Текст книги "Уточкин"

Фирменные магазины «Дукса» открылись в Москве, в Неглинном проезде, и в Петербурге, на углу Невского и набережной Мойки.

В велосипедном журнале «Циклист» читаем следующий более чем комплиментарный пассаж о продукции этой фирмы: «Все велосипеды фабрики “Дукс” выглядели изящно, имели узкую каретку, раму модели 1896 года и легкий вес».

Известно, что на велосипеде именно этой марки ездил Константин Эдуардович Циолковский.

С самого начала езда на велосипеде для Сергея Исаевича Уточкина, как мы уже знаем, была чем-то большим, нежели просто прогулкой на свежем воздухе, когда можно любоваться окрестностями, останавливаться, отдыхать, а затем вновь продолжать путешествие по Одессе или ее окрестностям, совершенно не утруждая себя сколько-нибудь серьезными физическими нагрузками.

Пожалуй, для Уточкина велосипед был инструментом, позволяющим быть еще сильнее и еще быстрее, снарядом, управление которым рождало ощущение свободы и полета, возможностью оказаться впереди соперников.

Однако было бы ошибкой думать, что любое спортивное единоборство доставляло ему удовольствие.

Александр Куприн так передавал отношение Сергея Исаевича, например, к боксу: «Первые три минуты ты дерешься со злобой… Минута отдыха… Вторая схватка… Это уже нелепая драка, от которой нас часто разбороняют, а затем чувствуешь себя как в обмороке… Боли совсем не ощущаешь; остается только лишь инстинктивное желание: упавши на пол, встать раньше истечения трех минут или одиннадцати секунд. Вы сами знаете, друг мой, что я средней руки велосипедист, мотоциклист и автомобилист. Я недурно гребу, плаваю и владею парусом. Я летал на воздушных шарах и аэропланах. Но пе-пе-редставьте с-с-себе, этого с-спорта я никогда не мог о-д-д-олеть!»

1910 год.

Одесса.

Остановился на углу Госпитальной и Прохоровского переулка, чтобы перевязать развязавшийся шнурок.

Наклонился, и в это мгновение до него донесся странный лязг, шелест шагов, нарастающий гул, словно из десятков или даже сотен глоток в небо вылетали нечленораздельные звуки.

Уточкин поднял глаза – со стороны Мясоедовской на него шла толпа, заняв всю проезжую часть и тротуар.

Перед толпой, метрах в десяти от нее, спотыкаясь, бежал худой, задыхающийся старик-еврей в безразмерном, словно бы с чужого плеча лапсердаке.

Он размахивал руками, будто бы не знал, что с ними делать и куда их деть.

Скользил по мостовой.

Боялся оглянуться назад, а толпа надвигалась как вал.

Сергей Исаевич перевязал шнурок и поднялся, чтобы все увидели его… «Он был выше среднего роста, сутуловат, длиннорук, рыжеволос, с голубыми глазами и белыми ресницами, весь в веснушках. Одевался всегда изысканно, но, как это часто бывает с очень мускулистыми людьми, – платье на нем сидело чуть-чуть мешковато. Усы и бороду брил и носил прямой тщательный пробор, что придавало его лицу сходство с лицом английского боксера, циркового артиста или жокея. Был он некрасив, но в минуты оживления – в улыбке – очарователен. Из многих виденных мною людей он – самая яркая, по оригинальности и душевному размаху, фигура» (Александр Куприн).

– Уйди с дороги, дядя! – истошно заорал придурковатого вида одноглазый мужик в кургузом пиджаке, напяленном на голое тело. – Порешу!

Это прозвучало как привычная команда – «на старт!».

Или неоднократно слышанное на ринге – «бокс!».

Уточкин сделал несколько шагов навстречу толпе и замер.

– Я же ничего плохого им не сделал… за что? – бормотал поравнявшийся с ним старик.

Тут же, впрочем, он оступился и упал, попытался подняться, но два биндюжника уже волокли его по мостовой.

Далее идут отдельные фотографические кадры:

белое от смертельного ужаса лицо старика-еврея;

переломанные судорогой губы его;

перепачканный лапсердак;

багровые затылки.

И тут же глухой стон.

Над толпой пронесся вопль все того же мужика в пиджаке: «Вешать жида!»

Злоба прилила к голове.

Уточкину хватило нескольких шагов, чтобы настигнуть одного из нападавших, коротко посмотреть ему в лицо и, не говоря ни слова, провести кросс в голову. Биндюжник рухнул на тротуар.

Второго уложил хуком слева.

Толпа охнула и отступила.

Раздались голоса: «Да это же Уточкин».

– Все равно порешу гада! – забился в истерическом припадке одноглазый.

Спустя годы Александр Куприн напишет: «Он [Уточкин] рассказывал мне: “И, фффот я слышу сзади… Не бей! Эт-то наш… Уточкин!” Но было поздно. Я чувствую, как будто у меня в спине сквозняк. Это меня ударили ножом. Я потом семь недель лежал в больнице».

А ведь так оно все и вышло – это была драка, но только не на боксерском ринге, а на пересечении Госпитальной и Прохоровского переулка, драка, когда разбиваешь в кровь кулаки, получаешь ножом в спину, когда живешь инстинктивным желанием добраться до того, кто это сделал, и убить его, но в результате сам оказываешься на земле и погружаешься в сон рискованный.

Это и есть природа смерти.

А потом, когда открываешь глаза, видишь перед собой испуганные лица погромщиков, плывущее высокое небо, стены домов, круговерть фонарных столбов, ощущаешь себя лежащим как бы на дне огромной бочки, до краев наполненной дождевой водой.

Так уже было в детстве однажды, когда полез за мячом на водосточную трубу, но не удержался и упал в бочку, тут же и обнаружив себя на дне колодца, края которого очерчивали далекое, высокое, плывущее небо размером с целковый.

И это уже потом в эту дыру залезал трактирный слуга по фамилии Ермилов, случайно проходивший мимо, и вытаскивал едва не утонувшего в бочке мальчика.

Глава четвертая

Что не убивает меня, то делает меня сильнее.

Фридрих Ницше

«Устройство большой дорожной интернациональной гонки Петербург – Москва явилось для нас, русских, затеей немножко смелой, так как против иностранных сил следовало выставить свои силы, которые с честью отстояли бы славу русского велосипедного спорта.

Отсутствие этих сил сделало бы нас смешными в своей затее. И вот нашлось несколько смельчаков, которые записались на эту гонку. В числе их был и я.

Победить иностранных знаменитостей я не мечтал, да и мыслимая ли это вещь: на их стороне и опытность, и денежные средства, и, наконец, такие силы, как Гергер, Фишер, Кехер, Регейс и прочие.

Все они занимаются исключительно велосипедной ездой. Регейс показал свои руки с рядом крупных мозолей и пояснил, что “это от руля”. У меня же на руках не было ни одной мозоли, и потому, естественно, в голове промелькнула мысль отказаться от конкуренции с таким мастером своего дела. Но поезд на всех парах нес участников к цели, исполнение такой мысли было равносильно сознанию своей трусости».

Это слова, сказанные летом 1895 года, принадлежат Михаилу Фадеевичу Дзевочко – велосипедисту, победителю первой в истории России веломногодневки.

О Михаиле Фадеевиче известно, что он родился в Минске в 1863 году. Впервые выступил в Москве на циклодроме в 1883 году, но вскоре перешел в шоссейные гонки, которые в те годы более напоминали современный велокросс.

Всероссийскую же славу Дзевочко принесла именно гонка Петербург – Москва, с упоминания которой мы и начали эту главу.

Итак, старт был дан в 17.00 29 июня 1895 года в деревне Средняя Рогатка, что располагалась в 12 километрах от столицы империи.

Третья стартовая группа, в которой был заявлен Михаил Фадеевич, считалась сильнейшей. Среди главных соперников Дзевочко тут были Франц Гергер, известный гонщик Грютнер и московский велосипедист Шевляев.

По свидетельству очевидцев, с первых километров гонки стало ясно, что она будет суровым испытанием для ее участников – дождливая холодная погода, бездорожье, грязь, движение по «целине», постоянные поломки инвентаря.

Со старта Дзевочко предложил соперникам свою фирменную тактику – резкий силовой спурт и отрыв от преследователей. Это сработало, но в районе Тосно гонщик упал на скользкой дороге, повредив велосипед и серьезно травмировав ногу. Воспользовавшись этим, соперники без особого труда «добрали» (догнали) Михаила Фадеевича и ушли вперед.

«Переложиться» (войти) в лидирующую группу гонщику стоило немалых усилий, но это произошло на подъезде к Любани, и в Чудово Дзевочко въехал с большим опережением пелотона, который возглавлял будущий бронзовый призер чемпионата мира по трековым гонкам 1896 года австриец Франц Гергер.

Этап Новгород Великий – Крестцы проходил ночью под проливным дождем.

От переохлаждения у Дзевочко поднялась температура и началась лихорадка. Продолжать гонку в таком состоянии было нельзя, но решение нашлось неожиданно – контролеры гонки надели на велосипедиста женскую ватную кофту, а поверх – бурку. В таком экзотическом виде Михаил Фадеевич двинулся дальше и уже на подъезде к Валдаю выздоровел совершенно.

Вторую ночь без сна в седле велосипеда Дзевочко встретил под Лихославлем.

И здесь наступило то, чего следовало ожидать, – гонщик начал терять сознание от переутомления, организм отказывался совершать физические усилия, перед глазами все плыло, несколько раз Дзевочко приходилось слезать с велосипеда и идти пешком, и лишь приближающийся гул голосов группы преследования заставил спортсмена, как это принято говорить, «на морально-волевых» продолжить гонку и в результате въехать в Москву первым.

В результате Михаил Фадеевич «привез» своему ближайшему преследователю Францу Гергеру 44 минуты, проехав тур за 36 часов 10 минут 53 секунды.

Читаем в журнале того времени «К спорту»: «Победитель состязания Дзевочко в продолжение двух ночей не сомкнул глаз, неутомимо педалируя и показывая тем пример человеческой выносливости. Знаменитый Ф. Гергер, взявший многие дорожные гонки и в том числе интернациональный пробег Бордо – Париж, несмотря на огромный свой опыт, подготовленность и лучшие условия, в которых ему пришлось ехать, уступил нашему соотечественнику, показавшему, какие способности, физическая и нравственная выдержка таятся в русском спортсмене».

Третье место в той гонке вслед за Дзевочко и Гергером занял московский велосипедист Шевляев.

Однако судьба бронзового призера оказалась трагична.

Травмировав ногу во время гонки и не получив своевременной специальной медицинской помощи, спортсмен умер от заражения крови на второй день после финиша.

Рассказывая о великих предшественниках Сергея Уточкина на велотреке и шоссе, следует также упомянуть Михаила Ивановича Дьякова – чемпиона России по велосипеду в 1893–1895 годах.

Михаил Дьяков происходил из весьма состоятельной купеческой семьи. В частности, Дьяковым принадлежал доходный дом на 5-й роте Измайловского полка в Петербурге.

Известно, что в 1884 году отец подарил сыну гран-би «паук», с которого и началось увлечение двенадцатилетнего Миши велосипедом.

Впервые в гонках Дьяков выступил в 1890 году, а его первым наставником стал легендарный конькобежец и велосипедист Николай Александрович Панин-Коломенкин.

По воспоминаниям Николая Александровича, его воспитанник – Миша Дьяков, только что закончивший реальное училище, был заведующим в магазине игрушек, который принадлежал его деду, всегда был идеально одет и выглядел щеголем, но при этом держался скромно, был немногословен и предупредителен.

Первый серьезный успех пришел к Дьякову в 1893 году в Царском Селе, где он выиграл звание лучшего гонщика России на дистанции 7,5 версты – самой престижной в то время, установив при этом всероссийский рекорд.

В следующем сезоне он побил рекорд страны в гонке на 100 верст и вновь стал всероссийским чемпионом на дистанции 7,5 версты, улучшив свой же рекорд.

В 1894–1895 годах Михаил Иванович удерживал за собой звание чемпиона России.

В 1896 году М. И. Дьяков выступил в Лондоне на открытом чемпионате Англии, где установил два мировых рекорда на дистанциях две мили и пять миль и был удостоен звания «короля велосипедистов».

Параллельно с шоссейными гонками Дьяков выступал и на треке, что свидетельствовало о его превосходных физических данных, а также готовности выполнять как цикловую, так и спринтерскую работу на самом высоком уровне.

Впрочем, победы и неудачи Михаила Ивановича уже в то время, на заре профессионального велосипедного спорта, в той или иной степени были связаны с подковерными интригами и жесткой конкурентной борьбой фирм, производивших инвентарь.

В своей книге «Русский спортсмен – чемпион Англии» М. И. Дьяков писал:

«Помню такой случай. Перед гонками на первенство России 1894 года в Москве был устроен общий обед для участников состязаний. Надо сказать, что все считали меня верным кандидатом на первое место. Во время обеда официант почему-то предлагал мне лучшую, по его мнению, котлету, но я взял другую, а та досталась С. Пуресеву, известному московскому скоростнику-конькобежцу и велосипедисту. Он этой котлетой так отравился, что не мог на другой день участвовать в гонке. Удалось выяснить, что это было делом рук торговца велосипедами фирмы “Энфильд”, которому нужно было, чтобы чемпионом стал не я».

В списке младших современников Уточкина – выдающихся русских велосипедистов начала ХХ века – также следует назвать Анисима Панкратова, Платона Ипполитова, Федора Борисова и Петра Калашникова, питательной средой достижений которых в той или иной степени были, безусловно, пафос и достижения Сергея Исаевича.

Отсчет блестящих побед семнадцатилетнего Сережи Уточкина начинается с 5 июня 1894 года. В этот день состоялась велосипедная гонка на полверсты в пользу пострадавших от землетрясения в Греции, которая принесла гонщику его первый «золотой жетон».

Вторым крупным событием в жизни начинающего спортсмена стала гонка в честь открытия асфальтового трека Одесского общества велосипедистов, состоявшаяся в том же году 27 июня.

Во всех дисциплинах Уточкин приехал первым, что потрясло не только его соперников, но и публику, которая раньше ничего подобного не видела.

О тех стартах журнал «Велосипедный спорт» сообщает: «Велосипедным состязаниям в Одессе, что называется, “везет!” Каждая гонка привлекает такую массу публики, что буквально не хватает платных мест… Овации, которыми был встречен Уточкин публикой, превосходили всякие ожидания».

Теперь гонщика жаждут видеть не только в Одессе и Москве, Петербурге и Харькове, его приглашают в Лиссабон и Париж.

Читаем в «Одесских новостях»: «С возвращением в субботу из Парижа с С. И. Уточкиным, как оказалось, произошла история, повлекшая за собой постановление гоночного комитета в Париже о запрещении Уточкину участвовать в гонках всей Западной Европы в течение трех месяцев. После усиленной тренировки на Парижском циклодроме, У. вошел в “боевой порядок” и в двух гонках одержал блестящую победу, взял два приза в 800 и 250 франков. Продолжая тренировку, г. У. думал записаться на главный приз сезона “Grand Prix”, но… произошла история. По словам г. У., из-за вздора он был оштрафован гоночной администрацией в 200 франков. Объясняясь по этому поводу с уполномоченным администрации, как всегда не сдержанный У. крикнул уполномоченному “Vous etes voleur” (Вы – вор). Инцидент этот был обсужден комиссией и вызвал постановление о запрете У. участвовать в гонках Западной Европы в течение 3-х месяцев».

Несдержанность и резкость, как мы помним, были свойственны Сергею Исаевичу еще с детства. Он сам признавал за собой эти качества, понимал, что порой переходит грань, но ничего не мог поделать с этими спорадическими выбросами адреналина, когда только таким образом можно было реализовать себя, высказаться громко и дерзко, как это делал порой его отец Исайя Кузьмич.

Иногда Уточкин вопреки здравому смыслу шел на смертельно опасные авантюры, ни минуты не сомневаясь в том, что все обойдется и что он вновь выйдет победителем.

Так, однажды за неделю до важных велосипедных стартов Уточкин с друзьями решил устроить ночные гонки в пригороде Одессы, а именно – провести спуск с горы, разогнавшись на велосипеде до скорости 120 верст в час.

Движение в полной темноте оказалось чревато – неожиданно в конце трассы возник шлагбаум.

В результате столкновения у Уточкина была сломана челюсть, разорвана нижняя губа и переломаны ребра.

Сергею Исаевичу хватило недели, чтобы восстановиться, вновь выйти на циклодром и продолжить побеждать.

Постоянно ходя по грани, он был при этом уверен в том, что адреналиновый коктейль был полезен для душевного здоровья не только ему, но и всем, кто попадался на его жизненном пути, видел в этом способ уйти от рутины и повседневности, а также указать окружавшим его путь выхода из обыденности.

Причем порой подобные встряски носили едва ли не хулиганский характер.

Вот как описал одну из подобных «смешных» историй, происшедших с ним в детстве, сам Сергей Уточкин:

«Однажды вечером, сидя на скамеечке у ворот, сделав военный совет, мы (с двоюродным братом Спиридоном) порешили перетянуть канат на высоте 1 фута от земли через тротуар улицы к ближайшему дереву и скамье, на которой мы сидели. Затем я высказал опасение, что упавший может оказаться большим и что необходимо выработать план самозащиты, который, по моему мнению, может заключаться только в бегстве. “А так как ты знаешь, – говорил я Спире, – что взрослые бегают быстрее, чем мы, то потому нам следует перетянуть второй канат и сидеть уже за ним”. Когда падение совершится, разъяренный преследователь бросится на нас, и, может быть, второе падение даже отобьет охоту продолжать преследование.

Подобная идея пришлась по вкусу, и через мгновение мы сидели на корточках и привязывали второй канат.

То, что потом случилось, превзошло наши самые смелые ожидания. Эффект получился необычайный. Сидя на корточках, мы увидели приближающуюся группу, состоявшую из пяти лиц. Впереди шествовал офицер с двумя дамами, а позади – офицер под руку с барышней в красивом розовом платье и соломенной шляпке. Вдруг Спирка делает порывистое движение и говорит:

– Надо предупредить.

Я схватил его за рукав и дрожащим от страстного ожидания голосом прошептал:

– Сиди!

И очарованными глазами при свете мигающего газового фонаря, мерцавшего в отдалении, я следил за плавным приближением наших жертв к месту гибели. Прикосновение первой тройки имело самые разрушительные последствия. Неестественно взмахнув руками, ринулись вперед головой вниз две дамы. Офицер, державший одну из них за руку, пытался удержать ее. Не прошло и одного мгновения, как они все трое, оглашая нашу тихую до того улицу криками ужаса, беспомощно барахтались на земле. Мгновенным движением офицер оставляет розовенькую барышню. Стремительно бросившись на помощь и зацепившись, в свою очередь, перелетает через головы пострадавших сопутников. А над ними в позе ужаса замерла прелестная розовая барышня в соломенной шляпе. О том, что может быть, я не думал. Пораженный необыкновенным результатом чудесного изобретения, я умирал от смеха. Смеялся бесстыдно и громко, смеялся до того, что не мог встать. С полными слез глазами смотрел на стремительно убегающего Спирку и продолжал безумно хохотать.

Быстро поднялся офицер, упавший первым, огляделся по сторонам, нагнулся, ощупал руками канат, обернулся в мою сторону и как тигр прыгнул на меня. Я замер и в страхе забыл о спасательном содействии второго каната.

Последний не выдал.

Я видел перед собою свирепые, вытаращенные глаза офицера, который бросился на меня.

И в тот момент, когда я считал себя уже погибшим, офицер, взвиваясь как змея и стуча головой о камни, покатился к моим ногам, а через мгновение, подобно метеору, я несся по улице, прославляя спасительное заступничество второго каната».

Но, как известно, Уточкин и сам оказывался в подобных ситуациях, и не раз. Он знал цену боли и не видел в этом ничего оскорбительного ни для себя, ни для своих визави. Просто, как ему казалось, это была возможность, упав, подняться и сделаться еще сильнее.

Впрочем, не каждый был на это способен.

Например, Николай Исаевич Уточкин (старший брат), постоянно попадая с Сережей в подобного рода передряги, даже ведя впоследствии дела брата, со временем не выдержит. По слухам, он сопьется и сойдет с ума. Его можно будет часто видеть на Соборной площади у памятника светлейшему князю Воронцову, с которым он будет о чем-то напряженно, на грани крика разговаривать.

Почти как у Пушкина в «Медном всаднике»:

 
Кругом подножия кумира
Безумец бедный обошел
И взоры дикие навел
На лик державца полумира.
Стеснилась грудь его. Чело
К решетке хладной прилегло,
Глаза подернулись туманом,
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь. Он мрачен стал
Пред горделивым истуканом
И, зубы стиснув, пальцы сжав,
Как обуянный силой черной,
«Добро, строитель чудотворный! —
Шепнул он, злобно задрожав, —
Ужо тебе!..» И вдруг стремглав
Бежать пустился…
 

…Уточкин часто вспоминал то свое бегство, те свои первые шаги, когда он полностью и безоглядно доверился какому-то неведомому ему ранее движению токов в собственных ногах. Он абсолютно не чувствовал ни земли, ни ступней, не испытывал никакого усилия, толкая себя вперед, и порой ему даже казалось, что он летит, задыхаясь от страха и радости одновременно, щуря глаза, не смея оглянуться назад.

За ним вполне могла гнаться мадам Заузе с окровавленным ножом в руке или безнадежно отставшие на циклодроме соперники, но Сергей Исаевич ничего этого не видел и не знал, он мчался вперед, заходил на второй, на третий круг велотрека, летел мимо водолечебницы Шорштейна, в мавританского стиля окнах которой можно было видеть голых людей, некоторые из которых были завернуты в простыни, несся через проходные дворы, мимо Воронцовского дворца, по Приморскому бульвару. А потом он останавливался в Угольной гавани и вовсе не потому, что устал, а потому, что дальше бежать было некуда, перед ним до горизонта простиралось море.

Тут наступала пауза – секунды на раздумье, и он прыгал в воду.

Конечно, о свершениях и непостижимых трюках Эрика Вайса, более известного как Гарри Гудини, в Одессе были хорошо наслышаны. Особенно возросла его слава в России после того, как в 1903 году он посетил эту страну.

Более всего впечатление Уточкина будоражил трюк Гудини, когда руки и ноги иллюзиониста сковывали цепями, самого его помещали в металлический ящик, который закрывали на замок, а затем с высокого моста этот ящик бросали в реку. Однако буквально через несколько минут, которые зрителям, разумеется, казались вечностью, мистер Гудини появлялся на поверхности воды, улыбался, показывал всем, что руки его свободны, и неспешно плыл к берегу.

Сергея Исаевича потрясала именно эта неспешность, вальяжность, с которой Гудини подплывал к берегу, переполненному восторженными зрителями, поднимался на специально устроенный к этому случаю помост и церемонно кланялся. Лицо его при этом не выражало никакого смятения, недавно перенесенного испуга, испытанного ли ужаса. Выходило, что он их вовсе не перенес и не испытал.

А ведь еще несколько мгновений назад он был на краю гибели, в совершенно безвыходном положении, когда спасения нет и отчаяние становится сутью, смыслом всего сущего, второй натурой, подавляет волю полностью и приводит к помутнению рассудка.

Итак, что же происходило там – в металлическом ящике?

Уточкину оставалось только гадать.

Вот, например, сейчас, когда он прыгнул с пирса в воду, крестообразно сложив руки на груди, как делал это в детстве, когда подходил к Святому причастию в Успенской церкви, подумал о том, что совершенно не нужно подобно мистеру Гудини насильно обрекать себя несвободе. Достаточно просто изгнать из себя страх и отчаяние, эмоции и пароксизмы, довериться течению времени, повелеть себе быть сильным и выполнить это повеление.

Под водой Сережа открыл глаза и увидел себя медленно идущим ко дну.

Вцепился при этом пальцами в бицепсы, чтобы не дай бог не раскрыть объятий, не начать помогать себе руками выплыть, вырваться наверх, чтобы глотнуть немного воздуха.

Наверное, так же и Гарри Гудини, оказавшись в полной темноте ящика, скованный по рукам и ногам, напрягал мышцы до вздувшихся вен, старался ни о чем не думать, полагаясь исключительно на сноровку и знание ему одному известной тайны. А потом наступало то, что у иллюзионистов называется словом «престиж», то есть финальная часть фокуса, когда зритель уже понимает, что его обманули, но не знает, когда именно это произошло.

Нет, позволить себе обманывать кого-либо и себя в первую очередь Уточкин не мог. Единственной правдой происходящего для него было то, что он совершенно не боялся безвозвратно уйти в небытие, в непроглядный мрак подводного царства хотя бы потому, что очень хорошо плавал, как рыба, находя сей инстинкт (он же навык) непреодолимым. Например, он мог долго плыть под водой без помощи рук, лишь извиваясь всем телом как змея, мог задерживать дыхание на несколько минут, которые ему казались часами, мог, наконец, специально доводить себя до крайнего изнеможения, когда темнеет в глазах и бешено бьется сердце, а потом вдруг обрести новое дыхание, разжать скованные судорогой пальцы, взмахнуть руками и через мгновение оказаться на поверхности воды перед взглядами сотен зрителей и поклонников.

Но все это было вовсе не результатом того самого пресловутого «престижа», но итогом триумфа воли, когда нисколько не покривил перед собой душой, итогом долгих тренировок и преодоления себя – своих слабостей и страхов.

Впрочем, как мы знаем, Сергей Исаевич и не был никаким иллюзионистом, чтобы прятать от посторонних глаз свое несовершенство и свои провалы. Он всегда оставался на виду у всех, находя в этом проявление достоинства и чести, которые должны быть свойственны любому атлету.

В июле 1911 года в земскую больницу города Крестцы Новгородской губернии был доставлен пациент, после осмотра которого доктор Дроздов диагностировал у него перелом правой ключицы, вывих левой подколенной чашечки, а также сотрясение мозга. Данные повреждения не были признаны тяжелыми и тем более опасными для жизни, а физическая мощь пациента позволила предположить, что в скором времени он пойдет на поправку.

Однако доктора Дроздова более обеспокоило глубоко подавленное состояние пациента, который жаловался на бессонницу и постоянные мучительные головные боли. Устранение же оных было возможно лишь, как известно, при помощи употребления сильнодействующих препаратов, в частности опия, привыкание к которому чревато печальными последствиями.

Мы понимаем, что речь идет о Сергее Исаевиче Уточкине.

Следует сказать, что и раньше он производил впечатление не вполне здорового человека, потому что был подвержен различным реактивным состояниям, перепадам настроения, мог быть весел и мрачно задумчив, деликатен и груб почти одновременно.

Журналист и писатель Петр Моисеевич Пильский замечал: «Границы здоровья и болезни у Сергея Уточкина так тонко были стерты, так не отчетливы, так терялись и пропадали. Его суматошная, какая-то бешено прыгающая мысль никогда не знала ни устали, ни покоя, ни последовательности».

Казалось, что в такие минуты ему было трудно с самим собой.

Он чувствовал смертельную усталость, и в то же время неведомые силы закипали в нем.

Лежа на больничной койке, Уточкин как бы наблюдал за собой со стороны и приходил в полнейшее отчаяние, потому что видел измученного, слабого, больного человека, в котором не находил и следа от того удалого, энергичного, вечно улыбающегося Сережи, которого любили все и который любил всех.

Почему-то всегда, когда оказывался в таком беспомощном положении, он думал о Леле, о том, как она ухаживала за ним тогда давно, когда он упал с мельницы. А поскольку своей матери он не помнил, то ему казалось, что именно так и должна мать относиться к своему ребенку, жалея его не от безнадежности, а от полноты чувств.

И было в этом что-то необычайно трогательное и сентиментальное.

Из воспоминаний Сергея Уточкина:

«Вскоре я совершил первое в моей жизни путешествие в Крым. Красавица Леля вышла замуж за крупного крымского помещика. Я упросил Лелю взять меня с собою в Крым. Леля доставила мне это удовольствие, и в один день мы сели на пароход.

Пароход!

Это было очаровательно. Я подружился с матросами, излазил весь пароход сверху донизу, поднимался на мачты, доведя до того, что капитан приказал меня снять с мачты. Я предстал перед разгневанным владыкой нашего судна.

– Будешь бегать, – сказал он, – оторву тебе голову. Вид у него был такой внушительный, под его командой был такой большой пароход, такая масса матросов. Я поверил его словам, огорчился и ощупывал в последний раз свою голову.

Но счастливая своим счастьем добрая Леля поднялась в капитанскую будку и вернула мне жизнь. Капитан преобразился. Он даже погладил меня по голове и сказал:

– Бойкий мальчик, но только больше не смей так высоко лазить – не то выброшу в море.

Я получил из большой коробки вкусных конфет и отправился, чтобы осмотреть мое седло, подаренное мне для верховой езды, на котором я буду ездить, выпущенный живым грозным капитаном.

Но вот и Евпатория. Шум от падающего якоря. Мы вышли на палубу. Суета вокруг. Перед нами в полуверсте город. Весь ландшафт залит лучами яркого солнца. Сердце мое дрожит. После скучной процедуры подплытия к берегу, часа через полтора мы въехали в город.

Новая земля, новые люди, новые здания. Выходим на берег. Как прекрасна новизна! Как хороша жизнь! Как далеко детство!»

Или вот еще такое воспоминание:

«Белоснежные чайки с криками вьются вдоль берега, белоснежными крыльями своими отражая солнце. С сожалением и тоской бросаю последний взгляд на родное море.

Леля довольна больше меня; я вижу ее в объятиях незнакомого человека. Этот человек – ее супруг.

– Ты устала, – спрашивает, радостно блестя глазами, Саша, как называет его моя Леля. – Хочешь отдохнуть? Здесь вблизи гостиница.

Мне ужасно захотелось побывать, наконец, в гостинице, о которой я так много слышал, но никогда не бывал.

– Нет, едем, едем! – к моему огорчению, ответила Леля. – Скорей домой!

И, захлебываясь от радостного смеха, поцеловала Сашу.

– Прикажу запрягать, – покорился он и пошел делать хозяйственные распоряжения.

Мы в экипаже. Я на козлах рядом с кучером. “Трогай, Ахмет”. – И стремительная четверка лошадей – две впереди, две сзади – лентой понесли легкий экипаж по желтому гладкому шоссе.

Меня не развлекали колосящиеся поля; я забыл о том, что было: о море, о пароходе. Я не думал о том, что будет – о деревне Чаботарке – поместье Саши, куда так быстро уносили нас четыре лошади. Я думал о гостинице, которой мне не удалось повидать.

Мы приближаемся к “Городу мертвых”, этой вечной гостинице для тех, кто никогда не будет ехать на четырех лошадях в деревню Чаботарку, кто никогда не будет вместе счастлив, как Леля, и одиноко счастливым, как я; кто никогда не сможет править лошадьми, как это делает Ахмет, щелкнув по ушам переднюю лошадь длинным бичом. Необычный вид упряжи, ловкие движения Ахмета и резвый бег лошадей настолько поглотили мое внимание, что о гостинице я забыл.