Текст книги "Смерть пришельцам. Южный фронт"

На курганах дежурили дозорные. Они могли заметить и самого всадника, и то, что Степан сначала чесал с ним лясы, а потом бежал, как черт от ладана. Но могли и не заметить: туман с каждой минутой становился все гуще и холоднее.

Степан едва сам не проглядел дозорного, хотя тот был верхом и стоял не таясь. Боец узнал Степана, окликнул его и отсалютовал, подняв руку с зажатой в ней винтовкой. Молодой охотник ответил ему тем же жестом.

У подножья кургана была пасека. Полтора десятка ульев стояли в три ряда, но ни одной пчелы над ними не вилось. «Погода нелетная», – отстраненно подумал Степан. Пузатый пасечник Сан Саныч мерил широкими шагами пространство между ульями, на его лице читалась озадаченность.

– Степа! Ну-ка ходь сюда! – позвал он.

– Что, дядь Сань? – неохотно отозвался охотник.

– Ты чего не здоровкаешься? – строго спросил пасечник.

– Я утром с вами уже здоровался, – ответил Степан, стараясь, чтоб его голос звучал почтительно. Сан Саныч был контужен на фронте в Великую Отечественную и сейчас заводился с пол-оборота по всякому поводу. В гневе он был страшен и мог наломать дров, это следовало постоянно иметь в виду.

Пасечник задумался, пытаясь припомнить. Глаза его бегали, точно он замышлял что-то недоброе.

– Чего хотели-то, дядь Сань? – спросил на всякий случай Степан, всем видом показывая, что ему не терпится продолжить путь. – Спешу я очень…

– Спешит… – повторил, точно выдвинул обвинение, пасечник. – Поможете мне с Щербиной занести улья? Сегодня, как только чуток стемнеет?

– Помогу, отчего ж не помочь? – заверил Степан. Знать бы, что он не заразился, так можно было бы перетаскать на горбу хоть все ульи в мире. Работы Степка не боялся. Тем более за Сан Санычем не заржавеет отблагодарить бидоном меда. Только бы не костянка…

– Если дождя не будет, слышишь! – крикнул ему вслед пасечник.

Из тумана проявился колхозный сад. Деревья еще не сбросили листву, хотя уже изрядно пожелтели. Пара дворняг кинулись Степану под ноги, норовя потереться об сапоги. Пришлось гаркнуть, иначе и шагу невозможно было ступить.

Длинное, похожее на коровник строение с присыпанной для маскировки ветками крышей – это фруктохранилище, больше двух лет оно служило в качестве главного общинного дома. Под облупившейся стеной в пыли возились куры. С пустых бельевых веревок, прикрепленных с одной стороны к стрехам, а с другой – к крайним деревьям сада, капало. На углу стояла кадка с дождевой водой, рядом на груде старых кирпичей лежало несколько обмылков, кусок пемзы и ковш.

Степан поставил ружье к стене, сбросил макинтош, подсумок с патронами, засучил рукава тельняшки, схватил ковш, мыло и принялся истово тереть руки и лицо, не обращая внимания на то, что вода льется на штаны и в сапоги.

Скрипнули створки ворот общинного дома. Во двор выглянула мать.

– Степ? Так быстро вернулся! Подстрелил чего-нибудь?

– Нет! – бросил он, продолжая тереть себя то мылом, то пемзой, обливаться водой, фыркать и отплевываться.

– Что, совсем ничего? – изумилась мать.

– Совсем ничего! – подтвердил Степан, вымывая из ушей пену.

– Вот те на… а чем мужиков прикажешь кормить, когда вернутся с Обмена?

Степан не ответил, он подумал, что неплохо было бы ополоснуться целиком да сменить одежду. Пойти, что ли, в баньку? Там он как следует пропарится, авось инопланетная зараза, если такая все же прицепилась, дуба даст от перегрева.

– Хотя б ворону какую-нибудь подстрелил, а, сын… – Мать решила добавить немного язвительности. – Может, на суп бы хватило.

– Не оголодает твой Иван! – выпалил, волей-неволей раздражаясь, Степка. – Принеси смену одежды! И брезентовый чехол для ружбайки!

Мать опешила.

– Стряслось что-то, сын?

– Ничего, – буркнул Степан, сгорая от стыда и одновременно коря себя за несдержанность. – Взопрел я! Воняю, как свинья. Все тебе – что да как! Неужели без моего доклада обойтись нельзя?

– Ты, часом, не пьян? – В голосе матери появились обиженные нотки.

– Да нет же! Нет! – Степан всплеснул руками, разбрызгивая воду. – Ты принесешь или как?

– Раскомандовался! Женой командовать будешь, если какая-нибудь дура на тебя только позарится! Сам возьмешь: поди, не инвалид войны!

Мать, рассердившись, отшагнула за порог, притворила скрипучие створки ворот. Было не ясно – поможет или нет. Степка подождал пару минут для приличия, потом плюнул, забросил вещи и ружье на плечо, пошел справляться по поводу бани.

«Трус! Трус! Трус!» – продолжал он корить себя в такт шагам. Нельзя было возвращаться к своим! Что же он творит-то? Уйти бы в степь, пока не поздно. Отсидеться… Да уж, легко было это замыслить, но непросто сделать. Всю жизнь он здесь, будто корни пустил. И не бандитов, рыщущих по степи, он страшился, а перемен и неизвестности за горизонтом.

Как бы поступил на его месте отец? Степан часто мысленно обращался за помощью к бате. Капитан Стариков в его представлении всегда принимал идеальные решения.

Отец на сей раз дал неожиданную подсказку: нужно доложить старосте, что поведал умирающий всадник, и только затем думать о возможном заражении.

Староста Иван сейчас на Обмене… Вернется к вечеру. Схорониться бы до этого времени, чтоб не разбрасывать инфекцию по общинной территории, а он делает все с точностью до наоборот.

Проклятые ноги снова сами по себе принесли его к бане. Чуть покосившаяся изба, от которой за километр разило прелью, торчала из зарослей лопуха и крапивы, точно гриб-переросток. Слышался шум воды: неподалеку находился один из источников, питающих речку. Этот участок местные называли «колодчиком», сюда приходили с ведрами и бидонами, здесь же была восстановлена старая, времен поднятия целины, баня.

Присматривавший за ней дед Бурячок – в телогрейке из овечьей шерсти, стеганых штанах и ушанке с красной звездой – сидел на колоде возле дверей и попыхивал трубкой. За его спиной возвышалась внушительная поленница дров. Дым крепкого самосада смешивался с туманом, наползающим волнами со стороны реки.

– Деда, а искупаться можно? – с ходу спросил Степан.

– Как-как ты сказал? – Бурячок чуть подался вперед и повернул к Степану голову правым ухом.

– Искупаться, говорю, разрешишь? И постираться бы еще…

Дед с легким недоумением осмотрел юношу с головы до ног: одежда в мокрых пятнах, всклокоченные волосы, горящие глаза, ружье, лежащее на плече. Степану стало стыдно, что ходит он как неприкаянный, людей смущает. В степь нужно, скорее – в степь, на простор, подальше от односельчан. Отсидеться, переждать, чтобы быть уверенным…

– Не банный день сегодня, Степа, – ответил дед, взгляд его стал подозрительным. – Или ты забыл?

– Воды теплой нету? – спросил чуть на другой лад Степан.

– Вообще никакой нету, – развел руками дед и пояснил с расстановкой: – День не банный, у меня – выходной. Воду не носил, печь не топил. Спина болит, суставы крутит. Старый я, чтоб банькой каждый день заниматься. Да и ты, чай, не городской, чтоб купаться дважды в неделю.

Степан поджал губы. И тут – неудача! Да, дурная оказалась затея с возвращением. И не пожалуешься же на свою напасть: иначе хуже чем от прокаженного будут шарахаться.

– Говорят, есть такие пришлые, которые очень на людей схожи, – начал дед Бурячок издалека. – Ну, прямо в один в один. Пошел человек в поле или в лес и там пропал. А вместо него вернулся прилетенец с такой же физиономией и таким же станом. Шпионить, стало быть, «блюдечники» подослали. Дома принимают его за своего, встречают, радуются, все двери перед ним открывают… но он много не помнит о себе, о других и о жизни в целом. – Дед прищурился. – И по этой особенности узнать его не слишком трудно, потому что рано или поздно, но обязательно он проколется!

– Дед! – с укором произнес Степан. – Горазд же ты языком трепать!

Эта песня была ему известна. Случалось, попросит кто-нибудь из мужиков за обедом добавки – борща или картошки с салом, а дед Бурячок уже тут как тут. «Говорят, есть такие пришлые, которые среди людей обретаются, – многозначительно произносил он, попыхивая трубкой. – Всем на нас они похожи, только жрут в два раза больше, этим и выдают себя…» Однажды Вовик засиделся в купели, разомлев в теплой воде. Дед Бурячок как плеснет ему в бочку кипятка и давай бурчать назидательно: «Говорят, некоторых пришлых особенно к воде тянет, лишь этим от людей и отличаются. Все уже ушли из бани, а этот никак не наплещется».

Водилась за старым такая странность, но никто особенно не серчал. Ну, мелет иногда чушь. Это простительно для человека, повидавшего на своем веку три войны – Гражданскую, Великую Отечественную и вторжение пришлых.

Степан махнул рукой, выразив одновременно и досаду, и раздражение, и смятение, затем повернулся на каблуках и пошел в обратную сторону. Дед же, продолжая то и дело поглядывать ему в спину, слез с колоды, выбрал полено, взялся за топор и принялся кроить деревяшку на тонкие, прямые лучины.

Поскольку попариться в бане не удалось, стоило попробовать еще один способ нейтрализовать возможную инфекцию: продезинфицировать себя изнутри. Вообще, мамка гнала самогон, и была у нее в загашнике бутыль, но черта с два она бы налила ему хоть пятьдесят граммов без веской причины. А украдкой он никогда ничего не брал, не принято это было в общине, да и вообще – нехорошо. К тому же во фруктохранилище возвращаться не хотелось: жило там шестнадцать семей, и дети маленькие были.

Значит, оставалась только Мырчиха. В отличие от остальных она всегда жила здесь – на отшибе да сама по себе, что в этой ситуации было только на руку.

Степан определился с направлением и двинул, набычившись, по хорошо заметной тропинке через сад.

Мырчиха сидела за столом у окна своей приземистой мазанки и смотрела на тропу, будто специально поджидая Степана.

– Теть Марфа! – позвал он, взмахнув рукой. Нахлынуло неуместное смущение. Помимо того, что Мырчиха гнала самогон, слыла она в общине бабой ветреной и непутевой. Не единожды Степка слышал, как кто-нибудь из мужиков в тесной компании начинал разговор фразой: «А был я вчера у Мырчихи, ребята…» – а потом поглаживал ус и делал многозначительное лицо, все остальные тогда принимались переглядываться и посмеиваться. Поговаривали, что, кроме местных, не брезгует Мырчиха принимать и степных бандитов. Мужики даже несколько раз устраивали засаду, но никто чужой так и не появился, поэтому слух остался слухом.

Дверь мазанки отворилась, повеяло теплым духом и лавандовым маслом.

– Степан, что ли? – Мырчиха куталась в шаль. Под шалью у нее была расшитая бисером жилетка с непременно расстегнутыми верхними пуговицами. Под жилеткой – блуза в горошек с глубоким вырезом. К длинной цыганской юбке прицепилась шелуха от семечек, их Мырчиха обычно лузгала, глядя в окно. – Ты чего хотел? – спросила она, поскольку до этого дня Степан в гости к ней не захаживал. – И какая я тебе тетя? Скажешь тоже! – Тонко выщипанные брови приподнялись домиком. – Девица я еще!

– Выпить мне надо, – бросил сурово Степан.

– Все так говорят, – холодно ответила Мырчиха и уперла руки в бока. В то же время ее большие голубые глаза смотрели с любопытством и чуть-чуть – с издевкой, выдавая желание подзадорить юнца.

Степке стало ясно, что просто так его внутрь не пустят. Дескать, вход только для постоянных посетителей. Что за день такой, все не слава богу! Он сунул руку в подсумок, вынул несколько патронов, показал их на ладони Мырчихе.

– А на кой они мне? – удивилась та. – Куда я их заряжать-то буду?

– Ну, хочешь, я подстрелю лису тебе на воротник или зайца для застолья, – предложил Степан угрюмым голосом.

– Да проходи уже. – Мырчиха отшагнула, освободив дверной проем. – В первый раз, как говорится, бесплатно!

Степан склонил голову под низкой притолокой, шагнул в сени. На бугристых, побеленных известью стенах были развешаны садовые инструменты: пара лопат, вилы, мотыга, ножовка, тяпка, секатор на длинной ручке. С похожего на свод пещеры потолка свисали пучки мяты, бессмертника, полыни и укропа; на подоконниках сушились недавно собранные ягоды шиповника.

– Проходи-проходи, раз пришел… – Мырчиха закрыла двери на засов, Степан же шагнул в светлицу.

Несколько смущала не заправленная, несмотря на дневное время, широкая кровать. Пестрое постельное белье было смято, из-под сбившейся простыни выглядывал много раз залатанный матрац.

– Садись там! – Мырчиха махнула рукой в сторону стола. Степан пристроил ружье в углу по соседству с веником, бросил рядом подсумок и макинтош, выдвинул табурет и сел. Отпихнул холмик шелухи вместе с подсолнухом на противоположный край стола и стал ждать, невольно поглядывая в окно. Пасмурный день угасал, наступали ранние сумерки. Над едва просматривающимися сквозь туман деревьями кружили вороны.

– Ну, вот… – Хозяйка поставила перед Степаном граненый стакан, на две трети наполненный мутным первачом, и блюдце, в котором лежало сморщенное моченое яблочко. Потом она подхватила макинтош и, к молчаливому неудовольствию гостя, переложила на кровать. Сама же села напротив Степки и принялась рассеянно выковыривать из подсолнуха семечки. На круглом, до приторности красивом лице Мырчихи играл румянец.

Степан взял двумя пальцами стакан, поднес к губам. Самогон пах кислыми дрожжами. Резко выдохнув, юноша сделал глоток. И тут же, закашлявшись, выплюнул все на серый от пыли половик.

– Ты чего, совсем сдурел?! – Мырчиха вскочила, едва не опрокинув табурет. – Знаешь, как запах в ковер въедается?

А Степан, не слушая ее, впился зубами в яблоко. Резкий вкус забродившего плода чуть притушил пожар во рту и в горле. Сглотнув, он снова решительно взялся за стакан, крепко зажмурился и одним махом выпил почти все.

Мырчиха снова опустилась на табурет. Выждав минутку, пока Степка закусит, отдышится и чуть придет в себя, она поинтересовалась:

– Что случилось, кот? Беда, что ли? – В широко распахнутых глазах снова появились насмешливые огоньки. – Или с мамкой поругался?

Степан в ответ криво усмехнулся.

– Боюсь, сопли застудил. В степи нынче сыро, – проговорил он отрывисто.

Мышцы лица онемели, жар из желудка равномерно растекся по жилам, прежде всего это ощутили озябшие ноги и руки. При этом мысли обрели кристальную ясность и понеслись вдаль, проблема заключалась лишь в том, что была в той дали лишь пустота и ничего путного.

Хозяйка удивленно захлопала ресницами. Степан перевел взгляд на вырез в Мырчихиной блузке. Сквозь белую кожу нежно голубели вены, крошечный серебряный крестик уютно лежал в глубокой ложбинке.

– Если тебе надо согреться, – проговорила хозяйка бархатистым голосом, – то ты по адресу пришел. – Пахнущий семечками и лавандой ветерок от ее дыхания коснулся Степкиного лица.

Над ухом звонко грянуло, Степан подпрыгнул от неожиданности. Тепло, разлитое по телу, мгновенно собралось в районе пупка в жаркий комок. Заросший бородой по самые глаза староста Иван заглядывал в окно мазанки.

– Марфа, открывай! – потребовал он и снова саданул кулаком по оконной раме.

Мырчиха бросила тревожный взгляд на гостя, а потом помчала к дверям. Степан ничего не понимал: откуда взялся староста? Почему Иван не на Обмене? Что он забыл у Мырчихи, да еще с таким злобным выражением на роже? Пока суд да дело, Степан накинул макинтош, взял подсумок, накинул ремень ружья на плечо.

Белая, как полотно, хозяйка вернулась в светлицу. За ней в комнату вошел, сильно ссутулившись, поскольку потолки мазанки были слишком низки для его богатырского роста, староста.

– Степка! – Взгляд бородача метал гром и молнии. – Быстро на выход! Бегом-бегом-бегом, мать твою за ногу!

Сказано – сделано. У порога, кроме старосты, Степана ждали четверо мужиков, и все – при оружии. Пантелей и Кирзач с «мосинками», однорукий Йося с «ПМом» и даже Вовик Щербина с «ППШ», все глядели на Степана с негодованием и обидой. Это была опасная смесь чувств, особенно когда ею охвачены люди вооруженные и более того – привычные применять свои смертоносные железки. Вовик разве что выглядел чуть менее решительным, чем остальные. Мужики сейчас же обступили Степана полукругом. Мырчиха вознамерилась было высунуться следом за гостем, но Пантелей захлопнул двери у нее перед носом.

– А почему вы не на Обмене? – первым делом поинтересовался Степан.

– «Светлый путь» закрыл ворота, – ответил Вовик. – Говорят – велика активность пришлых. Видели два «блюдца» в один только день!

– А ну, закрыл пасть! – рявкнул староста на Вовика, а потом перевел взгляд на Степку. – Отойдем, дружбанчик, поговорить надобно, – сказал он сиплым от гнева – все в общине хорошо знали эту особенность Ивана – голосом.

– Чего б не отойти, раз надо…

– Приблизишься к кому-то ближе чем на два метра – стреляем, – предупредил староста.

У Степана екнуло сердце. Добегался… В степь нужно было уходить! В степь!

Они перешли полосу чавкающей грязи, встали под деревьями. Староста начал разговор. У Степана его слова не вызвали ни удивления, ни испуга, он только отступил подальше и стал нервически теребить большим пальцем ремень висящего на плече ружья.

– Мы наткнулись на умершего от костянки солдатика, – проговорил Иван. – Бедолага был весь в желтой слизи, значит, споры вышли наружу несколько часов назад.

Степка прикусил губу и кивнул.

– А возле жмурика – полным-полно следов. Твоих следов! – Тяж слюны повис на черной бороде старосты, а тот даже не заметил. – Ты о чем думал, молокосос! Тебе надо, чтоб мы передохли, как крысы? От заразы, которую ты притащил?

– Скажи, Степа, – встрял нарочито спокойным голосом Пантелей, – споры вышли при тебе?

– Ты поджидал его за кабиной «блюдца»! – пролаял, точно цепной пес, Кирзач. – Он свалился к твоим ногам, а кляча его издохла метрах в пятнадцати!

Вовик посмотрел в сторону. Степан проследил за его взглядом и увидел деда Бурячка, который притащился, унюхав, очевидно, запах ссоры. Дед стоял чуть в отдалении; повернувшись к мужикам правым ухом, он сосредоточенно прислушивался. Староста тоже его заметил и что-то недовольно пробурчал.

– Да. – Степан услышал свой голос со стороны. – Споры вышли при мне.

– Ох, ты ж ежкин… – Кирзач схватился за голову несколько театральным жестом, а потом несколько раз сплюнул. Остальные мужики дружно отшагнули от Степана еще на метр. Вовик откровенно повесил нос, да и остальные помрачнели еще сильнее.

– Ч-черт… – Староста встопорщил бороду, со скрипом потер подбородок ладонью. – А я до последнего надеялся, что тебя там не было, когда это случилось.

– Я охотился, – принялся объяснять Степан, переводя взгляд с одного хмурого лица на другое, – потом увидел постороннего. Я действовал по правилам! Откуда мне было знать, что он болен костянкой?

– Это-то понятно, – протянул Пантелей. – Но какого лешего тебя принесло обратно в общину? Разве ты, сучий кот, не понимал, что путь назад в таком случае заказан?

– Ты бы мог известить дозорных, мы бы отселили тебя на время, – добавил поникшим голосом Вовик.

– И оказали бы помощь, чем бог послал: едой, лекарствиями, – вставил Йоська. – Мы же – община, как-никак.

Степан сжал до хруста зубы. Стыдно ему было, как никогда в жизни. Хоть сквозь землю провались.

– Виноват, мужики. Растерялся, смалодушничал. Должен был в степь уйти и там отсидеться, но вроде как бес попутал.

– Молодо-зелено… – махнул рукой Пантелей.

– Жалость-то какая! – сокрушенно помотал головой сердобольный Йося. – А ведь мог бы стать отличным бойцом и даже – следующим старостой. Такая потеря для общины…

– Но мы не знаем, заразился он или нет! – глухо воскликнул Вовик.

Староста зыркнул на Степкиного дружка детства, потом сказал, понизив голос:

– Другие на нашем месте в овраг бы тебя отвели. Да там бы и оставили с пулей в затылке… Потому как в наше тяжелое время поступок твой тянет на предательство… Да Галину жалко! – Он поиграл желваками, принимая решение. – Уходи в степь, что ли.

Степан облегченно выдохнул, а следом и остальные приободрились.

– А мамке… – начал было Степка.

– Скажем, что в «Светлый путь» подался, – договорил за него староста. – Если за две недели болезнь не выкажет себя, то – так и быть – можешь вернуться, но о произошедшем никому ни слова, отбрехивайся, как сумеешь. С Мырчихой мы поговорим и со старым хрычом, – он кивнул на деда Бурячка, – тоже все уладим.

– Дядь Ваня! Мужики! – Степан опустил голову. – У мамки прощения попросите за меня!

– Ладно, – протянул староста, а потом торопливо, словно опасаясь передумать, добавил: – Солнце садится, пора тебе.

Степан оглянулся: сквозь редкие деревья виднелись мглистые курганы. Действительно, нужно было спешить. Если до темноты он не успеет найти убежища, то спать придется на земле в чистом поле, а это вариант нежелательный.

И тут новая мысль заставила его встрепенуться и снова обратиться к старосте:

– Тот умирающий! Он назвал мне цифры! Он сказал, что это важно!

– Какие цифры, Степа? – снисходительно откликнулся Иван. С первого взгляда было ясно, что оно ему надо – как зайцу пятая нога.

Действительно – какие? Степан и во время роковой встречи не сильно-то стремился запомнить слова больного всадника. И как в таком случае оживить их в памяти сейчас?

– Он назвал цифры… несколько больших чисел, – медленно и тяжело, словно вытаскивал из доски клещами неподатливый гвоздь, проговорил Степан, от внутреннего напряжения он даже покрылся испариной. Когда его судьба решалась – не покрывался, а тут – на тебе. – Второе число – «четыре-четыре-четыре-пять», как сейчас помню. А первое – хоть ты тресни… – Он закусил губу. – Но тоже начиналась на «четыре»…

– И что это может быть? – скучным голосом осведомился Пантелей.

А староста вновь сдвинул брови.

– Мне-то какое дело? – спросил он с угрозой. – Каким боком это касается общины?

– Мало ли, – пожал плечами Степан. – А вдруг тут что-то по-настоящему важное? Да и одет был всадник как армеец. Вдруг это касается пришлых?

– Да ну, бред да и только, – отмахнулся Пантелей.

– Таких армейцев – полстепи! – добавил Кирзач с усмешкой. – Повсюду бандиты, а во что они одеты и чем вооружены – не значит ровным счетом ничего.

– Нет больше армейцев, как и самой Красной армии нет, Степа, – сказал староста весомо. – СССР нет, ничего нет, и нас скоро не останется. Только пришлые попируют на наших косточках. Иди бога ради, пока остальные не прослышали о том, что ты учудил. Ежели вся община захочет наказать тебя, то мы с мужиками умоем руки. Иди!

– Не поминай лихом, брат! – Вовик Щербина порывисто взмахнул рукой.

Он покинул общину. Не оглядываясь, не поднимая головы, глядя на то, как мыски сапог взрезают с каждым шагом циновку из пожухлого ковыля. Дозорные его не окликнули, наверное, решили, что охотник снова отправился на промысел.

Он шел легким торопливым шагом, сжимая в кулаке ремень ружья, а туман вокруг то редел, то густел, то разлетался клочьями в стороны, открывая степь до самого горизонта. Степан шагал, не ощущая внутри себя ничего, кроме гулкой пустоты, будто сама его личность сошла на нет, переродившись в механизм, способный лишь к одному действию – непрерывному движению вперед. Над головой хлопали крыльями и раскатисто каркали вороны.

Потом появилась обида. Степан четко понимал, что влетело ему поделом. И что староста его пожалел, он тоже понимал. Временное изгнание – отнюдь не самая суровая кара. Ваську-дезертира, например, протащили по степи за лошадьми. А прежнего мельника, в голод вздумавшего обогащать собственные закрома в ущерб общинным, староста собственноручно утопил в реке.

Но ощущения отчего-то были такие, словно его отлупцевали толпой. Причем – ни за что ни про что. Степан гнал это чувство, однако оно возвращалось с тем же упрямством, с каким распрямлялась за его спиной примятая трава.

Захотелось повернуть назад. Причем так сильно, что даже сердце защемило. Вот просто взять – и вернуться. Быт в общине был, конечно, суров, но Степан давно привык к такому укладу. Вспоминался сладковатый запах, который не хотел выветриваться из фруктохранилища, несмотря на то что оно давно не использовалось по назначению. Этот запах давно ассоциировался с домом. Колышутся на сквозняке ширмы-полотнища, делящие фруктохранилище на «квартиры», шумит на буржуйке чайник, мать и другие женщины под неспешную беседу тушат с овощами добытое на охоте мясо сайгака. И пока Степану не нужно в караул и нет иной работы, он может почитать в свете керосиновой лампы книгу. М-да… Он запретил себе оборачиваться, для этого понадобилось собрать волю в кулак.

То ли это так Мырчихин самогон выходил, то ли просто сказывалось нервное напряжение.

Когда-то он помышлял присоединиться к «Светлому пути», но туда теперь тоже нельзя.

Ждать две недели, как велел староста, и лишь потом, если все обойдется, у него появится право вернуться в человеческое общество. Да, если обойдется… Если не обойдется – у него есть ружье, и он знает, что сделать. А пока лишь ветер да вороны будут ему собеседниками, лишь скупое осеннее солнце одарит его теплом.

Тяжела доля изгнанника. До сего момента он не догадывался, что это так больно – быть отторгнутым своими.

Степан остановился. Сад и общинные дома давно скрылись за курганами. Теперь кругом – простор степи, местами подпорченный шрамами от минувших боев. Он уже протопал километра полтора, настала пора утереть сопли и определиться с дальнейшими действиями.

На земле лежал обгоревший хвост перехватчика «Миг-21», Степан присел на горизонтальное оперение, попытался перевести дух. Плохо, что он оказался без еды и, что еще хуже, без воды. Но ружье и патроны при нем, еще есть складной нож и огниво, так что ужином он себя обеспечит. Что же касается воды, источников поблизости не было.

Пришла в голову простая и смелая мысль – вернуться в брошенную Каменку. Там можно было найти и колодец, и крышу над головой. Пилить туда – километров шесть по прямой: через степь, молодые лесопосадки и заросшие бурьяном колхозные поля. Если он поторопится, то заночевать сможет в старом родительском доме. Там же он проведет две недели карантина. Как говорится, дома и родные стены помогают – бог даст, минует его костянка.

Почему община до сих пор не вернулась в село?.. Староста Иван утверждал, что расположение Каменки невыгодно, что там они – как на ладони и что село слишком удалено от прочих общин. Дед Бурячок пророчил новые налеты пришлых, а Вовик рассказывал, что видел странные следы, которые появились там уже после того, как ушли жители, мол, кто-то рыскал по домам и огородам, и это был явно не человек. Степан и сам несколько раз по поручению взрослых совершал вылазки в Каменку: за утварью, за топливом для керогазов, ламп и примусов, за одеждой или за оставленными в подвалах домашними консервами. Следов пришлых он не обнаружил, хотя ему очень хотелось бы на них посмотреть. Может быть, Вовик соврал, а может – кто-то подчистил эти следы. Дед Бурячок говаривал, что есть такой вид пришлых – специально созданный для зачистки следов нечеловеческого присутствия.

Захрустел сухой ковыль, Степан мгновенно подобрался. Кто-то приближался со стороны общины. Напрасно все-таки он не оглядывался, теперь, считай, врасплох застали. И ловко же это было сделано, по сторонам-то Степка смотрел, но боковым зрением у себя за спиной никого не замечал. Таились, значит. Причем таились со знанием дела.

Ремень ружья соскользнул с плеча, Степан мягко спрыгнул на траву, одним плавным движением обошел хвост самолета, вскинул оружие и приставил стволы к голове преследователя.

– Дядя Саша! – изумился он, увидев перед собой пузатого пасечника. – Зачем вы идете за мной?

– Ты чего не здоровкаешься, Степа? – пробурчал Сан Саныч.

– Здоровался я уже. – Степан опустил винтовку, теперь оба ее ствола смотрели пасечнику ниже пояса. – Дважды здоровался… Так какими вы судьбами?

– Зачем ты ушел из общины? Куда тебя отправил староста? – спросил Сан Саныч, не обращая внимания на направленное на него оружие. Тут Степан заметил, что дыхание у пасечника нисколько не сбилось, хотя, чтоб догнать юного охотника, тому наверняка пришлось хорошенько выложиться. И это – в его возрасте да еще при излишнем весе.

Степан почувствовал себя так, словно за шиворот ему забралась гадюка. Он сглотнул и сделал шаг назад. От омерзения вкупе с ощущением предельной опасности свело скулы, а глотку стиснул спазм.

– Я слышал о красноармейце, – без обиняков сказал пасечник. – Тебя послали с каким-то заданием?

– Как вы догнали меня? – через силу проговорил Степан. – Вам же ноги и спину отбило под Киевом…

– Хотел дать тебе в дорогу медку. – На лице пасечника появилась широкая, как клинок охотничьего ножа, улыбка. Сан Саныч показал руки, они были пусты: ни банки, ни другой емкости для меда.

– …или вы не помните? – договорил Степан.

«Но он много не помнит о себе, о других и о жизни в целом. И по этой особенности узнать его не слишком трудно, потому что рано или поздно, но обязательно он проколется!» – говаривал дед Бурячок. Причем – совсем недавно.

Сан Саныч плюнул. Степан отшатнулся, слюна попала на толстый воротник макинтоша и совсем немного – на нижнюю челюсть. Пахнуло жженым, к коже будто раскаленный прут приложили. Степан бы вскрикнул, да времени на это не оказалось. Так же, собственно, не было времени удивляться или бестолково моргать. Пасечник схватился за ружье Степана, рванул в сторону; грянул выстрел, и дробь вспахала грунт. Второй рукой Сан Саныч потянулся к Степкиному горлу, но тот успел вцепиться в запястье и удержать пасечника.

Борьба длилась несколько секунд, Степан сразу понял, что проиграет. И откуда взялось столько силищи в рыхлых руках пасечника?..

Он отпустил двустволку; Сан Саныч, не глядя, отшвырнул оружие метров на десять в сторону. Он отпустил запястье Сан Саныча, и тот сейчас же потянулся раскрытой пятерней к его горлу. Но Степана уже не было на прежнем месте, он вертко ушел в сторону, схватил пасечника за плечо и швырнул его через бедро незамысловатым борцовским приемом, который был отшлифован до автоматизма на импровизированных тренировках с Вовиком Щербиной.

В падении Сан Саныч снова плюнул и попал едкой слюной на собственное пузо. Ткань задымилась, почернела, скукожилась, как жженая бумага. В тусклом свете угасающего дня блеснула серо-стальная чешуя, которой, оказывается, был покрыт объемистый живот пасечника.

Степан выхватил из-за пояса нож, открыл лезвие. Он старался не пускать в голову лишние мысли, тем более – панику, сконцентрировавшись только на своих действиях и на движениях противника. Малейшая ошибка означала смерть или тяжелое увечье, он не имел права позволять себе ошибаться.

Сан Саныч перекатился через голову, словно колобок, встал на ноги одним гротескным, нечеловеческим движением: так кипяток из кастрюли выплескивается или тесто поднимается в горшке, а не люди двигаются. Степан встретил его ударом в область печени. Острие ножа с хрустом пробило чешую и плотный, как толстая резина, слой мышц, нащупало под этим живым доспехом нечто мягкое.