Текст книги "Уточкин"

Максим Гуреев
Уточкин

© Гуреев М. А., 2020

© Издательство АО «Молодая гвардия», художественное оформление, 2020

Если человек долго находится под действием солнечных лучей, он ими пропитывается, его мозг, его организм удерживают в себе надолго эти лучи, и весь его характер приобретает особую яркость, выразительность, выпуклость и солнечность. Эта насыщенность лучами солнца сохраняется на долгое время, пожалуй, навсегда. Ярким примером тому может служить Сергей Уточкин… излучался он постоянно, и все его друзья и даже посторонние грелись в этих ярких по-южному, пышных струях тепла и радости.

Аркадий Аверченко

Я не лгу в жизни. Я принадлежу к партии голубого неба и чистого воздуха…

Прошу меня не считать гордым или самонадеянным… Там, где мне – трудно, другому – невозможно. Там, где я неуязвим, забронирован, дышу свободно, – другой развалится – и задохнется…

Сергей Уточкин

Время как будто остановилось для нас. Вечность задевала нас своим крылом.

Любовь Голанчикова

Пролог

Из доклада околоточного надзирателя по улице Елисаветинской и прилегающим к ней улицам участковому приставу города Одессы:

«Страдавший алкоголизмом преподаватель Ришельевской гимназии Роберт Эмильевич Заузе (Краузе) покончил жизнь самоубийством путем повешения на чердаке дома, в котором проживал со своей супругой Елизаветой Павловной и четырьмя малолетними детьми. По свидетельству очевидцев, г-жа Заузе, обнаружив тело мужа, провисевшего в петле не менее двух суток, полностью повредилась в рассудке, впала в исступление и, вооружившись кухонным ножом, сначала зарезала своих спящих детей, а потом покончила с собой. Также стало известно, что перед смертью покойная пыталась зарезать и Сергея Исаевича Уточкина 1 т. е. от роду, который проживал в семье Заузе на пансионе, но мальчику чудом удалось спастись, он убежал и был впоследствии обнаружен в нескольких кварталах от места происшествия на берегу моря.

Так как в течение нескольких дней Сергей Уточкин был лишен дара речи вследствие перенесенного им сильнейшего потрясения, давать показания мне, околоточному надзирателю, он не мог».

Долго перед глазами потом стояло бледное, перекошенное гримасой страдания лицо мадам Заузе – уродливое, почерневшее. Правая половина его дергалась, и казалось, что она жила отдельно от левой, словно бы уже окоченевшей и потому неподвижной, восковой.

Елизавета Павловна что-то говорила, вероятно, даже кричала, но Сережа не мог ее слышать, потому как из разверстого рта обезумевшей женщины ничего кроме горячего дыхания и слюны не исходило. Она вещала без слов, и именно от этого становилось страшно, ведь могла зародиться мысль, что ты оглох и ничего кроме грохота крови в собственной голове различить не можешь.

И это уже потом Сережа увидел в руках мадам Заузе нож, перепачканный в какой-то густой, черной жиже, напоминавшей квасное сусло.

Она размахивала им как саблей.

Нож был перепачкан в крови.

И тогда Сережа побежал.

Нет, совершенно не помнил он своих первых шагов, полностью и безоглядно доверившись какому-то неведомому ранее движению токов в ногах. Абсолютно не чувствовал ни земли, ни ступней, не испытывал никакого усилия, толкая себя вперед. Порой ему даже казалось, что он летит, задыхаясь от страха и радости одновременно, щуря глаза, не смея оглянуться назад.

Вполне вероятно, что мадам Заузе и гналась за ним какое-то время, безмолвно крича, вознося над головой окровавленный нож, которым еще вчера на кухне стругали капусту, потрошили курицу или отслаивали огромные ломти белого хлеба, но потом оступилась, упала и напоролась на этот самый кухонный нож, испустив при этом дух мгновенно.

А Сережа ничего этого не видел и не знал, он бежал мимо водолечебницы Шорштейна, в мавританского стиля окнах которой можно было видеть голых людей, некоторые из них были завернуты в простыни.

Бежал через проходные дворы, мимо Воронцовского дворца, по Приморскому бульвару.

Он остановился только где-то в районе Угольной гавани и вовсе не потому, что устал, а потому, что дальше бежать было некуда, перед ним до горизонта простиралось море.

Первая мысль, пришедшая тогда ему в голову, была – броситься в воду с пирса, чтобы сразу уйти в непроглядную тьму глубины и там превратиться в рыбу.

Тогда уж точно его никто не найдет и никому не надо будет рассказывать о том, что произошло.

Но именно здесь, в Угольной гавани, его и нашли.

Он молчал и лишь через некоторое время начал говорить, сильно при этом заикаясь, словно бы его мучили горловые спазмы, судороги, и слова, налезая друг на друга, превращались в поток нечленораздельных звуков. Однако постепенно он привык к этим разорванным не по его воле речевым оборотам и даже научился складывать из них понятные слушателю фразы.

Испытывал, однако, крайнее напряжение, когда доносил самую нехитрую мысль, самое простое суждение или самую немудрящую догадку, более же всего томясь в эти мучительно долго тянущиеся минуты разговора от того, что уже однажды, убегая от сумасшедшей мадам, испытал невесомость движения вперед, совершаемого безо всякого усилия, упивался легкостью, парением, абсолютной свободой, а теперь был вынужден мучительно пробираться сквозь дебри забытых слов и понятий, воспоминаний и снов, плутать в них, остро чувствуя свое невыносимое бесправие, свою полную несвободу.

Был полностью опутан ими по рукам и ногам.

Стало быть, испытал свободу и несвободу, остро ощутил разницу и осознал, что одно без другого едва ли может существовать.

Впрочем, существует еще одна версия произошедшего, которую в своей книге «Тренировка духа. Русский Авиатор Уточкин» в 1911 году изложил журналист Леонид Алейников:

«Сережа на верху лестницы… В классной, в тускло освещенном с улицы окне, вырисовывается висящая в воздухе фигура, вокруг груды книг… Роберт Эмильевич!..

И бросился обратно в квартиру, в кабинет, за Елисаветой Павловной, поближе к людям. У стола со щелкающим револьвером в руках Елисавета Павловна… Сережа бросается к ней, револьвер летит на пол, выстрела не было.

Сережа в кухне, будит прислугу, бегут по коридору…

В столовой Павлуша бегает вокруг стола в красной рубашке с белыми пятнами, за ним с окровавленным кинжалом в руках, в одной рубахе, его мать.

Увидев людей, бросается в кабинет, Сережа за нею…

В кабинете никого, дверь балкона открыта, кабинет в крови.

Сережа бежит в спальню, здесь сплошной ужас, два изуродованных тельца, в залитых кровью кроватках Орест и Макс…

Где Валя?!..

Бегает, ищет Сережа, ее нет…

В столовой на полу Павлуша.

Где Елисавета Павловна? Сережа бросается в кабинет, на балкон… Под балконом группа людей, среди них что-то белое, еще бегут люди, на лестнице шум, все в каком-то тумане, первое, что ясно увидел Сережа, в столовой на диване мертво-бледное, безжизненное, спокойное лицо Елисаветы Павловны…»

Детали, как видим, разнятся, но картина в целом вырисовывается жуткая, апокалиптическая, зрелище невыносимое не то что для маленького мальчика, тут, пожалуй, не всякий взрослый человек устоит перед тем, чтобы не зажмуриться, но и в полной темноте увиденное будет еще долго будоражить сознание.

Спустя годы происшедшее в доме Заузе Сергей Исаевич Уточкин будет вспоминать уже безо всякого страха и сожаления, при этом все более и более утверждаясь во мнении, что той ночью он раз и навсегда пережил страх и убежал от него, дабы больше никогда в жизни его не испытывать.

В 1913 году он напишет: «Подрастая, вечно находясь в движении, уставая за день, я крепко спал, без сновидений. Наблюдая всегда себя и живших вокруг, я пришел к заключению, что нужно двигаться и двигаться, что недостаток движения губит моих товарищей-сверстников… Перестал ходить совершенно, заменив ходьбу ритмичным бегом».

Страх продуктивен.

Страх неизбежен.

Он всегда стоит за спиной.

Знание страха есть знание ценности жизни, а порой и ее смысла.

Наконец, смелость является преодолением страха, победой над ним, но не его отменой, упразднением, потому что человек смертен, и отменить это невозможно.

Конечно, можно перечислять в уме свои страхи (ни в коем случае при этом не произнося их вслух, не призывая их тем самым), можно даже с ними собеседовать, представляя себя в том или ином несчастном и безнадежном состоянии, положении ли, но всякий раз при этом должно помнить о том, что ты ответствен перед сделанным тобой выбором и любящими тебя людьми, что это и есть реальность, жизнь, а страхи есть не что иное, как иллюзия, обман, сумеречное состояние души, порожденное праздностью и неподвижностью, черствостью и окоченением.

Из очерка Сергея Уточкина «Моя исповедь»:

«Кажется, я всегда тосковал по ощущениям, составляющим теперь мою принадлежность, – принадлежность счастливца, проникшего в воздух.

Мне часто случалось летать во сне, и сон был упоительным.

Действительность силой и яркостью переживаний превосходит фантастичность сновидений, и нет в мире красок, способных окрасить достаточно ярко могучую красоту моментов, – моментов, могущих быть такими длительными».

Однако не следует забывать, что еще есть отсутствие страха, полное и бесповоротное, которое дает такую силу, что становится возможным не чувствовать усталости, боли, напряжения во всех группах мышц и сухожилий, даже когда они напряжены до предела или совершенно налились кровью.

Нечувствие.

Но не бесчувствие.

Скорее нечувствие как омертвение сверхчеловеческого, когда уверенность в самом себе отменяет законы Дарвина, отменившие, в свою очередь, Закон Божий.

Из газеты «Русское слово» от ноября 1913 года:

«Вчера ночью Уточкин взломал дверь в лечебнице для душевнобольных, где он содержится, и ушел оттуда. Он явился к присяжному поверенному Богомольцу, занял у него один рубль и отправился в клуб, где вскоре выиграл 50 руб. В клубе он держался совершенно спокойно, шутил, говорил, что выздоровел и освобожден. Выйдя из клуба, он сел на первый попавшийся автомобиль и просил прокатить его. Автомобиль принадлежал частному лицу, и шофер отказался исполнить эту просьбу. В лечебнице заметили исчезновение Уточкина и узнали о его местопребывании. Уточкин был задержан и водворен обратно в лечебницу. При задержании Уточкин пытался оказать сопротивление».

Так и остался заикой на всю жизнь, был отмечен этим недугом как постоянным напоминанием о том, что за особый дар физического совершенства нужно заплатить высокую цену. Вот и платил, растрачивая силы и здоровье на постоянный взнос.

Начал болеть, разумеется, потому что ни один, даже самый могучий организм не может выдержать подобных нагрузок – бег, плавание, бокс, велосипед, бесконечные травмы и снова бег, плавание, бокс, велосипед, футбол, коньки.

Особенно мучился от частых и невыносимых мигреней, когда голова оказывалась зажатой внутри металлического ошейника, который с каждой минутой стягивался все более и более, и единственным спасением становился морфий.

А потом остался совсем один.

Из письма брату Леониду Исаевичу Уточкину: «Прежние друзья не желают встречаться со мной. Кажется, пошел бы и бросился в море, и тем бы дело и кончилось, но я этого не могу сделать».

Хотя, конечно, писал эти строки и внутренне смеялся над ними, потому что не мог подобно Роберту Эмильевичу Краузе прервать свою несчастную жизнь.

Например, путем утопления!

Нет, совершенно не боялся безвозвратно уйти в небытие, в непроглядный мрак подводного царства, просто очень хорошо плавал, как рыба, находя сей инстинкт (он же навык) непреодолимым.

Например, однажды ради спортивного интереса переплыл от Аркадии до Лиманной. Испытал тогда непередаваемое наслаждение, чувствуя под собой глубину, бездну, как бы пролетал над морским дном, наблюдал за раскачивающимся горизонтом и неподвижным небом, понимал, что пребывает в движении на стыке стихий.

А потом, когда вернулся домой, лег и проспал 20 часов кряду.

По пробуждении же воскликнул: «Хочу… бросать вызов природе! Инстинкт борьбы, владеющий всем живым, увлекает меня на этот бой, для одного меня лишь опасный, бескровный для других. Рано или поздно я должен слиться с природой, но, пока это не случится, буду всячески издеваться над ней и, мстя за грядущую неизбежность, обнимая ее всю, владеть».

Стало быть, не понимал, как можно утопиться, даже привязав к ногам мельничный жернов или забив рот найденной в лодочном сарае старой промасленной ветошью. Подобная процедура скорее добавила бы азарта борьбе за жизнь, превратив абсолютно патетический акт самоубийства в фарс или в трюк неподражаемого Гудини по самоосвобождению в наручниках из закрытого резервуара с водой.

Да, Сергею Исаевичу нравилось рассуждать следующим образом: вот он человек, не ведающий страха, смятения и с радостью принимающий любой вызов, даже если он смертельно опасен, вот он человек, который уверен в том, что ужаснее того, что он пережил в детстве, с ним уже не случится, что он уже побывал на дне, и теперь ему есть от чего оттолкнуться, вот он человек, который осознает собственную исключительность, но совершенно при этом не гордится ею, не возносится, понимая, что это может быть результатом многих причин, в том числе и психического заболевания.

Вот, например, любил привлекать внимание красивых женщин следующим образом – брал металлическую шпильку, предназначенную для украшения дамской шляпы, и протыкал ею насквозь себе обе щеки, сообщая при этом, комично складывая губы трубочкой: «Мне не больно… Спросите у врачей – они вам скажут, что у всех психических больных резко снижен порог болевой восприимчивости».

Заикался, таращил глаза от напряжения.

А в ответ – крики изумления, нервный смех, просьбы прекратить немедленно, даже обмороки случались у натур впечатлительных.

Но все это будет потом, спустя годы, а пока десятилетний Сережа Уточкин, едва начавший говорить после перенесенного им сильнейшего потрясения, сидит перед околоточным надзирателем по улице Елисаветинской и прилегающим к ней улицам и, заикаясь, пытается рассказать о том, как все произошло.

Впрочем, ничего нового к известным следствию фактам он прибавить не может.

Помнит только искаженное судорогой лицо Елизаветы Павловны.

Помнит у нее в руках перепачканный чем-то густым и липким кухонный нож.

Или револьвер?

Может быть, и револьвер.

А еще смутно помнит входящий в него вместе с предсмертными криками малолетних детей Краузе ужас наступления конца света, о котором в своих проповедях часто рассказывал огромный, звероподобного обличья протоиерей Матфей Исполатов из Успенской церкви Херсонской духовной консистории, в которой Сережу Уточкина покрестили летом 1876 года.

Глава первая

Чтобы двигаться в путь, нужно сделать первый шаг.

Сергей Уточкин

30 июня (12 июля по новому стилю) 1876 года в Одессе, в Успенском переулке, в доме 23, в семье купца второй гильдии Исайи Кузьмича Уточкина и его супруги Устиньи Стефановны родился сын Сергей (известно, что Исайя Кузьмич и Устинья Стефановна находились в дальнем родстве).

В церковной книге Успенской церкви Херсонской духовной консистории сохранилась следующая запись: «У одесского 2-ой гильдии купца Исая Кузьмича сына Уточкина и его законной жены Аустиньи Стефановны, оба православные, родился сын Сергей».

В этом же храме мальчика и покрестили. Крестными стали купец второй гильдии Дмитрий Федорович Алексеев и его супруга, известная одесская домовладелица Параска (Прасковья) Азафьевна Алейникова.

После ее кончины один из принадлежавших ей домов выкупит Исайя Кузьмич Уточкин и оставит его в наследство своим детям.

И еще один интересный момент: сын Прасковьи Азафьевны – Леонид Алейников в 1911 году напишет книгу «Тренировка духа. Русский Авиатор Уточкин», которую мы уже цитировали.

В 1881 году во время родов умерла Устинья Стефановна.

После смерти матери в семье осталось три мальчика – Сергей, Леонид и Николай.

Соответственно, все бремя воспитания сыновей легло на Исайю Кузьмича, человека строгого и требовательного.

Например, во время прогулки с малышами он мог ссадить их с тарантаса и требовать, чтобы они бежали рядом. Укреплял тем самым их выносливость и воспитывал волю к победе.

И они бежали что есть мочи, падали, вставали и опять бежали.

Конечно, это было жесткое мужское воспитание, но для темпераментного, взрывного Сережи подобные выходки отца не были чем-то унизительным и обидным. Физические нагрузки, необходимость постоянно доказывать всем и себе в первую очередь, что ты можешь, что добьешься поставленной цели любой ценой, оказались созвучны кипучей натуре мальчика, который ни минуты не мог находиться в состоянии покоя.

С самого раннего возраста проявилась еще одна черта Сережи Уточкина, которая впоследствии объяснит многие его безумные на первый взгляд поступки, – во всем он хотел дойти до сути, постичь всю глубину смысла, быть уверенным в том, что он это знает, что он это прошел.

Читаем в книге «Тренировка духа. Русский Авиатор Уточкин»:

«Он тогда уже твердо знал, что каждый обязан делать свое, и за все свое отвечать…» И далее: «С механикой Сережа знакомится в этом же возрасте. Отец подарил ему большой музыкальный ящик, и Сережа не успокоился до тех пор, пока не разломал его и не убедился, что ящик совсем не интересен; он очень надеялся, что механизм бесконечно сложен, и отвернулся от своего музыкального чуда, когда кроме вала и гребня ничего интересного не нашел».

«Бесконечная сложность» – как достойный и труднопостижимый соперник.

Пожалуй, таким неожиданным и запредельным соперником для Уточкина стали книги, чтение которых погружало его в такие состояния и миры, обнаружить которые в повседневной жизни было решительно невозможно.

Тайник для прочитанных книг был устроен мальчиком за печью.

Сюда пряталось всё, что было прочитано, и хранилось как особая реликвия, прикосновение к которой означало прикосновение к тайне, что могло быть уделом только избранных, посвященных.

Это было особое место в доме, о котором знали только Сережа и его двоюродный брат Спиридон.

Однажды о тайнике узнал отец.

Возмущенный тем, что в его доме делается что-то без его ведома, Исайя Кузьмич отреагировал сурово и в присущей ему манере – он велел сжечь все книги и именно в этой самой печи.

И они сгорели.

А в 1886 году от «скоротечной чахотки» сгорел и сам Исайя Кузьмич Уточкин.

Сколько Сергей помнил отца – он постоянно болел, и, по сути, его угасание происходило на глазах сыновей. Может быть, эти постоянные физические страдания Уточкина-старшего и были причиной его мрачного, желчного характера, а его суровые поступки – результатом смертельной усталости от бесконечного, забирающего жизненные силы недомогания.

Из воспоминаний Сергея Уточкина:

«Совершенно определенно сознаю я себя под столом, вокруг которого собрался консилиум по случаю болезни моего отца. Мне, девятилетнему любопытному мальчику, любившему вытеснять воздух, – интересно знать результаты от сборища всех приглашенных знаменитостей, а что они знаменитости, я знал, чувствовал, догадывался по приему, который им оказывала тетя Груша – сестра моего отца. И еще по многим другим причинам. Никогда у нас, в доме постоянного веселья, смеха, не бывало еще так много старых, серьезных и скучных людей. Личный доктор отца, которого мы все называли “Степа” и на котором катались верхом, был совсем не похож на своих коллег, и настоящее представление о враче я получил там же, под столом, рассматривая их ноги, которые меня в достаточной степени стесняли. Единственной моей заботой, управляя кораблем своего подстольного плавания, было не наскочить на какой-нибудь ножной риф. Утонуть я не боялся, но боялся быть вытащенным из-под стола и не получить сведений, которыми я интересовался. То, что потом случилось, заставило меня позабыть себя и всю обстановку вокруг. Некоторое время, довольно продолжительное, доктора говорили о своих делах, об опере, разбирали вокальные качества и тембр голоса певицы, певшей партию Амнерис. Я спокойно слушал, совершенно не считая положение своего отца серьезным, и терпеливо выжидал, пока они скажут что-нибудь о нем. Вдруг голос обладателя ног, которые были ко мне всего ближе и по которым я совершенно не мог угадать, с бородой он или нет, хотя усиленно занимался разрешением этого вопроса, – безо всякого перехода сказал голосом, который мне показался сухим, металлическим и бесцветным:

– А нашему Исайе Кузьмичу до первого мая не протянуть…

– Да, – послышался второй голос, – маевки он справлять не будет и на травке сидеть ему больше не придется.

Сидя на полу, я почувствовал, как вокруг меня растет трава. Вслушиваясь дальше, я понял, что мнения всех ног, которые уже мне казались стволами столетних деревьев, – одинаковы, расходятся они только в продолжительности времени, которым каждый из них определил грядущий конец моего отца. Степа – наш доктор – рассказал о ближайших симптомах, имевших место в последние дни, и длительность жизни моего отца определена была maximum в 10 дней.

Споров не было никаких, дело представлялось совершенно ясным, и весь почтенный ареопаг вновь продолжал говорить совсем не о том, что мне хотелось бы слышать. Я забыл о своем местоположении, о людях, ходивших и сидевших вокруг меня, и ясно видел голову своего отца, его всегда улыбающееся лицо и не мог понять того, что должно было случиться.

Степа предложил позвать тетю Грушу и особенно советовал не говорить ей сразу, а подготовить постепенно. И все порешили, что результаты сборища, называвшегося непонятным для меня словом “консилиум”, объявит ей один Степа, когда уйдут все остальные.

Задвигались стулья. Я, безучастный уже ко всему, остался один.

Долго, очень долго пролежал я под столом, не меняя положения, собирая все возможности помочь своему отцу. Я совсем не сознавал себя бессильным сделать это и нечувствительно для себя начал молиться, вылез из-под стола и побежал в Успенскую церковь, находившуюся недалеко от нашего дома. Там, обращаясь непосредственно к Богу, не говоря заученных слов молитв, которые заставляла меня каждое утро и каждый вечер читать нянька Настасья, – я со слезами на глазах упрашивал всех святых помочь мне перед Богом и сохранить жизнь отца.

Давал клятвы вести себя хорошо, никогда впредь не раздражать его, приходить в церковь каждый день и через некоторое время, ослабев от слез, я получил уверенность, что жизни отца не угрожает больше никакая опасность. И веселый с красными глазами прибежал домой обратно.

Через три дня в ночь отец умер, и с тех пор никогда мысль о Боге меня больше не занимала. Величие смерти я понял, увидев труп отца в комнате, распластанный на полу, и двух старух, переворачивавших его, обнаженного во время обряда омовения. Отца мыли большим куском простого прачечного мыла. Я взял с умывальника кусок туалетного и предложил одной старухе им мыть отца.

Старуха взяла меня за руку и вывела из комнаты. На следующий день состоялись похороны. Обычные слезы тети Груши и трех старших сестер привели меня в очень веселое настроение.

И с тех пор больше не видел своего отца».

После смерти отца братья Уточкины оказались в семье дяди.

Леонид Алейников пишет: «Дома, у опекуна и дяди он (Сергей Уточкин) занимал слишком много места, отнимал слишком много времени, доставлял слишком много огорчений, накладывал слишком много “ответственности” на старших, благодаря беспокойному, непокорному нраву, хотя всегда отлично знал, что можно и чего нельзя, старался оставлять содеянное на своей совести, не доводя о нем до сведения старших… Он был силен, смел, независим и потому одинок».

По перечисленным выше причинам проживание у родственников не стало продолжительным и переход на пансионное проживание к чужим людям за деньги, оставшиеся от отца, оказался неизбежен.

Именно таким образом Сережа и появился в доме страдавшего алкоголизмом преподавателя Ришельевской гимназии Роберта Эмильевича Заузе.

Результатом этого пансиона, как мы помним, стал логоневроз (заикание) Уточкина, хотя по версии А. И. Куприна (еще одна версия событий той ночи), причиной глубокого стресса стала вовсе не кровавая резня, устроенная мадам Заузе, а некий пожар, в котором спасся только один Сережа.

Читаем воспоминания Сергея Исаевича Уточкина о том времени:

«Во дни зеленой, звонкой молодости я, потерявший родителей, – мать в пять, а отца в десять лет, направляемый опекунами, перекочевывал от воспитателя к воспитателю.

Отец оставил крупное состояние, и десятая часть процентов его оплачивала жизнь и потребности гимназиста. Проникновение в корни мудрости и постижение их пестрой листвы, – я боюсь сказать – зеленой (ребят учат очень и очень кургузо) заставило меня переменить шесть однокалиберных, но разнородных по преподаванию, больниц мудрости. Началом зигзагов по дороге накопления премудрости был латинский язык. Ярко выраженное нежелание усваивать ненужный, как мне казалось, классицизм.

Начались дебаты из угла, куда я был поставлен преподавателем, преследовавшим тишину класса и обязывавшим исключительно меня к пребыванию в покое; не теряя обязательств, я вынужден был кончить стоянием на уроках латыни в углу, откуда обстоятельно доказал бесцельную ненужность латыни примером: “Вы, вот, с Нероном умели бы разговаривать, но не можете, а с Золя смогли бы, но языка не знаете. Вот вам и разница живого и мертвого языков… Впрочем, вы ничего не теряете: Золя с вами никогда не стал бы говорить…”».

Вполне возможно, что столь дерзкий характер мальчика был во многом обусловлен складом его психики, его чрезвычайной экспансивностью, его умением постоять за себя не только словами, но и кулаками. Агрессивным он не был, но напора и грубости не терпел, сразу же переходя в контрнаступление.

Последней «больницей мудрости» Уточкина стало Одесское реальное училище Святого Павла, питомцами которого в разные годы были Лев Давидович Троцкий (Бронштейн), известный одесский писатель Сергей Снегов, архитектор Владислав Городецкий.

В училище Сергей Исаевич проучился пару лет и так его и не окончил.

Александр Иванович Куприн писал: «Учился (Уточкин) плохо, и не так по лености, как вследствие необычно пылкого темперамента. Пребывал во множестве учебных заведений и, кажется, ни одного не окончил».

В ту пору пятнадцатилетнего Сергея опекал некий приват-доцент Шульгин, который подарил своему питомцу английский велосипед марки «Диана».

По другой же версии, первый велосипед Уточкину купил все же его дядя в награду за успехи племянника на конькобежном поприще (коньки стали первым спортивным увлечением Сергея Исаевича).

Интересно заметить, что пользование велосипедом на рубеже XIX–XX веков было занятием не вполне рядовым хотя бы потому, что строго регламентировалось разного рода постановлениями и предписаниями.

Так, в 1894 году вступили в действия правила, обязательные к исполнению всем, кто сел за руль двух– или трехколесного транспортного средства на мускульной тяге.

Приведем эти правила:

«1. Движение по городу допускается только на низких двухколесных велосипедах или велосипедах иного типа, признанных безопасными Городскою Управою по соглашению с Начальником городской полиции. К езде на велосипедах допускаются только лица, получившие на то именное разрешение по надлежащем испытании, произведенном ими в комиссии, состав которой определяется по соглашению Обер-Полицеймейстера с Городскою Управою. Неявка кого-либо из членов комиссии к назначенному часу для испытания не останавливает действий комиссии. Испрашивающий разрешение должен в своем словесном или письменном заявлении означить свое звание, имя, отчество, фамилию, возраст и местожительство. Лица моложе 1 т. е. к испытанию не допускаются.

2. Каждый, получивший разрешение езды по городу на велосипедах, должен получить от Городской Управы два нумерных знака, которые имеют силу в пределах срока, установленного Городскою Думою для взимания сбора с велосипедов. Из нумерных знаков один прикрепляется позади седла, а другой спереди, на верхнем стержне велосипеда внутри рамы. На каждом велосипеде должен быть звонок или рожковый сигнал и по заходе солнца зажженный фонарь с изображением нумерного знака…

3. Каждый велосипедист при езде обязан иметь при себе именное разрешение с напечатанными на нем настоящими правилами.

3а. Воспрещается передавать велосипед другому лицу вместе с нумерными знаками без одновременного заявления Городской Управе, кому именно передается велосипед.

4. Быстрая езда и езда вперегонку по городу воспрещается».

Но, как известно, правила созданы не для того, чтобы их соблюдать, а для того, чтобы их нарушать.

Для Сережи Уточкина это была, что и понятно, непреложная истина.

Отныне езда на двухколесном аппарате с мускульной тягой полностью завладела всем существом юного велосипедиста. Сев в седло утром, он мог слезть с него уже только глубокой ночью, объехав не только всю Одессу, но и ее ближайшие окрестности.

Сам того не подозревая, пятнадцатилетний спортсмен проводил ежедневные многочасовые цикловые тренировки.

А ведь известно, что именно в этом возрасте в человеке наряду с формированием и ростом организма складывается общая физическая (цикловая) выносливость.

Более того, неизбежные падения с велосипеда, травмы и умение преодолевать боль во многом способствовали формированию характера мальчика, когда некому было пожаловаться и некому тебя пожалеть, когда оставалось надеяться только на самого себя, на силу своих рук, ног, на собственную смекалку и опыт.

Можно предположить, что к семнадцати годам, времени вхождения Сергея Исаевича в профессиональный велоспорт, уровень его тренированности, готовности успешно переносить силовые, циклические, а также психологические нагрузки был необычайно высок.

Большую роль в этом, надо думать, играл особый психофизический склад натуры Уточкина.

Его повышенная эмоциональность, порой граничащая с экстатическим возбуждением, во многом генерировала готовность переходить от среднетемповых нагрузок к взрывным, от длительного, монотонного удержания скорости к ускорению и обратно. Более того, рвать темп, испытывая свой организм на предельных перегрузках, доставляло Сереже неизъяснимое удовольствие. Все это напоминало ему детскую игру, когда важен результат, но не средства достижения этого результата, ведь, как известно, в детстве об этом не задумываешься, особенно когда тебе сопутствует успех.

А задуматься, право, было о чем.

Систематические тренировки в столь юном возрасте, ставшие в наше время нормой, как известно, приводят к целому ряду изменений в организме человека, следить за которыми должен врач. Но так как в начале ХХ столетия спортивной медицины не существовало в принципе, многие профессиональные деформации в организме происходили произвольно и без надлежащего врачебного контроля.