Текст книги "Темная волна. Лучшее"

– Уходи отсюда, – услышал Андрей.

Он повернулся к зеркалу. В губы словно закачали фиолетовые шарики, по подбородку текла кровь. Он набрал в ладони воды.

«Где Вадик?..» Мысль ушла на дно. Он попытался её ухватить, но в голове зазвучала мелодия призовой игры. Надо вернуться в зал и вздрючить другой автомат, их всех, ему сегодня прёт, он…

Он понял, что уже в зале. Стоит перед исхудавшей гориллой в чёрном костюме.

– Так, так… – Охранник всмотрелся в глаза Андрея. – Ага, вижу, уже готов.

Он отошёл в сторону, освобождая проход.

«В смысле?» – хотел было спросить Андрей, но ответ пришёл сам: «Готов… замариновался азартом… заходи».

В конце длинного, похожего на кишечник коридора горел свет. За фешенебельным залом скрывался другой мир: кирпичные осклизлые стены, сочащийся влагой потолок, чавкающая под ногами грязь.

Андрей оказался в квадратном помещении пять на пять метров. Три стены занимали автоматы. Он сел за свободный.

– Эй, – позвал скелет за соседним автоматом, – знаешь, кто карточные масти придумал?

Он не смотрел на Андрея, только на экран. Если вообще видел – глаза игрока были цвета воды, в которой прополоскали грязное бельё.

– Ну, – кивнул Андрей. – Или лягушатники по принципу социального деления: черви – святоши, пики – вояки, бубны – торгаши, трефы – деревенщины. Или рыцари, когда от оружия в глазах зарябило: черви – щиты, пики…

– Ага, точно… Ланселот, готика… А третью слыхал?

– Третью чего?

– Версию… распятие Христа…

Скелет закашлял, сухо, страшно. Его будто выворачивало наизнанку: широко открытый рот, подпрыгивающая грудина.

– Не-а, – сказал Андрей, когда игрок откашлялся, резко сплюнул в сторону и замолчал.

– Карты у христиан – грех, кощунство… дьявольская игра. Отсюда символы: крест, на котором распяли Христа…

– Трефы, – одними губами произнёс Андрей.

– Копьё, которым ткнули под рёбра Иисуса…

– Пики.

– Губка с уксусом, которую воины поднесли к его губам…

Червы или бубны?

– Четырёхугольные металлические шляпки, торчащие из рук и ног прибитого к кресту… ублюдка! – Игрок сорвался на крик. – Мерзопакостной паскуды! Светолюбивой твари!

Сосед снова закашлял всем телом. На экран полетели брызги слюны и желчи. Андрей ощутил боль между рёбрами, перед глазами расплывались круги света – будто это он заходился надрывным кашлем.

Скелет замолчал. Андрей тут же забыл о нём и странной вспышке гнева. Понял, что если смотреть на экран, то остальные звуки – кашляющие, чавкающие, сосущие – становятся неважными, тают. В окошке кредитов значилось «1000». Хотя он не помнил, как заряжал. И взнос у него никто не требовал… или…

Плевать. Рука вдавила «старт». Кнопка казалась влажной и тёплой. Тоже плевать.

Иногда он всё-таки поворачивал голову и смотрел на других игроков. Некоторые были высосаны до дна. Автомат справа от входа втягивал через лоток пустую оболочку, как ломкую купюру. Звонко потрескивали кости. Кожа порвалась, и по полу покатился череп, белый и чистый, он ударился о стену и замер, в полых глазницах ползали жирные пиявки, жёлтые зубы скалились на Андрея, высохший язык прилип к нёбу, мёртвый, жалкий…

«Это он зря… надо уметь остановиться… я смогу…»

На лицах скелетов застыли блаженные улыбки.

В помещение проник сухощавый мужчина в костюме уборщика и смёл череп в полиэтиленовый пакет. Андрей забыл о нём, как только повернулся к экрану.

Полая трубка, похожая на хвост змеи, заползла под футболку, под мышку, присосалась; к лимфоузлам потянулись белёсые жгутики…

На барабане крутились распятия, кресты Лалибелы, катакомбные кресты. Джокером служил распятый Христос в армейских башмаках и противогазе, богохульная картинка, что-то подобное Андрей видел в научно-исторической передаче: антимилитаристские манифесты и прочая бодяга.

На третий день у него сломалась левая рука, хрустнула под собственным весом и упала на пол, он не отреагировал и продолжил игру.

Глаза помутнели. Щёки ввалились. Из пор на лице сочилась кровь – капли вызревали, но не стекали, а с шипением растворялись в воздухе. По одним трубкам к автомату ползли чёрные столбики, по другим бежал голубоватый раствор. Андрей представлял азарт именно так: жидкий электрический ток.

Помещение дышало, питалось, жило.

Автомат выдавал призовые игры, ещё и ещё. Выигрыш рос. Андрей чувствовал себя счастливым.

Он поймал удачу за хвост. Или фарт за хобот. Или… поймали его?

Андрей улыбнулся треснувшими в уголках губами: без разницы.

Ольга Рэйн
Безмолвные крики

Синяя соль

Некоторые воспоминания – как незваные гости, они стучатся в дверь, и если ты, не посмотрев в дверной глазок, открываешь – вваливаются в прихожую, громко гомоня, проходят по еще только что тихим коридорам твоей души, по-хозяйски рассаживаются в комнатах и не уйдут, пока не выйдет их время, а какое оно – известно не тебе самому, а только им, только им.

Когда я думаю о тех странных месяцах, что я жила и работала в подземном санатории в городке Великие Соли, вспоминаются мне не страх и беспокойство долгого спуска в земные недра в скрипучей клетке чуть облагороженного старого шахтерского лифта. Не высокие своды соляных пещер – запах древних морей, блеск кристаллов их стен, темные глади подземных соленых вод, тайны темных лабиринтов. То есть и они тоже, но первым делом, глядя в прошлое, вижу я свою юность – яркое цветное стеклышко, оставленное на старом фотоснимке. Все сквозь него кажется странным и волшебным, и блики пляшут по сводам моей памяти, как солнечные зайчики на кристаллах соли.

– Мы-то все тоже из соли сделаны, Бетка. Кровь, моча, пот, слезы, да что не возьми, все соленое, – говорит мне Мишка, наклоняясь, потому что высокий, и его темные глаза блестят, а лицо кажется очень бледным под лампой дневного света. Над нами – полкилометра земли и соли, немыслимая тяжесть. Вокруг – серые коридоры соляных забоев, которые снующие вокруг рабочие деловито разгораживают стенками, перегородками, дверями – деталями человеческого жилья. Дверь – это важно, если ты можешь ее закрыть за собою – ты в убежище, а если можешь в нее пройти, то есть выход, а значит ты в безопасности, даже в месте настолько странном, что в голову прийти не может, что кто-то захочет здесь жить и спать. В старину тут и работать никто не хотел, только каторжники ссыльные звенели цепями, а соляная пыль заживо разъедала их кожу. Я говорю об этом Мише и кладу на высокую фанерную тумбочку, только вчера собранную каким-то умельцем, стопку цветастых занавесок и постельного белья, на котором слово «Минздрав», отпечатанное сотни раз, образует затейливую, не лишенную эстетической приятности вязь.

– Ну, положим, «хотеть» лезть в шахту и тут ночевать никто не хочет, Бетка, – говорит Мишка задумчиво. – «Хотят» люди, чтобы им полегчало. Чтобы дышать можно было нормально. Чтобы боль ушла, спазмы расслабились, легкие не сжимались, аллергические реакции перестали отравлять организм. Вот чего люди «хотят». Избавления. И согласно нашим и зарубежным исследованиям, терапия соляным воздухом в течение трех недель гарантирует как минимум полгода ремиссии. А многим и вообще может помочь на всю жизнь. Ты-то знаешь, каково оно, когда дышать не можешь? Не то что под землю полезешь, но и к черту лысому в…

– В горло? – подсказываю я, когда он спотыкается.

– Пусть будет в горло, – улыбается Миша. – Но тут-то мы все обустроим по высшему разряду, да? Чего стоишь, Бетка, давай вноси лепту в уют, вешай свои занавески в пошлых цветочках…

Они не мои, а казенные, но спорить глупо. Из коробки лифта выносят ящики с оборудованием для физиотерапии уха, горла и носа, Мишка убегает, размахивая руками, он кричит «осторожно, дурачье!», и «угол поддержите!», и «уронишь – закопаю прям тут за поворотом!»

* * *

Миша Изюбрин. Мне вообще-то его было положено звать «Михаил Харитоныч», потому что он – врач, а я «сестричка-невеличка», только из медучилища, совсем еще зеленая, да еще и с веснушками этими дурацкими, неистребимыми ни тертой картошкой, ни огуречным соком. С ними я и вовсе не казалась взрослой уже женщиной-медсестрой, которой себя мнила. Девятнадцать лет – странное время в жизни, когда бури и шторма отрочества вроде как переплыл, получил профессию, готов к труду и обороне. Но мир вокруг при этом так нов для тебя, так свеж, будто ты без кожи по нему идешь, да еще и почти все, что с тобой происходит, происходит впервые.

Вообще-то я знаю, каково это, когда больно дышать. В детдоме у меня пять подряд лет были воспаления легких, каждый раз под новый год, как по расписанию, последнее уже и не чаяли вылечить, пенициллин не помогал. А в училище как курить начала – так и пневмония от меня сбежала, и для взрослости вроде как надо было, да и в общаге все так дымили, что если сам не куришь – не продохнуть.

* * *

Вот мы все весело гомоним в курилке, молодые и умеренно молодые сотрудники, обсуждаем предстоящую через неделю церемонию открытия «Санатория-профилактория по лечению хронических респираторно-легочных заболеваний № 3» (сокращенно – СППЛХРЗ, очередная нелепая корява в дойном стаде советских аббревиатур, хотя в народе уже прозвали «Соляшкой», отделив от «Солонки», как испокон веку звали сами соляные шахты).

Оля Дронова, незамужняя, двадцатипятилетняя, плотно утвердившая себя в роли моей старшей подруги и наставницы, полушепотом рассказывает мне, как правильно завивать на ночь волосы на тряпочки, и «лучше, чем на бигуди, выходит». Кудряшки у Оли и правда аккуратные, светлые, тугие, подпрыгивают, когда она смеется. Мимо курилки идет наш главный врач Сергей Дмитриевич Терехов, останавливается и оглядывает медперсонал.

– Мороз-воевода дозором обходит владенья свои, – громко шепчет Оля, встряхивает головой и чуть приоткрывает рот, призывно глядя на главврача, а тот вдруг показывает пальцем, но не на нее, а на меня.

– Вот ты, – говорит он хриплым голосом, по слухам под Сталинградом навсегда сорванным, когда он в тридцатиградусный мороз выносом раненых под артобстрелом командовал. – Ты, новенькая, с именем каким-то странным, да же?

Я робко лепечу про день рождения в мае сорок пятого, будто оправдываясь за себя и за маму, которая тогда еще надеялась, что муж может вернуться с фронта, и что младенца с именем «Победа» ей будет легче объяснить, а ему – принять. Терехов кивает невнимательно, будто слушает не мои слова, а что-то другое, потом перебивает.

– А ну-ка громко скажи чего-нибудь! Что угодно, но во всю грудь.

Я оглядываюсь – кто-то усмехается, Оля недоуменно пожимает плечами.

– Партия сказала «надо», комсомол ответил «есть»! – кричу я лозунг с новенького плаката за курилкой, на котором бодрая и упитанная комсомолка с чемоданом едет работать туда, где важнее для страны.

Терехов кивает.

– Я так и думал, – говорит он. – Вчера еще услышал, когда ты про Югославию политинформацию бубнила… В общем так, комсомолочка, тебе курить я запрещаю. Как старший товарищ, главврач и твой начальник – вот ни-ни. С этой самой секунды. Как представитель партии говорю тебе «надо!» Принимаешь приказ?

Тень мысли проносится в моей голове, что надо бы поспорить, потребовать объяснений, сказать, что я взрослый человек с паспортом и правами гражданина… но я стою навытяжку, как солдат на плацу, и говорю ему, что принимаю и больше курить не стану.

– Комсомол ответил «есть!», – смеется позади меня курилка.

Терехов не улыбается, но дергает уголком рта, будто вот-вот улыбнется. Серые глаза его на секунду теплеют.

– Я бы и вам всем, остолопам, запретил бы, – говорит он, обводя курилку пальцем. – Уже есть масса исследований, связывающих курение с заболеваниями вплоть до рака. А вы ведь в респираторном санатории работать будете, подавать пример отдыхающим.

Оля и пара девчонок вздыхают смущенно, а кто-то из ребят и наоборот, затягивается демонстративно.

– Внизу, в шахтах, курилки не будет, так и запомните, – говорит Терехов. – А кого с сигаретой поймаю – а поймаю непременно в силу особенностей вентиляции…

– Уволите? – спрашивает Мишка вальяжно, раздавливая окурок в банке из-под тушенки.

– Заставлю соль жрать, – отвечает Терехов без улыбки и уходит, хромая сильнее, чем обычно.

Вот такой был товарищ Терехов, когда вспоминаю о нем – сердцу и больно, и горячо, и радостно.

В Великих Солях добычу начали очень давно, еще при Екатерине, но под землю долго не лезли, первые лет сто на поверхности ямы рыли, выпаривали, соскребали. Потом уже решили прокладывать шахты – и накопали на сегодняшний день уже больше ста километров – лабиринты кротовьих нор в шести уровнях. Сейчас-то добычу временно прекратили, другие месторождения развивают – Илецкое, Артемовское. Но могут возобновить в любой момент – потому что только в нашей «Солонке» встречаются пласты очень редкой синей соли, какой в мире вообще больше нигде нет, только немножко в Персии, но у них, конечно, хуже. Вся соль в Великих Солях очень высокого качества, сероватая, яркая на вкус, похожая на ароматическую «четверговую соль», как ее делали в русских деревнях, перекаляя в печи с квасной гущей. А синяя соль образовывалась там, где в ушедшем в землю древнем море росли особенные водоросли – их скопления меняли кристаллическую структуру соляных осадков и придавали соли ряд чуть ли не волшебных свойств во взаимодействии с живыми организмами…

Спуск в лифте очень долог, оборудование неприятно вибрирует, под нами – темная бездна, мне страшно. В желтом свете лампы я читаю познавательные плакаты, которые наклеили на решетки стен. Физическую панику очень тяжело обуздать рассудком, можно только попытаться отвлечься и я, чувствуя тесноту в груди, украдкой оглядываюсь. Оля держится за решетку и смотрит в пол, лицо ее кажется зеленоватым. Другие девчонки шепчутся, за громыханием лифта не слышно, о чем. Завхоз Антонина Ивановна стоит посередине, как статуя императрицы, скрестив на груди могучие руки, будто бросая вызов страху и темноте. В лифте со мною – почти половина сотрудников будущей «Соляшки», главврач Терехов тащит нас на экскурсию на самый нижний уровень копей, туда, где пятьдесят лет назад во время наводнения на речке с неприятным названием Огрызка поднялись грунтовые воды и затопили нижние камеры.

«Узники царизма, одетые в рубища, были скованы тяжелыми цепями. При тусклом свете керосиновых ламп топорами они выламывали из стен глыбы соли, а соляная пыль проникала под одежду, разъедала кожу, слепила их глаза. Здесь же, под землей, постоянно жили лошади, подвозившие вагонетки к клети. Из-за темноты и соли все они были полуслепыми. Когда воды начали подниматься, капиталистические наймиты-надсмотрщики не озаботились спасением рабочих. Вода быстро наполняла гигантскую камеру, поднимаясь все выше и выше. Ржали испуганные лошади, каторжане напрасно молили о помощи. С трудом карабкались несчастные по соляным уступам стен, а тяжелые цепи на их ногах затрудняли движение и тянули вниз. Лампы потухли, не хватало воздуха для дыхания. Страшные крики умирающих людей и животных звучали в полной темноте…»

Я хватаюсь за решетку, чтобы не упасть, и за локоть меня поддерживает крепкая рука.

– Не читайте страшного в таких ситуациях, – говорит Терехов, он невысок и наши глаза почти на одном уровне. – У вас и так богатая фантазия, не заряжайте ее взрывчаткой чужих несчастий. Под землей человек чувствует себя неестественно, страх смерти сильно усугубляется. Полезно помнить, что так же будут ощущать себя и наши пациенты, и вы, медперсонал, обязаны будете их отвлечь и развлечь, попытаться представить происходящее приключением…

Я киваю, как кукла, еще не определившись, упаду ли сейчас в обморок или все же сдюжу.

– А у вас тоже страх смерти усиливается? – спрашиваю, от смятения забыв про субординацию. Он улыбается, но невесело.

– У меня нет страха смерти, – говорит он.

Потом наклоняется ближе и шепчет:

– Мне часто кажется, что я уже умер, давно, в снегу на Мамаевом кургане. И все это, – он обводит глазами жестянку клети, людей в нем и великую темноту за решетками, – мне только чудится…

От него пахнет мятой и солью. Зря он мне так говорит, я чувствую, как глаза закатываются под лоб, и оседаю на пол. Прихожу в себя от того, что Оля меня хлопает по щекам.

– Ну чего ты, – говорит, – поднимайся давай, мы внизу уже, приехали.

И, наклоняясь к уху, шепчет:

– Скажи спасибо, что не обоссалась. Я когда-то в электричке переполненной в обморок шмякнулась, потом весь день в мокром ходила, стыдобища… Вставай же, пошли, чем сильнее отстанем, тем страшнее догонять…

Мы выходим из клети, проходим по узкому соляному коридору, в конце которого – яркий свет. В стене коридора три высоких металлических двери с крепкими замками, за одной из них гудит генератор, за двумя – тихо, хотя «не влезай – убьет!» отпечатано на всех трех.

– Зачем тут-то генераторы? – спрашивает Оля. – Тут же нет ничего, только озеро ледяное, сюда кто спускаться будет?

Я пожимаю плечами. После обморока всё кажется сном. Коридор поворачивает, мы выходим в темноту и останавливаемся, обратившись в соляные столпы. Нижняя камера так велика, что в ней можно было бы возвести бок о бок три Больших Театра, и им бы не было тесно. Но огромное пространство пусто, прожекторы, установленные у входа, не справляются с ним, яркие лучи истираются о темноту и распадаются световым туманом, липнущим к соляному потолку. Люди, разошедшиеся по залу, кажутся крохотными, лучики их фонариков – слабые мазки на темном полотне. А за ними, насколько хватает взгляда – черная поверхность воды. Хлябь.

«Температура у рассола зимой и летом минус пятнадцать, – рассказывал мне Мишка на прошлой неделе, когда я помогала ему сортировать таинственные препараты, привезенные из Ленинграда спецдоставкой. – Берега и дно – из чистой соли. Если в бутылку налить воды и опустить в Хлябь, то она быстро замерзнет. Уникальный природный объект, изучать надо!»

Я стою у Хляби и смотрю в ледяную бездну, она прорастает в меня, кристаллической паутиной соли расходится по сосудам. Прошло много лет, но до сих пор, закрывая глаза, я вижу черную гладь и белый бриллиантовый свет над нею. Свет и тьма смотрятся друг в друга, совершенно равнодушные к человеческому присутствию, хотя именно им и рожденные – без света, который мы принесли с собой, тьма не могла бы себя таковой осознать. Потому что если все вокруг – только ты и есть, как узнаешь, где твои начало и конец?

– Ну что, Бетка, хочешь эксперимент с бутылкой? – спрашивает Миша Изюбрин, материализуясь у моего локтя, и я вздрагиваю, потому что меня только что вовсе не было, я растворилась в темноте, и мне было спокойно и хорошо.

– Я хочу эксперимент, – говорит Оля, поправляет волосы и улыбается Мишке мелкозубой своей улыбкой, влажно блестящей в свете фонаря. Честное слово, неужели она сама за собой не замечает? Как щенок бесхозный ко всем ластится, будто ждет каждую секунду – кто же поманит? Кто же станет хозяином?

Мишка торжественно достает из-за спины бутылку из-под молока, наполненную водой.

– Подержи-ка, – говорит он Оле и разматывает бечевку, чтобы привязать за горлышко. Оля «ненароком» прижимается к его локтю грудью. Я вздыхаю.

– Откуда ты бутылку-то взял с водой? – спрашиваю Мишу. – В лифте у тебя ее не было.

– О, у товарища Изюбрина здесь богатый инвентарь, – говорит Терехов, подходя из темноты и с интересом наблюдая за манипуляциями с бутылкой. – Ведь он только на полставки в нашем санатории, да, Михаил? Остальное время – тайные исследования в лаборатории нижнего яруса. Как в известной истории про доктора Джекила и мистера Хайда – утром он ставит целебный горчичник старушке-ветерану труда, а вечером проводит зловещие эксперименты в глубоком подземелье…

– Вы, Сергей Дмитриевич, так говорите, будто бы я родного деда за эту возможность на рынке продал, – обижается Мишка, завязывая бечевку вокруг бутылки в крепкий узел. – Хотя знавали бы вы моего дедулю – согласились бы, что это ничего себе поступок. А я хочу советскую науку продвигать, мне предложили заочную аспирантуру и исследовательский проект – я и обрадовался. Я же у вас честно отрабатываю, нет?

– Честно, честно, – машет рукой Терехов. Даже в свете фонаря видно, как Мишка покраснел.

– Вон там мостки над озером, – говорит он. – Пойдемте бутылку опустим, сами увидите…

Они с Олей идут впереди.

– Ты в порядке, комсомолочка? – спрашивает меня Терехов вполголоса. – Прости дурака старого, тебе сказал о темном не думать, а сам ляпнул …

– Экзистенциальное?

Терехов хмыкает. Оля громко созывает всех на просмотр фокуса с бутылкой. Ее звонкий голос гуляет под соляными сводами, рождая странное потустороннее эхо. Вода в бутылке замерзает за три минуты. Путь наверх в подъемнике – еще восемь. Мир наверху полон света, свет везде, но стоит закрыть глаза руками – и опять становится темно, как под горою.

* * *

Открывался санаторий наш к первому мая, тогда принято было все к особым датам приурочивать. Планировали успеть раньше, к дню рождения Хрущева, но нам не поставили часть оборудования, плюс пришлось заново заливать смолой крышу надземного корпуса и ремонтировать затопленную электропроводку на верхних этажах.

Большие товарищи приходили с инспекцией, хмурились недовольно, говорили «ну, Дмитрич, смотри, к майским-то праздникам вынь да положь» и «если придется путевки отменять людям, которые уже больше года ждут лечения, будем еще серьезнее разговаривать». Будто Терехов сам, лично, гадко хихикая, сверлил ночами дырки в крыше и отключал электричество в далеком Свердловске, чтобы нам не смогли собрать аппараты для электрофореза. Мы, медперсонал, стояли вдоль стен, приветливо и показательно улыбаясь, в полной парадной форме, медсестры и санитарки в белых шапочках.

– Хорошо тут у вас, – сказал высокий толстяк, кивая Оле. Та улыбнулась и опустила ресницы.

– Давайте-ка мы на следующей неделе пробную партию отдыхающих вам направим, – предложил старик, на котором костюм висел, как на вешалке, будто он очень много веса потерял за последнее время. – У меня вот сын женился недавно, у жены – бронхиальная астма, ужасные приступы. Пусть попробует шахты ваши недельку-другую. А ты, товарищ Терехов, заодно персонал потренируешь. Еще детдомовских вам по области человек тридцать наберем респираторников. И Герой Советского Союза недавно в райком партии обращался письмом, товарищ Корчагин. Он после Курской дуги дышит тяжко, в танке горел…

Вниз проверяющие спускались только с Тереховым и Мишей Изюбриным, да и то не все. Толстяк отговорился клаустрофобией и слабым сердцем, попросил кого-нибудь лучше парк за корпусом ему показать, и тут же выбрал Олю экскурсоводом.

* * *

Так неожиданно закончились наши подготовительные дни, сразу много работы стало, курилка пустовала. Хотя я туда и не бегала больше, держала свое обещание комсомольское. Недельку покашляла, а потом совсем иначе дышаться мне стало, но я к тому моменту уже внизу, в копях, много времени проводила, дышала целебной солью. В неделе у нас было по шесть рабочих смен, три внизу, три в наземном корпусе. Но это по графику, а на деле многие не хотели внизу находиться, боялись, беспокоились, спать там не могли, просили поменяться. Я же от страха своего у Хляби избавилась совершенно, так и жила бы под землей, не вылезая, ходила бы по соли среди соли, дышала прохладным воздухом шахт. Детдомовцев привезли целый автобус, я их сильно опекала, по пять-шесть ночей внизу с ними ночевала, со многими мы подружились, особенно с девочками. В парке у нас киноэкран был установлен, Миша Изюбрин ездил договариваться в кинотеатр «Орленок», нам для детей хорошие ленты привозили, и «Добро пожаловать» – посмеяться, и «Обыкновенное чудо» – сказку, где и поплакать можно было.

Мариночка из детдома номер шесть особенно рыдала после сказки – опухла так, что еле-еле глаза открывались. Очень на нее истории про любовь и волшебство воздействовали, наверное потому, что в ее жизни ни того, ни другого не было. Лет ей было двенадцать, росла она плохо, хотя и сильно поправлялась. Мать-алкоголичка ее наградила полным букетом неприятностей, от врожденного диабета (два инсулиновых укола ежедневно) до характерных черт лица, плосковатого, с неразвитой нижней челюстью и складочками у носа. При этом характер у Мариночки был, как у зверушек в детских мультфильмах: добрый, смешливый, совершенно необидчивый. Ну и с ребятами в детдоме ей, по всей видимости, повезло – не обижали сильно. Там, где я росла, затравили бы девочку наверняка, но тут уж кому как на роду написано. В нашем санатории тоже Мариночку полюбили – больные дети часто добрее и отзывчивее здоровых, это я часто в жизни замечала. Я с ними проводила лечебную физкультуру. Лечение соляное, воздух пещер, тишина и вечный покой в недрах породы детям всем помогали очень хорошо, уже через несколько дней все легче дышать начали, гонялись друг за другом по коридорам, с солью, как с песком играли – в ведерки набирали, горки и дороги строили. Смеялись, а таких звуков соляные камни никогда не слышали за все свои миллионы лет.

К сожалению, танкисту нашему героическому с героической же фамилией, товарищу Корчагину, терапия не очень помогала. К тому же под землей он очень боялся, в руках себя держал, но паника и напряжение сквозили в каждом движении. Наверное, после горящего танка любое замкнутое пространство кажется ловушкой, даже если потолки в нем высокие, серые стены искрятся, и тут и там на них выступает от влажности пушистая белоснежная соль, которую можно лизать или просто трогать пальцем. Если бы танкиста спустить на нижние уровни и показать ему черноту Хляби, ему бы, возможно, полегчало – но туда теперь никто не спускался, кроме Мишки. Ночью только уснешь – подъемник вниз едет, бух-бух-бух, и мимо, дальше в землю.

– Изучаю свойства солевых растворов, – отвечал Миша уклончиво. – Хлябь уникальна. Максимальная концентрация рассола при комнатной температуре – триста двадцать грамм на литр воды. Если нагреть воду, можно до тридцати девяти процентов довести. Но это в кипятке. А в Хляби, при температуре минус пятнадцать – триста тридцать три грамма! Понимаешь, Бетка, какая тут невозможность?

Я не понимала, а он начинал объяснять и тут же упирался в свои секреты и «государственные тайны». Терялся, махал руками, зачем-то лез целоваться. Мне Миша нравился, и даже очень, но ответить я ему не могла – после того, что в детдоме со мной когда-то было. Директор наша, Антонина Алексеевна, когда узнала, сначала криком кричала, по инстанциям ходила – а потом сдалась, вышла из кабинета своего, шатаясь и благоухая коньяком, и нам сказала: «Не убудет от вас, девочки, а у него брат в райкоме и связи железобетонные… ну не по двенадцать же вам лет уже… вы простите меня, ладно?» Переживала сильно, потом уволилась, а там и спилась, поговаривали. Но не суть. Было и прошло. А только никак я Мише Изюбрину на веселые его приставания ответить не могла. И никому не могла.

* * *

С детства у меня была привычка давать предметам и людям тайные имена-клички, «для внутреннего употребления». Когда с мамой жили, холодильник у нас был «Потопыч», потому что часто выключался сам собою и подтекал. Соседка по коммуналке – «Миледи», как у Дюма, она об этой кличке знала и, кажется, весьма одобряла. Гордилась стервозностью. Я всегда думала, что она меня терпеть не может, но когда мама умерла, она прошение подавала, чтобы меня удочерить, чтобы я осталась дома, с нею. Но ей было семьдесят четыре года, и комиссия решила, что в детдом надежнее.

И сейчас будто карточки библиотечные на пациентов выскакивали: «Танкист», например – товарищ Корчагин.

«Худо» – молодой московский художник с хроническим отеком легких (кличка была обусловлена как тем, что я видела его папку с эскизами, так и его поведением в моменты приступов).

«Кокетка» – невестка того самого партийного старика. Я воображала себе бледную, изможденную светловолосую девицу, но невестка оказалась крупной дамой под сорок, с капризным голосом, высоким бюстом и твердой уверенностью, что все мужчины мира почли бы за счастье пасть перед нею в лужу, чтобы она могла по ним пройти, не замочив ног. Внизу, в шахте, ей выделили номер-люкс, отдельную маленькую солевую камеру, на стенах которой наш местный умелец Федорчук кривовато, но искренне вырезал сцену из мультфильма «Кошкин дом», а кровать была двуспальной, и куда удобнее обычных панцирных. Кокетка же не радовалась своим удобствам, капризничала, вместо санаторной еды грызла сладкое печенье, причем когда оно было из соседнего гастронома – убирала за собою мусор, а когда из магазина «Березка» – оставляла упаковки, чтобы мы все полюбовались, как ей не чужда импортная роскошь. Поднимаясь наверх, она ежедневно требовала, чтобы ей предоставили телефон, и подолгу звонила своей дочери, громко спрашивая «ну как вчерашняя контрольная?», и «как четверка с минусом, ты что, совсем тупая?», и «какой он тебе «дядя Женя», договорились же его папой называть!». Все мы дождаться не могли, чтобы она закончила курс и убралась уже восвояси. Впрочем, астма у нее была действительно тяжелая, а лечение ей помогало.

* * *

Вот я иду по коридору – не под землей, а в корпусе санатория, на третьем этаже. Думаю: «как там внизу мои детки?» и, грустно, о том, что еще три дня – и все разъедутся, пройдет церемония открытия с гимном из громкоговорителей и перерезанием красной ленточки. Начнется следующий заезд, плановый, народу будет в пять раз больше, кончится относительная тишина, придут трудовые будни.

У меня ночное дежурство по корпусу, здесь почти никого нет, пациенты ночуют внизу, в шахтах, поэтому мне дали полезную нагрузку – оформление стенгазеты по результатам пробного заезда. Я хорошо пишу тушью и пером, мама была чертежницей и меня учила лет с шести. Из-за двери кабинета главврача раздаются громкие голоса – Танкист уезжает завтра, прощается с Тереховым двумя бутылками коньяка «Арарат». Я иду в столовую за хлебом и колбасой и по-быстрому делаю стопочку бутербродов. Потихоньку открываю дверь, откашливаюсь. Танкист сидит за столом, уронив голову на грудь, и тихо храпит – как говорила моя бабушка, «укатали сивку крутые горки» (в данном случае – Арараты).

Сергей Дмитриевич сидит неподвижно, очень прямо, смотрит перед собою в никуда, будто не замечает меня, будто я – тень на стене, призрак с запахом вареной колбасы. Я ставлю тарелку на стол, киваю ему и тихо ретируюсь, уже в мыслях о стенгазете. Терехов нагоняет меня в коридоре, прижимает палец к губам – тссс! Кроме нас на всем этаже никого нет, но я послушно молчу. Он берет меня за плечи и прижимает к стене – аккуратно, непреклонно, руки у него стальные. Несколько секунд смотрит мне в глаза – от запаха коньяка можно бесконтактно захмелеть – потом наклоняется и прижимает ухо к моей груди. Мне делается странно и горячо, а по спине как иголочки острые вверх-вниз.