Текст книги "Уточкин"

Речь в данном случае идет о таких типичных патологиях, как: увеличение объема сердца, так называемая спортивная гипертрофия, естественное снижение вязкости крови для улучшения кровотока при нагрузках, снижение артериального давления в покое, эмоциональная заторможенность во внетренировочный и внесоревновательный периоды. Также к этому списку следует прибавить травмы разного уровня сложности и посттравматические состояния (синдромы) психологического характера, грамотно выходить из которых юный велосипедист Уточкин, конечно, не умел хотя бы по той причине, что подобной практики в те годы просто не было, да и что мог знать вообще экспансивный подросток о депрессии или эмоциональном переутомлении?

Сейчас мы можем с уверенностью говорить о том, что психологическое (психическое) восстановление является важнейшей составляющей не только хороших результатов на тренировках и стартах, но и вообще самой жизни спортсмена, который отдает своему делу всего себя без остатка.

Современная спортивная медицина обращает внимание на такие непреложные составляющие психологического тренинга, как: контроль эмоциональных состояний – ожидания старта, тревоги за исход поединка, предстартового мандража, также чрезвычайно важны тренировка стратегии, развитие уверенности в себе, воспитание трудолюбия и дисциплинированности в тренировочном процессе, системность и цикличность занятий спортом.

Являясь лидером по натуре, Сережа не мог не переживать глубоко проигрыши и неудачные выступления, которые были и остаются непреложным условием в жизни всякого спортсмена любого уровня. Следует предположить, что единственным способом преодоления подобного рода стресса у Уточкина могли быть еще более насыщенные тренировки (доказать себе, что «можешь»), неизбежно приводившие, в свою очередь, к переутомлению, травмам и падению результатов.

Это был замкнутый круг, выйти из которого Сергей мог, только остановившись, эмоционально разгрузившись, взяв передышку, чтобы с новыми силами приступить к тренировкам.

Но ничего этого начинающий амбициозный спортсмен не знал…

Он все постигал на собственном опыте, допускал ошибки, которые при другом стечении обстоятельств не допустил бы ни за что.

Итак, увлечение велосипедом в результате привело к тому, что в возрасте пятнадцати лет Уточкин окончательно забросил учебу, заявив своему оторопевшему опекуну: «Я не хочу быть философом… Я – спортсмен».

В те годы, когда спорт был не более чем экзотическим развлечением на потеху публике, подобное заявление прозвучало абсолютно немыслимо!

Вообще следует заметить, что профессиональный спорт рубежа XIX–XX веков (сокольская гимнастика, велосипед, бокс, борьба, гиревой спорт) в принципе воспринимался как часть (новый формат) циркового представления. Не случайно, кстати, первые соревнования борцов, боксеров, гимнастов, гиревиков проходили именно на цирковом манеже.

Однако постепенно развитие таких дисциплин, как легкая атлетика, велоспорт, борьба, тяжелая атлетика, приводило как зрителей, так и спортсменов к пониманию того, что спорт – это особый род человеческой деятельности, призванный не только развлекать, но и формировать мировоззрение, подавать нравственные ориентиры, а также форматировать физическую конституцию отдельно взятого человека, исходя из существующей от рождения (астеническое сложение, плотное сложение, высокий рост, низкий рост, склонность к полноте, поперечная или продольная мускулатура).

Например, на спортивную специализацию Сергея Исаевича оказала ключевое влияние именно его комплекция – невысокого роста, коренастый, с сильно развитой поперечной мускулатурой. По мере взросления Уточкина цикловые нагрузки отошли на второй план и спринт на циклодроме (велотреке) стал его настоящим призванием.

Валентин Петрович Катаев писал: «Уточкин – великий гонщик на короткие дистанции… Единственный вид спорта, в котором он был действительно гениален, – это велосипедные гонки. Велосипед был его стихией. Не было в мире равного ему на треке. Лучшие велосипедисты мира пытались состязаться с ним, но никогда ни одному не удалось обставить нашего Сережу».

Вполне возможно, что экзальтированное поведение Уточкина – недоучившегося гимназиста и подающего надежды спортсмена – производило на его современников и на его ровесников двоякое впечатление: ему завидовали и им восхищались, ему пытались подражать (вплоть до заикания) и его обвиняли в невежестве и разгильдяйстве.

Из «Моей исповеди» Сергея Уточкина: «Я жил всегда продуманно, по плану размышляя, самоулучшаясь, образовываясь. Я укрепил свой дух и тело. Довел свой мозг до высшей восприимчивости, приведшей меня к неоспоримым рассуждениям. Мои выводы логичны вследствие умения подойти к мелочам, составляющим целое, и по массе целых причин создать стройное понятие, которое и есть истина».

В этих словах невозможно не увидеть системный подход нашего героя к выбранному им в столь раннем возрасте пути, качество, без которого невозможно организовать тренировочный процесс пусть интуитивно, не вполне умело, но более чем органично применительно к собственной физической и психической конституции.

Итак, осмысленность нагрузок.

Логика в достижении результата.

Скорость поступательного движения.

Сопротивление воздуха.

Аэродинамические характеристики.

Эмоциональное и физическое состояние.

Крутящий момент.

Вращательное движение.

И наконец, неоспоримость вращательного движения педалей, переходящего в поступательное движение велосипеда.

Мощность – это скорость, с которой расходуется энергия, измеряемая в ваттах.

Соблюдение законов физики и в то же время нарушение их.

В свою очередь, поступательное движение трансформируется в полет.

Отрыв от земли.

Первый полет.

В этой связи интересно рассказать историю, которая произошла с Сережей Уточкиным во время его поездки с двоюродной сестрой в Евпаторию.

Сергей Исаевич вспоминал:

«Руководительницей в доме стала старшая двоюродная сестра, семнадцатилетняя Леля. Она перебралась к нам на жительство и приняла бразды правления. Я любил ее, любил гулять с ней, и меня занимало неизменное внимание встречавшихся нам людей, оборачивавшихся и смотревших ей вслед. Тогда я впервые понял значение красоты; я понял, какую роль в жизни могут играть розовые щечки, алые губки и блестящие, задорные голубые глаза. Да и все вокруг убеждали меня своими действиями, разговором, что она необыкновенно красива».

Итак, они долго шли вдоль берега моря в сторону соленого озера Сасык, где можно было купаться в розовой воде, а также принимать грязевые ванны от бессонницы, ипохондрии и суставных болей.

Двоюродная сестра Сергея Исаевича посещала, разумеется, водолечебницу Шорштейна в Одессе, но избавиться от бессонницы и острой мигрени так и не смогла. Будучи наслышанной о целебных свойствах Сасыка, отправилась в Евпаторию, взяв с собой двоюродного брата Сережу, который тоже, кстати сказать, жаловался на частые головные боли и систематическое недомогание.

И вот теперь, миновав насыпную дамбу в районе Лиманной улицы[1]1
  В Одессе, как и в Евпатории, также есть Лиманная улица.


[Закрыть], брат и сестра поднялись на холм, с вершины которого уже было видно соляное озеро.

Однако внимание мальчика привлекли диковинные сооружения, которые раньше он видел только в книжках, – ветряные мельницы, что напоминали великанов, чьи исполинские веслообразные руки-брусья то вздымались к небу над пейзажем, то касались самой земли, чертя на ней прямые, как по линейке выведенные полосы.

Мысль пришла мгновенно, вернее, даже не мысль, но вспышка сознания, озарение, исключительно рефлекторный жест – поравнявшись с одной из лопастей мельницы, Уточкин ухватился за нее руками и буквально тут же почувствовал, как оторвался от земли, преодолев притяжение, поправ законы гравитации, начав таким образом восхождение вверх, оно же вознесение.

Сжимал доски лопастей из последних сил.

Выл от боли, потому как неструганый горбыль впился в ладони.

Ощущал свой вес, который тянул его вниз.

Видел удалявшуюся от него все более и более двоюродную сестру, перемазанную лечебной грязью.

Или это была глубокая тень?

Вполне возможно, что и так!

Сестра кричала в отчаянии вслед улетающему брату.

Размахивала руками.

Казалась смешной, едва различимой на вершине холма, что нависал над соляным озером.

Ветер усиливался, и ему вторил ритмичный скрип маховиков внутри мельницы, шелест приводных ремней, грохот цепей, треск жерновов.

– Сережа, Сережа, не улетай! Куда ты?

А он и не улетал вовсе, просто сражался с ветром и с самим собой, уже не чувствуя совершенно боли в руках, забыв о ней, страха, впрочем, тоже не чувствуя.

Просто Сережа пошел на второй круг.

Спустя годы именно на втором кругу циклодрома (предпочитал бетонный или асфальтовый трек земляному) Уточкин полюбит резко ускоряться, а говоря спортивным языком, предпринимать внезапный спурт.

Происходить это будет так.

Со старта, как правило, он уйдет последним.

Сосредоточенно, словно прислушиваясь к самому себе, присматриваясь, приноравливаясь, встанет из седла и начнет продавливать каждую педаль до земли и обратно, будет переваливаться с боку на бок, будет раскачиваться, как шаланда при штормовой погоде, крепко сожмет руль.

Его взгляд исподлобья будет грозен в эту минуту.

И со стороны покажется, что атлету невыносимо тяжело заставить двинуться полотно циклодрома себе навстречу, что он страдает и даже мучается.

Однако, проехав таким якобы мучительным образом несколько метров, Уточкин внезапно сядет в седло и с необычайной легкостью, даже искательством подхватит заданный соперниками темп.

Будет как бы пристреливаться, прогревать мышцы и найдет его (темп) умеренным и вполне для себя приемлемым.

Он позволит себе даже улыбнуться едва заметно, словно что-то замыслил.

Сначала, что и понятно, будет держаться в хвосте группы, будет присматриваться, взлетая на виражах до самой верхней кромки, до самых зрителей, чтобы затем под общий гул одобрения провалиться вниз, оказаться на уровне соперников.

Это – как качаться на качелях.

Будет раскатываться с очевидным удовольствием и даже удалью, словно бы демонстрируя собравшимся, что находится в добром расположении духа и полон сил, что представление только начинается.

И вот при заходе на второй круг он вдруг резко взвинтит частоту педалирования, словно выпустит из металлического ящика, в котором великий и ужасный Гудини хранит свои страшные тайны, неведомое всесильное существо.

Мышцы на ногах станут рельефными.

Тактика очевидна: сначала Уточкин прячется за спинами соперников, оказывается невидим для них, а потом он как вихрь, как шквал вылетает сзади, не оставив им никаких шансов.

Некоторые, правда, попытаются подхватить его неистовый, уму непостижимый спурт, но довольно быстро, впрочем, отстанут, растратив все силы именно на погоню, а не на победный финал.

Финишировать будет, как правило, в одиночестве под оглушительный рев трибун: «Уточкин! Уточкин!»

Читаем у поэта и мемуариста Аминодава Пейсаховича Шполянского, более известного как Дон Аминадо:

«Курносый, рыжий, приземистый, весь в веснушках, глаза зеленые, но не злые. А улыбка, обнажавшая белые-белые зубы, и совсем очаровательная.

По образованию был он неуч, по призванию спортсмен, по профессии велосипедный гонщик.

С детских лет брал призы везде, где их выдавали. Призы, значки, медали, ленты, дипломы, аттестаты, что угодно. За спасение утопающих, за тушение пожаров, за игру в крикет, за верховую езду, за первую автомобильную гонку, но самое главное, за первое дело своей жизни – за велосипед.

Уточкин ездил, лежа на руле, стоя на седле, без ног, без рук, свернувшись в клубок, собравшись в комок, казалось управляя стальным конем своим одною магнетической силой своих зеленых глаз».

Итак, Сережа пошел на второй круг на мельничной лопасти, испытывая при этом нечеловеческий, неведомый ему ранее восторг, не чувствуя при этом ни боли в руках, ни страха.

Очень хорошо запомнил, как тогда, на берегу озера Сасык под Евпаторией, гипнотизировал взглядом время, мечтал о том, чтобы оно остановилось и он вот так навсегда бы и остался между небом и землей.

А потом произошло то, что и должно было произойти, – при заходе на третий круг судорога внезапно отпустила и он непроизвольно разжал окостеневшие пальцы.

И упал.

Первый полет на мельничной лопасти, на руках-брусьях сказочного великана закончился бесславно, что уж тут говорить.

При падении разбил лицо, прикусил язык и сломал правую руку.

Таким образом, поход в грязелечебницу закончился, так и не начавшись, а сестра выбежала из глубокой тени на солнце и бросилась с плачем к Сереже.

– Живой? Живой?

– Жжжж-ииии-вой…

Велосипедные тренировки и соревнования по понятным причинам пришлось на время отложить.

Больше всего не любил это время, когда был обездвижен, когда целыми днями приходилось лежать в постели, принимать лекарства, терпеть перевязки, а также постоянно пребывать в полусне, извлекая из него диковинные сновидения, участником которых становился он сам.

Как бы раздваивался, принимал разные образы, примеривал разные маски.

Читаем в рассказе Ю. К. Олеши «Цепь»:

«Из кожаной сумки, прикрепленной под седлом, я достал французский ключ. Я поворачивал винт и опускал седло. Как прохладны фибровые ручки руля! Я веду машину по ступенькам в сад. Она подпрыгивает, звенит. Она кивает фонарем. Я поворачиваю ее. Вспыхивает на переднем стволе рамы зеленая марка фирмы. Движение – и марка исчезает, как ящерица.

Я еду.

Так хрустит гравий; так бежит под взглядом сверху шина; так калитка норовит попасть под плечо, как костыль; так лежит на дороге какая-то гайка, пушистая от ржавчины, – так начинается путешествие!

Движение происходит как бы по биссектрисе между стремительно суживающимися сторонами угла.

В глаз попала мушка. О, почему это случилось? Так громадно пространство, по которому несусь я, так быстро мое движение – и надо ж… И надо ж двум совершенно несогласованным движениям – моему и насекомого – столкнуться в таком небольшом моем глазу!

Поле зрения становится горьким. Я зажмуриваю глаз так сильно, что бровь касается щеки; руль выпустить нельзя, – я стараюсь поднять веко, оно трепещет… Я торможу, схожу, машина лежит, педаль еще вертится; я раскрываю глаз пальцами, – яблоко повернуто книзу, и я вижу алое ложе века.

Почему насекомое, попав в глаз, немедленно гибнет? Неужели я выделяю ядовитые соки?

И вновь я качу.

Птица улетает из-под самого колеса – в последнюю долю секунды. Не боится. Это мелкая птица. А голубь не улетает даже. Голубь просто отходит в сторону, даже не оглядываясь на велосипедиста.

Бег велосипеда сопровождается звуком, похожим на жарение. Иногда как будто взрывается шутиха. Но это не важно. Это подробности, которых можно наворотить сколько угодно. Можно сказать о коровах, распертых изнутри костяком и напоминающих шатры. Или о коровах в белых замшевых масках. Важно то, что я потерял передаточную цепь. Без нее на велосипеде ездить нельзя. На полном ходу слетела передаточная цепь, и я это заметил слишком поздно.

Она лежит на дороге. Нужно вернуться и подобрать. Ничего тут страшного нет. Страшного тут нет ничего. Я иду и веду машину за фибровую ручку. Педаль толкает меня под колено. Три мальчика, три неизвестных мне мальчика бегут по краю оврага. Они убегают, позлащенные солнцем. Блаженная слабость возникает у меня в низу живота. Я понимаю: мальчики нашли цепь. Это неизвестные мальчики, бродяги. Вот они уже бегут в глубине ландшафта.

Так произошло несчастье…

Возле лавки, где продаются прохладительные напитки, собралась толпа. И я слышу слово “Уточкин”.

Уточкин пьет в лавке прохладительный напиток. Толпа говорит о великом гонщике. “Уточкин”, – говорят. “Рыжий”, – говорят и вспоминают, что он заика.

Толпа раздается. Выходит великий гонщик. Без шапки. И еще какие-то люди с ним. Тоже рыжие. Он идет впереди. На велодроме он победил Петерсона, Бадера…

Я смотрю на Уточкина.

Он одет в нечто, напоминающее мешок, испачканное, блестящее, разрезанное наверху. Он доедает кремовое пирожное. Руки его в кожаных рукавицах. Пирожное рассыпается по рукавицам, как сирень. Персидская сирень на губах у него, на щеке.

Я падаю вместе с велосипедом. Хватаюсь за спицы.

Уточкин поднимает меня».

…Тут-то Сережа и просыпался.

Леля наклонялась к нему и говорила, что сейчас надо сделать перевязку, а он смотрел на нее и думал о том, что это из-за него она не смогла принять грязевую ванну от бессонницы, ипохондрии и острой мигрени.

Уточкину становилось жалко ее, он пытался обнять сестру за шею, но острая боль входила внутрь его тела и не давала ему возможности пошевелиться.

Глава вторая

Чем безупречнее человек снаружи, тем больше демонов у него внутри…

Зигмунд Фрейд

В книге «Развитие физической силы» Владислава Францевича Краевского – врача, эпидемиолога, физиолога, создателя Петербургского кружка любителей атлетики, председателя Петербургского велосипедно-атлетического общества – читаем:

«Много, много лет тому назад, когда кто-либо желал участвовать в гонке или состязании, его тренеры применяли нелепые средства: они заставляли его потеть и с этой целью, между прочим, вводили ему в организм всевозможные лекарственные вещества до тех пор, пока от несчастного спортсмена не оставались только кожа да кости, а об эластичности тела и говорить нечего! Правда, такими способами не трудно и развить в ком бы то ни было известную выносливость, хотя и то не всегда, но зато все эти меры подрывали в корне здоровье многих.

Ввиду этого, совершенно излишне распространяться о том, что родители и воспитатели должны быть далеки от старой системы. В применяющейся теперь новой системе лекарственные средства почти совсем утратили свое значение: роль их доведена до полнейшего минимума. В деле тренирования, имеющего своей целью систематически довести наше тело до способности производить те или иные упражнения, сопряженные с затратой известной силы и ловкости, сделано столько упрощений и при том целесообразных, что сама тренировка в наше время нисколько не страшна…

Упражнения с гантелями вызывают усиленную деятельность всех мускулов тела, но все же в этом направлении указанные приборы уступают гирям. Не говоря уже о том, что гири во всех отношениях развивают мускулы рук, ног и туловища, они в то же время значительно красивее гантелей. Здесь также нужно упомянуть о том, что не следует сразу браться за упражнения со слишком тяжелыми гирями: лучше постепенно приучать себя к более тяжелым, пока не удастся без труда дойти до упражнений с одиннадцатифунтовыми гирями или даже еще более, как это делают профессора атлетического искусства».

О В. Ф. Краевском, об этом удивительном человеке, по сути, родоначальнике российской спортивной медицины, одном из первых отечественных теоретиков тренировочного процесса, мы, увы, знаем немного.

Владислав Францевич родился в 1841 году в Варшаве, в 1865 году окончил медицинский факультет Варшавского университета и переехал в Петербург, с 1840 года – статский советник медицинского департамента Министерства внутренних дел Российской империи, в 1890-х годах активно сотрудничал с Российским обществом экспериментальной психологии, до конца жизни занимался тяжелой атлетикой (выполнял жим штанги).

Краевский стал первым человеком, который назвал поднимание тяжестей «тяжелой атлетикой».

В своей статье «О влиянии тяжестей на человеческий организм» он писал: «Физические упражнения с тяжестями составляют одну из самых трудных и важных отраслей спорта, так как они больше остальных развивают мышцы всего тела. Это объясняется степенью большого мышечного напряжения, всегда пропорционального весу тяжестей, с которыми упражняемся. Вес тяжести подчас бывает очень значителен. По этим двум причинам поднимание тяжестей – в буквальном и переносном смысле слова – составляет “тяжелую атлетику”».

Трагическая случайность оборвала жизнь Владислава Францевича в 1901 году в возрасте 5 т. е..

Гуляя в октябре 1900 года по Аничкову мосту, он упал и получил сложный перелом ноги, который приковал его к постели на многие месяцы. Вынужденная неподвижность и невозможность заниматься любимым делом произвели на него самое тягостное впечатление. Его друзья вспоминали: «Это было его гибелью. Он не мог переварить той мысли, что, может быть, ему придется ходить на костылях. Он, вечно живой, не мог оставаться без движений».

Успешно преодолевая физические нагрузки, он, увы, не смог преодолеть эмоционального отягощения.

Доктора Краевского не стало 1 марта 1901 года.

Владислава Францевича похоронили на Выборгском католическом кладбище. Впоследствии его могила была перенесена на Смоленское лютеранское кладбище.

Круг исследователей и теоретиков атлетизма (под этим словом на рубеже XIX–XX веков понималась не только работа с отягощениями, но и тренировочный процесс в целом) сложился в столице империи во второй половине 80-х годов XIX столетия.

Среди коллег, учеников и последователей В. Ф. Краевского следует назвать Владислава Алексеевича Пытлясинского (1863–1933), Георгия Ивановича Рибопьера (1854–1916), Петра Францевича Лесгафта (1837–1909), Георга Гаккеншмидта (1878–1968).

В частности, последнему принадлежит книга «Путь к силе и здоровью», в которой есть такие слова:

«Творец, создавший человека, снабдил его мускулами и нервами, дающими возможность совершить любое движение из тех, которыми мы должны пользоваться на нашем жизненном пути.

Современные общественные отношения лишили тело свежего воздуха, необходимости частого напряжения и всех условий, вырабатывающих здоровые мышцы и сухожилия.

С тех пор как исчезли естественные условия, создавшие мощные поколения прежних веков, сделалось необходимым обращаться к искусственным средствам, предлагаемым авторитетами по оздоровлению тела.

Только путем упражнений с тяжестями можно развить в себе значительную силу. Но эти последние должны быть неразрывно связаны с прыганием через веревочку, беганьем, прыжками и другими видами простой гимнастики; равным образом, если упражняющийся в своей ежедневной программе пренебрежет занятиями с легкими гантелями, он никогда не сможет надеяться быть действительно сильным.

Люди в 40–5 т. е., перешагнувшие тот возраст, когда мы жаждем обладать большой силой, и желающие только сохранить свое здоровье, могут удовольствоваться упражнениями, наиболее подходящими для этой цели. Особое значение я придаю священной обязанности всех и каждого побуждать окружающую молодежь к заботам о развитии своего тела; ведь молодежь так легко вдохновляется…

Старое мнение, будто физическое развитие не уживается рядом с умственным, к счастью, теперь отвергнуто, – к счастью, говорю я, ибо оно было одним из наиболее опасных, когда-либо побежденных человечеством».

Можно утверждать, что концептуальную основу тренировочного процесса в конце XIX века представляло в первую очередь переосмысление и адаптация античности к реалиям эпохи электричества, телеграфа, паровых машин и двигателя внутреннего сгорания.

Во многом это переосмысление, трансформация ли носили не столько эстетический, сколько религиозно-философский, даже мистический характер, когда строительство собственного тела восходило к ницшеанскому (модному в ту пору) пониманию сверхчеловека и сверхчеловечества.

Дух в данном случае воспринимался не с точки зрения метафизики, как вариант теософии, а с точки зрения физиологии, чьи непреложные законы не предполагают никакой дискуссии.

В частности, по Ницше, дух зиждется на таких объективных столпах человеческого бытования, как выносливость, отвага, свобода и, наконец, триумф воли.

Таким образом, осознанные лишения, преодоление себя через физическое напряжение, порой приносящее страдания, и есть смысл нового мироустройства, в котором спорт занимает особое место.

Спустя десятилетия, а именно в 1938 году, кинорежиссер Ленни Рифеншталь в своей картине «Олимпия», снятой во время Олимпийских игр в Берлине в 1936 году, создаст визуальный образ ницшеанской, если угодно, бодифилософии.

Спортсмены, словно вышедшие из залов Дрезденской картинной галереи античные боги и герои, всем своим видом в полной мере подтверждали слова Георга Гаккеншмидта:

«Всем известно, что огромное большинство современных людей отличается безнадежной физической слабостью, хотя никогда раньше борьба за существование не требовала от ее участников большего напряжения сил.

Благосклонный читатель подумает, что для современной борьбы не нужна физическая сила, но я постараюсь доказать ему, что истинные радости жизни возможны только при условии обладания здоровым телом. Один знаменитый врач высказывается по этому поводу следующим образом: “Когда я вспоминаю различные случаи моей тридцатилетней практики, я не могу сказать, чтобы ко мне приходили многие переутомившие себя физическим трудом; между тем как изнуренных умственной работой было сотни и излечение этих последних было особенно трудно и требовало много времени”.

Я пришел к заключению, что организм человека не предназначен исключительно для умственной работы, но прежде всего для физического труда рук и тела».

В этих словах, вне всякого сомнения, кроются зачатки философии спорта как философии для избранных, в частности, для особого отряда «высшей расы», ведущего весьма специфический образ жизни, – эти сверхлюди следят за своим телом и внешним видом, соблюдают режим и особую диету, они неукоснительно придерживаются установленных ими же самими правил поведения (понятно, что все это весьма претило именно русской ментальности, русскому характеру в целом, склонному к удали и широте, которую, как мы помним, так хотел сузить Иван Карамазов).

Однако в таком случае Гаккеншмидт вступает в противоречие с рассуждениями Краевского о том, что атлетизм ставит перед собой задачи не только и не столько физического усовершенствования человека, сколько его духовного развития. Тут, что и понятно, важную роль играют сбалансированность и чувство меры, когда атлет, образно выражаясь, может принимать участие как в спортивных соревнованиях, так и в поэтических турнирах.

По сути, подобная оппозиция сохранилась в спорте и по сей день, и то, как ее для себя решает сам спортсмен, позволяет его отнести или к атлетам-интеллектуалам, или к атлетам-силовикам, когда через усилие происходит сублимация собственных комплексов, собственной нереализованности в каких-либо иных областях жизни.

В частности, по мысли Зигмунда Фрейда, во время занятий спортом во многом происходит сублимация агрессивности.

Так, пребывая в состоянии предельного напряжения мышечной массы, изнеможения после финиша, эйфории после победы и депрессии после поражения, атлет испытывает громадные эмоциональные перегрузки и переживания (эротические в том числе), растрачивая свою жизненную энергию во благо человечества, ибо является человеком публичным, порой совершенно лишенным частной жизни и по этой причине подверженным многим искушениям и соблазнам.

Таким образом, идеология новой античности, нового эллинизма и есть по сути идеология сверхчеловечества.

Атлет, являясь жрецом в храме своего тела, соблюдает или по крайней мере обязан неукоснительно соблюдать требования ритуала. Он священнодействует в своем роде во исполнение завета П. Ф. Лесгафта: «Все, что упражняется, развивается и совершенствуется, что не упражняется – распадается».

Яркой иллюстрацией к этим словам, как думается, являются вошедшие в моду на рубеже XIX–XX веков фотографические открытки известных спортсменов-силачей – Петра Крылова и Ивана Заикина, Георга Гаккеншмидта и Ивана Поддубного, Сергея Елисеева и Григория Кащеева, Евгения Сандова и Карла Поспешила, Георга Луриха и Артура Дандурана.

Обнаженные или полуобнаженные атлеты по воле фотографов (в этом жанре, кстати, снимал и знаменитый Карл Булла) входят в образ античных героев, демонстрируя перед объективом камеры свою мускулатуру, выказывая при этом на своих лицах драматическую сдержанность или мужественное напряжение, холодную надменность или задумчивую сосредоточенность, что не может не зародить у зрителя этих карточек мысли о неотмирности и олимпийском происхождении данных персонажей, наделенных недюжинной силой и выдающейся красотой тела.

Ожившие мраморные изваяния эпохи высокой и поздней классики, вышедшие из-под резца Мирона и Фидия, Поликлета и Скопаса, в полной мере отражают пафос служения высшей истине, эллинистическим идеалам, персонификация которых в начале ХХ столетия обретает глубоко сакральное наполнение.

Итак, ожившие скульптуры.

Ожившие полотна старых мастеров.

Пластика Ринальди и Клодта, Фальконе и Щедрина.

Изнеможение и мощь одновременно.

Пробуждение страсти.

Подача собственного тела словно бы чего-то отстраненного, чуждого, пришедшего из магической древности или страдающего Средневековья, как некоего инфернального объекта, пребывающего вне времени и пространства.

Вполне закономерно, что именно мифология Серебряного века откликнулась на эти подспудные призывы, воспев тело как некую вселенную, которая вмещает в себя многие страсти, необузданную мощь и смертельную слабость одновременно, становится вместилищем сомнений и гениальных прозрений, горнего и дольнего.

Осип Эмильевич Мандельштам восклицал в этой связи:

 
Дано мне тело – что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?
 

Эта же тема звучит и у Марины Ивановны Цветаевой:

 
Точно гору несла в подоле —
Всего тела боль!
Я любовь узнаю по боли
Всего тела вдоль.
 

Философия же «сильной личности», ницшеанского «человека-бога» призвана упорядочить этот конфликт телесного «низа», находящегося во власти похоти, и духовного «верха», стремящегося в горние сферы, притом что данное упорядочение требует приложения значительных усилий. Физических в первую очередь, когда атлетизм и силовые нагрузки во многом становятся стимулом раскрепощения, возможностью избавиться от страхов, немощи и комплексов, залогом новой свободной сексуальности и эротизма.

Можно утверждать при этом, что осознанное строительство собственного тела предполагает определенную психическую и психологическую трансформацию индивида, возводящего мифологию самости в ранг жизненного приоритета, абсолюта.

Данный абсолют отрицает бессознательное, потому как оно не подлежит рассудочному препарированию и, стало быть, не подвержено прогнозам и планированию.

Бессознательное – аналог дегенеративного.

Воля – тождество триумфатора.

Итак, чувственное и бесчувственное, точнее сказать, надчувственное, суть антиподы, а эмоциональное есть аналог слабости, что противостоит ницшеанской антропософии.

Размышляя над этой оппозицией, интересно обнаружить во «Введении в психоанализ» Зигмунда Фрейда следующий комментарий: «Многие действия совершаются особенно уверенно, если на них не обращать внимания, а ошибочное действие возникает именно тогда, когда правильности его выполнения придается особое значение и отвлечение внимания никак не предполагается».