Текст книги "Уточкин"

– Я ужасно люблю править, – обратившись к Ахмету, говорю я.

– Барчук, это трудно; это ужасно трудно, – в тон мне замечает он.

Улавливаю в его голосе нотки презрения. И я понимаю, что должен довольствоваться лишь созерцанием. Новое огорчение, длящееся всю дорогу. Ахмет, который вначале так мне нравился, делается совершенно чужим; я хочу слезть с козел.

Но вот мы подъезжаем к мельнице, стоящей на пригорке, на краю деревни. За деревней в полуверсте таинственная Чаботарка, чернеющая своим зеленым садом, вся потонувшая в глубокой долине. Сад окопан широчайшим рвом. “Твои владения, – слышу позади Сашин голос, обращенный к Леле, – пойдем пешком”. Лошади остановились. Я с удовольствием спрыгнул с козел. Мы шли вдоль единственной улицы деревни.

Милая деревня, милый запах молока и хлеба, милые собаки и телята вокруг. Гордо пробежал петух, преследуя смятенную курицу. Мы прошли деревню и приближаемся к экономии. У белых высоких ворот стоит кучка народу. “Слуги вышли тебя встречать, я тебе сейчас представлю свою старушку-няньку, которая вынянчила меня”, – слышится Сашин голос. “Я буду ее любить”, – отвечает счастливая Леля. “Ах, барыня, барыня, заждались мы вас, красавица!” И они бросились на шею друг другу. Когда первые восторги встречи миновали, был замечен я. “Это брат ваш?” – спросила старуха, недоверчиво оглядывая меня. “Двоюродный”, – ответила Леля. Старуха облегченно вздохнула.

Очень уж неказистым показался я ей, как она потом сама мне признавалась. Я полюбил старуху с первого взгляда и немало не заботился о произведенном мною на нее впечатлении. Те люди, которые мне нравятся, должны любить меня, – думал я и не сомневался в непреложности подобного закона.

Мы миновали ворота, прошли по широкой аллее, усаженной высокими тополями. “Здесь я буду ездить верхом”, – подумал я. “Надо укоротить стремена в седле”, – вспоминаю. Я покосился на огромные свертки нашего багажа, запружавшие следовавший за нами экипаж. “Вы мне дадите лошадь?” – обратился я к Саше. “Завтра утром”, – ответил он. “Где конюшня?” – спросил я няню. “Видишь ворота налево – там скотный двор и конюшня”. И сопутствуемый веселым лаем огромной цепной собаки – впоследствии моего друга – я понесся на скотный двор. Стадо баранов в огромном загоне поглотило мое внимание. Масса собак вокруг возбуждала любопытство. Меня догнал Саша, взял за руку и повел обратно к дому. “Если бы ты подошел к баранам, собаки тебя бы разорвали на клочки”, – смеясь, заметил он. Но интерес, вызванный баранами, был сильнее страха быть разорванным.

Мы вошли в дом. Посреди большого стеклянного коридора стоял стол, покрытый белой скатертью, и здоровая краснощекая девушка-адарка, одетая в короткую запаску, вносила огромную сковороду с дымящейся яичницей. Никогда я не ел такой вкусной яичницы с жареным салом.

– А где Витя? – спросила Леля о своем брате, гостившем в Сашиной экономии.

– Сейчас вернется с поля».

Чем старше становился Уточкин и чем дальше он уходил от тех событий, тем ближе они становились к нему. Это было совершенно необъяснимым парадоксом, над котором он бился долгими больничными ночами, не имея сил уснуть из-за нескончаемой головной боли.

Читаем в «Моей исповеди» С. И. Уточкина:

«Наверху все время мною владело сознание, что единственный мой враг – это земля, все, чем она тянется к небу, грозит мне опасностью при спуске, и, в случае несчастья, прикосновение к ней будет смертельно.

Голубоватый эфир, любовно носивший меня в своих бархатных объятиях, мне родственнее земли, которая рано или поздно, но сделается моим палачом, как и всего живого».

Но пока она, земля, не убивает, но приносит страдания и калечит, а следовательно, по мысли Фридриха Ницше, делает сильнее.

«За что ей и спасибо», – улыбается Сергей Исаевич.

Глава пятая

Я заклинаю вас, братья мои, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит вам о надземных надеждах!

Фридрих Ницше

Собирались на вытоптанном поле, что на Малофонтанской дороге (она же Французский бульвар) часам к пяти вечера, когда спадала жара.

Сначала лениво перекатывали мяч, переговаривались, перешнуровывали бутсы, сидя на земле, ждали, когда соберутся все.

Подходили и зрители, само собой, рассаживались на самодельных трибунах, выкрашенных синей краской.

А потом начиналась игра.

Вот с центра поля пробили наудалую, и тут же поднялась пыль до неба.

«Центрфорвард подал мяч на край, умело подхваченный крайним левым. Крайний левый перекинул мяч с одной ноги на другую и ринулся вперед – маленький, коренастый, в серой форменной куртке Ришельевской гимназии, без пояса, нос башмаком, волосы, упавшие на лоб, брюки по колено в пыли, потный, вдохновенный, косо летящий, как яхта на крутом повороте, – читаем в воспоминаниях В. П. Катаева «Алмазный мой венец». – С поворота он бьет старым, плохо зашнурованным ботинком. Мяч влетает мимо падающего голкипера в ворота. Ворота – два столба с верхней перекладиной, без сетки.

Продолжая по инерции мчаться вперед, маленький ришельевец победоносно смотрит на зрителей и кричит на всю площадку, хлопая в ладоши самому себе:

– Браво, я!

Как сказали бы теперь, “был забит завершающий победный гол” этого рядового гимназического матча, об окончании которого возвестил рефери сигналом принятого в то время трехзвучного судейского свистка.

Впрочем, нельзя сказать, что это был ничем не замечательный матч: в нем принимал участие тощий, золотушного вида ришельевец в пенсне на маленьком носике, будущая мировая знаменитость, центрфорвард сборной команды России, как сказали бы теперь – “нападающий века”, “суперстар” мирового футбола, Богемский. Но тогда он был лишь старшеклассником и, надо сказать, прескверным учеником с порочной улыбочкой на малокровном лице».

На перерыв ушли со счетом 1:1.

Отдыхали здесь же, на кромке по разные стороны поля.

Пыль тем временем оседала, и с моря начинало тянуть прохладой.

Это место для проведения матчей было выбрано «Одесским британским атлетическим клубом» (сокращенно – ОБАК) в 1884 году. Тогда же британские подданные Генри Робертович Роджерс, Вальтер Джорджович Карпентер, Томас Томасович Гутчинсон, Джеймс Альфредович Мартин и Карл Карлович Данлов обратились с просьбой о предоставлении площадки для игры в национальную британскую игру – футбол к одесскому генерал-губернатору Александру Михайловичу Дондукову-Корсакову и городскому голове Григорию Григорьевичу Маразли.

Разрешение было получено.

Более того, одесский градоначальник неоднократно присутствовал на спортивных мероприятиях, которые проводил ОБАК, а это были не только футбольные баталии, но и соревнования по теннису и крикету.

В тот вечер на Малофонтанской дороге играли одесская «Вега» и команда немецкого спортивного клуба «Турн-Ферайн».

Ничейный результат не устраивал ни ту, ни другую сторону, что и понятно. Игра на вылет решала всё.

Волнение игроков передавалось и зрителям, среди которых были замечены учредители «Веги» Валентин Александрович Крыжановский, Джон Джеймсович Герд, Александр Габриэлевич Лившиц, а также Сергей Исаевич Уточкин, который еще совсем недавно сам выступал за футбольную команду «Одесского британского атлетического клуба», а теперь, по слухам, был создателем и владельцем двух футбольных команд.

Раздавался свисток арбитра, и вновь все взоры устремлялись на поле, а точнее сказать, на одного человека, которого звали Григорий Григорьевич Богемский.

Читаем у Юрия Карловича Олеши:

«Самое удивительное – это всегда меня удивляет, когда я вижу Богемского или о нем думаю, – это то, что он не смуглый, не твердолицый, а, наоборот, скорее рыхловатой наружности, во всяком случае, он розовый, с кольцами желтоватых волос на лбу, с трудно замечаемыми глазами. Иногда на них даже блестят два кружочка пенсне! И подумать только: этот человек с не спортсменской наружностью – такой замечательный спортсмен! Уже помимо того, что он чемпион бега на сто метров, чемпион прыжков в высоту и прыжков с шестом, он еще на футбольном поле совершает то, что сделалось легендой, и не только в Одессе – в Петербурге, в Швеции, в Норвегии! Во-первых – бег, во-вторых – удар, в-третьих – умение водить. Гораздо позже я узнал, что это умение водить называется дриблингом. О, это было одним из самых захватывающих зрелищ моего детства, кричавшего вместе со всеми в эту минуту, вскакивавшего, аплодирующего… Лучше всех водил Богемский! Не то что лучше всех, а это был выход поистине чемпиона! Такой игры я впоследствии не видел. Я не говорю о качестве, о результативности – я говорю о стиле. Это был, говоря парадоксально, не бегущий форвард, а стелющийся. В самом деле, если смотреть на поле как на картину, а не как на действие, то мы видим бегущих футболистов, фигурки в основном с прямыми торсами – именно так: при быстром движении ног, при некоей колесообразности этого движения торс футболиста остается выпрямленным. Богемский бежал – лежа. Может быть, этот стиль в свое время повторил единственно Григорий Федотов, столь поразивший своих первых зрителей».

Конечно, Сергей Исаевич горячился, наблюдая за игрой, потому что знал наверняка, как следует поступить в том или ином случае, куда бежать, кому отдавать пас. Он вскакивал с места, кричал, размахивал руками, его усаживали на место, но всё повторялось снова и снова. А потом случилось нечто ужасное – получив мяч, рослый вингер «Турн-Ферайна» умело обработал его и пробил в «девятку» «Веги».

Мяч был из разряда неберущихся, немцы повели в счете.

Трибуны взревели, и этот рев напомнил Уточкину вой встречного ветра, который при увеличении скорости движения становится плотным, как стена, и густым, как морская вода, не позволяющим открыть глаза. И тогда приходится, сжав зубы, просто терпеть, не зная, когда этому терпению придет конец. Лишь предполагая, что все закончится хорошо, лишь уповая на силу воли и собственных мышц, которым, впрочем, приходилось переносить и не такие нагрузки.

Теперь уже и не вспомнит, когда увлекся футболом, когда впервые неумело ударил по мячу и тут же бросился его догонять, чтобы ударить еще раз, но, догнав, не смог остановить его и упал, чем вызвал, разумеется, снисходительный смех опытных игроков.

Поначалу понятие «команда» было Уточкину чуждо.

Он привык за все отвечать сам и все делать сам. Как, например, в велосипеде, на коньках или в боксе.

Но здесь, на поле, по большей части вытоптанном и пыльном или скользком и раскисшем после дождя, вместе с ним находился еще двадцать один человек, из которых десять были твоей командой, и их надо было понимать, слушать, видеть.

Со временем Уточкин научится и понимать, и слушать, и видеть партнеров по команде.

Итак, принимал верхнюю передачу из глубины поля, выполнял несколько финтов, обманув тем самым защиту, резко ускорялся, уходя от преследователей, но почти сразу сбрасывал скорость и оглядывался по сторонам. По левому флангу набегал худой стремительный полусредний по фамилии Пиотровский, делая жест рукой, что ждет пас, а прямо по ходу из-под плотной опеки выныривал Данлов и тоже показывал, что открыт. Мгновения на раздумья, и Уточкин, в очередной раз вильнув в сторону, отдавал пас Данлову. Увидев это, Пиотровский менялся в лице, поняв, что проделанная работа по прорыву по левому флангу абсолютно напрасна. Он даже что-то кричал Уточкину, останавливался, зло сплевывал, но все решали секунды, и отвлекаться на это не было ни смысла, ни времени. Карл Карлович Данлов тем временем перекидывал мяч через защитника, боковым зрением оценивал обстановку и делал голевую передачу Сергею.

Голкипер оказывался бессилен перед такой комбинацией. Нечеловечески вывернувшись, он предпринимал безуспешную попытку стать длиннее, чем он есть на самом деле, даже касался кончиками пальцев пролетавшего мяча, но это было единственное, что он мог сделать. Сетка вздрагивала, шла волнами, а судья матча свидетельствовал гол.

Уточкин смотрел теперь на Богемского и признавал, что он играет и быстрее, и остроумнее, и точнее!

Вот и сейчас, буквально через несколько минут после пропущенного его командой гола, он сквитал счет, причем сделал это как бы нехотя, даже лениво, а затем и вывел своих вперед.

Стадион тут же и взорвался бурей аплодисментов.

«Богемский! Богемский!» – вопили так, как еще совсем недавно скандировали «Уточкин! Уточкин!».

Итак, кто же был этот Григорий Богемский?

Григорий Григорьевич Богемский родился в Одессе в 1895 году.

Учился в Ришельевской гимназии. После окончания Одесского юнкерского училища крепостной артиллерии попал на фронт (шла Первая мировая война). Вернулся. Выступал за футбольные клубы «Вега», «Спортинг», «Российское общество спорта». Чемпион России 1913 года. В 1920 году Богемский покинул Одессу и перебрался в Прагу, где выступал за «Виктория-Жижков». Также выступал в Болгарии и Франции.

В 1945 году в Праге подвергся нападению сотрудников МГБ СССР, в результате которого пострадала его жена.

Умер в Праге в 1957 году.

Читаем у Юрия Олеши, который, кстати, играл с Богемским, Катаевым и Багрицким в одной команде:

«Я хочу только вспомнить, как стоял Гриша Богемский, в белой одежде – “Спортинга”, позируя Перепелицыну для фотографии перед матчем… просто белая одежда – белая, тонкая-тонкая нитяная рубашка и белые трусы. Тогда то, что теперь называют майкой, футболкой, называли просто рубашкой, хотя это была та же майка, футболка, обтягивающая туловище, а сейчас на Богемском кажущаяся мне прямо-таки гипсовой… На ногах у него черные чулки, завернутые на икрах неким бубликом и оставляющие колени голыми, а также и бутсы – старые, сильно разбитые, скрепленные, как скрепляют бочки, в обхват по подъему кожаными завязками.

И, странно, пока Петя наводит на него коробочку своего аппарата, он стоит с видом просто какого-нибудь репетитора… Нет, нет, приглядись… разве ты не видишь необыкновенного изящества его облика, его легкости, – секунда! – и он сейчас побежит, и все поле побежит за ним, публика, флаги, облака, жизнь!»

Бегущие облака над футбольным полем.

Так как на море шторм, то в воздухе терпко пахнет водорослями, выброшенными на берег.

Свежо.

Ветер усиливается, и кажется, что облака касаются если не головы, то верхушек каштанов.

Деревья раскачиваются, машут ветками и напоминают Сереже Уточкину мельницы на берегу солончака под Евпаторией. Тогда он впервые почувствовал, что значит оторваться от земли, взлететь и оказаться в гуще этих самых облаков, пройти их череду, быть ослепленным солнцем, а потом вновь оказаться в потоке несущихся навстречу кусков сахарной ваты.

Читаем в заметке Уточкина «В пространстве»:

«Крепко привязанное к земле человечество в течение тысячелетий тщетно стремилось оторваться от своего грустного шара и унестись ввысь, поближе к лазури и свету, но прочны были приковавшие цепи…

Ползать, влача грустную жизнь в двух измерениях – вперед или, чаще, назад, вправо или влево, – об этот фатальный удел разбивались мечты тех, кому грезилось третье измерение, гордое и прекрасное – высота… Невидимая, неуловимая воздушная стихия беспощадно уничтожала все попытки слабого человека завладеть ею.

В этой вековой борьбе, казалось, для людей был единственный исход – поражение.

Кажется, я всегда тосковал по ощущениям, составляющим теперь мою принадлежность, проникшего в воздух.

Мне часто случалось летать во сне, и сон был упоителен.

Действительность силой и яркостью переживаний превосходит фантастичность сновидений, и нет в мире красот, способных окрасить достаточно ярко красоту моментов, моментов, могущих быть такими длительными».

Конечно, появление на футбольном поле Уточкина в составе ОБАК было не случайным. Кроме того, что это был одаренный спортсмен и превосходный нападающий, который обладал феноменальным рывком и редким по мощности ударом, безусловно, он был, говоря современным языком, медийным лицом.

На Уточкина шли, как шли на циклодром, чтобы увидеть его фантастические спурты, так шли и на футбол, чтобы увидеть своего кумира в действии.

Пенальти, если до него доходило дело, Сергей Исаевич превращал в целый спектакль, финал которого был предсказуем, но экспозиция, завязка и кульминация могли иметь массу вариантов, что приводило зрителей в неописуемый восторг.

Итак, Уточкин устанавливал мяч на одиннадцатиметровой отметке, загадочно улыбаясь при этом голкиперу и одновременно бросая почтительно-куртуазный взгляд в сторону рефери. Затем неспешно отбегал на линию удара, приглашая при этом жестами зрителей соблюдать тишину и порядок, не отвлекать его и голкипера, не в меньшей мере, от предстоящего одиннадцатиметрового. Над стадионом повисала непривычная для футбольного матча тишина.

Сосредоточивался перед разбегом, мог даже закрыть глаза, бормоча что-то невнятное при этом – то ли вознося молитву футбольным богам, то ли произнося заклинание, чтобы ноги не подвели, чтобы голкипер допустил ошибку, чтобы внезапный порыв ветра не скривил выверенную до миллиметра траекторию движения мяча.

Замирал на мгновение и, навалившись всем телом вперед, начинал движение. По мере приближения к мячу скорость нарастала, и казалось, что вся мышечная масса атлета сейчас найдет выход в том единственном и точном ударе, который всегда отличал Уточкина-пенальтиста. Однако в самое последнее мгновение происходило нечто необъяснимое – добежав до мяча и занеся для того самого страшного по своей мощи удара правую ногу, он имитировал одиннадцатиметровый в левый угол ворот, а пробивал опорной левой ногой в правый угол. При этом вратарь был обречен лишь наблюдать за тем, как мяч влетает в пустой створ ворот, тогда как сам он падал в противоположном направлении, словно вся сила энерции валила его с ног, делала его порыв спасти положение бессмысленным и беспомощным.

А Уточкин тем временем уже совершал круг почета по футбольному полю, приветствовал беснующихся болельщиков, большинство из которых так и не поняли, что же произошло.

Получается, что перехитрил.

Обманул.

Впрочем, обманом это, конечно, не было, но было трюком, демонстрацией высшего мастерства, когда неожиданное, парадоксальное решение становится результатом артистичности, остроумия и филигранной техники, что вызывает восхищение и уважение.

Такие же круги почета он любил совершать и на циклодроме после окончания своего очередного победоносного заезда, когда, по воспоминаниям В. П. Катаева, «богатые люди занимали лучшие места в первых рядах, против ровной дорожки у самого финиша, обозначенного толстой белой чертой. Люди менее денежные обычно занимали места возле старта. Остальные наполняли деревянные трибуны, чем выше, тем дешевле. А самые неимущие – мальчики, мастеровые, заводские рабочие, рыбаки – покупали входные билеты и сами себе отыскивали ненумерованные места где бог пошлет, чаще всего на самой верхотуре с боков, над крутыми, почти отвесными решетчатыми виражами трека, сколоченными из реек лучшего корабельного леса, что делало их несколько похожими на палубу яхты».

Вид спорта – велосипед, футбол ли – тут был не важен. Важно было то, что чудеса совершались здесь и сейчас, на глазах публики, и невероятное, оно же немыслимое становилось реальностью.

О том, что испытывал Сергей Исаевич в такие минуты, минуты высшей славы и всеобщего обожания, можно лишь догадываться. Конечно, сохранял здравомыслие и самоиронию, конечно, соблюдал спокойствие и хладнокровие, по крайней мере пытался это делать, оставаясь самим собой, но давление славы было слишком велико, и противостоять ему было непросто в первую очередь психологически.

Сохранился интересный фельетон «Женщина из толпы», написанный С. И. Уточкиным для газеты «Южная мысль» в 1911 году. Читаем текст, который многое нам говорит об авторе этих строк:

«Среди многих писем, которыми большая публика дарит меня, писем, весь смысл которых заключается в их полной бессмысленности, я нашел одно, на которое отвечаю, считая его выразителем мнения многих.

В своем послании автор обращается ко мне с желанием не обидеть меня, как он пишет, но “отрезвить и остановить от дальнейшего служения дурным инстинктам толпы, этой необузданной своры Ванек и Манек, которые де с жиру бесятся и каждый день себе новую потеху ищут”.

В первой части письма автор – философски образованная женщина – опирается на Ницше и цитирует его слова о человечестве, “которое больше обезьяны, чем сами обезьяны”, относя слова великого философа к толпе, конечно, во второй же части убеждает меня не рисковать собой: “Человек так прекрасен может быть, когда займется собой, разглядит себя, столько чудес может натворить, что рисковать своим существованием, ломать себе руки, ноги, портить себе легкие и т. д. – все это можно только во сне. Проснитесь и остановитесь”.

Разбудив, автор меня превращает в ницшеанскую обезьяну, безжалостно сливая с толпой.

Я же не хочу и протестую…

Что мне толпа?

Песок морской, придорожная пыль!

Вы же уговариваете меня не считаться с азартом ваших Манек и Ванек. Да кто же считается! Их ведь просто эксплуатируют, насколько возможно, а затем отпускают с миром в широкий, от их прилива серым становящийся мир.

Вы хотите добавить мной серой краски, но я не хочу…

Человечество двинулось вперед, лишь когда девственно-тусклый мозг одного из его представителей прорезала счастливая мысль: для самозащиты вооружиться палкой. С этого момента человек стал царем всего живущего.

Борьбой завоевывая свое право на жизнь, человечество из глубин седых веков передало потомкам два главных инстинкта: борьбы и самосохранения.

Владели всегда миром, как диктаторы, всегда те, у кого унаследованное влечение к борьбе доминировало над инстинктом самосохранения; иногда платой за предпочтение борьбы бывала их кровь…

Теперь я спрашиваю женщину из толпы: свой унаследованный инстинкт борьбы я устремил против природы; желала ли бы она, чтобы его жертвой оказалось живущее?

А землю, зеленокудрый мир, человечество имеет возможность разглядывать сверху – и вы хотите, чтобы я не смотрел?»

Возникновение имени Фридриха Ницше в этой переписке, думается, явление вполне закономерное.

Известно, что рассуждения великого мыслителя из Веймара на рубеже веков были не столько модны, сколько актуальны на фоне идеологических и технологических потрясений, которые ошеломили Европу, а вслед за ней и Россию, оказавшихся на ментальном перепутье, на грани саморазрушения и атеистического угара.

Тогда оппозиция «толпа и герой», занимавшая умы многих философов и литераторов, обрела черты драматического конфликта, выход из которого следовало, по мысли Ницше, искать не в метафизических умствованиях и стенаниях об утраченном, но в решительном и волевом жесте, поступке.

Так, в своем культовом трактате «Как говорил Заратустра» Фридрих Ницше восклицает:

«Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке!

Сверхчеловек – смысл земли. Пусть же ваша воля говорит: да будет сверхчеловек смыслом земли!

Я заклинаю вас, братья мои, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит вам о надземных надеждах! Они отравители, все равно, знают ли они это или нет.

Они презирают жизнь, эти умирающие и сами себя отравившие, от которых устала земля: пусть же исчезнут они!

Прежде хула на Бога была величайшей хулой; но Бог умер, и вместе с ним умерли и эти хулители. Теперь хулить землю – самое ужасное преступление, так же, как чтить сущность непостижимого выше, чем смысл земли!»

Для человека, мечтающего взлететь, оторваться от земли, попрать закон притяжения и прочие физические константы, а Сергей Исаевич был именно таким человеком, подобные рассуждения являлись вызовом. Земля для него ассоциировалась с местом, о которое тем неизбежнее разбиваются мечты, чем выше они (эти мечты) возносятся. Притяжение земли сродни агрессивной энергии толпы, что просит своего кумира остановиться, не вредить себе, но в то же время ждет от него новых умопомрачительных свершений. И вот именно на этом изломе формируется «сильная личность» по Уточкину, которая, как мы видим, противостоит ницшеанскому образу, вбирающему в себя весь «смысл земли», а также замещающему, по мысли философа, умершего Бога.

Да, как мы помним, такой эпизод уже был в жизни Сережи, когда он обиделся на Бога, не спасшего его отца от смерти, невзирая на просьбы и мольбы одиннадцатилетнего мальчика и абсолютную его убежденность в чуде, иначе говоря, абсолютную веру.

Вера, как известно, есть факт религиозного сознания.

Религиозность представляет собой способность видеть дальше протянутой вперед руки.

Мысль о Боге не занимала Сергея Уточкина с детства, вернее, с того момента, когда из жизни ушел отец.

Но она, эта мысль, вне всякого сомнения, была в нем, таилась до поры, ведь в противном случае он бы уверовал в землепоклонство Ницше, не дерзающего даже поднять глаза к небу, на котором светит солнце или по которому бегут облака.

Фридрих Ницше: «Ползущие облака ненавижу я, этих крадущихся хищных кошек: они отнимают у тебя и у меня, что есть у нас общего, – огромное, безграничное Да и Аминь! Мы ненавидим ползущие облака, этих посредников и смесителей – этих половинчатых, которые не научились ни благословлять, ни проклинать от всего сердца. Лучше буду я сидеть в бочке под закрытым небом или в бездне без неба, чем видеть тебя, ясное небо, запятнанным ползущими облаками!»

Сергей Уточкин:

«Громадное пространство, царственно разостлавшееся подо мной, остановилось: глаз не находил движения, и только морской прибой – это слияние земли с водой – изменчиво вздрагивал.

Первый раз в жизни я наслаждался свободным покоем, глубокой тишиной, абсолютным одиночеством. Ни один звук, рождаемый землей, не достигал меня…

А солнце, заходящее солнце, – эта расплавленная капля Вселенной, с первых дней человечества освещающая его безумие, нищету и страдание, – сегодня прощальные лучи свои!»

…С футбольного матча на Малофонтанской дороге расходились уже затемно.

Шествие возглавлял герой сражения – Григорий Богемский.

Он описывал, как забил свой второй, победный мяч, как получил передачу с левого фланга и пробил без подготовки. Мяч попал в верхнюю перекладину и свечой ушел в небо, а вратарь при этом весьма неловко выпрыгнул из ворот, словно сам попытался оторваться от земли и взлететь. Однако в результате первым у мяча оказался Богемский, который и переправил его головой в створ ворот. Но так как все, окружавшие форварда, видели этот удар, то спешили тут же расцветить рассказ Григория всевозможными подробностями, снабдить деталями и украсить восторгами.

Уточкин отстал от триумфальной процессии и свернул в первый попавшийся по ходу движения проходной двор.

– Барин, дай на приют, – прозвучало надрывно, с завыванием. Из подворотни наперерез выдвинулась фигура дюжего, с придурковатой улыбкой косоглазого мужика.

– Изволь. – Уточкин протянул босяку 30 копеек.

– Маловато что-то, – усмехнулся косоглазый, – добавить бы надо.

– Проходи с Богом. – Сергей Исаевич уперся взглядом в рябое, извивающееся идиотской усмешкой лицо босяка.

– Ну тогда картуз давай, дядя, – протянул свистящим полушепотом мужик и сорвал головной убор, попытавшись тут же напялить его на себя.

Но не успел.

Сделав полшага вперед, подсев на месте и едва склонив голову влево, коротким хуком справа Уточкин отправил босяка на асфальтовую мостовую.

Картуз покатился по поребрику.

Сергей наклонился, чтобы его поймать, но тут таившийся все это время в подворотне другой бродяга со всей силы ударил Уточкина сзади по правому боку металлическим прутом. От боли потемнело в глазах и судорогой сковало все тело. Только и успел, что выдохнуть да схватить босяка за шиворот и со всей силы ударить о кирпичную стену. Тот сразу и осел на землю, выронив прут, который с грохотом упал на тротуар.

– Стой, братцы! – заблажил третий босяк, неизвестно откуда взявшийся. – Не трожь его, это ж Уточкин!

– Опять имя спасло, – прошептал Сергей Исаевич, – а то ведь могли бы и прирезать.

И это уже потом, не помня как, словно в тумане, добрался до дома, сам себе сделал угол морфия, и когда боль, ставшая не просто его частью, а им самим, стихла, он уснул, а вместе с ним уснула и эта боль, которая, впрочем, никуда не ушла, а затаилась в нем до поры.