чем-то престижно – значит, ты занимаешься чем-то таким, что представляет интерес для секретной службы страны (и неважно, с каким знаком, «плюс» или «минус»).

Из интервью Иосифа Бродского с Соломоном Волковым: «Я думаю, что в принципе идея ВЧК, то есть идея защиты революции от ее внешних и внутренних врагов, – подобная идея более или менее естественна. Если, конечно, принять естественность революции – что, в общем, уже вполне неестественно. Но со временем это неестественное порождение обретает какой-то натуральный, естественный вид, то есть завоевывает определенное пространство».

Более того, оказываясь в этом «неестественном» пространстве, соприкасаясь с ним, начинаешь каким-то подсознательным, даже интуитивным образом подстраиваться под него, начинаешь жить в нем, принимаешь правила этой игры, что порой ведется на грани здравого смысла.

Но, с другой стороны, Бродскому, как и другим участникам «самиздата», по-прежнему приходилось перебиваться скудными заработками, выполняя при этом бессмысленную работу, смиряться с тем, что твои стихи никогда не выйдут миллионным тиражом и едва ли найдут широкого читателя.

Это состояние раздвоенности очень точно передано в стихотворении Натальи Горбаневской «Двойное восьмистишье»:

 
Донкихотская страна
не родная сторона,
хоть и не чужая.
Ходят волны-буруны
на четыре стороны,
подмывают валуны,
где гнездились вороны,
воронят рожая.
Кто на ослике верхом?
Кто спевает петухом
в свете дня жестоком?
Веют ветры-тайфуны
на четыре стороны,
крошат в крошку валуны,
где сходились форумы
Запада с Востоком.
 

Хотя для Бродского подобное состояние не было в новинку.

Он уже привык к нему в школе, на заводе, в геологических партиях.

Он словно бы смотрел на себя со стороны, как, например, Лев Толстой смотрел на Максима Горького, и вещал при этом великим старцем: «Не могу отнестись к нему искренно, сам не знаю почему, а не могу… Горький – злой человек. Он похож на семинариста, которого насильно постригли в монахи и этим обозлили его на всё. У него душа соглядатая, он пришёл откуда-то в чужую ему, Ханаанскую землю, ко всему присматривается, всё замечает и обо всём доносит какому-то своему богу. А бог у него – урод, вроде лешего или водяного деревенских баб».

А все происходило следующим образом: на заседании студенческого общества в университете Иосиф цитировал Троцкого и актерствовал, на лито «горняков» был брутален и немногословен, обрушивая на слушателей немыслимые поэтические эскапады, мог быть остроумным интеллектуалом и грубым пошляком.

Искал себя, примеряя маски…

Стало быть, не мог отнестись к самому себе искренно, потому что в первую очередь присматривался к самому себе и самому же себе на себя доносил.

А меж тем круг ленинградских знакомых Бродского рос, в его окружении появлялись поэты и прозаики, геологи и «вечные студенты», переводчики и военные, любители метафизических прений и просто красивые девушки.

Именно в это время в стенах молодежной газеты «Смена», где периодически собирались ленинградские литераторы, Иосиф познакомился с Олегом Ивановичем Шахматовым (1933–2006), музыкантом и сочинителем стихотворных текстов.

Олег Шахматов вспоминал: «Я встретился с ним, будучи военным лётчиком. Я уже писал стихи, их печатали и хвалили на литературном объединении, где я выделялся (потому что был в военной форме) и всегда был окружён энтузиастами. Бродского я заметил и выделил сразу… Мы вышли с ним на холодный Невский, хотя мне предлагали продолжить наши занятия. Я сам взял у него листки, на которых были написаны его стихи. Он меня об этом не просил. По дороге я читал эти стихи, и, не доходя до Фонтанки, сказал ему, что он – большой поэт».

В интервью, данном Соломону Волкову, Иосиф следующим образом отзывался о своем новом друге: «Мы познакомились с человеком по имени Олег Шахматов. Он был старше нас, уже отслужил в армии, был там летчиком. Из армии его выгнали – то ли по пьянке, то ли потому, что он за командирскими женами бегал. Может быть, и то и другое. Он мотался по стране, не находил себе места…

Между тем Шахматов был человеком весьма незаурядным: колоссальная к музыке способность, играл на гитаре, вообще талантливая фигура. Общаться с ним было интересно. Потом… дали ему год за хулиганство. Он загремел, потом освободился, опять приехал в Ленинград. Я к нему хорошо относился, потому что мне с ним было очень интересно… Потом Шахматов снова уехал и объявился в Самарканде».

В свою очередь Олег Шахматов ввел Бродского в круг Александра Уманского, любителя оккультных наук, исследователя индуизма и поклонника хатха-йоги, который к тому же сочинял музыку, писал статьи по теоретической физике и философии. Информация, которой мы располагаем касательно Уманского, увы, минимальна: Александр Аркадьевич родился в 1933 году в Ленинграде, по образованию был художником-оформителем, предположительно в начале 70-х выехал в США.

Квартира Уманского, где собирались его поклонники (Иосиф в том числе), была классической «берлогой» питерского интеллектуала – шестиметровые потолки, тяжелые шторы на высоких, округлённых сверху окнах, полумрак, творческий беспорядок, рояль, графические этюды на стенах, письменный стол, заваленный рукописями, шкафы с книгами. Здесь читали Гегеля и Бертрана Рассела, Маркса и Рамакришну, спорили, пили вино (хотя Бродский предпочитал водку), музицировали.

Лев Лосев писал о «кружке Уманского»: «Судя по воспоминаниям знакомых, Уманский обладал значительной харизмой и вокруг него всегда был кружок молодежи, включавший тех, кому хотелось обсуждать “вечные вопросы” вне узких рамок официальной идеологии, художников и музыкантов нонконформистского толка. Эти молодые люди были студентами или работали на случайных работах, но главным содержанием их жизни было раздобывание в то время труднодоступных книг по восточной философии и эзотерическому знанию и разговоры по поводу прочитанного».

Олег Шахматов всячески протежировал своего молодого друга, представляя его как талантливого и самобытного поэта. Уманский же недолюбливал Иосифа, смотрел на него несколько свысока, находя выдаваемые ему Шахматовым авансы сильно завышенными.

Бродский, впрочем, тоже не питал к Александру Аркадьевичу особых симпатий, хотя и не мог не согласиться с тем, что атмосфера его собраний была чрезвычайно привлекательной, а дискуссии на метафизические и духовные темы были весьма плодотворной почвой для человека, жадно впитывающего знания, получить которые в официальных советских вузах было невозможно.

Уже в Нью-Йорке журналист Наташа Шарымова писала: «Я помню какие-то разговоры о том, что Иосифа извлек из геологических экспедиций и направил на поэтическую стезю Александр Уманский, с которым Бродский дружил в конце 50-х – начале 60-х. Уманского я никогда не видела, недавно узнала, что он в Америке, пыталась разыскать его через Гарика Гинзбурга-Воскова (был участником “кружка Уманского”), но – увы… Гарик какую-либо информацию об Уманском сообщить отказался, говорил, что встреча с ним бессмысленна. Ни Гарика, ни Александра теперь уже не спросить».

И вновь Иосиф оказался в «кружке Уманского» в статусе наблюдателя, хориста, что вместе со всеми исполняет песню из Пролога к трагедии Еврипида «Медея», но его голос уже звучит ярче и громче остальных:

 
Клятвы днесь – что ковер, который в грязи расстелен.
Места, где честь живет, вам не покажет эллин.
Разве – ткнет пальцем вверх; знать, небосвод побелен.
Даром что муж с другой делит твой нынче ложе,
царской крови она, тело ее – моложе.
За морем отчий дом, где тебя вскормили!
За кормой, за бортом! Ты – в неизвестном мире.
И от отчаянья море становится только шире.
 

В декабре 1960 года Иосиф Бродский согласился выполнить просьбу Александра Аркадьевича – передать в Самарканд Олегу Шахматову, который якобы учился там в консерватории, рукопись его философского трактата.

Далее начинается так называемый «Самаркандский эпизод» в жизни Бродского, начать повествование о котором нам представляется интересным в ретроспективном ключе, а именно со слов Бориса Борисовича Вайля (1939–2010) – писателя, диссидента и политзаключенного.

Итак, в 1963 году в мордовском лагере «спец 10» (классификация – «каторжная тюрьма») появился новый заключенный Олег Шахматов.

Борис Вайль: «Новенький, Олег Шахматов, недавно с воли, но, поскольку он попал к нам, а не на “общак” или на “строгий”, было ясно, что у него не одна судимость. Он был еще молодым человеком (впрочем, оказалось потом, старше меня), черты лица нервные, тонкие губы, голову держал немного набок. Шахматов оказался не в лучшей камере. В отличие от той, в которой сидел я, в его камере заправляли уголовники. И ему с ними было плохо. Но скажем сразу: во многом он был виноват сам. Дело в том, что по прибытии в лагерь он принял странное – я бы даже сказал, безумное – решение: разговаривать с другими заключенными только по-английски. Или не разговаривать вовсе».

О первой судимости Шахматов рассказывал неохотно и сбивчиво. А вот о том, за что сел на сей раз, сообщал с видимой охотой.

Борис Вайль: «Он сидел по ст. 70 ч. 1, бывшая 58–10 (попытка “измены родине”) Он рассказал мне, что у него есть подельник Уманский – очень умный, по словам Шахматова, человек – и еще один, которого “отшили” от их дела – поэт Иосиф Бродский… По словам Шахматова, Бродский был чуть ли не гениальный поэт, чему я, разумеется, просто не поверил. Впрочем, Шахматов ни разу не процитировал мне Бродского – скорее всего потому, что его стихов наизусть он и не помнил».

Из весьма невнятных и путанных рассказов Шахматова вырисовывалась следующая картина. Оказавшись в Самарканде, Олег увлекся поиском каких-то таинственных сокровищ (существует версия, что он поступил в местную консерваторию и занимался музыкой в местном Доме офицеров). Сюда к нему в гости из Ленинграда и прилетел Иосиф.

Борис Вайль: «Как известно, в Самарканде в декабре 1960 года Бродский и Шахматов хотели, похитив самолет, улететь за границу. Потом передумали. Бродский вернулся в Ленинград, Шахматов – в Красноярск. Кроме того, в Самарканд они возили “антисоветскую” рукопись, автором которой был признан Уманский, в надежде передать ее иностранному туристу.

В учетной карточке Шахматова сказано:

11.09.1961. Красноярск. Арест: незаконное хранение оружия.

20.10.1961. Красноярск, нарсуд (Сталинского р-на): ст. 218 ч. 1: 2 года лишения свободы».

Однако, уже находясь на красноярской зоне, Шахматов имел встречу с представителем КГБ, которому он сообщил дополнительную информацию о существовании «антисоветской группы» Уманский – Бродский – Шахматов – Шульц, а именно о рукописи Александра Уманского и попытке угона самолета из Самарканда в Иран на американскую военную базу в Мешхеде.

29 января 1962 года в Ленинграде были задержаны Александр Уманский, Иосиф Бродский и Сергей Шульц.

Шахматову ст. 218 ч.1 была заменена на ст. 70 ч.1, и он был этапирован в лагерь «спец 10» в Мордовию.

О событиях, имевших место произойти в Самарканде в декабре 1960 года, о которых Олег Шахматов дополнительно сообщил в «комитет», мы можем судить из весьма подробного рассказа самого Иосифа Бродского.

Все началось с того, что в вестибюле гостиницы «Самарканд» молодые искатели приключений неожиданно (хотя возможно ли такое в СССР образца 60-х?) встретили известного американского юриста, адвоката и кинопродюсера Мелвина Белли (1907–1996), которому и было решено передать рукопись метафизического трактата Александра Уманского с последующей ее публикацией на Западе. По словам Бродского, он узнал господина Белли по якобы запомнившемуся ему кадру из какого-то американского фильма.

Дело в том, что впервые на экране Мелвин Белли появился в телевизионном сериале Джина Родденберри Star Trek («Звездный путь») в эпизоде «И дети поведут» в 1968 году, следовательно, через 8 лет после встречи в самаркандской гостинице. И опять же не приходится сомневаться в том, что сериал Star Trek в принципе не мог быть показан по советскому телевидению.

Опять же вызывает удивление, почему именно к юристу, специализировавшемуся на американском потребительском рынке, а также теле– и кинопродюсеру Иосиф Бродский и Олег Шахматов обратились с просьбой о публикации рукописи (на русском языке)?

И наконец, каким образом господин Белли оказался в Советском Узбекистане, при том, что никаких общих легальных дел у него (юриста и продюсера) в СССР не было?

Вопросы, на которые нет ответа.

Не открывает завесу тайны над происшедшим и то обстоятельство, что в 1963 году Мелвин Белли был адвокатом Джека Руби, застрелившего Ли Харви Освальда (убийцу президента США Джона Ф. Кеннеди), и добился от суда отмены смертной казни Руби, организовав новое судебное разбирательство по этому делу. Также имел весьма непростые отношения с директором ФБР Джоном Эдгаром Гувером. А если учесть, что тема «кремлевского следа» в деле Кеннеди в те годы активно муссировалась, то встреча в гостинице «Самарканд» вообще подпадала под разряд фантасмагорических.

А меж тем, неожиданную (или ожидаемую) просьбу молодых людей в вестибюле гостиницы «Самарканд» господин Белли вежливо отклонил.

Куда впоследствии делась рукопись А. Уманского, неизвестно.

Иосиф Бродский: «Мы с Шахматовым были там крайне неблагополучны: ни крыши над головой не было, ни черта. Ночевали где придется. Вся эта история была, между прочим, чистый роман-эпопея. Короче, в один прекрасный день, когда Шахматов в очередной раз жаловался мне на полное свое неблагополучие (а он считал, что очень натерпелся от советской власти), нам пришла в голову идея – не помню, кому именно… скорее всего мне. Короче, я говорю Шахматову: “Олег, будь я на твоем месте, я бы просто сел в один из этих маленьких самолетов, вроде ЯК-12, и отвалил бы в Афганистан. Ведь ты же летчик! А в Афганистане дотянул куда бензину бы хватило, а потом пешком просто дошел бы до ближайшего города – до Кабула, я не знаю…” Он предложил бежать в Афганистан вдвоем. План был таков. Мы покупаем билеты на один из этих маленьких самолетиков. Шахматов садится рядом с летчиком, я сажусь сзади, с камнем. Трах этого летчика по башке. Я его связываю, а Шахматов берет штурвал. Мы поднимаемся на большую высоту, потом планируем и идем над границей, так что никакие радары нас бы не засекли».

Однако со временем этот план претерпел изменения. Выяснилось, что у Олега Шахматова есть пистолет и можно обойтись без камня. Были внесены изменения и в маршрут перелета. Решили лететь не в Афганистан, откуда беглецов могли выдать СССР, а в Иран на американскую военную базу в Мешхеде.

Итак, были куплены билеты на рейс Самарканд – Термез (граница с Афганистаном).

Хотя не вполне понятно, как предполагалось осуществить этот замысел, ведь полезная нагрузка Як-12 была лишь два человека.

Иосиф Бродский: «Когда мы уже купили билеты на этот самолет – все четыре билета, все три сиденья, как полагается (в двухместный самолет!) – я вдруг передумал… по тем временам, начитавшись Сент-Экзюпери, я летчиков всех обожал… и я думаю – ну, с какой стати я его буду бить по голове? Что он мне плохого сделал, в конце концов?… я вдруг вспомнил девушку, которая у меня о ту пору была в Ленинграде. Хотя она уже была замужем… Я понял, что никогда ее не увижу. Подумал, что еще кого-то не увижу – друзей, знакомых. И это меня задело, взяло за живое. В общем, домой захотелось… Словом, я сказал Олегу, что никак не могу пойти на этот номер. И мы разными путями вернулись в Европейскую часть СССР».

По версии же Олега Шахматова рейс отменили.

Трудно поверить в то, чтобы после встречи в вестибюле самаркандской гостиницы с Мелвином Белли (если эта встреча вообще была) и попытки передать ему рукопись Александра Уманского, «контора» оставила без пристального внимания двух молодых людей – искателей приключений, а подготовка к «угону» Як-12 проходила без участия «комитета».

Меж тем, спустя несколько месяцев, как нам уже известно, Олег Шахматов был арестован в Красноярске за незаконное хранение оружия.

Видимо, того самого пистолета, с которым и предполагалось бежать в Иран.

На этом «Самаркандский эпизод» в жизни Иосифа Александровича Бродского формально завершился, хотя продолжение, что и понятно, последовало.

29 января 1962 года Александр Уманский, Иосиф Бродский и Сергей Шульц были задержаны в Ленинграде по подозрению в совершении преступления, предусмотренного статьей 70, частью 1 УК РСФСР.

А пока, по возвращении в Ленинград, внешне (по крайней мере) все выглядело по-прежнему: поэтические вечера, посещения литературных объединений, выезды на природу, прогулки по городу, эпизодическая работа, встречи с коллегами по цеху в редакциях.

Из воспоминаний Сергея Шульца-мл.: «Первый раз я увидел Иосифа Бродского в феврале 1961 года. В этот вечер в доме бывшего Департамента уделов на Литейном проспекте, 39, где с 1947 года размещался Всесоюзный нефтяной геолого-разведочный институт (ВНИГРИ), состоялся “Вечер молодых поэтов”… Выступавших было довольно много – человек 15. И только во второй половине вечера ведущий объявил: “Иосиф Бродский!” Зал сразу зашумел, и стало ясно, что этого поэта знают и его выступления ждут… Раздался его голос, он был до того торжествен и громок, что мне сначала показалось, что говорит не он, а голос идет откуда-то из-за сцены. Великолепно чувствовались ритм и законченность каждой строки.

Первым Иосиф прочел стихотворение “Сад”… Когда он кончил – мгновенное молчание, а потом – шквал аплодисментов. И крики с мест, показывавшие, что стихи его уже хорошо знали: “Одиночество”! “Элегию”! “Пилигримов”! “Пилигримов”!

И он читал и “Одиночество”, и “Элегию”, и, конечно, знаменитых “Пилигримов”. Но я все еще оставался под обаянием первого прочитанного им стихотворения. Да, он уже вошел в этот великий сад, о котором так удивительно написал. И мысль, которая неизбежно приходила в голову при взгляде на него, стоявшего на этой трибуне, восторженного, вдохновенного, была уже тогда, сразу же: насколько он полон стихией, насколько он не от этого мира. Мы вышли вместе из ВНИГРИ после этого вечера…Оказалось, что он живет совсем недалеко, в доме Мурузи. И он пошел домой, окруженный плотным кольцом восторженных поклонниц».

 
Великий сад!
Даруй моим словам
стволов круженье, истины круженье,
где я бреду к изогнутым ветвям
в паденье листьев, в сумрак вожделенья.
 
 
О, как дожить
до будущей весны
твоим стволам, душе моей печальной,
когда плоды твои унесены,
и только пустота твоя реальна.
 
 
Нет, уезжать!
Пускай когда-нибудь
меня влекут громадные вагоны.
Мой дольний путь и твой высокий путь —
теперь они тождественно огромны…
 

После того, как четыре года назад Александр Иванович Бродский перенес инфаркт, врачи запретили ему совершать длительные пешие прогулки по городу.

Он ходил в Летний сад, который был неподалёку от его дома. Здесь он обычно садился на скамейку, чтобы можно было видеть Фонтанку и Соляной городок, и открывал журнал «Огонек». Александр Иванович любил разглядывать цветные развороты – картины из коллекции Государственного Эрмитажа, репродукции из Третьяковки или работы студии военных художников имени Митрофана Борисовича Грекова.